Есть такое: если где-то бабочка взмахнет крыльями, то на другом конце земли случится землетрясение. Тогда: если руки эквадорской женщины бережно уложат в коробку божественный фрукт, то...
И вот уж распласталась на другом конце земли своим нутром на тротуаре банановая шкура. И случилось это вечером (октября месяца). На тротуаре том не вымерзла еще слякотная жижа, а воздух лишь натягивал свою струну в ожидании ночного заморозка. Так вот и рождаются незатейливые репризы. В долю секунды сплясав зажигательную качучу, я пал. И надо ж, глазом косил -- не видал ли кто: позорно так... пал. Нутро же мое -- ощетинилось: накостылять бы дворникам да тем, кто про лампочки в фонарях забыл; и автору западни банановой, до кучи.
От дикой боли можно было выть и от нее же истерически смеяться. Ай, безобразны ритмы бытия...
Тут и явились детские всхлипы -- как нелепо, как не к месту:
-- Дя...аденька, помо...огите пожа...алуйста.
-- Ты чего плачешь, девочка?, -- прокряхтел я, вставая.
-- Там котенок...там. Его до...остать, -- плакса махнула ладошкой в сторону забро-шенного ДК.
В один этаж: доски, балки, дранка... А ведь и ничего себе был, служил бы еще. Да постиг его приговор кудесников кабинетных. И вот уж - мнилось - пустырь, а на нем взрастает нечто монументальное и, предположим, доброе, вечное. Но не так, не так все: заструилась копеечка венами тайными до кошельков тугих. А что ж - времена мутные...
О да, бывала юность тут моя: вечерние сеансы, спектакли. И гудело тогда, экран вверх в рулон тащило. Он мешал видеть с балкона глубину сцены, и это удручало: я вообще люблю на все смотреть с высоты. Птица. Только крылья с годами все слабее, клетка теснее, прутья крепче.
Именно здесь я однажды добрался до ладошки предмета обожания и впервые в жизни потерял сюжет фильма, упиваясь предчувствием: у нас случится не только чай с вареньем.
... Не так, не так все: вот он, храм искусств, стоит почти развалившийся от времени и мародеров. Без окон и дверей, в дремучем, неухоженном сквере. А вокруг - серые убогие хрущевки да бездомные собаки.
Девочка уверенно двинулась в темноту по раскрошившейся асфальтовой тропинке, и вскоре мы были перед входом. Дежавю: маленькая девочка, звездное замерзающее небо...
Моя спутница больше не всхлипывала. Она достала из кармана куртки фонарик и шагнула в пасть проема. Спросить бы: что это за котенок, кто она сама, откуда, почему одна? Но я молчал. Так ведь и все устроены? Когда слышат крик о помощи, то сначала помогают, а потом уж расспрашивают?
Кругляш света пометался по обрывкам афиш на стенах пустого фойе, по глазницам окон, по замусоренному и искореженному полу... убежал в зал.
Потом было продирание меж раскуроченных рядов, в сторону глухого кошачьего плача. Где-то здесь.
Изощрен мозг человеческий в ломании, ох, изворотлив: железо уж -- от рядов тех -- в руках, и с глухим рыком отвалились две пристенные половицы, источенные временем.
Взяв у ребенка фонарь, я встал на четвереньки и заглянул в сырое, грязное подполье: кошачий отпрыск оказался на расстоянии руки. С перепугу метнулся было в сторону, но цепко, за заднюю лапку, опетлила его то ли веревка, то ли скрученная пакля.
Пришлось лечь, чтобы дотянуться: "Боже, на кого я теперь буду похож!", -- котенок оформил себя хищником и натужно зашипел.
Но -- получилось.
-- Держи своего баламута.
-- И-и-и, у Вас палец в крови!
-- Ага. И заноз нахватал. М-м-да, вечер удался, -- я хмыкнул, -- тебя как зовут-то?
-- Ириса.
-- Ух ты! А чего же ты здесь одна? И что это за зверь?
-- Это Пистон, он хороший. Я из дома его взяла, что-то интересное показать.
-- Что интересное?
