Аннотация: Издевательство над одной всем известной сказкой. Даже над двумя))
Разнежилась я на солнышке, деньку погожему не нарадуюсь. Хорошо-то как! Мошки малые летают, ивушки тонкоствольные ветвями колышут, ветерок рябь по воде гонит, соседушки лупоглазые песню выводят душевно - заслушаешься. Благодать!
Только благодать та надоела хуже горькой редьки. Изо дня в день одно и то же. Грусть-тоска зеленая грызет, уж давным-давно пожалела я, что из терема родительского убежала.
А началось все с чего? Надумал батюшка замуж меня отдать. Да за кого - за колдуна бессовестного, чьим именем красных девиц от Буяна до Шамахана стращают. Да чтоб я, Василиса Премудрая, пошла за такого? Ни в жисть! Сколь батюшка не вел речей мудрых о доле женской да о долге дочернем, так согласия и не добился. Шибко осерчал, пригрозил в погребе запереть. А я возьми да и вспыли. Как же, без малого пятнадцать лет все меня баловали, пылинки сдували, чего бы душеньке не захотелось, на блюдечке с золотой каемочкой подносили - и на тебе. Не сдержалась я, топнула белой ноженькой да супостатом родителя обозвала. Слово за слово, до того доспорили, что меня-таки заперли, правда, не в погребе, а в светлице, рявкнув напоследок: "Чтоб неповадно было старшим перечить. А замуж пойдешь. Сие не обсуждается". Дал батюшка сроку на размышление три седмицы - покуда из странствий дальних не воротится.
Тут бы мне охолонуть да призадуматься, как свадьбы постылой избежать. Нынче думается мне, что всего вернее было бы пролить слезы горькие. Растопили бы сердце родительское, как пить дать. Да только не зря нянюшка пеняет, мол, всем ты, Василисонька, хороша: и красой, и умом, только характер подкачал: кротости да смиренности ни на грош. Что правда, то правда. Невмоготу мне слезу пустить. Куда как проще заглянуть в книгу премудрую, из библиотеки отцовской тишком позаимствованную, отыскать заклятье оборотное, перекинуться белой лебедушкой и упорхнуть из светлицы девичьей - поминай, как звали.
Думала я спервоначала податься к Бабе Яге на Молочную реку, к стае гусей-лебедей прибиться, да вовремя смекнула, что туда-то за мной в первую очередь кинутся. Нет, ежели хорониться, то с умом: подале да помудренее, чтоб не вдруг отыскали. Пущай у батюшки время будет поволноваться-раскаяться.
Из-за обиды великой с потайным местом я малость переусердствовала - долетела аж до Тридевятого царства. Для пущей конспирации сложила крылья, ударилась оземь, квакушей зеленой обернулась и поскакала к болотцу, что неподалеку раскинулось. Только, видать, сильнехонько я об землю-матушку приложилась - заклятье оборотное из головы-то повышибло вместе с прочей колдовской премудростью. Сколь ни маялась, не смогла ни единого дельного заклятья припомнить, только мелочь бесполезная в памяти осталась. Вот и приходится куковать, то бишь квакать, на болоте осьмой день кряду. Батюшка, поди, места себе не находит, дочь непутевую разыскивая. Как подумаю, сердце кровью обливается. Эх, кабы нашлись добрые люди, забрали б меня с болота постылого, а там уж я сумею весточку в отчий дом послать...
Ух, леший!
Откуда ни возьмись летит-свистит каленая стрела. Вонзилась прямехонько в корягу, сидючи на которой я думку горькую думала. Уф, еле в сторону отпрыгнуть успела. Да только недалече ускакала: одолело любопытство проклятое. Обнюхала я сей предмет на болоте невместный, дотронулась осторожно - тут-то меня и накрыло. Непростая оказалась стрела, заговоренная. Притягивает, будто магнит-камень. Ни тебе под лист кувшинки булькнуть, ни в камышах схорониться, ни на дно илистое залечь.
Глядь, выбегает из зарослей ивняка стрелок запыханный с луком наперевес. Как увидала его, сердечко зачастило - доселе никогда еще не доводилось мне встречать таких красных молодцев. Рослый, статный, румянец во всю щеку, кудри золотые по плечам широким рассыпались.
Горе-стрелок пуще моего опешил, разглядев, куда его стрела угодила. Стоит, рот разинул, глазами хлопает, чисто карась, заместо воды самогона глотнувший.
Оправившись от удивления, молвил красный молодец слово нехорошее, достал другую стрелу, натянул тугой лук, целясь прямо в...
- Ква-а-раул! - Недаром бают люди, что не бывает худа без добра. Не иначе как от страха вернулся ко мне дар речи человеческой. - Не губи меня, добрый молодец, не открыт еще сезон охоты на лягушек, уток вон постреляй, небось, помясистей будут.
