Новосельцев Виктор Николаевич : другие произведения.

Игра

грустная повесть

Сыну Николаю посвящается

Вначале было Слово

Иоанн

Николай лежал правой щекой на мокрой от пота подушке, температура поднялась до тридцати девяти по Цельсию. Все время хотелось спать. Рядом, на голой сетке незастеленной кровати, сгорбившись, сидел отец и молча смотрел на Николая. Четыре железные кровати стояли рядком в длинной палате инфекционного отделения буденновской больницы. Корпус именно этого отделения захватили бойцы отряда Альфа, сражаясь с чеченскими террористами в далеком девяносто пятом, но почему-то это здание осталось в стороне во время лужковского ремонта, когда все остальные корпуса приобрели вид цивилизованной европейской больницы. Инфекционка стояла на отшибе, у самого бетонного забора, отделяющего больничную территорию от реки Кумы. Отец провел взглядом по стене палаты, выкрашенной в грязно-горчичный цвет, взгляд задержался на широкой трещине, которая свидетельствовала о просадочном грунте под фундаментом здания, и плавно перешел к окну, уставившись в бетонную плиту забора. Совсем некстати отцу припомнился московский генерал, который в июне девяносто пятого, когда кучка перепуганных столичных чиновников пыталась имитировать противодействие чеченским террористам, предложил буденновским милиционерам:

- А вы скрытно, потихоньку, дырки небольшие в заборе пробейте, чтобы только ствол винтовки проходил, и пусть ваши снайперы стреляют через них.

Кто-то тогда спросил у генерала: А для прицелов отдельные дырки долбить?, повисла тягостная пауза, и генерал молча удалился, успев на ходу сделать какое-то распоряжение своему непосредственному подчиненному.

Отец вздрогнул и перевел взгляд на сына: Николай завозился, приоткрыл левый глаз, скосив его на отца, тут же закрыл и провалился в глубокий омут, накрывший его с головой.

Дорога, покрытая широкими серыми плитами, спускалась вниз, серое небо было так низко, что, казалось, его можно было потрогать рукой. Внизу, в ложбине, на корточках сидел человек в форме защитного цвета. Оружия в его руках не было, рядом с ним что-то лежало, накрытое тряпьем. Человек обернулся к Николаю и улыбнулся:

- Эй! Ты же обещал не подглядывать!

Николай понимал, что это - не явь, но в игру ввязался:

- Куда подглядывать? Ты же не баба голая.

Ответив, он посмотрел на кучу тряпья рядом с незнакомцем, испытывая отчего-то страх, сковавший его конечности так, что невозможно было двинуть ни рукой, ни ногой.

Незнакомец улыбнулся еще шире:

- А ты посмотри!

Из-под откинутого в сторону тряпья показалось обнаженное женское тело, лежащее на животе. Ступни ног были вывернуты внутрь, левая рука, чуть откинутая в сторону, лежала ладонью вверх, правая рука и голова остались под тряпьем. Женщина не шевелилась. Незнакомец стал гладить рукой округлые ягодицы, улыбка не сходила с его лица.

- Эй, смотри: она даже не сопротивляется, - засмеялся он и стал расстегивать брюки.

Николай хотел отвести взгляд, но не мог. Незнакомец, насилуя лежащую женщину, сначала натужно сопел, а затем стал смеяться нездоровым, удушливым смехом. Закончив, он отстранился и стал застегивать брюки, довольно ворча что-то себе под нос.

- А знаешь, почему она ничего не говорит? - спросил незнакомец, покончив с брюками, и повернул тело торсом к Николаю, сбросив остатки тряпья с него. Правой руки и головы у тела не было. У Николая закружилась голова, и он проснулся.

Отец сидел, сгорбившись, не меняя позы, и глядел в окно. Почувствовав, что Николай проснулся, он повернул голову:

- Проснулся, сынок? Давай, замеряем температуру.

Николай принял протянутую отцом стеклянную колбочку с ниточкой ртути, пересекающей тоненькие риски градуировки, откинул левой рукой серое одеяло, оттянул ворот футболки и поместил термометр под мышку. Чуть вздрогнув от прикосновения холодного стекла, он ободряюще улыбнулся отцу:

- Пить хочу.

Отец достал с тумбочки пластмассовую бутылку с компотом:

- Сока тебе пока нельзя.

- У тебя компот вкусный, - успокоил его Николай.

- А молоко кислое тебе не нравится, - огорченно приподнял брови отец.

- Оно вкусное, но жирное, и магазинный кефир кислее, а мне сейчас хочется только кислого.

Они помолчали немного, думая каждый о своем.

- Пап, а что такое сон?

- Не знаю, - отец пожал плечами, выпрямил спину и неловко оперся ладонью на прогибающуюся сетку кровати. - Полагаю, что сон представляет собой нечто схожее со сканированием винта в компьютере или дефрагментацией файлов. А, может, и то, и другое. Хотя, скорее, сканирование и дефрагментация для компьютера - как сон для мозга, потому что человек первичен, а компьютер - всего лишь не самая удачная попытка уподобить машину человеческому мозгу.

- Почему неудачная? - удивился Николай. - Компьютер может делать то, что не по силам человеку, к тому же его скорость...

- Мы не можем знать, на что способен человеческий мозг, - отец вновь пожал плечами, слегка переместил затекшее тело и оперся о сетку кровати другой рукой. - К тому же, именно человеческий мозг изобрел компьютер, и без человека эта куча хлама не стоит ничего. Человек первичен.

- А у истоков теории эволюции стоит престол Господень, - процитировал Николай.

- Это не я сказал, а Дарвин, - отец подался вперед, вновь сгорбившись, и протянул правую руку ладонью вверх.

Николай вытащил из-за широкого ворота футболки термометр и подал отцу, который, прищурившись, тут же стал вглядываться из-за очков в нарисованные на металлической пластинке цифры так, будто от этого зависела, по крайней мере, жизнь половины человечества.

- Сколько? - поинтересовался Николай, откинув голову на подушку, отчего кадык на его худой шее стал еще острее.

- Тридцать девять и восемь, - неохотно ответил отец и сокрушенно добавил: - Здорово тебя зацепило.

- Спать хочу, - сообщил Николай, прикрыв глаза и не меняя позы.

- Есть не хочешь? - осторожно спросил отец.

Николай молча покачал головой из стороны в сторону. Из реальности в сон он перешел почти незаметно: только что лежал на видавшей виды кровати, пережившей не только чеченский налет, и вот уже стоит на том месте, где они с отцом проходили недавно, возвращаясь от родственников. Отец говорил, что укатанная асфальтом площадка - бывший казачий рынок, который организовали новые казаки в начале девяностых прошлого века. Рынок организовали, а люди туда не пошли. Так и захирел он, превратившись в стоянку случайно забредших сюда автомобилей, хотя, впрочем, и стоянка здесь оказалась никому не нужной.

В отличие от реального января во сне было лето. В самом центре асфальтированной площадки стояли люди лицом к лицу, образуя круг. Одного из стоящих Николай узнал: это был тот самый незнакомец из первого сна, только уже не в камуфляже, а в простых хлопчатобумажных брюках и легкой футболке. Незнакомец обернулся к Николаю:

- Тебе нравятся твои сны и то, что ты видишь в них?

Николай смотрел на незнакомца и никак не мог определить, какое у него лицо. Остальные люди были тоже с лицами, не поддающимися запоминанию. Все, стоящие в кругу, обернулись и смотрели на него молча.

- Так знай, что без нас ты ничего этого не получил бы, - продолжил незнакомец. - Ты - ничто, а мы правим всем этим, мы - актеры твоих снов. Только что я был солдатом, а теперь я твой директор. Без нас ты ничего не получаешь, и сам в своих снах ты ничего не решаешь.

Николай вновь оказался в кровати. Приоткрыв веки, он в образовавшуюся щель поглядел на согбенную спину отца. Чувство реальности не приходило. Ему подумалось, что в своих снах он действительно ничего не решал: все происходило само собой, помимо его воли. Вчера на этой же койке его мучил жар, состояние было бредовое, и очень хотелось пить. Реальность и сон чередовались так часто и сменяли друг друга так быстро, что он уже не соображал, когда спит, а когда бодрствует. Он был каким-то генералом. По крайней мере, ему все отдавали честь, и какие-то два солдата побежали искать воду для Николая. Он понимал, что требовалось только протянуть руку к стакану с водой, стоящему на тумбочке, но свято верил, что эти двое обязательно принесут ему воды, и ждал. Мысль о том, что это невозможно, сразу же была им отвергнута. Жажду он утолил лишь значительно позже, когда его разбудила медсестра.

Продолжая оставаться на грани сна и яви, Николай обдумывал слова незнакомца об актерах снов. Все это ему показалось более реальным, нежели то, что находилось за стенами больничной палаты, изолировавшей его от остального мира. Это правда, черт возьми! Правда! - подумал он.

В палату вошла медсестра и сделала Николаю укол. Николай безразлично глядел на привычную процедуру, слегка смежив веки, отец встал с соседней кровати и отвернулся лицом к стене. Температура быстро упала, и Николай оказался в реальном мире. Он пил компот, стараясь ни о чем не думать, и глядел на отца, который вновь сидел неподалеку, опять сгорбившись, но теперь уже - упершись подбородком в кулаки, а локтями - в колени. По отцу было видно, что ему жаль Николая, зато Николай не очень-то себя жалел, да и говорить с отцом ему тоже не хотелось. Освободившись от бредовой пелены, он стал рассуждать вполне здраво: Какая только чушь не приснится: актеры снов долбанные... Совершенный мудизм, но в глубине души, в самых темных ее закоулках, куда не только непрошеным гостям, но и самому хозяину свободный ход заказан, едкой иголочкой засело сомнение: А вдруг это правда?

Отец никуда не спешил: была суббота. Отцу было жаль Николая, а Николай жалел отца, и потому затеял разговор, хотя делать этого ему не хотелось. Зная манеру отца серьезно откликаться на те вопросы, на которые обычный человек и отвечать-то не станет, Николай поинтересовался, поставив стакан на тумбочку:

- А для чего человек живет?

- Это знает только Бог, - мягко улыбнулся отец. - Я только знаю, для чего человек живет первую часть своей жизни здесь, на Земле.

- От скромности ты не помрешь, - усмехнулся Николай.

- Скромность состоит не в том, чтобы скрывать свои таланты и знания, - парировал отец в своей обычной манере. - Достаточно понимать, что все это от Бога, и нет в этом твоей заслуги.

- Таланты - я понимаю, - не согласился Николай, - а вот насчет знаний... Человек должен потрудиться, чтобы узнать.

- Не всегда, - пожал плечами отец. - Многое из того, что я знаю, получено мною неизвестным мне способом. Я нигде про это не читаю, и никто мне об этом не говорит, просто в один момент я понимаю, что знаю это. Просто так. Ниоткуда.

- Понятно, - Николаю стало совсем хорошо (температура снизилась до нормальной), и он уселся в кровати, подложив под спину подушку. - Расскажи про нашу жизнь на Земле.

- Все написано в Библии, - начал отец медленно, с расстановкой. - Только читать ее надо не глазами, а сердцем. Лукавые иудеи столько раз переписывали книгу книг, каждый раз подгоняя Его откровения под свой скудный разум и мелкие интересы, что за многие века суть вытерлась, сохранив лишь форму, но по этой форме, если сердце твое открыто, многое можно узнать.

- И ты узнал?

- Все очень просто: Бог создал человека по образу и подобию своему, рассыпавшись в людях на множество мелких частей. Вначале Он создал нас такими, какими мы становимся после смерти: бессмертными, в совершенной плоти, способными существовать в многомерном пространстве. Все, что написано об ангелах до Адама и Евы, сказано об этих первых людях, а самих Адама и Евы вовсе не было. Люди были бесполыми. Получив такие прекрасные возможности, люди забыли о том, что каждый из них - лишь малая частичка Бога, некоторые возгордились, предприняв попытку сравняться с Богом, и уж во всяком случае, никто из них не определил по-настоящему ценность этой жизни - божьего дара. Отсюда и дьявол с его сподвижниками.

- А почему Бог не уничтожил дьявола? - заинтересованно спросил Николай.

- Дьявол - такой же сын Бога, как и все остальные. У тебя ведь бывало так: сначала происходит что-то отрицательное, а затем, со временем, ты понимаешь, что все вышло как нельзя лучше? Вполне возможно, что и у Бога так же вышло с дьяволом, ведь все наши так называемые недостатки, в конечном счете, - частица самого Бога.

- А как же люди оказались на Земле? - Николай отпил компот и тут же вернул стакан на место.

- А вот об этом в Библии подробно написано: Живите в муках и страданиях.... Бог поместил нас в тело животного, чтобы мы, пройдя земной жизненный цикл, приняли новую жизнь с благодарностью, а те, кто прожил в грехе, кому еще доведется страдать после смерти, с еще большим желанием стремились бы к этой жизни.

Отец оживился. Он стал жестикулировать, с лица ушло выражение безысходной жалости, осанка выправилась, глаза заблестели. Он даже на время забыл о тяжелой болезни сына. Николай подумал, что, в сущности, отец нестерпимо одинок, хотя вокруг него каждый день бывает много людей, которые к нему хорошо относятся, а с недавних пор у него есть даже любимая женщина, которую он предпочитает всем остальным. Люди слушают то, о чем он им рассказывает, и если не считают его сумасшедшим, то уж на веру его слова, во всяком случае, не берут. Да и как верить, если в этом случае всё, к чему стремится в жизни каждый, оказывается ненужным дерьмом.

- Так значит, миллионы лет эволюции на Земле - это путь к животному, которое примет в себя человека? - подыграл Николай отцу, понимая, что этим доставляет ему удовольствие. - Терпение Бога безгранично. А как человек попадает в тело животного и как уходит из него?

- Попадает еще в утробе матери, а уходит со смертью. Кроме того, без других людей, находящихся рядом, душа человеческая уходит из тела до смерти, потому что каждый из нас - лишь частица целого и отдельно от других людей существовать не может. Душа в этом случае уходит, а животное остается животным. Что касается времени, то для Бога время - совсем иное, чем для нас. Этого я сам объяснить не могу, но знаю, что для Бога вся эта эволюция не стоила ни секунды.

- У тебя всё так просто... - Николай прикрыл глаза и побарабанил пальцами по краешку тумбочки, затем размежил веки и посмотрел на отца, улыбнувшись при этом: - Так почему люди не верят тебе?

- А нужно ли это? - пожал плечами отец. - Ты представь, что станет с человечеством, если все узнают, что погибнуть, защищая жизнь другого человека, - это действительно означает спасение собственной души. Мир переполнился бы фанатиками, бросающимися на амбразуры и под танки с гранатами в руках. Кто бы тогда рожал детей?

- Ты хочешь сказать, - новых животных, в которых Бог будет вселять души людей?

- Ну да, - отец, как бы очнувшись, посмотрел на Николая с удивлением.

- Значит, Богу фанатики не нужны? - подвел итог Николай. - А как же тогда быть с верой? Все говорят, что надо верить.

- Верить надо, - согласился отец, - но убежденный - это фанатик, а истинно верующий всегда сомневается.

- Как это?

