Один день в декабре.

Декабрь. "Зима, зима!" - кричит по-английски у Бродского детвора, выбегая на улицу в пестрых куртках, и ястреб совершает свой безумный полет в космических высях. А я выхожу утром из дому, и передо мной неожиданно открывается не городская слякотная зима - не зима, а нечто в стиле полузабытой открытки из детства: все вокруг голубое, розовое и светло-серое, и горы кругом, и дальний лес, и открыточная девочка в голубой шубке с белой меховой оторочкой, с толстой льняной косой катит снежный ком, и большая собака резвится около нее. Но красивые открытки не спасают, и, вздохнув, я отворачиваюсь от этих нереальных голубых далей и отправляюсь по своим делам, на работу.

И вдруг в сознании вспыхивает: все это неспроста, ведь я же видела - в этих сказочных голубых снегах кто-то из наших катался на лыжах, а это катанье таинственным образом свидетельствует об успехах или неудачах на службе, и я знаю, что все это кем-то учитывается и, конечно, передается в компьютерную. И еще: несколько дней назад в нашем институте появилась какая-то странная новая комната; там, шептались все, проверяются возможности и делаются предложения. Я заглянула туда, проходя мимо, и увидела, что в той комнате, будто плавающей в неестественно ярком свете, с потолка свисают толстые золотые канаты; они-то и олицетворяют предлагаемые задания, а карабкаешься по канатам вверх - это проверка твоих возможностей. Но мало кто может добраться до самого верха. (А ведь эти канаты - только что не золотые - из далекого школьного детства в школе № 32 им Лепешинского. Там в большом гимнастическом, нет, физкультурном зале четыре ученика по команде наперегонки бегут к этим канатам и, соревнуясь, взбираются по ним вверх. Так что же, и школа та еще жива и мы в ней ученики?) Боже мой, чего только не придумают, чтобы прищучить нашего брата! В школьников обращают...

Вот и главный вход в наше златоверхое здание, за архитектурные особенности остроумцами прозванное "Одеколоном", огромные золоченые часы, навеки остановившиеся на времени 10.20., крутая лестница с дурацкими перилами, расположенными так далеко от ступеней, что нормальный человек на них опереться не может; мифические стражи в дверях; лифты, слава Богу, работают сегодня хорошо.

Прежде всего - в компьютерную. На огромном компьютере бесконечные ряды клавиш, одни темные, другие светятся. Говорят, да нет, я это знаю, что в них заключены судьбы живых людей и прежде всего наших сотрудников. Обычно клавиши светятся ровным неярким светом. Но сегодня я с ужасом вижу, что некоторые начинают темнеть и угасают, и это значит, что в лучшем случае этих людей продали, а в худшем - даже думать не хочется, что происходит в худшем случае. А другие вспыхивают тревожным ярким оранжевым светом, что означает какое-то предупреждение. Боже мой! Что же делать? Число тех, что светятся, уменьшается на глазах. Бросаюсь к этому проклятому гигантскому безжалостному прибору, надо следить очень внимательно, беспрестанно двигаясь вдоль клавишных рядов, и нажимать на темнеющие клавиши, тогда они оживают. Бесполезно, механизм работает все быстрее, я не успеваю, и вот уже остался только один отсек ярко светящихся клавиш. Стоп! Компьютер отключается.

Выхожу из компьютерной. Народу, однако, не поубавилось. Но неожиданная и непонятная всеобщая проверка неузнаваемо изменила все. Темные неприятные коридоры со скрипучими полами, грубая канцелярская мебель советской эпохи, из одной комнаты в другую бродят незнакомые люди тоже канцелярского вида с бумагами в руках, и в этих бумагах, я чувствую, распечатаны наши судьбы. Прежде чем идти в свою группу, решаюсь заглянуть к Галине. Давно я не видела ее, подругу молодых лет, а ведь она у нас тут на руководящей работе. Отворяю дверь и вижу: Галина разбирает ворох поношенной одежды. Это что такое? Да, вспоминаю я, я и сама что-то недавно приносила, это мы собираем одежду для беженцев. Галина очень занята и не обращает на меня особенного внимания. Но я, думая о странных событиях в институте, об этих зашифрованных проверках и компьютерных расправах, спрашиваю ее: "А ты могла бы сообщить о ком-нибудь куда следует?" Она твердо и без размышления: " Да, я сообщила бы". "Ты могла бы стать доносчицей"?. И она спокойно и долго объясняет, как, в сущности, амбивалентно понятие доноса - все зависит от обстоятельств. С ужасом смотрю на Галину и вдруг с облегчением и тоской вспоминаю, что ее давно уже нет на свете, нет той девушки с глазами темно-вишневого цвета, на лице которой всегда словно мерцала улыбка, а эта начальственная тетка из советских времен - и не она вовсе, просто прикинулась ею.