- Я не жаба, а девица заколдованная, Василисой зовусь. Коль поцелуешь меня, оборочусь такой красавицей, что ни в сказке сказать, ни пером описать, - посулила я. Вообще-то мне неведомо, отчего заклятье рассеется, ну да попытка не пытка.
- Вот еще, - фыркнул тот презрительно, лук опустив. - Только жаб целовать мне не хватало! Даже дети малые знают: красны девицы в лебедушек превращаются. А ты, видать, дурнушкой была, ежели такой облик неприглядный достался.
Не успела я отойти от хулы, как царевич прибавил в качестве утешения:
- Если хочешь, денщика к тебе пошлю, может, его уговоришь целоваться. А у меня от девиц и так отбою нет.
И вовсе не такой он пригожий, как мне спервоначала почудилось. Губы слишком толстые, а глаза круглые да наглые. Не лучший кандидат в спасители, ну да леший знает, когда на болото еще кто забредет.
- Возьми меня с собой, добрый молодец, я тебе пригожусь, - взмолилась я, гордости на горло наступив.
- На что ты мне?
- Да я на все руки мастерица: и стряпуха, и ткачиха, и вышивальщица, и певунья, - ради того, чтобы с болота вырваться, я еще и не то наплету. Стрелок смотрит с сомнением, видно, задумался, как это лягушка будет выполнять все перечисленное. - Или вот еще: бросишь меня в кринку с молоком, оно долго не скиснет, - в отчаянии добавила я, выудив из памяти нянюшкин совет.
Прищурился молодец, оглядывает меня так и этак, будто в уме что высчитывает.
- Так и быть, - говорит наконец, светлея лицом. - Есть у меня одна идея.
- Ква-а-кая? - приободрилась я.
- Ну, жаба премудрая - как тебя там, Анфиса? - быть тебе моей нареченной!
И ухмыльнулся паскудно. Я чуть не задохнулась, кваком поперхнувшись. Извращенец!
***
Как я и подозревала, молодец блаженный оказался местным дурачком царевичем. Кому ж еще придет в голову переть на болото в кафтане златотканом?
У здешнего царя, Пантелея, три сына было, совсем как в сказках сказывается. Старший, Андрей-разумник, отцу царством управлять помогал, самолично по селам-городам разъезжал, подати собирал. Средний, Василий-книжник, с заграницами связи налаживал. Ну а младший, Иван-удалец, балбес редкостный, до баб был шибко охоч. Удальцом его прозвали не за доблесть ратную, а за то, что перепортил он всех сколь-нибудь смазливых девок в царском тереме, мало не в целом Тридевятом царстве, а от венца всякий раз убежать исхитрялся.
Отчаявшись вразумить непутевого сына, решил Пантелей его остепенить. Царевич напрямую перечить не посмел, все отнекивался: мол, и сам бы рад жениться, да только как найти единственную, что судьбою в супруги назначена? По кому сердце молодецкое разгорится так, что ввек не погаснет? Повелел тогда царь кудеснику придворному стрелу зачаровать, чтоб привела та Ивана-царевича прямиком к суженой. Что из этого получилось - тоже известно. Хоть царевич и не поленился, в глушь лесную забрался, где побезлюдней, обманула его судьба - вывела ко мне на болото. Иной бы закручинился, а он рад-радешенек. Опосля предложения руки и сердца я, грешным делом, опасалась, что парень в рассудке повредился от огорчения. Однако ж Иван умом не обделен, хоть и пользуется им редко. Лишь спустя несколько дён сполна поняла я его затею каверзную.
Словом, воротился Иван-удалец домой с невестой-лягушкой, и началась для него жизнь вольная да раздольная. Почему? Судите сами. Свадьбу человека с амфибией играть не стали, не стал Пантелей на посмешище выставляться. Подходящую невесту добыть нельзя: заклятье связало нас с меньшим царевичем прочней оков, на совесть сработал кудесник - так крепко заворожил, что обратно расколдовать не может. Губить же существо разумное (меня то бишь) совесть не позволила, особливо как разъяснила я словами учеными, что говорящее животное суть естество священное и неприкосновенное и что чинимый ему вред навлечет беды немыслимые. Кудесник, очами так и эдак повращав, изрек, мол, припоминает чтой-то в этом роде. Почесал царь маковку, плюнул досадливо и рассудил оставить все как есть. А Иван тому и рад: теперь-то его точно под венец не затащат. Опять же, девки так и млеют, царевича слушая, когда он про долю свою горькую сказ ведет, о том, что из-за ворожбы черной с жабой болотной связан на веки вечные. А коль намекнуть к тому же, что освободить от проклятия может только любовь чистая да бескорыстная, да повздыхать печально и многозначительно, какая девица сей же час спасительницей себя не возомнит?
