Писатель Веселухин -- гавкал. Гавкал самозабвенно, брызгая пенною слюной на свою зеленую бороду. О, до заноз ли ему было. И облупленный квартирный пол глумился: "А вот тебе в коленку, через твои зачуханные трико; а вот тебе в ладони -- получи деревяшки!"
Ночь замерла за окном. Паучку страшно было. Паучок забился в угол под потолком и глядел оттуда. Там, внизу, Вася на четвереньках к углу пятится, рычит собакою, а к нему подступают: двое здоровенных таких, румяных, в медицинского виду одежде. А у того, что чуть сзади, -- рубище наизготовку, в гармошку собранное: рукава дли-и-инные, аж по полу волочатся.
Однако ж самое время отвлечься и узнать получше, кто же такой был Веселухин. Тем более что не люблю я акты насилия, а чем этот закончится, читатель, видимо, догадался. Победят болезного.
От роду Василию было лет тридцать с малым, из которых чуть не половину он писательствовал. Как это началось, непонятно, но выросло; и, сказать правду, был он в своих творениях очень даже не дурен. И проза его была не того характера, где автор тыкает на кнопки в голове читательской -- знай себе, волну гонит. Из другого теста Веселухин прозу делал. Да мало ли талантов плодит земля российская? Васю даже напечатали кой-где (как -- об этом позже); ему даже штук несколько поклонниц, или около того, -- дифирамб слали электронкою. Впрочем, каких только поклонниц не плодит земля российская.
И чем сноровистее Веселухин со словом управлялся, тем сильней его терзали мысли. А были они: порывистые; прерывистые; надрывные. Мне об них по секрету -- паучок рассказывал (может, напутал чего?). Это вот примерно: "Отчего ж? Где радетели слова? Кругом Грустиновы на полках, Концовы, Воронкины... Нет, в этом море и нельзя заприметиться... Тут через того, кто решает, -- или самому пробиваться... Хорошо ведь пишу. Вот тот-то -- человек со вкусом, профессионал: "Ты молодец, -- говорит, -- ей-богу молодец" ... А вон та, журналист и литератор, -- похоже отзывалась... Черт с ним со всем: спасение утопающих -- дело рук самих утопающих... Вон, кое-кто в свое -- целую главу чистых матюков вставил для пиару, его знать стали, а знают -- так читают ; другой партию затеял скандальную: знают -- и читают... Так, надо решать, что-то делать надо. Надо что-то... надо... Противно, гадко, так это не я же такой -- жизнь такая... Пена..." Это паучок -- мне. А у самого-то Василия в голове все шибко перепутано было: так невнятно и анархично являлось сознанию, что он обзывал это: интуиция.
Первой жертвой интуиции пала борода. Узревшая ее новую масть жена могла стать жертвою второй, но чувств все же не лишилась, лишь с лица сошла и прошептала: "Все, сходишь с ума...". Потом слёзку порой таила и глаза опускала, как двором шла.
Следующим актом Веселухинского пиара стал публичный дебош. В конторке, где принимают бесплатные газетные объявления, он протянул пожилой барышне-клерку купон следующего содержания: "Все, кто честен, -- в партию антионанистов! Потенциальных членов прошу звонить по тел..." и так далее. Какой такой хитроумный план имело Васино рацио теперь никто не скажет, но пошло все иначе. Дама выудила два вот этих самых слова -- "антионанистов" и "членов" -- и ее разум возмущенный вскипел и выплеснулся громами на самой грани цензурных форм. Она ж не могла знать, что перед ней -- Веселухин: субъект вспыльчивый и желчный; что субъект сей: живет в свободной, черт возьми, стране; и прочая. Вот спроси теперь у Василия, как так все случилось, - толком не ответит.
Эх, тетя, ах, клерк... И стало имя ее -- Помпея. Все там было: и стекло битое, и пальчик дамский поцарапанный, и стаи документов по кабинету. А в конце -- уазик с мигалкою и -- вот же свезло Веселухину -- газетчик выискался.
Правду говорят: была б цель ясная, а тогда коль план порушится -- так само все на лад выйдет. И ведь сработало.Первые вещи Васины и пропечатали после скандалу.
Теперь уже не нужно пояснять особо, что такое была слюнявая писательская горячка. Да-да, ему говаривали приятели: "Ай, актер в тебе умер". Говаривали.
Теперь пора, пора уже перенестись в место, куда свезли нашего таланта. И не в больничный двор, а прямо в кабинет, где перед пациентом в крайнем изумлении сидит толстый лысый доктор. Отчего же оторопь? Почему и Васю-то будто подменили? Глянь-ка, сам собою в один миг сделался.
-- Ты?! Ей богу ты. А как же... как это ты здесь?.. Эй! А ну снимите "обнималку" с него!
-- Ну и ну, -- выдавил Веселухин.
Кому ж еще раскрыться, как не доброму школьному приятелю? Не исчезает без следа дружба эта, хоть и потеряй человека лет на двадцать из виду. Василий и рассказал, все выложил.