- Чего стоит твой подвиг, если ты уверен, что попадешь сразу же в рай? Подвиг - это когда ты сомневаешься. Когда допускаешь, что ничего за чертой смерти может и не быть. Потому Бог и не дает этого знания людям, а еще и наградил сильнейшим инстинктом самосохранения. Вот теперь, со всеми этими сомнениями, и попробуй швырнуть тело животного, твое тело, под танк. Слабо?

- Вот в Библии написано, что страшный суд пройдет одновременно для всех, а где сейчас находятся души людей, которые умерли много тысяч лет назад?

Отец с удивлением и гордостью за сына посмотрел на Николая и пожал плечами:

- Этого я, сынок, и сам не могу понять, хотя много думал об этом.

Николай приподнялся, опустил подушку и улегся. Он почувствовал усталость. Отец медленно остывал, вновь потеряв осанку и сгорбившись еще больше.

- Спать хочу, - сообщил Николай и добавил: - Только у меня еще один вопрос к тебе.

Отец приподнял голову.

- По-твоему, при аборте происходит убийство? Я где-то уже читал об этом.

Отец молча покивал головой, соглашаясь.

- Я ведь тоже мог умереть сразу, а вот на тебе - прожил целых шестнадцать лет, - сострил Николай.

- Жизнь прекрасна даже в теле животного, - в тон ему усмехнулся отец. - Ты засыпай, а я пойду, поговорю с врачом. Кажется, она пришла, несмотря на выходной день: голос ее слышу в коридоре.

Врач - невысокая женщина в белом халате, всем своим видом вызывающая беспричинное расположение к себе, - устало взглянула на отца:

- Пройдемте в кабинет, там нам будет удобнее.

В кабинете она указала отцу на стул, а сама уселась в кресло, стоящее перед столом, заваленным бумагами.

- У вашего сына московский страховой полис, так что нам пришлось отсылать в Ставрополь его анализы под чужой фамилией, - сказала она, перебирая бумаги на столе.

Отец удивленно приподнял брови:

- Бардак какой-то. У нас что теперь, выехав в чужой город в пределах страны, и заболеть уже нельзя?

Врач сочувственно пожала плечами и тут же успокоила его:

- Да вы не волнуйтесь, все прошло нормально, и анализы хорошие. Вот только диагноз стало еще труднее ставить: мы ведь подозревали отравление, предполагали, что он отравился еще по дороге сюда из Москвы, а теперь...

Врач смотрела в окно, смущенная бессилием медицины, отец опустил плечи.

- А о чем говорят симптомы?

- Суставы опухли, - оживилась врач, - температура скачет - все признаки интоксикации. Пошлем анализы еще раз. А сколько у него было операций на сердце?

- Основных - две, - неуверенно начал отец. - А еще были операции по замене кардиостимулятора. Сколько - я не помню.

Врач удивленно приподняла брови.

- У нас мама все знает об этом, - стал оправдываться отец. - Последние пять лет мы врозь живем... Так получилось... Но она и раньше всё знала лучше меня. Коля в первую очередь - ее сын, и только потом уже мой. Так получилось...

- Это не мое дело, - опустила глаза врач, - но я сразу удивилась: мальчик прописан в нашем городе, а учится в московской школе, и полис у него московский.

- Так получилось, - еще раз повторил отец. - Она не может жить в нашем городе, а я - в Москве. Там я буду несчастлив, здесь - она. Замкнутый круг.

- Как только мальчик придет в себя, вам лучше как можно быстрее отправить его в Москву. Наш кардиолог осматривает его каждый день, но, согласитесь, без истории болезни на руках... Да и его лечащий врач в Москве гораздо лучше справится с делом.

Отец покивал головой и вышел из кабинета. Пройдя по коридору, он встал у широкого застекленного окна в стене между коридором и палатой сына. Такими окнами были снабжены все палаты инфекционного отделения. Николай спал. Молоденькая медсестра, сидящая за столом в коридоре, спросила:

- А вы кем Николаю будете?

- Отцом буду, - ответил он, улыбнувшись.

- А ему действительно шестнадцать лет? - кокетливо поинтересовалась медсестра, поправляя белый колпак на тщательно уложенных волосах неестественно рыжего цвета.

- Шестнадцать с половиной, - уточнил отец, спокойно разглядывая девушку.

- А я думала, ему не меньше восемнадцати: женщинами интересуется и так говорит интересно...

Отец, польщенный, довольно улыбнулся:

- Когда ему было четырнадцать, подлечивался он в санатории на Кавминводах, так вот там у него была подружка двадцати четырех лет, и они прекрасно ладили. Он - сердечник, а попал тогда в кишечный санаторий, может, потому и понравился ей, что разительно отличался от других своими болячками.

- Да нет, - не согласилась медсестра. - Он говорит красиво: вроде бы просто, все слова мне известны, но красиво.

Отец улыбнулся еще шире, довольный похвалой его сыну, и стал откровенно разглядывать девушку, которую, судя по всему, Николай уже подцепил своим обаянием. Медсестра покраснела под его взглядом и тут же нашла повод покинуть рабочее место, унося по коридору свое прекрасное лицо, почти сравнявшееся по цвету с ярко-рыжей прической.

Отец тихо вошел в палату, постоял у кровати, разглядывая спокойное во сне лицо сына с мелкими бисеринками пота на лбу, уложил в полиэтиленовый пакет пустую стеклянную банку из-под куриного бульона и уселся на пустующую соседнюю кровать, поставив пакет у ног.

В воскресенье Николай чувствовал себя гораздо лучше. Под присмотром отца он съел три паровых тефтеля, по поводу бананов, принесенных отцом, тихо проворчал:

- Носишься со мной, как с маленьким ребенком.

- Врач сказала, что тебе можно есть фрукты. Если хочешь что-либо другое, - скажи.

- Вообще-то, и бананы - неплохо, - улыбнулся Николай, но тут же заметил: - Я уже не маленький. Относись ко мне как к взрослому, а то ходишь по два раза на день в больницу... У тебя ведь работа. Денег на меня столько тратишь...

- Бананы я и взрослому больному принес бы, - пожал плечами отец, - а что касается денег, то они не дороже тебя. На работе я хотел взять отпуск, но мне разрешили отлучаться, когда заблагорассудится. Спасибо, что в инфекционное отделение пускают в любое время.

- Это потому, что я такой тяжелый? - спокойно поинтересовался Николай, прожевывая банан.

- Это потому, что я в городской администрации работаю, - успокоил его отец, хотя места своей работы он в больнице не афишировал.

Передав отцу кожуру от банана, Николай вытер руки полотенцем и хитро поглядел на него:

- У меня к тебе есть вопросы относительно нашего вчерашнего разговора.

- Всегда рад, - ответил отец, вынес мусор в расположенный рядом санузел и вновь уселся на соседнюю кровать.

- Я долго думал после вчерашнего разговора, - начал Николай, поглаживая серое одеяло на груди. - Получается, что наша земная жизнь лишена смысла. Я имею в виду цивилизацию, все эти машины, заводы. Если все, что ты рассказал, - правда, то человек может обойтись без всего этого.

- Ты первый, кто сказал мне об этом, - удивился отец. - Ты посмотрел в корень проблемы. Все читают Новый Завет, но все понимают его так, как трактуют теологи, хотя Иисус недвусмысленно предостерегал человечество именно от технологического пути развития, призывая обратить все силы на совершенствование своего я, в нем искать силу и скрытые резервы. Как видишь, все пошли по иному пути (я имею в виду цивилизованное сообщество), но прикрываются все тем же Иисусом, написав горы трудов, оправдывающих их заблуждение. А жизнь наша на Земле не лишена смысла, она - как игра. Дети играют, готовясь вступить во взрослый мир, точно так же обстоит дело и с земным человечеством, вот только в руки ему попали очень опасные игрушки. Если бы люди поняли, насколько связаны друг с другом и насколько зависимы от близких и далеких людей, все было бы намного лучше.

Николай помолчал, переваривая сказанное отцом. Оживившись, он задал еще один вопрос:

- А есть у человека судьба, от которой не уйти?

- Думаю, что да, - пожал плечами отец. - Только всегда существуют факторы, влияющие на эту судьбу: уход с правильного пути в результате малодушия, искушения материальными благами, несчастного случая, наконец, - авария, кирпич на голову.

- Кажется, мой кирпич уже свесился с карниза, - пошутил Николай, но, заметив, как сразу осунулось лицо отца, поспешил задать новый вопрос: - Тогда получается путаница: судьбы нарушаются, а как же конечный результат? Ведь одна неправильная, нарушившаяся судьба может испортить множество других связанных с нею судеб. Как тогда быть с провиденьем Божьим? Все заранее предусмотрено или процесс идет как попало?

- Здесь присутствует фактор сложности временного поля: будущее уже существует, только мы проникаем в него постепенно, шаг за шагом, из-за линейности земного времени. Каждый, кто не выполнил своего предназначения, тут же заменяется другим человеком, а будущее остается неизменным, в этом и заключается непостижимая мудрость Всевышнего. Люди, точно предсказывающие будущее, часто не могут предсказать, кто именно совершит то или иное действие, которое повлияет на земную цивилизацию. Я, например, уже знаю двух людей, место которых занял я: они поочередно шли к цели, но их обоих постигла смерть в достаточно раннем возрасте, а теперь я награжден Божьим даром, понимаю это, и потому веду не совсем понятную многим жизнь.

- Тебя послушаешь, - крыша едет, - покачал головой Николай. - Фантастика какая-то. Ведь если верить во все это, то жить надо совсем по-другому. А вдруг все это - неправда? Вдруг за смертью ничего не будет?

Отец подумал немного, потирая ладонью лоб, и стал отвечать, тщательно подбирая слова:

- В любом случае я ничего не потеряю. Я верю в это, другой - не верит. Я всю жизнь буду одержим своей идеей и обрету нематериальные блага, другой будет приобретать материальное богатство. Мое у меня никто не отнимет, кроме Господа, который может лишить меня разума, другой будет жить в вечном страхе потерять свое добро и не удовлетворится до самой смерти, потому что у других будет больше металла, камушков, кирпичей и прочего хлама, нежели у него. Даже если за пределами смерти ничего нет, умирая, я буду счастлив, веря в обратное, другой же будет страдать, оставляя здесь все, что дорого ему. Теперь представь наше с ним положение, если после смерти всё так, как верю я?

- Я не завидую твоему оппоненту, - улыбнулся Николай. - Он проигрывает в любом случае.

Они помолчали немного, затем Николай спросил:

- А как узнать свою судьбу? Как не промахнуться?

Отец встал, выпрямился и стал расшагивать вдоль спинок кроватей, заложив руки за спину:

- Честно говоря, я и сам не знаю, как это делается. У меня все получается само собой: каждый день, каждую минуту есть два пути - направо и налево. Важно выбрать правильный. Я обычно делаю то, что мне хочется делать.

- Мне хочется писать, как ты.

Отец остановился и развел руками:

- Попробуй. Слог у тебя хороший, ты чувствуешь слово, а этому специально не научишься.

- Я уже пишу, - отозвался Николай, теребя уголок одеяла на груди. - Есть два рассказа, только они не закончены пока.

- Я о тебе так мало знаю, - сокрушенно заметил отец, присаживаясь на соседнюю кровать. - Ты бы привез свои черновики, мы посмотрели бы вместе...

- Меня еще мучают мои сны, хочется описать их, - улыбнулся Николай. - Жалко, если пропадет все это.

- Опиши сны, - предложил отец. - Сны посетили тебя в этой больнице?

Николай кивнул головой.

- Мы с тобой сварганим рассказец в соавторстве, - оживился отец. - Это будет прекрасным стимулом для твоего творчества, а творчество, сынок, - самое приятное, что может быть в жизни человека. Мне кажется, в этом мы более всего уподобляемся Богу.

- Творчество приятнее, чем секс? - хитро поинтересовался Николай.

- Думаю, что да, - неуверенно ответил отец и тут же, уже уверенней, добавил: - Определенно - да!

- Кажется, мне пора сменить сексуальную ориентацию, - пошутил Николай с серьезным лицом. - Буду теперь спать с Музой.

Отец весело хохотнул и похлопал Николая ладонью по ноге, укрытой одеялом:

- Из тебя выйдет толк, малыш.

Из больницы Николая выписали вскоре, как только немного улучшилось его состояние. Отец сразу же собрал сына в дорогу, и они выехали в Минеральные Воды, где располагался аэропорт. По дороге, трясясь в полупустом автобусе, отец обратил внимание Николая на забрезживший над степью рассвет:

- Погляди: зеленый рассвет. Наверное, пыли много в атмосфере, а желтое с синим дает зеленый цвет.

Николай даже не обернулся:

- Все равно не увижу, я ведь дальтоник.

Отец удивленно посмотрел на него:

- Вообще не различаешь цвета?

- Некоторые. Зеленый с синим путаю, например.

Отцу стало стыдно оттого, что не знал этого, и он надолго замолчал, отвернувшись от удивительного зеленого рассвета.

Уже в аэропорту Николаю опять стало плохо: поднялась температура. По случаю теплой зимы одет Николай был легко, но неожиданно придавили морозы, и отец снабдил его своими шерстяными перчатками и шарфом.

- Приехал ко мне и заболел, - горестно посетовал отец, сидя рядом с сыном в холодном здании аэровокзала в ожидании вылета. - Мать будет недовольна.

- Она и так была недовольна, когда я собрался к тебе, а потом смирилась, когда я настоял.

- Когда ты лежал в больнице, мать по телефону сказала, что к ней приходили озабоченные одноклассники. Ты им сказал, что не вернешься от меня?

- Я сказал, что, возможно, не вернусь, - улыбнулся Николай. - Вернулся же.

Отец встревожено посмотрел на Николая, а тот поспешил успокоить его:

- Обычная тяга к мистификации. Как еще интерес к себе возбудить?

Отец похлопал сына по колену.

Попрощались скупо, по-мужски: пожали друг другу руку, отец левой ладонью за спину притянул Николая к себе и прижался щекой к бледной щеке сына, затем долго стоял на втором этаже аэровокзала, пока на летном поле не показалась вереница людей, направляющихся к самолету. Николай, увидевший отца за огромным стеклом окна, помахал рукой и направился к трапу. На самой верхней ступеньке трапа он обернулся еще раз, махнул рукой и скрылся в чреве самолета, пригнув голову.

Не дай Бог - в последний раз, - подумал отец и тут же стал ругать себя последними словами за такие мысли. Идиот, осел, придурок! - обзывал он себя в такт шагам, спускаясь с лестницы. Выйдя на морозный воздух из здания аэровокзала, отец запахнул ворот куртки, прикрывая голую шею, сунул руки, лишенные перчаток, в холодные карманы и направился к автобусной остановке.