Спервоначала я, дурех легковерных жалеючи, как могла, от позора их спасала, благо поселили меня в царевичьих покоях. Только Иван очередную зазнобу в опочивальню залучит, я тут как тут, совестить его начинаю за беспутное поведение, а ее одуматься заклинаю, честь девичью поберечь. В первый раз царевич распотешился, во второй осерчал, в третий - хвать и выбросил в окошко. Прямиком в бочку со сточной водой попала, еле выкарабкалась. Ну да голос у меня звонкий, докричалась до голубков и с улицы. Одна беда: увещеванья те не токмо царевич услышал, а почитай весь терем. С моей легкой руки стал честной люд Ивана безобразником величать. Царь, вестимо, провел со мной воспитательную беседу, только видно было, что строгость его напускная, а в глазах смешинка довольная притаилась. Потеплел ко мне Пантелей с тех пор. Ивана же ко мне несколько дней не подпускали, так он разбушевался.
Однако с той поры перестал суженый подруг приводить в свои покои. А что сам он там появлялся единожды в седмицу, так то еще лучше: не тревожил сон мой чуткий храпом молодецким.
Девицы спасенные моих стараний не оценили, черной неблагодарностью отплатили. То и дело покормить меня "забывали", али воду в кадке поменять. А ежели меняли, то норовили налить водицы студеной, от которой насморк пробирал, либо грязной, что после мытья полов оставалась. Пуще всех Серафимка рыжая расстаралась: выпросила у бабки-колдуньи зелье лютое, из конопли вареное, на мухоморах настоянное, после которого я цельную ночь незнакомых лягух из кадушки разгоняла, розовых, в голубой горошек.
Кабы не это, совсем скучно было б жить в тереме Пантелеевом, тем паче, что от болота его почти не отличить. Те же козни за кочку посолнечней да мошек пожирнее, разве что суеты поболе.
А сердце домой просится. Да и облик лягушачий опостылел. Покамест на болоте сидела, мнилось мне, будто стоит только в люди выбраться, все само собой образуется: прознает батюшка про лягушку-царевну говорящую, и тотчас примчится, али слуг верных пошлет. Ан не по-моему вышло. Царь Пантелей все норовит меня подале от чужих глаз спрятать. Оно и понятно: какой же тесть в здравом уме станет невесткой зеленой да бородавчатой хвастать? В последнее время я и сама от гостей иноземных стороной обходить стала, особливо посла хранцузского. Странный он, глядит недобро, будто съесть хочет.
Что же батюшка на выручку не спешит? Решил гнуть свою линию до последнего? Аль и вовсе отрекся от дочери непокорной?
***
Как-то раз, зорьку по обыкновению встречая, увидала я - кружат в небе гуси-лебеди, кличут пронзительно. Зааукала я им в ответ, но разве ж докричишься до подоблачья? Улетели гуси-лебеди.
Глядь, обронила птица перелетная листок берестяной, в трубку свернутый да лентой алой перевязанный. Покружил листок, покружил, а потом скользь прямиком в окошко. Ужель от батюшки весточка долгожданная? Долго ли, коротко ли силилась я ленту развязать, да несподручно. Да и толку что, коль открою? Уж давно убедилась, к разочарованью великому, что не приспособлены лягушачьи глаза разбирать буквицы мелкие. А от любопытства внутри так и свербит. Запрыгнула я с разбегу на кровать Ивана-царевича - да как квакну ему на ухо что есть мочи!
Вскочил добрый молодец, кинулся к окну, глаз не продравши, исподнее на бегу натянуть пытается. Запутался двумя ногами в одной штанине, упал, зыркнул по сторонам осовело... И сообразил, наконец, где он.
- Опять твои шуточки, жаба премудрая? - молвит, гневно очами сверкая. Имя мое он так и не запомнил, потому как память и без того сверх меры загружена. Он и зазноб своих все больше "любушками" да "ненаглядными" величает, спутать боиться.
- Не губи меня, богатырь грозный, - слезно взмолилась я (слезы те от смеха на глаза навернулись) - Опережь оденься, а потом пужай.
Вместе с одеждой царевич вновь обрел спесь.
- С чего это я стану сию грамоту подозрительную читать?
- Не разумеешь? - вздыхаю сочувственно.
- Что?! Да я... Да меня семь дядек грамоте учили! - не стерпел Иван поношения, схватил бересту, чело наморщил и глаголет: - Веди-Наш-Иже...вни...Мыслете-Аз...ма...Наш-Иже-Есть...ние...