-- Нет, Вась, не нужно тебе это.
...
Долго они разговаривали, много разного спорили. И все оборачивалось к двум огромным, двум неразрешимым вопросам: зачем писать, коль не печатают, и : а вот чтобы признали, чтоб любили творения -- личностью быть следует, а что уж это такое -- кто его знает. У-у-у... И Адольфа поминали, и Валеру Грушина, и человека никем не знаемого, абстрактного. И на все новые доводы при этом находилось довольно разрушительного.
Прелюбопытная штука русский язык. Вот произнеси сухо, без выражений маломальских: личность. Так всякий индивид -- она и есть. А отпечатай слово голосом, напряги губы в ниточки, и чтоб уголки их вниз дернулись; сожми кулак у груди и искру восхищения взором высеки: Личность! И все, иди ищи ответа.
Слова бурлили, пенились, разбивались о камень кабинетных стен и сыпались с шелестом к плинтусу. А оглохлые стены слепо таращили бельма на двух воспаленных людей. Но люди устали. Ай! Так и не добрались до отгадки: вот писатель, не бездарь вовсе: так что ему поделать с великим, со справедливым неприятием безвестности своей. Веселухинская душа по-прежнему стенала, она требовала ответов; врачебное тело -- требовало кушетки. С тем они и расстались. Врач -- уснул, а Василий потащился через тьму дурдомовского двора.
Тьма - худо. В самый этакий момент сует под ноги вред всякий: камни, шкурки банановые, понимаешь... палки...
Писателя Веселухина ударило: в колено, локоть, лоб. Это он потом узнал, когда пришел в сознание, обнаружив себя на лавке, сидящим. А еще он узнал, что рассвело, и что старого дворника зовут Митрофан.
-- На-ка, глотни, - Митрофан потянул фляжкечку.
-- Ой-йй! - ткнул Вася пальцами в висок и отхлебнул.
-- Ну, ты еще, еще давай. Настоящий, из Армении.
В овлаженных кронах над головами четвертой октавой робел соловей... а Вася взял, да и уполовинил коньяк.
-- Скажи, Митрофан, зачем писатели пишут?
Дворник попутался глазами в зелени Веселухинской бороды:
-- А ты, стало быть, писатель. Так это мы одного поля, значит, корнеплоды-то.
-- Во дела... Пишешь?
-- Не-е, мету. Только я асфальт, а писатель души от мусора подметать должон. Затем и пишет.
-- Корнеплоды, блин... Не издают меня.
-- Что с того, и про меня не трубят. Зато тут вот порядок, -- он повел рукой. Потом почесал в затылке, наморщил лоб и добавил:
-- Надо будет -- издадут.
-- Ага... Ты издашь? Не знают ведь, так как же тогда?
-- Надо будет -- узнают.
-- Тьфу, заладил, -- махнул Вася рукой, -- Как, как узнают?!
-- Ну... само выйдет. Пиши только складно, рук не покладая, да чтоб, понимаешь... ну... Как же тебе объяснить. Надо, чтоб тот, кто пишет, был (как сказать-то)... ну...
-- Личностью, -- голос Васи поник, и глупая улыбка повисла на лице.
-- Во! А ты молоде-ец.
-- И что же это, личность-то?
Митрофан закатил к небу глаза и замер. Потом вздохнул глубоко, потеребил метлу и ответил:
-- Так... кто его знает, а по мне -- это когда нутро -- как валун гранитный. Всяко на нем настроено может быть, а то и порушиться может, но фундамент -- хоть громы с молниями, хоть перевернет все вокруг -- чтоб держался.
-- Фундамент, валун; кирпич, щебенка... Что это такое-то, что? Гранит, едрена-мама... цемент...
-- Да-а, похоже здорово тебя ушибло. Это, Вась, про заповеди помнить, разум чтоб на месте, да родину любить. Ладно, пойду. Мести пора.
Долго сидел Василий с остеклянелыми глазами, долго пел соловей да шаркала метла у спецбольницы номер N. Какие мысли метались в голове Веселухина, от чего дыхание сбивалось -- неведомо.
***
Блистательным апрельским утром под юной сенью тополей две баушки стояли у подъезда. Две такие типические баушки, что описывать их нет никакого смыслу. Да и разговор они вели, какой бы пропустить себе, и дело с концом. Но принес мне его -- ветер, принес через распахнутое окно, вместе со щебетом птиц.
-- А Катькин-то, не уже ль писАть бросил?
-- Не-е, пишет.
-- Так он же бородищу-то свою уж год, почитай, как сбрил; тихОй стал совсем.
-- Так и что? Вылечили его в дурилке, в одну ночь поправили. Теперь видала: на работу ходит, с дочью улюлюкается... Человек, словом. А писать-то -- пишет. Складно, душевно получается: Катька показывала.
...
Баушки про всякое еще сплетничали; потом прощались; потом баушки разошлись.
А мне... Мне остается лишь поставить точку да подмигнуть паучку: вон он, в самом углу под потолком сидит. Он... улыбается.