Вот, наконец, и наша дверь. Но и тут сюрприз: огромный школьный класс, тесно заставленный старыми партами с откидными крышками. Люди все знакомые, это моя нынешняя группа, но никто не обращает на меня внимания, я здесь совсем чужая. Слышу разговор: Андрей нас покинул, он теперь в Национальном комитете большой начальник! Оказывается, и еще кто-то куда-то перешел. В нашем институте Юрьев день!

Та-ак, попробую-ка и я изменить свою незадавшуюся судьбу. Стараясь, чтобы никто не заметил, хотя и понимая, что это совершенно излишне, выскальзываю из класса, пересекаю коридор и вхожу в небольшую комнату другой группы. Все люди здесь тоже знакомые и в то же время незнакомые, все в верхней одежде, словно зашли случайно и ненадолго. Зина в черном пальтишке с зелеными манжетами и зеленом беретике сосредоточенно читает какие-то бумаги в углу и не смотрит на меня, а вот и Андрей, толстый и румяный, начальственным небрежным тоном сообщает секретарше какие-то сведения о себе. Его судьба устроилась, он, кажется, действительно начальник. Что уж это такое - никто и здесь не обращает на меня внимания! Ведь когда-то все мы в этой комнате работали вместе, шутили, смеялись, радовались друг другу - нет, никто даже не взглянул, даже Зина головы не подняла. Долой отсюда!

Ну, что ж, последняя надежда - в конце коридора еще одна дверь, открываю ее в надежде найти здесь родные лица, но передо мной огромный танцевальный зал. Ах, вот что: хотят отвлечь нас от готовящихся перемен, устраивают нечто вроде бала. Кружатся пары, танцы совсем не современные , и среди танцующих то и дело появляются странные фигуры в разноцветных одеждах. Я наблюдаю за танцами и вдруг начинаю сильно кашлять. Тотчас же откуда ни возьмись передо мной появляется невысокий молодой человек, похожий на Буратино, в голубом обтягивающем костюмчике и полосатых красно-белых чулках, с красным колпачком на голове. "У Вас кашель? - вежливо осведомляется он. - А знаете ли Вы природу этой болезни и как ее лечить?" Вот в чем дело: стоит не только сказать, но даже просто подумать о какой-нибудь своей болезни, является такое вот странное существо и дает тебе объяснения и советы. Я вижу, что и перед другими - танцующими и просто стоящими в стороне гостями - здесь и там возникают молодые люди в театральных пестрых костюмах и начинают с ними беседовать. Ну, хорошо, это, конечно, удобно, но не заключен ли тут какой-то подвох: узнать как можно больше о здоровье сотрудников, а потом эти сведения - в компьютерную... К тому же, я с тревогой заметила, что в углу зала сидит в напряженной позе, нагнувшись вперед и пристально следя за мной, Олег Каменецкий. Что такое? Он ведь, кажется, единственный мой друг здесь. Я подошла к нему и говорю: "Олег, не смотрите на меня так, я что-то не так делаю?" "Нет, нет, ничего, я всегда на вашей стороне". Значит, и против меня что-то задумано?

Но от этих размышлений, начавшихся с самого утра, отвлекла меня секретарша Юля, сообщившая, что можно получить деньги по гранту, только, к сожалению, не в нашей институтской кассе, а где-то поблизости от метро Парк культуры. И я с удовольствием покинула наш напичканный тайнами Одеколон и довольно быстро добралась до нужного места.