Видать, и семеро дядек не управились с образованием царского детища, потому как таким макаром прочел молодец всю грамотку. Под конец бедняга весь взопрел. Меня же мороз по коже продрал, потому как говорилось там вот что:
Уж вы гой еси, люди добрые,
Не видал ли кто красну девицу,
Младую царевну Василису-свет?
Она станом тонка, что березонька,
А лицом бела, будто первый снег,
А коса-краса волосом полна.
Ее брови-то соболиные,
Ее очи-то соколиные,
Ее шея-то лебединая,
Губы у нее - вишни спелые.
А й ступает она, словно павушка.
А как речь ведет - что ручей журчит.
Похитили красну девицу из терема отчего
Утащили прочь силы темные, неведомые.
Гой вы люд честной, снаряжайтися, да на поиски собирайтися!
Кто отыщет тую красну девицу, кто вернет ее в дом родительский,
Тот получит казну великую, меру золота ровно в вес ее.
Аще буде то добрый молодец, справный молодец, да все холостой,
Тому дочку в жены отдам, да полцарства впридачу пожалую.
И адрес указан. Только по нему и понятно, кого ищут. Осерчала я не столько из-за батюшкиного обещания (вот ворочусь домой, мигом отучу его в жены меня сулить кому ни попадя!), сколько из-за описания бестолкового. Кто ж этакий ходячий заповедник сыщет? А Василис в каждой деревне пруд пруди, едва ли не больше, чем Марусь да Аленушек. Всего пуще печалило то, что подумал батюшка, будто меня похитили. Стало быть, никто не догадывается, что могла я облик вдругорядь сменить. Так и будут искать девицу либо лебедушку, а на лягушку внимания не обратят, хоть ты говори, хоть волком вой.
Пригорюнилась я, призадумалась. По всему выходит, светит мне остаток дней в Тридевятом царстве коротать. Сам-то Пантелей мужик хороший, даром что царь. Но как представлю, что каждый божий день придется терпеть насмешки Ивана-царевича и гадать, какую очередную пакость придумают его зазнобушки... Брр, дрожь берет.
Эх, мне бы пару рук для колдовства гожих! Этими культяпками перепончатыми ни жестов волшебных не сотворить, ни пентаграмму (защитный круг) не нарисовать. Что ж, будем работать без страховки.
Первое правило начинающего чародея: никогда не связываться с нечистой силой. Я собиралась его нарушить. Авось, ежели все по правилам делать, большой беды не будет. Надо только место подходящее выбрать - не торить же нечисти дорогу в царский терем.
***
За местом дело не стало. Много нехорошего сказывали про пустырь недалече от терема царского. Будто бы стоял там двор знатного боярина, да погорел в одночасье вместе с самим боярином, его женой да детками малыми, слугами да приживалами. Причину по разному толковали: кто баял, будто завистники красного петуха пустили, кто на кару небесную ссылался, а кто и вовсе на бесовщину. Верно одно - кто б ни пытался новый двор на пепелище отстроить, не ладилось дело. Оттого и пошла молва, что место худое, нечистое. Для моей цели - самое оно.
Вскоре и ночка подходящая выдалась: ветреная да безлунная. Как только опустился на землю сумрак, выбралась я из терема украдкой. Навряд ли кто меня хватится - все носятся, сломя голову, к завтрашнему пиру в честь именин меньшого царевича готовятся.
Добралась я до пепелища в аккурат к полуночи. Правду бают, жуткое место. Не видно ни зги, слышно только, как ветер стонет. "Одууумайся, себя погуубишшш", чудится мне. Боязно.
Кое-как начертила в пыли защитный круг. Вышел он корявым, на кляксу похожим. Будет с этакой защиты толк, нет ли - неведомо, а все ж на душе спокойнее стало. Прыгнула я в круг, покуда последняя храбрость не выветрилась, плюнула трижды через правое плечо и позвала:
- Приди, Анчутка!
"Чутка - шутка - утка - уха - ха-ха-ха", - насмешничал ветер. А ежели не ветер?
- Выходи, бесий сын, не для того ты зван, чтоб шутки шутить, а для того, чтоб дело делать! - приказываю. Вышло бы грозно, кабы голос не дрожал.
Ветер взвыл неистово, но еще громче грохотал утробный бас:
- Чего тебе надобно, смертная?
Проглотила я возраженье резонное, что на языке вертелось, и молвила тайное слово наговорное, которое морок развеять помогает да лик истинный увидеть. Грянул гром, задрожала мать сыра земля, а голос взвыл неистово. Мало-помалу рев его, грохоту камнепада подобный, стал истончаться, покуда в визг не превратился, будто поросенка пнули.