В Москве, в аэропорту, Николая встретила мать. Уже через три дня он вновь оказался в больнице. В московской клинике (так же, как и в буденновской), - ему не смогли поставить диагноз. Состояние Николая то ухудшалось, то улучшалось. Превозмогая боль в суставах рук и ног, он ходил по коридорам больницы с аудиоплейером за поясом и наушниками в ушах, вызывая своим видом легкое недоумение посетителей кардиологического отделения, где находились, в основном, люди преклонного возраста. Иногда становилось нестерпимо больно не только физически, и тогда помогал сосед по палате - дядя Миша, который был совсем непохож на отца, но напоминал его чем-то неуловимым, каким-то внутренним состоянием. Николай с удовольствием вызывал на разговор дядю Мишу, и тот успокаивал юношу, укреплял его дух, заменяя недостающего отца. Мать как-то однажды выразилась по поводу того, что Николаю нужен рядом отец именно сейчас, но Николай промолчал на это: отец действительно был нужен, он мог бы приехать, взяв отпуск, но сколько времени это продлится? А вдруг потом отец станет нужен еще больше, а отпуска уже не будет?

Николай выписался из больницы на несколько дней и тут же попал в нее снова. Дело принимало неприятный оборот.

Приятели, подруги, одноклассники, души не чаявшие в нем, называвшие его не иначе как дядя Коля, старались быть рядом, но он виделся с ними только в перерыве меду отлёжками в больнице:

- Не хочу, чтобы видели меня слабым, - говорил он матери и не разрешал появляться в больнице никому, кроме ближайшего друга Михаила.

Сам себя Николай называл Уродцем, учитывая, вероятно, свою худобу, сколиоз и многочисленные шрамы от операций на теле, Михаила - Калдырем. Клички были шуточными, и друзья с удовольствием употребляли их в отношениях друг с другом. Только матери да Михаилу Николай разрешал ухаживать за собой во время обострения болезни в больнице. С матерью он вел себя иначе, чем с отцом: здесь уже был не зрелый мужчина, способный поговорить на равных с любым, а маленький мальчик, нуждающийся в помощи. Он отказывался от уколов, капризничал, зазывая маму длинно, протяжно, с обидой в голосе: Ма-а-ть!, хлопая ладонью по краю кровати. Мать считала, что у сына портится характер, да так оно, наверное, и было: Николай, запутавшись в своих отношениях с двумя девушками, страдал нешуточно, перекладывая еще одну боль - душевную - на близких. Одна из девушек приходила к нему в больницу, но он не разрешал ее пускать. Другую ждал, но она не приходила.

Во время второго поступления в больницу у Николая пропал пульс прямо в приемном покое, когда он сидел в кресле рядом с матерью. Он неожиданно побледнел, захрипел, голова его откинулась назад, и он затих. Мать переполошила все приемное отделение, Николая тут же увезли в реанимацию. Когда он очнулся в палате, мать сидела рядом и держала его за руку. Открыв глаза, он поглядел на мать и тихо проговорил:

- Зачем ты меня вернула? Мне было так хорошо: ничего не болело.

Мать заплакала, сжимая руку сына. О том, что увидел за границей смерти, матери он не рассказал.

После этого Николай в одну из ночей неожиданно поднялся с постели и единым махом, без остановки, описал два сна, которые ему приснились в буденновской больнице. Утром, попросив у матери конверт, он написал письмо отцу:

Привет, отец! Я слышал, ты звонил и спрашивал, как у меня дела. Я отвечу прямо - жопа! Я знаю, что не умру, но к чему все это? (Впору задуматься о Боге). Почему-то люди всегда думают о Боге и о вере перед тем, как умереть боятся, а боятся потому, что не знают, что там дальше.

Ну, я отвлекся. Я прислал тебе кое-что. Помнишь, ты просил, чтобы я описал свои сны? Так вот сегодня ночью я не спал, не мог уснуть и обдумывал все это, а потом вскочил и за пять минут все начеркал.

Получилось не бог весть как, но читать кроме тебя больше некому. Никто не просил.

Да и вообще просто захотелось тебя поблагодарить за то внимание, которое ты мне уделил. Кто знает, может, больше и не будет такого случая.

Ну ладно, медаль я тебе уже присвоил, на слезу надавил, теперь читай все остальное (не морщиться и ошибок не исправлять).

До встречи. Колянъ.

Запечатав листы бумаги в конверт, Николай написал в графе Кому фамилию, имя и отчество отца, подумал немного, поставил тире и добавил: - отцу чудесного сына Николая и т.д.. В графе От кого он записал: не от кого, а от Коляна. Посмотрел на графу Откуда, погрыз ручку и, пожав плечами, записал: А где Колянъ живет?, намекая на свою бездомность, ведь из своих шестнадцати лет он десять прожил по чужим арендованным квартирам в Москве. В небольшом прямоугольничке, где следовало записать почтовый индекс отправителя, он нарисовал три кружка, которые перечеркнул крестами, отчего они стали похожи на мишени в тире, следом приписал, вздохнув, три шестерки. Перевернув конверт, он запечатал его, оторвав полоску бумаги от клеящего слоя, подержал письмо в руках, затем положил его на тумбочку и записал на обратной стороне конверта: Москва - Воронеж, хер догонишь!.

Покончив с конвертом, Николай положил письмо на тумбочку и потерял к нему всякий интерес. Достав из-под подушки ученическую тетрадь, он стал перечитывать небольшой рассказ, написанный им еще в прошлом году. Сначала было взял ручку, собираясь править, но потом махнул рукой - С отцом вместе поправим - и стал просто читать.

Он любил гулять в лесопарке Кусково. Он решил пойти к пруду, чтобы там понежиться на травке. Он знал, что трава возле пруда всегда сочнее и зеленее той, что растет в лесу.

Сашка - так его когда-то звали хозяева. Он был большим пушистым черным котом, слащавым домашним животным, часто нежился у хозяев на коленях. Он прекрасно помнил, как Коля или Захар гладили его черную, мягкую, шелковистую шерсть. Они были сыновьями той женщины, которая привела маленького котенка в дом. Звали ее мамой, но иногда некоторые называли ее Надеждой.

О том, что оказался на улице, не жалел, ему там больше нравилось, чем дома, вот только с питанием постоянные проблемы: приходится драться за кусок протухшего мяса не только с собаками, но и со своими собратьями по несчастью - котами. Уже два года он был дворовым котом, а попал на улицу весной: люди не понимают котов, им не нравится, как коты метят по весне углы, обувь и многое другое в квартире. Именно за это Сашка был выброшен на произвол судьбы, и вот - опять весна.

Сашка решил пойти не по асфальтированной дорожке, которая прямиком вела к пруду, а по лесу. Так лучше. Сашка помнил: когда идешь к пруду по асфальту, постоянно кто-нибудь придирается. Постоянно какой-нибудь незатейливый малыш старается ухватить Сашку за уши. Сашка ничего не может поделать - неписаный закон: детей не трогать. Странно, конечно: животные детей не трогают, а дети их просто насилуют.

Веселье было в самом разгаре, северная часть кусковского лесопарка разрывалась от музыки и воплей. Компания праздновала день рождения. Колян подошел к блондинке, отдававшей рыжиной, и поцеловал ее. Это была Яна, его девушка. Вместе они больше года, и для Коляна это - рекорд. К ним тут же подлетел парнишка, разодетый в камуфляж:

- Хорош сосаться, давайте лучше пить!

- Вань, пошел на хер, - ответила ему Яна, чуть отстранившись от губ Коляна.

Колян уже мало чего соображал, как, собственно, и Ваня. Со словами Ванец прав Колян пошел пить с приятелем, который вообще уже мерил землю пузом. Яна сделала вид, что обиделась, постаравшись, чтобы Колян заметил это. Она обижалась очень часто, как, впрочем, и Колян.

Компания была разношерстной: скин Ванец с бритой головой и в камуфляже, Колян в синем балахоне с портретом одного из танцоров скандально известной группы Prodigi прекрасно вписывались в нее. Именинник Стас веселился в полную силу - соображал он еще хуже, чем все остальные. Рыжий подсел к Яне и стал усердно кадриться. Колян к этому привык, к тому же веселье было - что надо: Шурик уже блевал напропалую, Лирой ходил задумчивый и угрюмый. Алкоголя не убавлялось. Откуда было столько пива и джина с тоником, никто не знал, да это, собственно, никого и не волновало.

Сашка пробрался под кустами к тому месту, где, по его разумению, был праздник, и где должно остаться что-либо вкусненькое. Сашка помнил пьянки своих хозяев. Напившись, кто-нибудь из хозяев обязательно начинал обнимать и гладить кота, Сашке не нравился запах алкоголя, он старался удрать от плохо соображающих хозяев, но в эти дни ему всегда перепадало что-нибудь с хозяйского стола, и этого чего-нибудь было немало. Сейчас он наблюдал такую же картину, только народу и веселья было побольше: кто-то длинный, в балахоне с портретом какого-то ужасного мужика на груди, прыгал у костра, крутясь в диком танце и крича с надрывом: Опа-опа, зеленая ограда, девки вы...ли попа, так ему и надо! Какой-то черноволосый после слов зеленая ограда дико расхохотался. Кот понял, что все пьяны, но все-таки решился подойти поближе и стал в нескольких шагах от парня, которого все называли Стасом и поздравляли с днем рождения. Сашка стоял совершенно спокойно и смотрел на длинного в балахоне, узнав его: это был Колян.

Человек по имени Стас развернулся и, заметив кота, завопил:

- Оба-на! Кого я вижу!

Сашка не сопротивлялся, когда Стас поднял его с земли и сунул себе под мышку. К Стасу подбежал Шурик. С криком: А вот и мясо! он взял кота за шкирку и на вытянутой руке поднес к костру. Забеспокоившись, кот попытался вывернуться, но было уже поздно: вывернувшись, он обязательно попал бы в костер. Девушка с белыми волосами рвалась к костру с криком: Не надо! Пожалуйста, оставьте его!, но лысый парень в камуфляже крепко держал ее за руки. Подошел тот самый длинный в балахоне с портретом ужасного мужика на груди и встал рядом с костром.

- Колян! - послышалось за спиной Шурика, - выпить хочешь?

- Нет.

Услышав это нет, Сашка дернулся всем телом, хотел подать голос, но натянувшаяся кожа на груди и горле не дала этого сделать.

- Коль! Хоть ты останови его! - крикнула Яна, но Колян сделал вид, что не услышал.

Шурик отпустил резко дернувшегося кота, и тот упал в костер. Оказавшись на горячих углях, Сашка ощутил нестерпимую боль от ожога, легкие его наполнились обжигающим воздухом, шерсть громко затрещала, пожираемая огнем. Мышцы непроизвольно напряглись, кот изготовился к прыжку, но в этот момент Шурик ударил Сашку по голове неизвестно откуда появившейся в его руке толстой веткой с обгоревшим концом. Кот потерял сознание лишь на мгновение, но этого оказалось достаточно: он, конечно же, выбрался из костра, но было уже поздно. Он остался лежать на боку, поджав под себя одну переднюю и обе задние лапы. Обгоревший бок его еще несколько раз поднялся и опустился в агонии, как будто кот пытался наполнить воздухом обожженные легкие.

Колян сплюнул, затем его стошнило. Яна - вся в слезах - села наземь.

Веселье было в разгаре. Колян подошел к костру и увидел труп кота, на котором еще сохранились остатки черной шерсти. Взглянув на обожженную морду с оскаленной пастью, Колян посмотрел на грудь мертвого кота, и ему показалось, что он различил среди опаленной шерсти белые волоски. У кота Сашки, который жил у них раньше, был такой же белый воротничок. Мать выгнала кота год назад, когда тот стал ссать где попало.

- Суки, - сказала Яна, тихо подойдя сзади. - За что его убили?

- Моего кота, - вздохнул Колян.

- Чего? - переспросила Яна.

- Да так. Ничего.

Колян неожиданно протрезвел, обвел взглядом шумную компанию, и ему нестерпимо захотелось поплакать. Он опустил плечи, отчего спина его, искривленная сколиозом, стала еще более сутулой, засунул сжатые кулаки в огромные карманы своих потертых штанов, развернулся и пошел в сторону вздымающихся над кроной деревьев высоких белых башен многоэтажных домов.

Яна догнала его, когда он ушел уже достаточно далеко.

- Что с тобой? Тебе плохо?

- Тебе не понять, - произнес Николай, не оборачиваясь, фразу, которую в последнее время использовал все чаще в разговоре с Яной, и пошел дальше.

Яна постояла немного, глядя ему вслед, затем развернулась и пошла в сторону костра, где между деревьями мелькали возбужденные фигуры разгоряченных алкоголем ребят.

Николай шел и глядел себе под ноги. Сквозь застилавшие глаза слезы он видел, что под ногами у него очень грязно. А еще в его глазах стоял костер, а из костра на него смотрели две глазницы обгоревшего кошачьего черепа.

Закончив читать, Николай закрыл зеленую ученическую тетрадку и положил ее себе на грудь Он ощущал, что получилось наивно, незрело, но не знал, как сделать всё правильно, чтобы людям было интересно читать. Ничего, вот подымусь на ноги, выпишусь из больницы, тогда мы с отцом..., - подумал он и прикрыл глаза. Ощутив нестерпимую боль в колене, он осторожно переместил тело и чуть подтянул левую ногу, которая лежала подогнутая, коленом в сторону. В последнее время ему всё тяжелее было терпеть боль в суставах. Была бы рядом мама, он похныкал бы, стало бы легче. Сморщившись, он открыл тетрадку, сопя, подтянул правую ногу, согнув ее в колене, поместил на нее тетрадку и надписал над началом рассказа ручкой, подхваченной наощупь с тумбочки: Черный день. Полюбовавшись на надпись, он стал вспоминать названия рассказов отца и вдруг понял, что почти все они имеют названия, состоящие из одного существительного. Усмехнувшись неизвестно чему, Николай тщательно замарал красивую надпись и сделал другую, поменьше, потому что места осталось совсем немного: Встреча. Поглядев на новую надпись, Николай не ощутил удовлетворения и небрежно бросил тетрадку с ручкой на тумбочку. Ручка упала на пол и покатилась.

- Не пишется?

С Николаем постоянно соседствовали в больницах старики, в основном - солдаты великой войны прошлого века. Им было о чем поговорить друг с другом, ему с ними было неинтересно.

- Я тоже стихи писал на войне, - тихо продолжил старик с соседней койки. - Мне тогда семнадцать было.

И мне почти семнадцать, - подумал Николай и пожалел, что не сохранил свои стихи. Разве что у девчонок на руках еще кое-что осталось.

- А про что стихи были?

- Про любовь, - ответил дед голосом, в котором послышались новые, молодые нотки.

И у меня про любовь, - подумал Николай и почему-то решил, что теперь стихи у него должны быть совсем другими. Он даже понял, какими. С трудом поднявшись с постели, он проследовал в туалет, где опорожнил мочевой пузырь, досаждавший ему уже около получаса, на обратном пути с трудом присел у спинки кровати, нащупав укатившуюся ручку. Долго умащивался в кровати, размещая саднящие суставы так, чтобы пролежать без движения хотя бы минут пятнадцать, прихватил тетрадку с тумбочки и написал единым махом, не задумываясь, стихотворение без рифмы - белое стихотворение или верлибр, как его правильно называют критики и поэты.

В моём последнем письме

Не будет строчек мата,

Не будет слёз и смеха,

И вечного страха.

Оно не станет раздирать душу

Острыми соплями,

Слезами, унынием и горя словами.

И там не будет анекдотов,

Там не будет веселья,

Оно не будет блистать

Орфографическим уменьем.