-- Там, -- девочка кивнула в сторону сцены,-- идем, -- и пошла к лестнице, ведущей на балкон.
Из дыры, в потолке над подмостками, опускался едва заметный столб лунного света. От этого мрак в зале чуть редел.
Усевшись рядом со своим гидом, я проследил ее взгляд: лунное пятно на дощатом полу, еле видимые контуры бывших декораций... Все.
-- А что там?
-- Сегодня как раз полнолуние. Не видишь еще? А я уже вижу! Смотри-смотри, -- прошептала она.
Я опять уставился вниз. Кто его знает, сколько прошло времени, но только возникло желание уйти, вдруг почудилось, будто бледный поток уплотнился. Так бывает, когда в лучи попадет дым.
Лицом я ощутил движение воздуха, который запах чем-то нежно-терпким, еле уловимым. Этот букет не с чем было даже сравнить. Я невольно повел носом, принюхался. Вот это да, запах-то - живой! Он изменялся медленно и ритмично и через каждую секунду становился чуть-чуть другим. При этом сохранялось нечто, делающее его конкретным и определимым: так вечернее платье - это вечернее платье, шляпа - это шляпа, хоть с широкими полями, хоть с узкими. Отчего мне вспомнилось кем-то написанное "... я погрузился кончиками пальцев в белую пену клавиш..."? Размеренной, мягкой пульсацией задышало пространство, и лунный свет или то, что его наполняло, пришел в движение: у пола стало растекаться множество тонких струек, будто дымя, образуя колыхающиеся переменчивые узоры -- все быстрее, все ярче. Аромат усилился, и потеплело, а невидимый дирижер стал ускорять ритм. Помню, помню: гнусавое рацио шепнуло: "Ткни пальцами в горло, нащупай "тук"-- тот ли темп?". Но пало, позорно так... пало оно. Лунный свет превратился в густой лучащийся туман, в котором начали вспыхивать цветастые колкие искры.
Но потом... потом я вздрогнул: когда заполнилось почти все пространство над сценой, дымка мгновенно исчезла, и я увидел танцовщицу, застывшую в па, напоминавшем фуэте. И она была не бестелесна, -- но такая же явная, как абажур при утреннем пробуждении.
Мир рухнул. Того, что я увидел, быть не могло, но было. Все! Мироздание разлетелось на кусочки. А это значит, и я с ним? Ладно бы какой-нибудь "бруно" его разрушил, -- на нем бы можно было отыграться. А тут на ком -- на маленькой девочке, что ли? А где она, кстати? Я повертел головой. Ее не было, куда бы ни метнулся взгляд, и, возвращая его на сцену, я заорал истошным криком, безумным и чужим:
-- Ириса! Ириса-а-а!!...
2.
Прихожая. Зеркало. "Так вот ты какой, Северный олень". Утренний Я -- наоборот: осунувшееся лицо с мазком засохшей крови на щеке, с ниткой на щетине; всклокоченные слипшиеся волосы; измятая грязная одежда; неряшливый носовой платок на пальце... В общем, этюд. "Осенний бич" называется.
Из оцепенения вывела жена. Она вышла из спальни теплая, уютная, заспанная. Увиденное ее взбодрило:
-- Что? Что случилось? Тебя били?
-- Нет, все в порядке.
-- Как в порядке? Посмотри на себя, что это?,-- она простерла ко мне руку ладонью вверх и стала смотреть исподлобья.
-- Месть бананов. За то, что мы их убиваем.
-- Каких еще бананов?!
-- Жестоких, надо полагать... Я наступил на корку и упал.
-- Там что, весь город в отбросах? Ты весь, весь в грязи! Ты задержался на два часа, -- раздражение зазвучало в ее голосе.
Дальше я врал и успокаивал, успокаивал и врал. Получилось. Главное -- самому верить в то, что говоришь, и представлять себе это ясно и в красках. Тогда даже женщину можно провести. А что оставалось делать? Излагать правду?
3.
Путь до работы, рабочее место, знакомые лица, все как-то потускнело и стало не таким значимым, как прежде. Зато ярко было то. Так, если терпеливо смотреть на волосок зажженной лампы, потом долго еще будешь видеть его на всем.