- Почто ж так грубо? - проскулил голосок.
- С вами по-другому нельзя, - отрезала я. - Ишь ты, мелкий бес, а туда же, вздумал лю... лягушек порядочных запугивать. А ну-ка покажись, дух нечистый, каков ты есть.
- Как скажешь, - злорадно ответил тот.
Пустырь тотчас же озарился, потому как сруб, построенный очередным бедолагой, занялся ярким пламенем. Споро горит да так яростно, что того и гляди, огонь на надворные строенья да на деревья перекинется. А оттуда и до домов недалече. Ох и жаркими выдадутся тогда Ивановы именины.
- Туши немедля! - кричу, голоса своего за воем ветра да пламени не слыша.
- Воля твоя, - на землю обрушился ливень, а следом посыпались градины с кулак величиной.
- Останови это! - завопила я. В аккурат над моей бедной головушкой замерла ледяная булыга, а вместе с ней в воздухе повисли капли воды, на полпути к земле остановилась молния, застыли лизавшие деревянный сруб языки пламени и причудливо курившийся сизый дымок.
Охти мне! Ведь сколько раз предупреждали сведущие люди, что с нечистым связываться себе дороже: любое порученье исполнит он так, что сам не рад будешь, все приказы либо переврет, либо перевыполнит. Отчего, ну отчего я советов мудрых не послушала?
- Ты что тут учудил, так-тебя-разтак? - напустилась я на виновника учиненного безобразия. - А ну верни немедля все как было!
Только вымолвить успела, как на землю вновь темень кромешная хищным ястребом пала. Стою, рот разеваю, глаза пучу не хуже Ивана-царевича во время нашей первой встречи. Ну нет, я из себя дурочку делать не позволю!
- Эй, ты здесь?
Тишина. А, как же это я запамятовала: нечистый иначе как на приказы не откликается.
- Отвечай немедля!
- Тут я, - неохотно отозвался анчутка.
- Значит, так. По моему слову сделаешь так, чтоб снова стало светло, только без всяких выкрутасов смертоубийственных, уяснил?
- Уяснил, - вздохнул бес.
- Тогда покажись!
На сей раз обошлось без подвоха. Откуда ни возьмись залучился мягкий свет, будто звездочка яркая под тучами низкими зажглась. Осветился черный сруб обугленный - вскорости с новой силой заговорит люд о бесовщине. Осветились деревья старые, кряжистые, не одно пожарище пережившие. Только сейчас я анчутку как следует и разглядела. Так вот он каков: сам с кулачок, а зловредности на три версты наберется. Ножки козлиные, хвост змеиный, рыльце свиное, череп гладкий, аки коленка, а из макушки рожки проклевываются. Тьфу, смотреть противно.
- О, это правильно, что ты ко мне обратилась. Из всего бесьего народа я - бес наипервейший. Не то что два, дюжину приказов готов зараз исполнить... - похваляется анчутка. Учуял выгоду, разгорелись глазки-щелочки. Тоже мне, дурочку нашел! Будто я не знаю, что чем больше заданий нечистому даёшь, тем труднее от него отвязаться.
- Так вот, надобно мне домой воротиться али облик человечий вернуть. Сам выбирай, что исполнить.
Сник анчутка, поняв, что не на ту напал.
- Домой вернуть, пожалуй, сподручнее будет. Вихрем обернусь, мигом домчу, - посулил бес. Я только головой покачала, представив, как меня в столбе ураганном туда-сюда мотает, а к порогу приносит уже тело бездыханное.
- Нет уж, лучше облик меняй.
- Будет сделано, - ответил тот и пальцами легонько прищелкнул.
- В кого ты меня превратил, свин недорезанный? Исправляй! - пискнула я, с ужасом уставившись на восемь тонюсеньких ножек.
- Сей момент, - анчутка пятачок наморщил, будто чох али смех скрыть пытаясь.
Щелк!
Бес резко уменьшился в размерах. На сей раз ног стало четыре, и каждая копытцем заканчивалась. Ни с того, ни с сего страсть как захотелось в пыли поваляться.
- Человеком! Человеком меня обороти, дубина стоеросовая! - завизжала я.
Щелк!
Земля вдруг вниз рванулась, а тело начало стремительно деревенеть.
- Идиооу... Пыростоу пырефрашшаи ф челоуфека, - натужно проскрипела я. Еле-еле выговорила, да и как иначе может быть, коли заместо рта дуплом пользоваться приходится.
Щелк!
Ну, наконец-то! Ой вы, белы рученьки мои, резвы ноженьки, как я по вас соскучилась! Ох и подросли же вы за три месяца, что я вас не видела. Погодитете-ка, а коса куда делась? Где перси девичьи? А эт-то что за непотребство мотается?