Там не может быть крика,

Ты не услышишь там свиста.

Там не будет моих пустых глаз.

Это будет чистый лист.

Николай несколько раз перечитал стихотворение, намереваясь улучшить написанное, затем отложил ручку с тетрадкой и закрыл глаза. Он сразу же вспомнил слова отца о том, что талант и некоторые знания даются человеку без труда, неизвестно откуда. Еще он подумал, что стихотворение это намного лучше всего, что он написал до этого. Отец говорил, что поначалу поэт пишет только о себе, и лишь потом, гораздо позже, с приходом зрелости, он начинает писать об окружающем его мире, но все равно ищет и находит этот мир в себе. Николай попытался представить, как он пишет о чем-то отвлеченном, напрямую его не касающемся, и не смог. Буду писать о себе, - решил он и подумал, что неплохо было бы вести дневник. Впереди - серьезная операция на сердце, и еще неизвестно, чем все это закончится. Ему стало страшно, по-настоящему страшно, так страшно, что он ощутил, насколько огромно его я, вмещающее такой бесконечный страх. Он протянул руку, взял с тумбочки ручку, тетрадку и вновь стал писать. Прочитав написанное, он исправил несколько слов. Полежав немного с закрытыми глазами, не выпуская из рук тетрадки с ручкой, он переменил позу, чтобы занывшие суставы перестали донимать его, и внес еще несколько правок.

Виснет рука с постели,

Её тяжело поднимать,

Глядя в потолок. Еле-еле

Можно что-то понимать

Все мысли разом разбежались,

Оставив лишь одну,

От которой сердце сжимается

И камнем идёт ко дну.

Все мысли лишь об этом,

Все мысли об одном,

Что нужно проститься со светом

И согласиться со сном.

Из твоих глаз сочится слеза,

Она навеки застынет у твоего рта.

Может быть, так оно и надо,

Может быть, горе - это награда.

Может, это я так хочу

И потому лежу и молчу.

А мысли мои лишь об этом,

Все думы лишь об одном,

Что нужно проститься со светом

И согласиться со сном.

Прочитав окончательный вариант, он представил, как лежит, немощный, в кровати, рядом - мать со слезами на глазах.

Когда пришла мать, он не показал ей новые стихи, чтобы не расстраивать.

- Тебя переводят в специальную клинику, - сказала она.

- Мне нужна новая тетрадь, - сказал он. - Буду вести дневник.

Лаэм: Я не думаю, что Колянъ и впрямь обосрался, когда узнал об операции. В последний раз, когда я его видел, он, конечно, был подавлен, но слёзы в подушку? истерики по ночам? Нет, Колянъ на это неспособен. Он, конечно же, понервничал. Да, это точно: он в последнее время стал нервным, вспомнить хотя бы нож у горла SV или как она по подъезду летала. Да, с нервишками --это правда.

Колянъ: Когда мне мать сказала про операцию, я не понял, в чем дело. Нет, в чем сама суть-то, я понял, но до меня не доходило: неужели правда? Мысль об операции у меня, конечно, была, и я думал о ней, но никто из врачей вообще не говорил о ней, даже намека не было. Операция была всего лишь теорией, и тут на тебе! пожалуйста! развеселые вести! Колянъ, тебя оперируют! Ура!

Так вот, после первого лёгкого, скрытого шока я стал об этом задумываться, подискутировал с матерью чуток. После у меня что-то начало перехватывать дыхание и закружилась голова. Вызвали врача, он мне сделал в вену эофелин (для облегчения дыхания) и анальгин с демедролом в задницу. Ушла мать домой, а мой мозг, отягощенный демедролом, начал думать об операции и знаете, что? Меня трясло от страха, я не мог думать ни о чем другом, я думал, в обморок грохнусь, до чего же я обосрался. В конце концов, операция эта очень сложная: менять клапан, всё такое... Замена ЭКС по сравнению с этой операцией - полная херня. И поэтому меня трясло как собаку. Так что Лаэм был не прав, когда говорил, что я на такое не способен.

В новой больнице всё было по-другому: меньше неимущих ветеранов, некоторые больные даже с сотовыми телефонами, кругом - чистота и порядок. Дописав первую страницу своего дневника, Николай поднялся с кровати, сунул за пояс плейер, наушники - в уши и пошел прогуляться в коридор. Суставы должны быть в постоянном движении, иначе из больницы он может отправиться в инвалидной коляске. До операции оставалось дней двадцать.

Вечером, когда мать ушла, он достал тетрадку со стихами и стал записывать строки, которые повторял с самого утра:

Я взял яд, взял последний день,

Я достаточно увидел, мне убить себя не лень.

Когда смотришь на записанные слова, они выглядят совсем иначе, нежели произнесенные вслух. Строки Николаю понравились, и он стал сочинять стихи на их основе. После долгого труда, многократных перечеркиваний и удаления лишнего получились вполне сносные стихи.

Я взял яд, взял последний день.

Я достаточно увидел,

Мне убить себя не лень.

Я мог жить дальше, я мог и любить.

Ушло то, что держало,

Я не должен здесь быть.

Я взял яд, взял последний день.

Я уже почти никто,

Я уже почти тень.

Я, наверное, был счастлив, я таким был.

Всё теперь меня достало,

Я свой новый мир открыл.

Может, что-то и осталось, но вряд ли есть,

Ведь никто меня не помнит.

Я вышел весь.

Я взял яд, взял последний день.

Того, что было, - нет.

Мне убить себя не лень.

Стихи опять получились грустными, но на душе у Николая стало светло и спокойно. Он отложил тетрадь со стихами, взял другую - свой новый дневник, и стал заполнять в нем вторую страницу.

НЕ ВСЯК ТОТ ВРАГ, КТО С НОЖОМ НА ТЕБЯ НАЦЕЛЕН

Да, наверное, всё-таки можно сказать, что я боготворю Колпакова, ведь, когда я узнал, что этот хирург, который мне последние два раза - в 1992 и в 2000 годах - проделывал замену ЭКС, предложил отвезти меня в его институт и оперировать там, я чуть не описался от радости.

Николай аккуратно нарисовал посреди страницы унитаз со сливным бачком и продолжил записывать, обтекая словами рисунок.

И действительно, счастье моё было безграничным: я опасался, что оперировать меня будут эти местные алкаши, коими, я уверен, они и являются. А Колпаков? он даже предлагал в своей личной машине меня доставить в институт НИИТиИО, то есть Научно-исследовательский институт трансплантации и искусственных органов. ВОТ!

На следующий день в больнице побывал брат. Он уезжал с друзьями куда-то, кажется, отдыхать. До операции приедет. Попрощались сухо, как и положено мужчинам.

Наверное, только в шестнадцать лет я начал ему завидовать. Раньше я всегда считал, что на ступени общения с людьми я выше своего брата. Да! Он получал медали за спортивные достижения, он получал грамоты за умственные способности, даже матери грамоту выдали: За сына.

Чёрт!!!!!

Я! Я со всеми общался! девок - тьма! все меня любят, все за мной заходят, в школе я в первых рядах (только не по учебе, конечно), а мой лопух Захар пусть сидит один со своими бумажками и медальками.

ХЕРУШКИ!

В конечном итоге остался в жопе я. У брата моего появились отличные, весёлые парни - друзья, у него есть замечательная девушка, а у меня теперь - ни хрена, да еще, вдобавок, и знаний - ни хрена. Вроде, можно спохватиться, а поздно. Всё своё время я давно уже пропил, прокурил, протрахал с бабами...

P.S. ...А в голове, как камни в бочке, с грохотом пересыпаются абсолютно неподходящие и бездарные начала новых разговоров. А наш Колян ходит в унитаз... или Помидоров в этом году в магазинах не достать... (Братья Стругацкие За миллион лет до конца света)

Записи свои в дневнике Николай не датировал. Ставил раздельный знак между записями, а иногда и этого не требовалось: начинал с новой страницы.

- Принято... Земля - Борт.

- Вас принимаем.

- Пуск, бортовое питание.

- Есть мер три...

- Есть мер три. Протяжка.

- Предварительный, промежуточный, главный подъём!

- Принимаем нормально...

- Десять секунд, полёт нормальный...

- Принимаем вас...Немножко растут перегрузки...Вибрация...Как обычно...

Воскрешение

* * *

Эмоции, здесь много эмоций, порой они просто переполняют тебя - иногда приятные, иногда депрессивные. Чаще всего имеют место эмоции второго порядка. В этом заведении много времени, чтобы думать, и это, черт возьми, паршиво. Два раза я чуть не впадал в истерику, хотелось реветь навзрыд, орать, бросать, ломать вещи, бить посуду и реветь, реветь во весь голос. Так было два раза, но я сдержался. Не буду уточнять, какие события или мысли побудили меня к этому, - не дождетесь. Но я все-таки сдержался.

Да, эмоции здесь - это как хлеб, даже сейчас так грустно и уныло...В среду операция, сегодня четверг, время еще есть и я пока не сею панику и пока ничего не боюсь.

* * *

50/50

...и я не знаю:

а) смогу ли я сводить какую-нибудь девушку в пиццерию;

б) приду ли я домой, зайду ли я в свою комнату, скажу ли я: Привет, Лаэм!;

в) нажремся ли мы с Калдырем в пельменной;

г) смогу ли сделать каменное лицо и сказать: Не приходи сюда больше. Не надо;

д) смогу ли я открыть глаза в среду в реанимации, обвести глазами помещение, улыбнуться и сказать самому себе: Жив! МАТЬ ТВОЮ, ЖИВ!

* * *

...Но от раздумий нет болезней,

И от раздумий не тот вред.

Урод, отрывок.

Плохо...Очень плохо, грустно и уныло, и так каждый день, и так более двух недель. Я мог бы сделать так, чтобы ко мне приходило множество друзей и подруг, но мне этого не нужно. Мне хватает того, что приезжает время от времени мой друг Калдырь, больше мне никто не нужен. У меня много времени, чтобы думать, мысли, конечно, не ахти какие, но от мыслей не уйдешь. И все же я один, один среди моих страхов и разочарований. Сейчас я не боюсь смерти, но я знаю: в среду я буду полон страхом, и всё равно я буду один. Один на один со смертью.

* * *

Соседство!!! Ненавижу соседей! Мечтаю один в палате лежать. Только что на койку, что рядом со мной, приперся какой-то старый хрен с медальками. Пришла к нему лечащий врач Т.А., молоденькая такая, а он давай реветь во всю про сорок третий год. ВОВ, одним словом. Я уже представляю, (правда, он пока еще никаких номеров не выкидывал), представляю, как он ревет, бьет меня своей клюкой и причитает: Я за тебя, сучий потрох, в сорок третьем... и т.д. Ну не знаю, сейчас, вроде, лежит тихо. Надеюсь, что этот старый пердун не совсем пердун, потому что пердуны мне не нужны. ВОТ!

На следующий день Николай не написал ничего. Он только нарисовал во всю страницу какой-то странное существо с женской фигурой и длинными волосами, протягивающее свои тонкие и острые пальцы к небу, солнце (или луну) вдалеке, горы внизу, и подписал крупными буквами: AFRAIL.

На повороте он спрыгнул в снег. Приподнявшись, сел на корточки и стал дышать в ладони, чтобы согреть их. На нем было длинное черное пальто, черные брюки и ботинки. Рядом стоял сарай из досок.

Так, - подумал он. - Нужно выломать эту дверь, они явно там. Выломаю дверь и увижу их.

Он не знал, кто эти они были за дверью, но знал, что нужно их взять. Он отошел от двери и с разбегу выломал ее плечом.

Черт! - подумал он. В сарае был полумрак и никого перед ним, лишь дощатая дверь, выходящая на улицу, сквозь щели которой виднелся человеческий силуэт. Они же на улице, а я, болван, дверь выломал.

Недолго думая, он разбежался и тем же плечом вышиб вторую дверь. Он оказался вновь на улице, увиденное лишило его на некоторое время всяких мыслей. Это было страшно.

Люди - человек двадцать, - молчащие, кто с голым торсом, кто в рваной кровавой одежде. Грязные и все в крови. У некоторых через виски был продет лом, дыры в висках были свежие, ломы - длинные и влажные от крови. У некоторых ломы были продеты сквозь шею, и все они были прикованы цепями к брусьям, составляющим что-то вроде потолка. Они ходили взад-вперед и непонимающими глазами смотрели вокруг себя.

Им нужно помочь, - подумал он. - Вызвать кого-нибудь, сорвать цепи, вытащить ломы, освободить их!

Мужчина с пробитыми висками пристально поглядел на него, сделал резкий поворот своей головой и ударил ломом, проткнувшим голову, его по плечу.

Черт! Он пытается ударить меня еще раз, а вот и второй подходит. Они ненавидят меня!

Ему стало страшно, он отбежал на безопасное расстояние.

Они не хотят, чтобы им помогли, они хотят убить меня, они жаждут этого.

Тот, что ударил его, сорвал цепи руками, срываться с цепей стали и остальные. Страх обуял его.

Он бежал, бежал по снегу, но, как ни старался, сзади все громче слышался лязг цепей и хриплое дыхание. Он остановился, оглянулся и понял, что стоял на месте и никуда не бежал. Они приближались...

Сон

Записав сон в дневник, он посидел молча, включил лампу на стене у кровати, оглядел мирно спящих соседей по палате, оглянулся на темное окно, в котором отражался свет его лампы, и достал из тумбочки замусоленную тетрадь, ждущую своей очереди уже более года. Прочитав название, надписанное на обложке тетради: Чистая любовь, он поморщился, но исправлять не стал. Поправив подушку, улегся поудобнее и стал заново перечитывать написанное им самим.

В подвале железнодорожной платформы было жутко: тусклый свет, запах плесени. Когда забросили эту платформу - неизвестно, казалось, что это место никогда не функционировало как железнодорожная станция. На платформе сохранились старое расписание: Горьковское направление... и название станции: Ухтомская. За станцией расположились рядком приземистые деревянные дома. Было около семи вечера, погода стояла летняя, но в подвале было прохладно.

Сергей знал, что они где-то здесь, он был уверен в том, что хоть один нигер ему попадется. Он думал, что нигера можно будет и убить: место глухое, смоются в Москву, и никто их не достанет. Все они - сам Сергей, Макс, Ден, Лирой - обыкновенные скины или скин хед по-английски - бритоголовые. Парни семнадцати-восемнадцати лет, гололобые, в армейском камуфляже, у каждого в руках по дубине. С виду очень грозные, но никто из них не взял бы на душу грех убийства. Вряд ли они понимали, что ненависть к другим расам выработана в них не ими самими, а является продуктом влияния масс, влияния собственного народа, вряд ли они считали себя просто ягнятами в большом стаде баранов. Считая идеологию скин хед одной из разновидностей фашизма, они бездумно повторяли лозунги: Убивая их, мы спасем нашу родину, Люди другой расы - не люди, Белая энергия, Мочи нигеров - вернем их в рабство, Рэп - музыка ублюдков. Никто из этих парней никогда не брал в руки Майн кампф, хотя постоянно хвастают друг перед другом, что перечитали ее вдоль и поперек.