Деньги выдавали в окошечке, выходившем прямо на улицу, и я с трудом взобралась к этому окошечку по узким деревянным ступенькам. Там, за слепым стеклом виднелись два лица, и я сразу поняла, что это мерзкие чиновницы. После краткого препирательства по поводу того, что я как-то не так задаю вопрос, мне выдали маленький листок, который нужно аккуратно заполнить. Заполнять нужно было на другой стороне улицы в вонючем закутке, где на деревянных столах лежали исписанные и переломанные карандаши. Иду туда, открываю сумку и не нахожу листка, исчезнувшего пока я переходила улицу. Все больше раздражаясь, я порылась во всех отделениях и, наконец, вытряхнула из сумки все содержимое; на стол падает множество мелочей и бумажек; лихорадочно ищу, но листок пропал. А у окошечка получателей уже нет, и оттуда направляется ко мне выдавальщица денег. "Сейчас, говорю, приду, листок запропастился, может, дадите мне другой?" Она ушла, не отвечая. Ну, прямо как у Бёлля: "И не сказал ни единого слова". В отчаянии продолжаю перебирать клочки бумаги. Вот и другая чиновница идет и спрашивает, в чем дело. Я призналась, что потеряла листок, говорю: "Неужели придется приезжать второй раз, мне далеко, и я еле хожу, ну, дайте же мне новый, вот же у Вас в руках их несколько!" "Нет, - отвечает она, нагло улыбаясь, - ничего не поделаешь, остается только одно: надо вас протестировать. Идите домой, сядьте на стул, сосредоточьтесь и представляйте себе белую воду. А там посмотрим".

Бросаюсь к приближающемуся троллейбусу, чиновница за мной, едем, вот уже и моя остановка. Я заранее приготовилась к выходу, стою у дверей, ухватившись за поручень. Троллейбус остановился, водитель открыл дверь, надо сделать шаг, а я не могу: проклятая нога не сгибается. Изо всех сил стараюсь шагнуть - не получается! Вижу, что за нашим троллейбусом уже выстроились другие, и водители возмущаются: пробка! А я не могу - и все тут. Длинноволосый кудрявый молодой человек из пассажиров вступился за меня и уговаривает водителя подождать, не закрывать дверь. Неимоверным усилием воли мне удалось все-таки заставить проклятое колено согнуться, я благополучно преодолела ступеньки, и вот, слава Богу, мы уже дома. Я села на стул и представила себе море с совершенно белой водой. А чиновница, злая, как ведьма, не успела войти и уже уходит, потому что время ее работы кончилось. Ничего не вышло с получением денег, все это было одно издевательство...

Ну, не вышло, и ладно. Но день скоро уже будет клониться к вечеру, а я еще ничего не добилась и ничего не решила. Спокойно, спокойно, подумай, что же главное в твоей нынешней ситуации? Да, чтo главное-то? Что не дает тебе покоя целый день? Никто на тебя внимания не обратил? Никому ты не нужна? Увы, кажется, именно так.

Но надо же как-то это переломить! И я снова мчусь в "Одеколон" и врываюсь в какой-то красивый зал, наполненный людьми. Я бросилась на середину зала, выхватила из сумки недавно полученный новый паспорт, раскрыла, подняла его над головой и громко закричала, что не хочу больше жить во лжи и обмане, которые царят в этой стране, что решила разорвать свой паспорт. И я начала его рвать, но лишь надорвала до середины, мгновенно сообразив, что, во-первых, все-таки уже не ненавистная Советская власть царит в стране и не коммунисты правят нами, а во-вторых, если паспорт разорвать не до конца, то все же можно будет его восстановить. Для начала сама попробую - скотчем склею.

А надежда на то, что хотя бы это действие, невероятно смелое, дерзкое, в известном смысле даже величественное, вызовет всеобщее внимание, не оправдалась нисколько. Публика начала выходить из зала, кто-то оглянулся, а кто-то и внимания не обратил, и только оказавшаяся поблизости Светлана Сорокина спросила меня почему-то потихоньку, не соглашусь ли я дать ей интервью. Что я ей ответила, не помню - так я была поглощена мыслью о том, как восстановить бедный надорванный паспорт...

Зал опустел, исчезли все таинственные перемены в интерьере нашего величественного Одеколона, пропали корявые полы и облезлые двери, школьные парты с откидными крышками и комната с золотыми канатами. Но вот осталась ли компьютерная - я проверить не решилась и одиноко побрела к выходу. Выходила я через наши подвальные катакомбы, где пахло бензином и снедью, которую доставляли через помещения подземного гаража в открывавшийся вечером ресторан.

На улице было совсем темно, исчезли и утренние открыточные пейзажи, исчезла и полу-осенняя слякоть. Сухо, холодно, ветер, но вот и снежок пошел. Новый год все-таки настанет; настанет, несмотря ни на что, и, вероятно, я еще успею увидеть елку и услышать звуки рвущихся во дворе петард.

Жизнь продолжается и в зимнем месяце декабре.