Схватила я нечистого за хвост, стиснула в кулачище пудовом.
- Ты в кого меня превратил, бес поганый? - под нос ему сую бороду окладистую и - вот ужас-то - рыжую! - Девицей оборачивай, не то дух вышибу, уяснил?
Кажись, маленько силу не подрассчитала. Побагровел анчутка, задыхается, глаза из орбит лезут, того и гляди дух вон. Однако ж головой из последних сил мотает, паршивец упрямый.
- Делай, как сказано, не то худо будет! - велела я, хватку ослабив.
- Невозможно, - пискнул бес, отдышавшись.
- Как так?!
- Вишь какое дело... - замялся анчутка. - Оборотное заклятье - дело тонкое, непростое. Взаправду снять его может лишь тот, кто наложил. Не кручинься, в девицу я тебя обратить завсегда могу. В какую угодно девицу. Коли растолкуешь мне, как раньше выглядела, постараюсь, чтоб похоже получилось. Правда, это будешь уже не прежняя ты.
- Так чего ж ты, поганец, мозги мне пудрил?!
- Не я ль с самого начала упреждал, что домой вернуть легче выйдет? - с достоинством промолвил бес.
То не гром гремит, то не буря бушует, деревья к земле приклоняя, то раскатился по пустырю стон тяжкий.
- Так отнеси меня домой, черти б тебя побрали!
- И тебе того же, - отвечает анчутка, сияя, как новенький пятиалтынник. Вот уж приветил так приветил! Хотя, ежели подумать, черт для беса, наверное, что для человека отец родной. - Ну, куда летим?
Узнав место назначения, нечистый мигом скис.
- Предупреждать надо, - бурчит. - У вас там столько чар понавешено супротив нечистой силы - на милю не подберешься. А с твоим заклятьем ближе подходить и не стоит, мало ли что может приключиться.
- Выходит, и сие задание тебе не под силу? - вздохнула я горестно.
- Выходит, что так.
- А сможешь ли найти да доставить ко мне того, кому они под силу?
- Это я мигом, - обрадовался анчутка, будто только того и ждал. Слова вымолвить не успела, как он дунул, свистнул, смерчем закружился и скрылся с глаз долой.
Ох, чует мое сердце, не к добру такое рвение. Не иначе как новую каверзу задумал нечистый.
***
- Ты кого мне приволок, бес рогатый? - возопила я.
- Все как ты просила: того, кто в беде твоей пособит.
- Да какой от него прок? - изумилась я, на "спасителя" глянув. Сидит на земле отрок доходящий в рубахе пыльной да лаптях драных, руками за голову держится, глаза в кучку собрать силится - видать, неслабо в дороге растрясло. Не будь я так зла, посочувствовала бы. - Это ж Вольга-пустельга, батюшкин ученик, недоразуменье ходячее. Ни умом, ни силой, ни премудростью колдовской не выделяется. Только и умеет, что волком перекидываться.
Анчутка хмыкнул многозначительно. А что, это мысль!
Сграбастала я отрока за шкирку и требую:
- А ну быстро сказывай, как волком обернуться.
Извивается мальчишка, что твой угорь, и вопит:
- Ничего я тебе не скажу, орясина!
- Это я-то орясина?! - тут внутри меня будто струна натянутая задрожала и лопнула. - Ну, сейчас ты у меня схлопочешь, глиста ходячая!
Схватила я первую попавшуюся под руку хворостину и ну гонять обидчика по всему пустырю, всю боль да обиду накопившуюся выплескивая. Охаживаю его хворостиной да приговариваю:
- Вот тебе за слова обидные! За ехидство немерянное! За тунеядство! А вот за то, что место, по праву мне принадлежащее, занял! Я, я, а не ты, должна чародейству обучаться! А вот тебе за то, что вы, мужики, род наш женский несправедливо попираете!
Юркнул Вольга под крыльцо сруба. А у меня туда даже рука не пролезла. Тут только я и сообразила, в каком облике перед отроком предстала. Как тут не убояться, когда тебя незнакомый здоровенный детина в рясе поповской за грудки хватает.
- Выходи, не боись, - говорю примирительно. - Потолковать надобно.
Анчутку, с заметным удовольствием наблюдавшего за потасовкой, будто ветром сдуло.
- Вылазь, ушел он, - но Вольга отчего-то не возрадовался вести доброй, а продолжал изгоняющие бесов наговоры читать. Так, я не поняла, это кого он за нечисть принял?
- Эй, послушай, Вольга, это ж я, Василиса. Неужто не признал?