Стен бежал очень долго, в руке у него был факел. Он не знал, куда бежать в этом чертовом подвале. Казалось, что здесь есть только вход, а выхода вообще не существует. Было абсолютно темно, и лишь палка с намотанной на нее тряпкой горела, освещая белый кафель стен, несущихся мимо.

Стен чувствовал, как ОН бежит за спиной. Он припомнил старика у входа в подвал этой чертовой платформы, который преградил путь и сказал по-русски:

- Пожалуйста, не ходите туда.

Двое запыхавшихся чернокожих парней потеснили старика и ринулись вниз по крутой лестнице. Старик пожал плечами и прокричал им вслед:

- Держитесь света!

Теперь Стен бежал из последних сил и сокрушался по поводу того, что они ослушались старика. Как бы он хотел вернуться во времени обратно, сказать старику Спасибо и пробежать мимо, а еще лучше оказаться в родной институтской общаге и попивать чаек. Черт их с Риком дернул оказаться на этой станции в это время.

Когда Стен оглядывался на бегу, ЕГО не было видно, но тяжелые, быстрые шаги и громкий хрип за спиной слышались постоянно, давая знать о ЕГО близости. Усталость. Только этого не хватало, - Стен уже еле перебирал ногами. Споткнувшись, он упал, пропахав носом вонючий кафель, и почувствовал железно-соленый вкус собственной крови во рту. Подняв с пола факел, он увидел, что споткнулся о тело Рика, которое лежало на спине. Мертвый приятель вылезшими из орбит глазами уставился в потолок, в руке его блестел нож. Стен наблюдал несколько мгновений за пляшущими бликами огня на черных щеках Рика, затем очнулся и поглядел на свою ногу, которую здорово поранил о нож приятеля. Кровь из распоротой икроножной мышцы медленно стекала на пыльный кафель пола. Тяжелые шаги за спиной становились все громче. Стен вновь увидел ЕГО: вроде бы человек, но огромный. Одежду его Стен никак не мог рассмотреть: как будто видишь и сразу забываешь все. Четкими были только руки - вытянутые вперед, все в волдырях - и голова, полностью закутанная не то в простыню, не то в полотенце синего цвета. Как ОН ориентировался в темноте, да еще с простыней на голове, Стен понять не мог. Одолеваемый жутким страхом, Стен дико закричал, стал слабеть и постепенно проваливаться в омут. Он видел лишь мутнеющий силуэт чудовища, которое стояло над ним, не шевелясь. Потом случилось удивительное: Стен увидел себя в трех ракурсах одновременно, его пронзило острое чувство удовольствия, тело забилось в оргазме... удушье... потом - ничего.

Раздался крик, эхо подвала повторило его несколько раз. Сергей насторожился: Интересно, откуда?

- Опять нигеры травы обкурились, всякая ерунда им мерещится.

- Точно! Ну что, пошли шугать очумевших? - ответил Сергею Лирой, постукивая дубинкой по ладони.

Лироя на самом деле звали Мишей, только вот очень был он похож на одного участника группы Prodigi - латиноамериканца. Лироя, конечно же, бесила эта латиноамериканская кличка, идущая вразрез с его расистскими убеждениями, но она была его вторым именем, и избавиться от нее не было никакой возможности.

В свете факелов возникла лестница, ведущая вниз, у нее были пожелтевшие ступени, свет факела не достигал черной глубины, в которую она вела.

- Как в кино, - тихим голосом сказал Дэн.

- Как в жопе, - парировал Макс, скомкал тряпку, облил ее бензином из фляжки, поджог и бросил вниз.

Тряпка, превратившаяся в огненный шар, медленно полетела вниз, освещая по пути лестничные марши. Достигла цели она так глубоко, что разглядеть что-либо было невозможно. Снизу послышался далекий хрип.

- Вот черт! Я такую длинную лестницу в жизни не видел, - Макс поднялся с колен, расстегнул брюки и стал мочиться вниз.

- Ладно, пошли! - скомандовал Сергей.

Спускались они долго, четыре факела, покачиваясь вразнобой, выхватывали из темноты серые бетонные стены. Внизу их ожидала беспросветная мгла.

- А вы знаете, я с Иркой помирился, - радостным голосом возвестил Лирой.

- Что ты в ней нашел? - не оборачиваясь, насмешливо спросил Макс, идущий вторым.

- Ты ничего не понимаешь, - Лирой слегка обиделся. - Нравится и все.

- Какие у нее волосы, губы, глаза, - ехидно заулыбался Макс. - А какая она в постели! Да она ж нам тут всем дала.

- Иди на хер, ублюдок! - вспылил Лирой.

- Да ладно тебе... Пошутил я, - примиряющим тоном отозвался Макс, а сам подумал при этом, что перегнул палку. - Совсем крыша у парня едет, - добавил он для всех, чтобы оправдать то, что не отреагировал на оскорбление.

На самом деле отношения Лироя с Иркой были прекрасными. Вместе они были уже около двух лет, ссорились раз в месяц, прерывая отношения на два-три дня, затем мирились. У всех, кто знал их, была уверенность, что эти отношения - навсегда. Если на свете и существует чистая и красивая любовь, то отношения Лироя с Иркой - один из ее примеров. У Макса, да и у других ребят, отношения с девушками были совсем иными.

Они спустились, под ногами захлюпала вода. Макс посветил на пол.

- А вот и наша тряпка, сказал он, поднимая с пола обожженный обрывок синей ткани.

- Это не наша тряпка, у нас не было синих, - возразил Дэн. - Здесь какие-то бомжи трусы растеряли, а ты их подбираешь.

Макс бросил тряпку обратно на залитый водой пол, а Дэн коротко хохотнул.

- Нужно идти, - задумчиво произнес Лирой и пожал плечами, - только в какую сторону?

Сергей поднял факел, чтобы осветить пространство впереди: дальше путь разделялся на два коридора, черными жерлами уходящие вглубь. В том месте, где путь раздваивался, на стене краской было небрежно написано: Держитесь света. Макс подошел к надписи, достал из широкого кармана камуфляжа баллончик с краской, отнятый у хип-хопника, и вывел рядом надпись: Держитесь за хер.

Лирой обернулся: был еще один путь - назад.

- Ладно, - скомандовал Сергей. - Пошли!

Четверка бритоголовых медленно пошла вперед.

- Мы обязательно найдем их, - неуверенным голосом сказал Дэн.

- Э-эй, нигеры, мать вашу! - заорал Макс.

- Тише, идиот, они сейчас струхнут, и мы хрен найдем их, - резко оборвал его Сергей.

Лирой шел молча, вглядываясь в темноту. На белом кафеле стен были какие-то рисунки, один большой плакат с черно-желтыми линиями, следы крови, отпечатки рук. испачканных в крови, рядом лежал истлевший факел, чуть подальше - два мертвых нигера.

- Мать твою! - ужаснулся Дэн.

Нигеры лежали так, будто убили друг друга: один на спине, с ножом в руке, другой на боку, и на лице его отпечаталось выражение блаженства.

- Педики, что ли? - удивился Лирой.

- Вот бля, мать твою! - витиевато выразился Дэн.

- Их смерти повесят на нас, - тихо сказал Макс.

- Кому они нужны, - возразил Сергей. - Место глухое, нас не найдут. Мне просто интересно, что с ними произошло.

- Да ты что, не видишь, что ли: они порезали друг друга, - нервно выкрикнул Лирой.

- От бля! Ну, мать твою!

- Заткнись, Дэн! - опять прикрикнул Лирой, который был явно не в себе. Похоже, эти два трупа вызвали у него истерику.

Где-то в глубине тьмы послышались шаги. Шаги приближались.

Парни насторожились, каждый из них взял дубинку в правую руку, факел - в левую. Макс подумал, что бить противника горящей палкой будет эффективнее, и переложил факел опять в правую руку. На свет вышел старик.

А вот и он - маньяк, - подумал обезумевший от страха Лирой. Он вдруг понял, что это - конец, закричал и побежал назад, прочь от этого места.

- Стой, идиот! - заорал Дэн и бросился догонять Лироя. Макс с Сергеем остались стоять, поглядывая на старика.

- Чего тебе надобно, старче? - прерывающимся голосом спросил Сергей, пытаясь улыбнуться.

- Я хочу вывести вас отсюда, - ответил старик спокойным тоном.

- Это еще зачем?

- Хочу помочь вам.

- Чем помочь? Нигеры убиты.

- Я не хочу, чтобы умерли и вы.

За спиной старика послышался тяжкий хрип и приближающиеся шаги.

- Бежим, быстро! - скомандовал старик, и ребята побежали за ним.

Вместо того, чтобы бежать по коридору, прямо к выходу, старик повел их какими-то комнатами.

- Так ему будет сложнее догнать нас, - объяснил на бегу старик.

В одной из пустых комнат с тремя дверьми они, наконец, остановились. Отдышавшись, Сергей спросил:

- Кто это был?

- Я не знаю, как его зовут в природе, но могу тебе его показать, - ответил старик.

- Как? - удивился Сергей.

- Он уже здесь, просто не может нас найти, потому что слеп, - старик подошел к одной из дверей, подержал возле нее факел, взятый у Сергея из рук, затем опять вернул факел Сергею, приказал отойти и резко открыл дверь. Пожалуй, это было самое жуткое зрелище из всего, что приходилось видеть Сергею и Максу: существо стояло прямо за дверью, стояло как-то боком, после чего развернулось лицом к ним. Существо было с голым торсом, все тело и руки его были в волдырях, голова закутана в синюю материю.

- Он чувствует, - тихо сказал старик.

- Что чувствует? - шепотом спросил Макс, трясясь мелкой дрожью.

- Тепло, огонь.

Макс, у которого, как и у Сергея, был факел в руках, увидел, что существо медленно направляется к нему. Старик подал команду, Сергей за стариком тут же бросился к открытой двери, по дороге зацепив существо рукой, и сердце его ушло в пятки. Макс остался стоять как вкопанный, в руке его потрескивал факел, и он молча смотрел на приближающееся страшилище, медленно несущее ему смерть.

- Макс! - заорал Сергей.

- Бежим! - дернул его за рукав старик. - Слишком поздно. Ему уже не уйти.

Когда они бежали, раздался крик. Это был голос Макса. Сергей остановился, присел, задыхаясь, и стал молча смотреть на грязный пол.

- Где выход? - спросил он у старика, отдышавшись.

- А как же еще два твоих друга? - спросил старик.

- Даст Бог, они найдут выход.

- Выход в другой мир они найдут, - проговорил старик. - Он непременно настигнет их. Знаешь, почему мы с тобой сейчас живы?

- Почему?

- Потому, что он - как кот. Когда поймает мышь, делает вид, что отпускает, а затем вновь ловит, и так - пока мышь не умрет. Он сейчас или здесь, или там, где твои друзья.

- Как он убивает?

- Не знаю, - пожал плечами старик, - но я видел: он даже не прикасается к человеку. Просто человек кричит в страхе, а потом расплывается в улыбке и падает без чувств.

- Многих он убил?

- Человек пятнадцать - двадцать.

- А ты, старик, откуда такой?

- Живу здесь, а он здесь еще раньше меня. Я научился от него прятаться. Живет он только в темноте, на свету он теряет ориентацию, не чувствует тепло. Ночую я наверху, а наверх он не ходит.

- А почему ты обитаешь в этом подвале, вечно прячешься. Не проще ли найти другой подвал?

- Я - дурак, понимаешь? Много прожил, и сейчас мне просто нечего делать, кроме как помогать таким, как вы. Банально звучит, не правда ли?

- Скольких ты спас?

- Ни одного. Всех путешественников я находил уже мертвыми. Вы - первые, кто могут выжить.

- Понятно...

Факел потух, стало темно. Сергей сидел в темноте, машинально вычерчивая пальцем на полу свастику. Очнувшись, он похлопал себя по карманам:

- Спички потерял...

- Не курю, - раздался голос старика где-то рядом.

- Ты просто струхнувшая курица, - прорычал Дэн, держа за плечо Лироя. - Это же надо: какой-то вшивый старик, а ты его испугался.

- Я просто подумал, что он не один, - стал оправдываться Лирой. - Да и кто-то же убил этих нигеров.

- Ну блин, ты же сам сказал, что они замочили друг друга!

- Это только версия.

- Версия, - передразнил Лироя Дэн. - Кстати, мы точно идем в обратную сторону?

Лирой огляделся:

- Кажется, мы заблудились.

- Вот бля, а? - воскликнул в сердцах Дэн. - Ну что это такое? Обычная железнодорожная платформа, а под ней подвал размером с целый город, два трупа, один старик и одно сыкло.

- Иди на хер, - тут же отозвался Лирой. - Я не собираюсь здесь ночевать. В конце концов, только помирился с Иркой, и вот опять... Я с ней должен в девять встретиться, а сейчас - половина девятого, я уже опоздал. Расскажешь, - не поверит.

- А мы ей головы нигеров принесем! - глаза у Дэна загорелись.

- Ты серьезно? - было видно, что Лирою идея эта не по душе. - Тут свои бы головы целыми донести.

- Шучу я, - успокоил товарища Дэн и добавил: - Сыкло хреново.

Они остановились и сели на пол. Было очень сыро и пахло плесенью, где-то в глубине коридора, в кромешной темноте, что-то тихо и размеренно хрипело.

- Что это? - испуганно спросил Лирой.

- Не знаю, - пожал плечами Дэн. Надеюсь, это не армия стариков-гомосеков.

- Ден, я серьезно спрашиваю, - видно было, что Лироем вновь овладел страх.

Они встали, в ожидании увидеть или своих друзей, или очередную партию стариков-маньяков. Хрип становился все отчетливей, послышались шаги. На свет вышло нечто. Оно было слишком жутким, чтобы оказаться простым человеком, и слишком простым для монстров из фильмов ужасов. Лирой закричал и побежал по темному коридору, Дэн настолько опешил, что остался на месте. Ему сначала и в голову не пришло отступить, а потом, когда отступать уже было поздно, он разбежался и с лету ударил существо крепко сжатым кулаком по голове, которая была обмотана синей тряпкой. Удар получился сильным, пришелся точно в голову, но синяя материя неожиданно продавилась вперед, и Дэн почувствовал, что под ней было что-то мягкое и горячее. Дэн дико закричал, его тело охватила внезапная боль, он расплылся в улыбке и упал. Еще несколько мгновений эхо подвала повторяло боевой клич Дэна, с которым он кинулся на чудовище, а затем стал слышен только хрип, размеренный и жуткий.

Лирой бежал, падал, вставал и снова бежал. Упав в очередной раз, он поднял факел и осмотрел тело, лежащее под ногами. Это был Макс.

Значит, Сергей тоже мертв, - подумал Лирой, трясясь всем телом. - И Дэна, наверное, уже нет.

У него началась истерика, он стал говорить вслух, невольно прислушиваясь к эху, которое повторяло за ним все слово в слово:

- Я совсем один, один на один с этим монстром. Я не смогу, нет. Я не знаю, где выход, я боюсь, мне страшно. Я перестану бить людей. Я хочу к ней. Ира, любимая, приди за мной, забери меня, пожалуйста. Пожалуйста! Я хочу проснуться!