Надо ли говорить, что я не мог не прийти туда еще?
Минуло несколько дней. Моросил дождь -- и чем ближе было полнолуние, тем более я волновался -- тучи. Для супруги заблаговременно был затеян спектакль, и к развитию сюжета я был внимателен и чуток.
Где и какая бабочка махала крыльями, когда шеф попытался вечером навьючить на меня срочную работу? Но в офисе отключили свет. Везение?
Когда я стоял и набирался решимости, морозец уже высушил асфальт. Ветерок, тянувший весь день, неожиданно стих. Знак?
Неестественно громко раздавались мои шаги по скверу, в фойе, будто шел я по собственной голове. Зал. Все так же, как и в прошлый раз, только есть волнение, да нет кошачьего плача.
Быть может, перенапряглось внимание и это показалось? На балконе напротив кто-то шевельнулся. Крысы? Кошки?
-- Кто там?, -- голос охрип.
Тишина. Жаль, что не взял фонарь. Усевшись на прежнее место, взглянул на сцену. В этот раз все произошло гораздо быстрее, но лунный свет и мириады искр приобрели все мыслимые цвета и оттенки. Теперь переливчатое мерцание выплеснулось за пределы подмостков и стало проявляться по всему залу: то одною колкою звездой, то осыпью блистающей пыли -- кругом. Когда появилась танцовщица, я уже был готов ко всему, и, казалось, ничто не могло вывести меня из ритмического равновесия. Она медленно закружилась в танце, ускоряя его, сообразно ритму. В странном танце: рождаемый вдруг, стройный и дикий -- каждую секунду он погибал и тут же возрождался грацией гибкого стройного тела. Когда же появилась музыка? Я не понял, когда появилась музыка! Она была такая же живая и неповторимая, как свет, запах, танец, как все пространство вокруг. И я не просто слышал и видел: я чувствовал фантастическое действо, я растворялся в нем, жил: я - ветер, поднимающий каплю в небо, я - капля, оживляющая пустыню и падающая на пульсирующую жилку на виске примадонны, я - день и ночь. И вдруг стало понятно главное, пронизывающее странную явь: первозданная, необузданная свобода. "Клетки не существует."
Странно, но какая-то часть меня продолжала спокойно наблюдать и пытаться анализировать, несмотря на бесполезность этого занятия. Хуже, -- она назойливо пыталось продавить в мое существо абсурдные, безумные резоны: по телевизору уже футбол..., завтра рано на работу..., мне должны сегодня звонить... "Господи, из какого же это мира?"
Постепенно световые блики и всполохи добрались до балкона напротив, и вдруг (опять вдруг)...
Там сидела девушка. Ее глаза скрывали поля шляпы, изящной шляпы, но я чувствовал, что она смотрела на меня. В этот момент музыка стала стихать, а танцовщицу окутал лунный туман. "Стойте-стойте. Погодите! Ну дайте еще на секунду света, хоть бы и тусклого лунного света!", -- завопил кто-то во мне. Да только кто бы его послушал? Тьма быстро сгущалась, и я никак не мог взять в толк, отчего все прекратилось. "Что, я сделал что-то не так?!" Простота пришедшего объяснения выглядела надругательством: луна-то по небу - двигается, а не висит вечно над дырой в потолке.
И мрак, и полное безмолвие: "Я есть или меня нет? Смотри-ка, вздрогнул - значит, еще как есть". Взрывом в голове отозвались едва слышимые, осторожные стуки женских каблучков. "Она что, настоящая? (Нет, не то). Она что, такая же, как я? И тоже приходит видеть это?". "Такая же, любимый...", -- прозвучал приглушенный пространством голос, а шаги утихли там, где был выход.
Вам ни разу не выливали на голову ведро кипятку? Мне тоже не выливали. До самого этого момента.
Если открыть книгу рекордов, то там не обнаружилась бы важная запись: "Бег в темноте по полосе препятствий".