- Васька?! Где? - вскричал отрок. Следом что-то бухнуло, ойкнуло, ругнулось сквозь зубы - и вот из-под крыльца показалась рука, кукиш кажущая (нынче мало кто помнит, что кукиш супротив нечисти не хуже крестного знамения действует. Только знамение лишь истинно верующим помогает, а кукиш - всем без разбору), а за ней взлохмаченная голова. Оглядел меня ученик батюшкин снизу доверху и другой кукиш сотворил для верности.
- Говори сей же час, дух поганый, что тебе о Ваське ведомо? - молвит голосом дрожащим.
- Какой я тебе дух? Я - сама Василиса во плоти. А коль еще раз обзовешь, аки кота подзаборного, голову откручу.
О! И впрямь Василиса, - обрадовался отрок, из укрытия вылезая. - Этакой норов не подделаешь. Как же тебя угораздило в эдакое чудо-юдо превратиться?
И поведала я ему всю историю своих злоключений вплоть до сделки с бесом.
- Вот и думаю, коль пойму, как ты волком перекидываешься, и со своим заклятьем слажу, - заключила я.
- Зря ты, Василиса, с нечистой силой связалась... - начал Вольга мрачно, с подвыванием, явно на двухчасовую нотацию настроившись.
- Сама знаю, что зря, - перебила я его. - Выхода другого не было. Не больно-то меня батюшка искал. Скажи, неужто он до сих пор гневается?
- Э... Не замечал я того, - отвечает Вольга уклончиво. А сам смутился, глаза отводит, лаптем землю ковыряет. Мнится мне, что-то тут нечисто.
- А насчет свадьбы он, случаем, не передумал?
- Ой, так ты ж ничего не ведаешь. Там такое было! Как скажу, закачаешься, - воодушевился Вольга. Что-то мне сие подозрительно - уж больно тему сменить торопится.
Ан как повел он речь, мигом все подозрения из головы вылетели. Оказывается, не прошло и трех дён с моего побега, как тот, кого в мужья мне прочили, лицо свое истинное показал - прелюбодея да многоженца. Имел сей молодец в каждом царстве-государстве по жене, причем каждая себя законной супругой считала. Надобно сказать, что хитрец сей в колдовской науке был весьма сведущ. Как прискучит ему очередная супружница, оборачивался он птицею (что, само собою, списывал на чары вражеские) и улетал в дальние края (якобы теми же чарами влекомый), а супруге говорил, что найти-спасти его можно, лишь истоптав три пары башмаков железных, обломав три посоха чугунных да изглодав три просвиры каменных. Какая же уважающая себя женщина на такое пойдет?
Так рассуждал ушлый колдун, и был бы он прав, кабы не попалась ему однажды девица равностепенно глупая и настырная. Выполнив все мужнины наказы в точности, молодуха покинутая (к тому времени уже плоскостопая, сгорбленная и беззубая) отправилась на поиски любимого. И, надо же было такому случиться, вскоре забрела именно в тот город, где супруг ее к очередной свадьбе готовился. Не признал он жену подурневшую, и та отчего-то заместо того, чтобы открыться, нанялась служанкой к мужниной невесте. И, видать, зело хорошо услужила, потому как та соизволила одолжить ей (тут Вольга покраснел, аки помидор) новоиспеченного супруга на первую, а такоже вторую и третью брачные ночи. Того, чтоб подмены не заметил, загодя вином опаивали.
За три ночи духу набравшись, баба во всем призналась и потребовала своего мужа назад. Ясное дело, сперва ей никто не поверил, тем более что сам предмет раздора отпирался что есть сил. Но стоило ей показать колечко венчальное, как все сомненья разом отпали, потому как у обеих супруг выгравированные на кольцах надписи, о вечной любви говорящие, совпали точь-в-точь за исключеньем их имен. Наверное, впоследствии колдун-многоженец не раз проклинал свою сентиментальность.
А дальше вот что было: молодая жена отреклась от обманщика в пользу старой. Но тот, с уродиной жить не пожелав, дал ей выпить зелья забудящего. И, как ни в чем не бывало, начал ко мне клинья подбивать.
На том бы дело и кончилось, когда б невеста несостоявшаяся не ходила в крестницах у самой Елены-царевны, той самой, что книгой волшебной владеет да все про всех ведает. Услыхала она о несчастье, на голову крестницы свалившемся, и заглянула в книгу премудрую, где все похождения колдуна были подробно расписаны. Разгневалась дева вещая и распутника примерно наказала: заперла его в птичьем теле и наложила зарок столько же лет ей рабом верным быть, сколько он жен обманывал.
Нет, этот расфуфыреный красавчик с речами сахаромедовыми и глазками масляными никогда мне не был мил, но такой подлости я за ним не подозревала. Ай да Финист, ай да сокол ясный! Иван-безобразник по сравненью с ним невинен, аки младенец.