Лирой встал, по щекам его текли слезы. Он шел и шел, пока не наткнулся на трупы двух нигеров. За спиной послышались знакомый хрип и тяжелые шаги. Взяв из рук убитого нигера нож, Лирой подошел к стене, на которой красовалась надпись Скин хэд, и присел на корточки, опершись спиной о стену. Когда шаги и хрип послышались совсем близко, он откинул факел в сторону и провел лезвием ножа по венам на запястье.

Старик с Сергеем шли долго, но, наконец, вышли к той самой лестнице, на которую мочился Макс.

- Вы пришли оттуда, - махнул старик рукой в сторону лестницы. - А зачем? Чернокожих убить?

- Мы их просто поколотить хотели. Об убийстве никто не думал.

- Все, кроме тебя, остались в этом подвале, - сказал старик, поднимаясь по лестнице вместе с Сергеем. - Тебе лучше молчать обо всем, что случилось, потому что назавтра не останется ни одного трупа.

- Куда они деваются? - переспросил Сергей.

Старик пожал плечами:

- Лучше не говори никому о случившемся, так будет меньше ненужных жертв.

- Хорошо, - ответил Сергей и стал подниматься по лестнице быстрее.

Ирке было не по себе. Только помирились с Лироем, а он опять пропал, не пришел на свидание в условленное время. Подняв трубку зазвонившего телефона, она услышала голос Сергея - его товарища. Встретились в парке.

- Он погиб? - спросила Ирка после рассказа Сергея, убирая прядь волос со лба.

- Не знаю, - пожал плечами Сергей. - Правильнее будет сказать: пропал без вести.

- А ты покажешь, где это произошло?

- Только снаружи, если тебе так хочется. Внутрь не пойдем.

Они подошли к старой платформе, зашли в подземный переход, прошли к двери в стене. Сергей распахнул дверь и указал на лестницу, которая вела вниз:

- Он где-то там.

Ирка заплакала.

- Он говорил, что у вас с ним чистая любовь, - тихо сказал Сергей.

Ирка покивала головой, вытирая слезы:

- Самая чистая. Он был хорошим, только притворялся грубым и жестоким.

- Самая чистая... - эхом повторил Сергей.

Из-за угла вышла группа подростков, они двигались в сторону открытой двери. Сергей преградил им дорогу:

- Ребята, не ходите туда, поищите для игр другое место.

- Пошел на фиг, придурок, - ухмыльнулся самый здоровый из пацанов.

Сергей понял, что с такой группой ему в одиночку не совладать, и отступил. Подростки проникли в дверь и стали спускаться по лестнице, весело перекрикиваясь. Сергей оглянулся: старика нигде не было видно.

- Держитесь света! - прокричал он вслед, понимая, что это им уже не поможет.

Самому Николаю рассказ нравился, но он чувствовал в нем сырость, незаконченность. Потом исправлю. С отцом, - подумал он, обернулся на заворочавшегося соседа, отдавшего всю свою жизнь прошлому веку, сунул тетрадь в тумбочку и выключил свет. Сон не шел к нему. Полежав немного, Николай вновь включил лампу и стал писать на следующей странице дневника.

СКРИПАЧ НЕ НУЖЕН...

Это был действительно страшный сон. Это уже второй сон за последний год. Первый я воплотил в небольшой рассказ страниц в десять-двенадцать. Там тоже фигурировало страшное существо с обмотанной какой-то тряпкой головою. Я просто могу сказать, что сны - это величайшие мысли, эмоции, фантазии НАШЕГО РАЗУМА.

(СНОМ МОЖНО УБИТЬ РАЗУМ).

Утром в его дневнике появилась новая запись.

Всё, что здесь записано моей рукой, никоим образом не должно восприниматься всерьёз. Это лишь эмоции. Воксрешение или Сон - всё это эмоции, и в них нет ни слова правды.

Или есть?

Я САМ НЕ ЗНАЮ...

ХА-ХА!!!

... У-У-У, БЛЯДИ.

Днем его вновь посетила Муза, и дневник обогатился еще одним стихотворением. Правда, он сначала записал стихи на отдельном листе бумаги, многократно перечеркивая и исправляя, и лишь потом начисто перенес в дневник.

Она приходит так редко,

Ее сегодня так мало,

Ее уносит словно ветром,

И она давно устала.

Она редко улыбается,

Она немного говорит,

В ее глазах скрывается

И что-то жуткое сидит.

Не такая как все,

Хотя, вроде, и не Бог,

О, да она лучше всех

На этот день, на этот срок.

Ее не будет завтра,

Она будет нескоро,

Ее всегда так мало

И никогда не будет много.

Потом была обычная хандра:

(распевать на манер Костромы)

С НОЯБРЯ,

С НОЯБРЯ

НЕТУ БАБЫ НИ ФИГА!!!

P.S. Вопли одичавшего кобеля.

ЭХЕБТВОЮМАТЬПЛЫЛИДВЕДОЩЕЧКИ!!!

...И кормили нас на пасху тухлыми яйцами.

P.S. Как обхристосились, так и подвоскресились. КАГОР - ЦЕРКОВНЫЙ СУРРОГАТ

Следующая страница - вновь стихи без исправлений, начисто переписанные.

В сфере неясного, чего бы то ни было,

Что бы ни было - потеряно, сгинуло.

Плюнуло, съело, растёрло ногою,

А я один, подавлен и раздавлен собою.

Я сам себя выжал, напугал и убил,

Я сам вынес приговор и себя истребил.

Я, в себе не видя света, начинаю убивать,

Для меня святого нету, и мне не над чем страдать.

Мне, наверное, просто страшно, как было не раз,

Я себя сделал свободным, но от страха не спас

Ни себя, ни тех, кто рядом был со мной, любил меня.

Я умру, а вам награда: тело, мозг, душа и я.

P.S. Я хочу такую пласти-и-иночку!

* * *

ПОНЕДЕЛЬНИК.

СЕГОДНЯ Я ПОЧУВСТВОВАЛ СТРАХ.

* * *

ЧУВСТВУЮ СЕБЯ ГЛУПО...

...Я понял, что она меня не обманывала, я и так знаю обо всех ее грешках, во многих из которых, кстати, она сама признавалась, но она меня любила и любит сейчас. Нет, не так, как раньше, а как того человека, с которым ей было хорошо. Я ее тоже люблю, она мне тоже дорога.

Странно, она всё помнит, все мелочи, она даже вспомнила про черную кошечку, а мне в голову лезли воспоминания о том, как я ее бил, делал ей больно...

Становится очень стыдно, когда вспоминаешь такие вещи, и такие мысли, как она того заслуживала, уже не помогают.

Сегодня мне хотелось расплакаться, зарыться в ее волосах и просить прощения...

* * *

...ОЙ, ЖОПА МОЯ!

Смешно, да? Уроды!

А, между прочим, мне с девятого января по 23 апреля в жопу воткнули шприцов:

Буденновск -примерно 35 шт.

Москва, больница 53 - примерно 126 шт.

Москва, больница 53 - примерно 28 шт.

Москва, больница 15 - примерно 168 шт.

ИТОГО: примерно 357!

Слабо на грешную жопу столько принять?

P.S. Блядуны, извращенцы, проктологи херовы, анусоманы! Уроды!

* * *

ВТОРНИК.

ЕЩЕ СТРАШНЕЕ...

* * *

... Наверное, немного мне осталось писать: завтра операция, рано утром. Ничего не хочу. Надоело всё. Хочу, чтоб быстрее резали, и домой - отдыхать.

Да, надо не забыть (если выживу) поговорить с отцом. Мне кажется, я его расколол. Он много знает необъяснимых вещей...

Кстати, он пишет новый рассказ, где будет часть моих снов, бредовых снов, так что у нас с ним что-то вроде соавторства.

Еще я хочу увидеть ее. Не знаю почему, но с ней как-то легче. А она всё по своим парням мотается, вряд ли она сегодня придет. А жаль. Самое паршивое чувство, когда кажется, что всё это в последний раз, что завтра уже ничего не будет. Я не боюсь умереть, я боюсь всё это потерять. Рано.

Хотя, что такое рано или поздно? Я ничего не теряю. Тогда чего же я боюсь? Неизвестности? Одиночества? Не знаю.

Сегодня утром видел, как мужика везли на операцию. Мурашки по коже. Хожу один с плейером среди стариков, все пялятся. Ну, думаю, по улицам слона водили.

Если Янка не придет, нажрусь Aqua Minerale и спать завалюсь.

* * *

Они считают, что нас учат, они знают, что и как,

Они считают, что всё изменят, что всё будет не так.

Они тебя тоже любят, они об этом говорят,

Они кричат, что верят в Бога, и что дьявол - это гад.

А может, это всё напрасно? Да, я знаю - это бред,

Но от раздумий нет болезней, и раздумья не во вред.

Болезни выжгут эту землю, война сожжёт это дерьмо.

Я знаю: этот мир - не мир. Этот поганый мир - урод.

Урод, отрывок.

ВЫ ДУМАЕТЕ, Я ВАС ВСЕХ ЛЮБИЛ?

ПЛЕВАТЬ Я НА ВАС ХОТЕЛ.

* * *

Лаэм: Мне, наверное, нечего сказать по этому поводу. Да, не о чем говорить. Поздно о чём-то говорить...

Колянъ: А-а, на хер всё!

Лаэм: ???

Колянъ: Да, именно на хер!

Лаэм: По-моему, Коляну всё же есть чего сказать.

Колянъ: Сказать - на хер сделать!

Лаэм: Да я не люблю Мадонну...

Колянъ: Да, на хер всё и всех! не о чем говорить.

Лаэм: Да, поздно о чём-то говорить.

Нет смысла о чём-то говорить...

* * *

Собаки, чёрт, ни хрена не соображаю. Уроды, рука еле двигается.

Пришла медсестра и всобачила мне укол. Сказала, что успокаивающее, расслабляющее. Сказала, чтобы я никуда не ходил. Понимаю, почему. Попробовал встать - сел. Спать хочу, сука. Позвонить надо. Люблю, чёрт!

Надо собраться с силами и пойти позвонить. Люблю!

Сука, глазам п...дец! Сволочи, мне хоть разок позвонить, один разок. Суки!

Не могу. Тяжело всё, блядь!

Ладно, удачи, мне звонить надо. Сейчас прямо. Пошёл.

* * *

Последняя запись.

Башка, конечно, не варит, но всё же я её там ждал. Ждал целый день, а ее всё нет! НЕТ! НЕТ!

И, наверное, не будет...

Завтра, в 8.20 за мной придут. И всё. Я не гадаю, жив ли я останусь или нет. Я знаю одно: я одинок. Я остался один, даже она после всего, что было за все эти полтора года...

А её нет. Наплевала, раздавила.

Обидно, паршиво, грустно. Люблю, как раньше, и всегда любил, только не замечал. Вот и всё. Почти всё.

В сфере неясного, чего бы то ни было

Всё мной потеряно, всё давно сгинуло.

Ладно, до скорой встречи, Лаэм, Костянъ, Калдырь, Яна, Vanina, SV, Деил, Кефир, Стас, Андрюха, Пятак, Лысый, Птичка, Ирка, Падре, Шоколад, Рыжий...

... и все, с кем я был.

Ваш Рыбка, Лиса и Большой Пушистый Кот.

* * *

СРЕДА.

СЛИШКОМ ПОЗДНО ЧЕГО-ТО БОЯТЬСЯ.

Отец позвонил по сотовому, когда Николая увозили на операцию. Мать растерялась настолько, что даже не предложила ему переговорить с сыном. Голос её был испуганным:

- Его увозят...

Отец слушал по телефону, как Николай препирается с медсестрой, и молчал. Когда голос Николая удалился в больничный коридор, отец спросил:

- На операцию?

- Да, - каменным голосом ответила мать. Помолчав, добавила: - Я почему-то даже не пошла проводить его.

- Это из-за меня, - огорчился отец. - Не вовремя позвонил.

- Вовремя, - ответила ему мать, и он представил, как она пожала плечами в далекой Москве.

- Тебе надо приехать, - сказала она ему, и он покивал головой, как будто она могла это видеть:

- Ты ведь знаешь: я сижу здесь из-за денег, которые мне пообещали в Ставрополе.

- Так деньги будут?

- Будут, - уверенно проговорил он, - вот только не знаю, когда. Может, мне оставить всё и приехать? Отпуск заканчивается.

- Зачем брал отпуск так рано?

- Пришлось, - вздохнул отец. - Этот отпуск у меня за прошлый год. Насильно выгнали.

- Дождись денег и приезжай, - усталым голосом проговорила мать. - Я столько потратила на колино лечение, что не знаю, как выбираться из долгов.

Мать дала отбой, а отец еще долго сидел, прижимая к уху телефонную трубку.

В этот день ему принесли цветы - пять прекрасных тюльпанов, которые сразу же раскрылись, как только он поместил их в красную стеклянную вазу с водой.

Проходили день за днем, денег не было. Отец звонил матери каждый день, и только на шестой день, первого мая, она сказала ему, что Николаю лучше, он уже усаживался, правда, еще в реанимации, и что-то жидкое ел через трубочку. Когда мать сказала, что Николай хочет видеть отца, тот прокашлял что-то неопределенное и пообещал:

- Еду сейчас же, шаттлом. Деньги из Ставрополя пришлют тебе на банковский счет в Москве.

Автобусы с челноками до Москвы или шаттлы, как их называл отец, не выехали по случаю праздников ни первого, ни второго, ни третьего мая. Знакомый водитель пообещал прихватить отца шестого.

Еще второго мая измученный ожиданием отец, протирая пыль со стола, глянул на ворох опавших лепестков тюльпанов, и вдруг, совершенно неожиданно для себя, непроизвольно, подумал: Когда опадет последний лепесток, Коля умрет. Он тут же завыл, опустившись на стул, ударил кулаком правой руки с зажатой в нём тряпкой себя по голове и запричитал сквозь слезы:

- Что ты наделал, идиот! Как ты мог связать жизнь человека со слабым лепестком, который неизбежно опадет!

Успокоившись немного, он подошел к зеркалу и посмотрел себе в глаза:

- Ты ведь веришь в Бога, - сказал он своему отражению сурово. - Никаким суевериям не должно быть места. Всё будет, как будет.

Отойдя от зеркала, он хотел выбросить цветы в мусорное ведро, но, внимательно оглядев их и, убедившись, что один цветок еще полностью цел, он оставил всё как есть.

- Велико искушение, - сказал он сам себе и отвернулся от рассыпающегося на отдельные лепестки букета.

Каждое утро, вставая с постели, он, проходя мимо стола, бросал взгляд на букет и убеждался, что один цветок сохранил все шесть лепестков. Четвертого мая, вечером, он убрал последние лепестки со стола и с изумлением посмотрел на единственный цветок среди четырех голых стеблей. Пятого мая всё оставалось без изменений. Шестого утром он еще раз убедился, что тление не поражает цветок, вновь опустился на стул и по установившейся в последние дни привычке завыл, обильно поливая слезами небритые щеки, только на этот раз в его вое проскакивали нотки осторожной радости.