Сколько раз я споткнулся, не знаю, но это меня вразумило: я добрался до стены и уже более сноровисто зашагал вдоль, чуть касаясь ее рукой. И только уверенность моя попыталась превратить шаги в бег, как твердь исчезла, больно ткнув деревянным в лоб. "И какой урод тут доски оторвал!". Я попытался покинуть неглубокий подпол, но что-то похожее на паклю опутало ногу и чуть было не уронило меня вновь.
Усевшись на край и свесив ноги в проем, я вдруг сквозь хохот, жалобно затянул: "Мя-а-ау! Мя-а-ау!..". И долго еще сидел, смеясь ли, плача -- уже не помню.
***
Я познакомился с ней на третий день. Теперь днями я считал только те, в которые приходил туда, а все, что было в промежутке, составляло неизбежность, которая меня, впрочем, не тяготила. Так бывает в поезде: вошел, лег спать, проснулся - приехал.
Мы снова были там. Когда все кончилось, я не торопился, отчего-то зная, что она меня ждет. И как только покинул здание, она шагнула навстречу, молча взяла меня под руку, склонила голову на плечо, и мы зашагали по припорошенной первым снегом тропинке.
Мы почти не разговаривали. Да разве было это нужно?
4.
Стояла уже середина декабря, который выдался слегка морозным и ясным. Лишь иногда ненадолго прибегали тучи и убирали город в свежий хрусткий снег. И мир был чист и красив. Еще прекраснее он выглядел с высоты птичьего полета, когда крылья несли меня из ниоткуда и неведомо куда.
Когда они вырастают, их многие начинают замечать. Жены чаще всего объявляют об этом в прихожей. Например, вот так:
-- Тебе там прибавку не обещают за переработку?
-- Пока не знаю, но скорее да, чем нет.
-- У тебя от пальто духами пахнет. "Лунный свет", кажется.
Я вздрогнул. Не от того, что был в чем-то уличен,-- ведь она произнесла это бережно, как помогает ветер раненой птице,-- но откуда она взяла это названье? Нет таких духов!..
Потом мы пили чай, говорили о чем-то: по-моему, обсуждали планы на новогодние праздники. Потом долго молчали.
Перед тем, как уйти в спальню, она вдруг внимательно посмотрела мне в глаза, улыбнулась уголком губ, подошла и, потрепав по голове, поцеловала в макушку.
Я еще долго сидел и глядел в недопитую чашку. Ничто внутри меня не изменилось, но только стало немного грустно, как бывает в детстве, когда весной солнце начинает оплавлять сказочный ледяной город, выстроенный во дворе.
Она спала. Я склонился и долго рассматривал ее лицо, потом приложился губами к виску и прошептал: "Я люблю тебя". А впрочем, может быть, только подумал.
***
Когда было это воскресное утро? В феврале, кажется. Я спал очень крепко, а проснулся от ласкового прикосновения пальцев на лбу:
-- Ириша? Который час?
-- Почти десять.
-- Ого, поспал таки...
-- А мне сон снился. Яркий. Пожар, а почему-то не страшно.
-- Лес?
-- Нет, какой-то старый дом. А еще там стояла девочка с котенком и смотрела, смотрела...
Я вскочил с постели и схватил одежду.
-- Что с тобой, милый?
Может я и тугодум, но иногда моя голова работает очень быстро:
-- Я в гараже вчера свет оставил. А если "сон в руку"?
Не прошло и пяти минут, как водитель такси мне объяснял:
-- туда сейчас не проедем - пожарники все перекрыли. В объезд устроит?
Захлопнув дверку, я побрел в сторону старого ДК, ни о чем не думая и ничего не замечая вокруг.
PS.
Поздно. На третьем этаже одной из хрущевок, что против старого сквера, у кухонного окна сидит древняя старушка. Она глядит на деревья, на редких прохожих. Она сидит так каждый вечер и иногда замечает, как мужчина, одетый в добротное драповое пальто, вдруг останавливается, поднимает взгляд и смотрит в небо. Туда, где полная луна, где искры звезд. Почему? Она не может рассмотреть его лица, но шепотом произносит: "...Вот. И в самом теплом и уютном уголке его памяти - драгоценная шкатулка, а в ней...".