Подивилась я Финистовой распутности, порадовалась своей прозорливости. А потом меня досада взяла. Ну чего мне стоило с бегством погодить? И не было б тогда ни болота, ни Ивана, ни анчутки.
А Вольга между тем дальше сказывает:
- Как вся правда про Финиста открылась, случился у нас переполох великий. Мухоморишну всем теремом валерьян-корнем отпаивали, у Савелия все из рук валилось, у Микича кони ходили нечесаные, Маланья в борщ сахара заместо соли бухнула, а учитель рвался из Хорсуни в срочном порядке домой вылетать, чтоб пред тобой повиниться. Еле его убедил, что ты ни капельки не сердишься...
- Еще как сержусь! Вот только вопрос, на кого больше? Я-то гадала, почему батюшка меня разыскивать не спешит, уж невесть чего напридумывала. И вдруг узнаю, что он о беде моей слыхом не слыхивал! Выходит, это тебя я должна благодарить за то, что в лягушачьей шкуре маюсь? - надвигаюсь я на Вольгу, хворостину перехватив поудобнее.
Вольга с лица сбледнул, пятится, руки ладонями вперед навроде щита выставив.
- Ну как бы я учителю сказал, что ты пропала? Он же меня за главного оставил, догляд за всем доверил. Да ежели б он узнал, что я кровинушку его не уберег, голову с плеч снял бы! Или того хуже, глянул бы по-особенному - знаешь ведь, как он умеет - будто на пустое место. Я б тогда сам от стыда сгорел.
И это оправдание? Кошка от смеха сдохнет! Замахнулась я хворостиной, а Вольга как завопит: "Гля, бес твой вернулся!". Пока я озиралась, белкой на дерево взлетел и оттуда кричит:
- Чего ты кипятишься? Я ль тебя не искал, каждый день яблочко по тарелочке не катал? Даже у Яги гусей-лебедей выпросил для воздушной разведки.
- Ах, это ты грамотки срамные состряпал? - список Вольгиных прегрешений ширился быстрее грозовой тучи.
- Чем же они тебе не по душе пришлись? - удивился отрок. - Вроде все как есть написал.
Хм, вот какой он меня видит? А что, пожалуй, сменю гнев на милость.
- Разве что про характер склочный помянуть забыл, - протянул он, разом все мои благие намерения перечеркнув. Кабы светать не начало, узнал бы о себе Вольга много нового.
- Слезай, - говорю мрачно. - Будем думу думать, как заклятье снять да домой воротиться.
- Да что тут думать? - молвил Вольга, на землю спругнув. - Учитель мне доверил Бурку выгуливать, чтоб не застоялся. На нем и доедем.
Все думают, будто призывают волшебных скакунов посвистом богатырским. Байка сия возникла оттого, что всякий богатырь впечатление произвести охоч. На самом же деле всего-то надобно мысленно коня подозвать. Вольга знал, что мне о том известно, потому выпендриваться не стал. С минуту стоял он, брови сдвинув сосредоточенно, а потом ликом просветлел и сказал:
- Скачет. К обеду будет здесь.
- И то ладно, - вздохнула я с облегчением. - Теперь дело за малым стало: облик прежний вернуть.
Но сколько бы Вольга волком не перекидывался, сколько б вокруг себя не кувыркался, какие б наговоры не читал, у меня личину сменить никак не получалось. Вроде бы и вспомнила, что да как говорить надо, а все без толку.
- Погоди-ка, кажись, я понял, в чем дело. На тебе сейчас два заклятья оборотных. Покуда одно не снять, другое тоже не поддастся.
Пришлось вдругорядь звать анчутку, чтобы снял он с меня личину мужицкую. Потом в четыре кукиша гнали нечистого, еле осилили. Но зато вернулся ко мне наконец облик прежний, девичий. Не успела я дух перевести да пот утереть, как Вольга вскричал, по лбу себя хлопнув:
- Забыл! Вот паршивец!
- За что это ты себя хулишь? - спрашиваю.
- Да не себя, а анчутку треклятого. Оставил-таки он на память одно заклятье.
- Какое?
Отрок перстом на головушку мою указывет. Неужто изуродовал свинорылый? И когда успел? Да нет, вроде все в порядке, по крайней мере на ощупь.
- На лбу, - подсказывает Вольга. И точно - что-то твердое да гладкое посередь чела нащупывается, будто звезда о четырех лучах.
- С эдаким прожектором будешь теперь днем свет божий затмевать, а ночью без светца обходиться сможешь, - хмыкнул отрок.
Ну, анчутка, погоди! Вот не посмотрю ни на что, вызову в третий раз и убью с особой жестокостью.