Он сразу всё вспомнил. Он давно знал, что в этом году у него родится сын, говорил это любимой женщине, но та осторожно отнекивалась, стараясь его не обидеть. Теперь он всё понял. Бог подарил ему сына. Он выл и думал, думал и выл. Когда слезы иссякли, он поднялся и стал собираться в дорогу. Из последнего разговора с матерью он не понял, каково состояние Николая.

- Ему не так хорошо, как первого мая, - говорила она неуверенным голосом.

- Ему стало хуже? - допытывался отец.

- Не так хорошо, - раздраженно ответила она в телефонную трубку.

Теперь он был уверен, что Николаю станет легче.

Дорога в Москву пролетела незаметно, в пути он съел лишь одно мороженое. Прибыл в Москву вечером следующего дня. К сыну идти было поздно, и они проговорили с матерью весь вечер. Лицо её при этом было каменным. На его вопрос о состоянии сына она ответила односложно:

- Плохо.

И добавила:

- Он ждет тебя.

Отец поднялся со стула и, расхаживая по комнате, стал рассказывать историю про неосыпающийся тюльпан, про то, что Бог подарил им сына, что Николай обязательно выкарабкается, и они обязательно закончат начатый совместно рассказ. Он жестикулировал руками, говорил убедительным тоном, а мать горько кивала ему головой и молчала.

На следующее утро мать по телефону справилась о здоровье Николая - без изменений, - и они вдвоем поехали в больницу. Пока ждали врача, отец спросил:

- Он не разговаривает?

- Ему вставили тампон в рот, чтобы не перегрыз трубки, по которым кислород в легкие подается.

У отца в желудке неприятно засосало.

- Он сам не может дышать?

Мать отрицательно покачала головой, затем, помолчав, достала из кармана обрывки бумажек, на которых были нацарапаны ослабевшей рукой сына отдельные слова и короткие фразы с пропущенными буквами. Отец стал читать.

ф-терапт сказала взять ингалят

нужно снять маску на время и спр..ить когда снимут катетер

ф-терапт из терапт отделения время есть

у вас есть маски для кислорода вда раз в день они выдут

мне йогут кефир или молоко можно?

а сан завтра не снимут

дайте ма(с)ку или иофелин для облегчения дыхания

иофелин

это мне

для

иофелин

У отца внутри всё сжалось, ему нестерпимо захотелось завыть, но он сдержался. Крупный врач с небольшой бородкой на круглом лице вышел из реанимационного отделения и внимательно посмотрел на родителей.

- Сейчас нежелательно его беспокоить, - проговорил он спокойным тоном, не меняя выражения лица.

- Он спит? - поинтересовался отец.

Врач отрицательно покачал головой и добавил:

- Ему будет тяжело.

- Отец из Буденновска приехал, - просительно поглядела мать на врача.

- Хорошо, - вздохнул врач, кивнул призывно головой и пошел, не оборачиваясь, к дверям реанимационного отделения.

Отец кинулся за врачом, а мать осталась на месте, не сделав ни шага, сложив руки на груди и вытянув шею.

Пройдя коридор, они попали сначала в одно помещение, где сидели врачи и медсестры. Там отцу выдали белый халат. Кругом были стекла окон между палатами, еще надевая халат, отец успел осмотреть огромную соседнюю палату, в которой были три огромные кровати сложной конструкции. Две из них были пустыми, на третьей кто-то лежал. В груди у отца похолодело. Он медленно подходил к кровати, на которой лежало тело, вглядывался в черты лица лежащего и не узнавал своего сына. В фильмах всегда показывают лежащих в реанимации людей с узнаваемыми чертами лица, а здесь всё было по-другому. Даже приблизившись, он не решился сразу притронуться к Николаю, лицо которого было совершенно чужим: отекшим, неузнаваемым, с тампонами и трубками во рту, подпираемое снизу огромной раздувшейся шеей, которую отец часто называл цыплячьей, настолько она была раньше худа. Всё еще не решаясь дотронуться до руки сына, отец взглянул на врача:

- Сколько у меня времени?

- Три минуты, - ответил врач, не взглянув на часы.

Отец взял руку Николая, тот сразу приоткрыл глаза, направил взгляд на отца, поглядел немного, затем глаза его закатились, и веки вновь закрылись. Внутри у отца всё застыло: взгляд сына был неживой. Отец засомневался, видит ли Николай его, узнает ли. Он заговорил негромким голосом, стараясь, чтобы тон его оставался твердым:

- Сынок, ты слышишь меня? Узнаешь?

Николай вновь повторил процедуру открывания глаз, взглянул на отца, и в его помутневших глазах отец увидел бездну страдания и усталости. В глазах сына не было радости или недовольства, обиды или понимания: только страдание и усталость. Тело отца содрогнулось, он проглотил комок, образовавшийся в горле, собрался с силами и заговорил спокойным и убедительным тоном:

- Сынок, я здесь, с тобой. Я знаю, ты ждал меня, вот я и здесь. Мама с утра позвонила Колпакову, он обещал помочь тебе, сегодня же приедет. У тебя всё будет нормально, только ты сам тоже борись со своей болезнью. Помни, что ты нам нужен, помни, что мама не сможет без тебя, держись изо всех сил...

Не зная, что говорить дальше, как разговаривать с сыном, который не реагирует на звучащие в пустоте огромной палаты слова, отец поднял глаза и взглянул на врача. Тот переминался с ноги на ногу и поглядывал на часы.

- Прости, сынок, - уже дрожащим голосом сказал отец. - Время закончилось, и мне нужно уходить. Завтра утром я приду к тебе опять.

Николай опять открыл глаза, с заметным трудом направил взгляд на отца и посмотрел на него несколько мгновений. Отцу было видно, как тяжело сыну, но он упорно улыбался, покачивая согласно головой, будто соглашался с чем-то или чего-то одобрял. Исчерпав остаток сил, Николай закрыл глаза, отец примерился поцеловать его в лицо, но не нашел для этого достаточно места: обветренные губы были разжаты огромным марлевым тампоном, многочисленные трубки изо рта и носа, идущие в разных направлениях, перекрывали правую щеку, левой щекой сын лежал на подушке. Оставался свободным только лоб. Некстати подумав, что в лоб целуют только покойников, отец низко наклонился перед телом сына и ткнулся губами в его руку, привязанную марлей к боковине кровати. Рука Николая даже не дрогнула. Во время встречи с сыном отец постоянно держал его руку в своей руке, надеясь хоть на малейшее пожатие, но этого так и не произошло.

Проходя коридором реанимационного отделения, скидывая на ходу с плеч белый халат, отец чувствовал, как тело его начинает сотрясаться от рыданий. Встретившись взглядом с глазами матери, которая тихо стояла, вжавшись спиной в стену больничного коридора, он остановился и тихо завыл, несколько раз меняя тональность, покачиваясь телом из стороны в сторону и колотя кулаком себя в грудь. Не меняя каменного выражения лица, мать смотрела на него, не решаясь подойти и дотронуться рукой, затем тихо сказала:

- Я же говорила тебе, что ты не поймешь меня там, вдалеке, не постигнешь меру моих страданий.

Успокоившись, отец взглянул на врача:

- Когда мы опять сможем к нему прийти?

- Может быть, не стоит отцу ещё раз переживать такое? - пожал плечами врач, глядя на мать.

- Мне это нужно, - возразил врачу отец, сняв очки и вытирая глаза носовым платком.

- Завтра утром, в обычное время, - ответил врач, развернулся и ушел, не прощаясь.

За весь обратный путь отец с матерью не обмолвились ни словом. Мать не спрашивала о состоянии сына, отец не решался сказать о том, что увидел и почувствовал там, в реанимационной палате. Уже дома, бесцельно перебирая вещи, лежащие на диване, мать сказала:

- Тебе нужно записать свой голос на аудиокассету и отнести завтра Николаю. У них есть магнитофон, мы попросим, они включат и поставят рядом с его кроватью.

Помолчав, она добавила:

- Коля очень ждал тебя. Он очень обижался, когда я говорила о тебе плохо, ругала тебя. Твой голос поможет ему справиться с болезнью.

- Да, конечно, - ответил ей отец, сидя на диване и глядя в потолок. - Какую музыку он любил больше всего?

- Продиджи и Шевчука.

- Что-нибудь другое, без текста, одну музыку, - уточнил отец, не отводя взгляда от потолка.

- Я ему купила диск Моби, - ответила мать, теребя в руках какую-то одежду. - В последнее время он только его и слушал. Я даже знаю вещь, которая ему нравилась больше всего. Там нет текста, только музыка.

- Хорошо, - отец посмотрел на неё и натянуто улыбнулся. - Я всё сделаю.

Он стоял в комнате, где жили его сыновья, и смотрел на вывешенный на стене портрет молодого человека из какого-то журнал.

- Лаэм из Продиджи, - пояснил ему средний сын Захар. - Николаев любимец.

- А я думал, что они все похожи на страшных клоунов, - пожал плечами отец.

- Этот из них самый нормальный, - усмехнулся Захар. - Николаю нравится их музыка, но я сам эту муть не слушаю.

- Ну что ты, - запротестовал отец. - В любой музыке есть что-нибудь хорошее. Николай оставил мне как-то один диск Продиджи. Сначала я слушал с трудом, но затем стал отличать одну вещь от другой, а затем две из них мне здорово понравились. Вот только соседи по кабинету до сих пор к этой музыке не привыкли.

- Какие соседи? - удивился Захар.

- Так я эту музыку на работе слушал, через си-ди-рум на компьютере.

- Представляю, - покачал головой Захар.

Перед тем, как отец приступил к записи аудиокассеты, мать предупредила всех:

- Отца не беспокоить, не шуметь, в комнату не входить.

Отец некоторое время молча посидел на кровати сына перед двумя магнитофонами, которые ему были предоставлены для работы, затем отставил один подальше, вложил в си-ди-приёмник диск, установил автоматику на многократное проигрывание любимой николаевой вещи, подержал чуть-чуть руку на излете, прокашлялся и медленно нажал клавишу воспроизведения. Из динамиков полилась тягучая завораживающая музыка.

- Здравствуй, сынок, - произнес в микрофон отец, помолчал немного и тихо завыл под музыку. Голова его была склонена, и слезы капали на стекла очков, изменяя очертания мерно шуршащего магнитофона, скромного рисунка на покрывале сыновней кровати и собственной руки, опершейся на покрывало. Успокоившись, отец протер платком очки, вытер глаза, высморкался в платок, выключил клавишу записи, отмотал кассету на начало, вновь прокашлялся и стал ждать окончания мелодии, чтобы начать всё снова. Когда мелодия закончилась, чтобы начаться опять, он вздохнул и включил запись.

- Здравствуй, сынок...

До конца записи ему никто не помешал. Отключив магнитофоны, он поднялся с кровати, расправил затекшую спину и вышел из комнаты. Мать возилась с посудой в кухне.

- Ты можешь прослушать запись, если хочешь, - сказал он ей в спину. Она склонилась еще ниже и ответила:

- Хорошо. Попозже.

В последние дни мать с утра звонила в больницу, чтобы справиться о состоянии сына. В это утро она не позвонила и сказала отцу уже в метро:

- Я не предупредила, что мы приедем, но сейчас дежурит тот же врач, он в курсе.

Весь оставшийся путь они проговорили о чем-то постороннем, переговариваясь, поднялись на второй этаж, попросили медсестру вызвать врача. Тот вышел через пять минут и молча остановился перед родителями. Пауза затянулась.

- Как дела у Коли? - спросил у врача отец, глядя в спокойное лицо медика и стараясь, чтобы голос его был твердым.

Врач, молча, чуть пожал плечами, лицо его оставалось спокойным. Мать обеспокоено замерла.

- Ему стало лучше? - с надеждой спросил отец.

Врач отрицательно покачал головой.

- Хуже? - сразу осипшим голосом переспросил отец.

Вновь отрицательное покачивание головой, и после минутной паузы в тишине прозвучали слова врача, которые отец не сразу воспринял.

- Он умер.

Отец каким-то отделенным от сознания взглядом увидел, как врач при этом сделал губами движение, напоминающее скорбную улыбку. Он в недоумении перевел по-прежнему не сопряжённый с сознанием взгляд на мать, которая даже не шелохнулась при этих словах. Ему казалось, что всё происходит во сне, сейчас придет время просыпаться, и он окажется на мокрой от холодного пота простыне.

- Я дам сейчас вам успокоительного.

Слова врача привели в чувство и отца и мать. Отец сделал шаг в сторону матери, подхватил ее под обмякшие руки и прижал к себе.

- Не-е-е-т!

Душераздирающий крик пронесся по коридору, вдали остановилась медсестра с какой-то посудой в руках, больная в халате прижалась спиной к стене и стала смотреть на обнявшихся немолодых людей у дверей реанимационного отделения.

- Не-е-ет!

Врач вышел из кабинета, неся в руке мензурку с жидкостью, которую он тут же влил в рот матери. Отец почувствовал, как по плечу его потекла жидкость.

- Не-е-ет!

Тело матери напряглось, отец сделал шаг вперед и прижал бьющееся тело к стене. Мать стала колотить кулаками по стене.

- Не-е-ет!

Врач терпеливо стоял рядом, лицо его было бесстрастным.

- Не-е-ет!

Отец погладил мать по голове и тихо прошептал ей на ухо:

- Не надо кричать. Кругом больные, им будет плохо. Не надо кричать.

Мать перестала кричать, но продолжала бить кулаками по стене у себя за спиной, причем колотила не поочередно, как делают все, а одновременно обоими кулаками, вкладывая в удары все оставшиеся силы, как будто стараясь израсходовать их до конца.

- Когда он умер? - срывающимся голосом спросил у врача отец, придерживая трепещущее в такт ударам тело матери.

- Сегодня. В шесть сорок сердце остановилось, пятьдесят минут проводили реанимационные процедуры, в семь тридцать констатировали смерть.

Глаза матери стали осмысленными, она перестала колотить кулаками по стене и заговорила хриплым, неестественным голосом:

- Я должна была почувствовать. Я собиралась и не чувствовала. Я завтракала и не чувствовала. Я ехала в метро и не чувствовала. Я должна была почувствовать.

Она вновь заколотила кулаками по стене, и вновь по коридору пронесся крик.

- Не-е-ет!

- После того, как вы вышли от него, - сказал врач, обращаясь к отцу, - медсестра сделала ему укол, и он больше не просыпался.

- Не-е-ет! - продолжала кричать мать, и крик её не ослабевал.

Лицо врача оставалось бесстрастным, он протянул руку ладонью к открытой двери:

- Пройдите в кабинет, там вам будет удобно.

Отец попробовал сдвинуть с места непослушное тело матери, и у него получилось. Они направились вдвоем, в обнимку, к кабинету, отцу приходилось внимательно следить за тем, чтобы мать успевала вовремя переставлять ноги.

Дальше всё было как во сне. Откуда-то появилась дочь Инга, затем отец с каким-то провожатым в больничной пижаме ходил в соседний корпус предупредить студентов - друзей сына Захара, чтобы уже не сдавали кровь для Коли. Потом они втроем сидели в вестибюле клиники, и Инга поочередно кормила с рук отца и мать орехами, купленными в больничном буфете. Рядом появлялись врачи, близкие родственники, знакомые. Отец запомнил молодую женщину-врача, на лице которой была такая же скорбная улыбка, как у врача в реанимации. Мать никак не хотела уходить из клиники, не увидев сына, стоило большого труда уговорить ее уйти, а к сыну прийти на следующий день. Когда выходили на улицу, заметно похолодало, и отец, дрожа всем телом, все никак не мог попасть сигаретой в рот.

Боль сразу прошла. Сначала он выплыл из омута бредовых видений, и в течение нескольких мгновений вспомнил всю свою жизнь в самых мельчайших подробностях, припомнив даже то, о чём давно забыл. Затем появилось приятное ощущение, сравнимое с оргазмом, перестали болеть легкие, суставы, сердце - всё, что болело много дней, измучив его до основания. Он парил под потолком реанимационной палаты и спокойно наблюдал, как медсестра бегом помчалась к врачу, как врач командовал, а медсестры делали безжизненному телу уколы, а он смотрел на своё тело и ему ничуть не было жалко потерять это средоточие боли и мучений. Он слышал, как медсестра спросила врача о чем-то непонятном, а врач махнул рукой:

- Это бесполезно. Он уже отмучился.

Он обрадовался, что его не будут обратно загонять в больное, искривленное сколиозом тело и сразу же увидел коридор, по которому ему предстояло пройти. Он уже видел этот коридор, но в прошлый раз его вернули. Он пожалел мать, которая жила последние годы только им, подумал о том, что всё-таки успел увидеться с отцом, пожалел, что не смог сказать отцу и матери последнее прощай, и ринулся в неизведанное, где далеко впереди его ждал нестерпимо белый свет.

Пройдя коридор и оказавшись снаружи, он увидел много белого света, ощутил себя в новом теле, во всем белом, и рядом - молодого человека также во всём белом, который протянул ему руку. Лицо молодого человека было одновременно знакомым и незнакомым, Николаю показалось, что тот похож чем-то на мать, чем-то на отца и ещё на кого-то из близких. Николай подал руку незнакомцу, и тот сказал по-русски:

- Здравствуй, брат.

- Здравствуй, - ответил ему Николай и подумал, что именно так обращаются друг к другу молокане - братья и сестры во Христе.

- Я твой брат, у нас одна мать и один отец, - уточнил незнакомец, услышав, очевидно, его мысли.

- У меня лишь один брат, он еще жив и зовут его Захаром, - ответил незнакомцу Николай, не отпуская его руки.

- Я умер в утробе нашей матери, - улыбнулся незнакомец, - поэтому ты меня не знаешь, но я - твой брат, сын наших родителей.

Аборты, - подумал Николай и спросил:

- Ты старше меня?

- В том времени, которое существует на Земле, я появился раньше тебя, но это не имеет никакого значения, потому что все мы, попадая сюда, обретаем вид молодых зрелых людей с новым совершенным телом. Ты сейчас выглядишь не совсем таким, каким выглядел на Земле.

Николай оглянулся в пустом белом пространстве в поисках зеркала, и брат сказал ему:

- Зеркало тебе не понадобится. Просто посмотри на себя со стороны.

Николай попробовал, и у него получилось: было два Николая, один держал за руку своего неизвестного брата, другой смотрел на себя и брата со стороны. Он решил, что лицо его и тело были как раз такими, о каких он мечтал на Земле. Он был так же красив и совершенен, как его новый брат, но всё же похож на себя земного.

- Как тебя зовут? - спросил он у брата.

- Так же, как звали бы меня, если бы я родился, - Михаил.

Дед по отцу - Николай, по матери - Михаил, - догадался Николай и спросил:

- Почему меня встретил именно ты? Где остальные умершие?

- Кто-то ушел к Богу, кто-то - страдать, чтобы быть готовым прийти к Богу, кто-то ждет своего часа. Я дождался тебя, потому что любил тебя во время земной жизни.

- У тебя ведь не было земной жизни.

- Я любил тебя здесь. Я страдал и радовался вместе с тобой.

- Все эти долгие семнадцать лет? - удивился Николай.

- Здесь время течет по-другому, - ответил Михаил и улыбнулся. - У меня ведь никогда не было и не будет женщины, я никогда не смогу испытать этого чувства. Мы все здесь однополые, только лица у нас мужские и женские. Ты расскажешь мне о том, что у тебя было с женщинами?

Николай вспомнил всё, что у него было с молодыми девушками, зрелыми женщинами, и ему стало неловко:

- Всякое было, плохое и хорошее...

- Я знаю, - улыбнулся Михаил. - Это было почти у всех, живших на Земле.

- Ты сказал, что кто-то ушел к Богу, кто-то - страдать, это что же - в ад и в рай?

- Страдать направляются те, кто еще не готов. Те, которые уже готовы, идут к Богу. В Библии это называется страшным судом, но в этой книге все запутано, потому что писали ее люди.

- Каждый для себя решает сам, идти ли ему к Богу, если он готов, или дожидаться любимых людей с Земли? - поинтересовался Николай.

- Нет, - покачал головой Михаил. - Делать такой выбор могут только те, у кого не было грехов на Земле.

- Ты был моим ангелом все эти годы?

- Ангелом и братом.

- Значит, я не смогу дождаться здесь своих родителей, - вздохнул Николай. - Мои грехи обязательно повлекут меня в ад.

- Ты искупил их своим страданием, я - своей любовью, - мягко возразил ему Михаил. - Твоя дорога - к Богу, и я пойду вместе с тобой, только сначала ты мне всё расскажешь о земной жизни, о том, что чувствует человек, обремененный земным телом. Я ведь сам не знаю, как это бывает, и не знаю, что будет там, у Бога.

- Очень хотелось бы увидеть родителей, брата, сестру, племянника и многих других. Это невозможно? - с надеждой спросил Николай.

- В земной жизни ты их больше не увидишь, и помочь им ничем не сможешь, - каждый из них должен пройти свой путь. Но мы с ними встретимся сразу же, как только переступим порог и окажемся у Бога.

Николай удивленно посмотрел на своего брата.

- Парадокс времени, - пояснил Михаил. - На Земле время течет линейно. Параллельно с ним, но по другим законам и с другой скоростью течет время здесь, в чистилище, а у Бога время собрано в точку, и каждый, кто умер тысячи лет назад, умрет сегодня или через тысячу лет, пройдут чистилище, ад и придут к Богу одновременно. Это и есть страшный суд, так неумело и запутанно описанный в Библии.

- Значит, все мои близкие будут там же, когда мы с тобой окажемся у Бога? - удивился Николай. - И в то же время они будут жить на Земле?

- Наши близкие, - поправил его, улыбнувшись, Михаил. - В тот момент, когда мы с тобой придем к Богу, для нас Земля уже закончит свое существование, и все люди будут вместе.

- Парадокс времени...- задумчиво проговорил Николай. - Я спрашивал у отца, где обретаются души людей, умерших за тысячи лет, в ожидании страшного суда. Он не знает этого. Если бы я мог рассказать ему теперь...

- Он сам узнает, если ему это будет дано Богом, к тому же ты его, закончившего земное существование, скоро сам увидишь.

- Через сорок дней? - поинтересовался Николай.

- Я же говорил тебе: здесь время течет по другим законам, - Михаил крепче обхватил руку Николая и они двинулись вперед, где свет был не так нестерпимо бел, где смутно вырисовывались какие-то непонятные сооружения и виднелись передвигающиеся в разных направлениях фигуры людей в белом. - Расскажи мне о Янке, Насте, Севе. Обо всех...

Похороны назначили на третий день, но друзья и подруги Николая приходили в дом все эти дни. Николай успел сделать перед операцией все распоряжения на этот счет. Он исподволь, в шутливой форме, постепенно говорил матери о том, что его друзья не должны плакать на его поминках, вдоволь пить вино, есть пиццу, которую прекрасно готовит отец, и слушать песни Юрия Шевчука. Всё так и было. Мать хлопотала на кухне среди родственников и знакомых, поминутно останавливаясь с какой-либо посудой в руках и впадая в прострацию, из которой её тут же старались вывести все, кто был в это время рядом. Отец неприкаянно ходил среди молодых людей, сидевших по углам и бродивших по квартире с рюмками и тарелками в руках, присаживался сам послушать Шевчука, но тут же уходил в ванную, чтобы поплакать наедине.

Гроб с телом, которое мать решила кремировать, в день похорон нужно было вывозить из больничного морга в крематорий, но близким дали возможность проститься с покойным за день до этого. Николая одели так, как он хотел этого: в яркую футболку с портретом злого клоуна из группы Продиджи, в его любимые джинсы неопределенно-серого цвета, которые при жизни болтались на нем огромными пузырями и теперь подчеркивали худобу его ног, одна из которых еще при жизни была слегка вывернута коленом в сторону, потому что болела более другой. На запястья рук и шею ему были надеты все браслеты и цепочки, подаренные разными девушками в разное время, в ухо была вдета сережка, которую он снял перед операцией. Близкие друзья и родственники стояли поодаль, мать, отец, сестра, брат и бабушка были рядом. Мать сидела на стуле, обратив свое почерневшее лицо к безмятежному лику сына, и поглаживала его холодные руки. Отец смотрел на заострившиеся черты любимого лица и вновь не узнавал его, как и тогда, во время прощания, только тогда это было страшное, измученное лицо с раздувшейся шеей, а теперь - спокойное лицо умиротворенного человека, лицо, черты которого совсем не походили на живую мимику его сына. Отросшие за долгое время пребывания в больнице усы и бородка, заострившийся нос сделали лицо сына похожим на лик Христа, каким его рисуют на иконах православные.

Отец тихо отошел от тела сына, встал за спинами стоящих у гроба и поднял голову вверх.

Здесь лежит твое тело, - говорил он мысленно сыну. - Я знаю, что ты там, наверху, наблюдаешь за нами. Дай мне какой-нибудь знак, чтобы мне стало легче. Сделай что угодно, - я пойму.

Он стоял и смотрел вверх, на высокий потолок просторного помещения, чем-то похожего на большой гараж или маленький цех, и видел только одну муху, летающую у самого потолка. Он вспомнил рассказ своего товарища, которому отец поведал, как он, еще маленький, в день похорон своего безвременно погибшего отца бегал по огороду и пытался поймать неизвестно откуда взявшегося зайца, крича при этом: Это мой папа!. А этот товарищ через много лет, возвращаясь с кладбища, где похоронил отца, чуть не попал в аварию из-за перебежавшего дорогу зайца, и потом долго смотрел в ту сторону, где скрылся заяц.

Он смотрел на муху и думал, что она никак не может быть знаком от его сына, но на душе его вдруг стало легко, так легко, что он даже мог рассмеяться. Он другими глазами посмотрел на лишенное души тело сына, на родственников, скорбно стоящих вкруг него, и подошел к гробу, чтобы еще раз погладить рукой чистую и желтую кожу на лице сына. Он поцеловал его в лоб, вспомнил последнее прощание, когда не смог поцеловать сына в лицо, и ему вновь стало горько.

Прощание в день похорон прошло необычно. В торжественном зале крематория собралось множество молодых людей, траурной музыки не было, звучала песня Шевчука Вот и все..., все плакали, целовали покойного на прощание, а в гробу лежало тело враз повзрослевшего юноши в необычном для такого случая наряде. Обратно ехали молча. Поминок в обычном виде не было: по углам комнаты, на диване, креслах, просто на полу сидели юноши и девушки, слушали музыку и пили вино. Когда кто-то начинал плакать, его мягко обрывали. Говорили о покойном.

- Он мне стихи писал, а я ему задачи по химии решала, - улыбаясь одним уголком рта, говорила девушка с красным от постоянного вытирания платком носом и мокрыми глазами.

- И мне писал стихи, - отозвалась вторая девушка с длинными, расчесанными на пробор волосами, - а я ему домашние задания по математике делала.

- Так мне он матерные стихи писал, - еще раз попыталась улыбнуться девушка с заплаканными глазами.

- А мне какие? - с вызовом возразила вторая девушка.

Отец, сидящий рядом, прямо на полу, покачал головой:

- Так вот почему он в школе успевал.

- Относительно успевал, - поправила его сидящая на диване учительница - молодая красивая женщина. - Зато он так писал сочинения, что все только диву давались. Прочтем, бывало, после урока его сочинение вслух - о чем угодно: об облаках, лесе, дожде в городе, - потом все выходят из класса и одобрительно похлопывают его по плечу.

- Словом он владел, - согласился отец, покачивая головой.

- Он был старше всех в классе, - тихо сказала учительница, отставив в сторону фужер с пригубленным вином. - Не по возрасту, а по отношению к жизни. Он всегда спешил, пробовал всё подряд, а потом говорил себе и товарищам: Это хорошо, а этого делать никогда нельзя. Плохое к нему не приставало.

Отец подумал о том, что совсем не знал своего сына, и горько вздохнул. Он посидел немного среди молодых людей и ушел в ванную, чтобы расплакаться вдали от всех.

Он уезжал в свой Буденновск с Казанского вокзала. Расцеловался со всеми на прощание, мать обняла его последней, он неловко прижал ее к себе. Постояв немного в обнимку, она отстранилась, посмотрела на отцовы вельветовые брюки с пузырями на коленях и произнесла цитату из любимого ими обоими фильма Бег:

- Чернота, купи себе штаны.

Когда поезд тронулся, отец достал из сумки старые туфли сына, которые достались ему в наследство, погладил их ладонью со всех сторон и положил обратно в сумку. Сосед по купе удивленно посмотрел на него, но ничего не сказал.

Прибыв домой после долгой отлучки, отец вошел в пустую комнату, и взгляд его сразу же упал на не опавший тюльпан, одиноко стоящий в вазе с водой. Господи, неужели Ты таким образом подарил мне сына? - подумал он, усевшись на стул. - Сделал так, что он, будучи уже больным, приехал ко мне и избавил меня от чувства вины перед ним, а затем, превозмогая муки, дождался меня в Москве, чтобы я застал его живым и вновь не терзался угрызениями совести? Господи, но у меня всё внутри разрывается оттого, что я не смог помочь ему! Он молча рыдал, сидя на стуле, плечи его мелко тряслись, из глаз лились слезы. Успокоившись, он достал засохший, но не опавший и не потерявший форму тюльпан, почувствовав при этом тошнотворный запах подгнившего черенка, обернул черенок листом бумаги, аккуратно отделил лепестки от стебля и сложил всё между страницами большой книги о приготовлении пищи в надежде когда-нибудь придать засохшему цветку какую-нибудь приличную форму. Затем он долго молча сидел на стуле и думал. О том, что теперь он навсегда избавился от страха, потому что уже однажды потерял самое дорогое, что может потерять человек, и всё остальное по сравнению с этим - сущая мелочь; о том, как жить дальше, как избавиться от желаний, потому что понял, что человек, как слепой котенок, всю жизнь бьется в пелене собственных страхов и желаний.

Потом он стал жить дальше и долго не успокаивался, спрашивая у всех - друзей, знакомых, случайных встречных, - доводилось ли им видеть, чтобы тюльпан засох, сохранив форму и не осыпавшись, стоя черенком в вазе с водой, и никто не мог дать ему ответа.

Виктор и Николай Новосельцевы, Буденновск - Москва - Буденновск, февраль - сентябрь 2001 г.

1

27