Вторник. Позднее утро. Я лежу один в трёхкомнатной квартире. Надо мной, в маленькой уютной спальне, потолок. А ещё выше -- десятый этаж, чердак с крышей, а над всем -- великолепное февральское небо! Оно щедро разбрызгивает уже по-весеннему смеющееся солнце: на дома, на свежие сугробы, на суетливо спешащих по просторному двору людей.
Ну ладно, достаточно о пейзажах: я под арестом, и бранных слов в адрес моих тюремщиков -- гипса да гриппа -- просто не хватает. А потуги моих жалких утешителей слабы и тщетны. Сначала, на кухне, это была яичница с колбасой, а потом, уже в гостиной, сундук со всяким хламом -- сериалами, шоу, рекламой. Ух ты, прямо стихи:
Стоит сундук со всяким хламом:
Рекламой, шоу, сериалом ...
Полезная для детей загадка, между прочим.
Стук - бум, стук - бум, стук - бум: это я вдоль прихожей на костылях и здоровой ноге уже мастерю аккомпанемент. Тут уж не стихами -- целой песней пахнет. Назову я её, пожалуй, так: "Марш одинокого рояля", да и завещаю потомкам.
О, зеркало. А кто это в нём? Ай милок, эко тебя сказило-то... Ну вот и добрался: Привет, спальня! -- давно не виделись.
Лёг. Уставившись в потолок, стал отгонять хитрые и вертлявые пустые мысли. И совсем было это удалось, как вдруг... прилетел птиц. Он уселся в проёме приоткрытой форточки, кашлянул и сказал:
-- Чего лежишь-то? Пойдём полетаем?
--Да не могу, занят очень.
--А что делаешь?
--Война у меня. С бациллам. Да и нога ... Сам понимаешь.
Птиц вздохнул:
--Понимаю. Нога ещё полбеды, -- махать-то руками надо, -- а вот бациллы -- дело такое...
Он неопределённо хмыкнул и продолжал:
-- А ведь с другой стороны, если вот так ещё повоюешь несколько дней, в потолок глядя, то свихнуться -- запросто! Не боишься?
Логика. Это такая штука, которая покидает людей очень не охотно при любых обстоятельствах:
--Ты птиц, а говоришь по-человечьи, да ещё и в рассуждения пускаешься, а значит я уж спятил и бояться поздно.
-- Э-э-э-э!, -- протянул пернатый многозначительно,-- Сейчас всё объясню. Вот если ты, например, в людном месте начнёшь не ходить, а скакать и чирикать, что люди вокруг подумают?
-- "Дурачится мужик", -- подумают.
-- Ну ладно, а если ты где-нибудь, скажем, на мини-рынке промеж прилавков этим весь день заниматься будешь? Народные массы ведь обязательно наплодят мысль сдать тебя "зондер-команде" из дурдома. Стопудово.
-- Наверное.
-- То-то!! Так вот: это же не ты прыгаешь и чирикаешь, а я тут форточку шагами меряю и болтаю с тобой, а стало быть это у меня в голове катаклизьма,
а ты -- пока про меня никому не проболтаешься -- для всех нормальный.
"Да-а-а, попробуй тут возрази!", -- с этой мыслью ко мне подкралась дре-мотная усталость. После недолгого молчания птиц произнёс :
-- Ну ладно, ты-то небось обедал, а я есть хочу.
-- Там кормушка у кухонного окна.
-- Ага!,-- обида зазвучала в птицыном голосе,-- Сам иди и лопай это безобразие! Что я тебе, ворон глупый или синиц недоделанный? В общем, скажи своей матушке, чтобы сосиску или котлету там какую-нибудь подвесила. Ну, на худой конец, сало.
-- Ладно,-- взглянул я в сторону собеседника, но того уж и след простыл. И тут же пришёл усталый больной сон без сновидений.
Проснулся уже к вечеру, немного пободревший. Мать хлопотала на кухне, отец только что пришёл с работы и смотрел телевизор, -- как обычно, как восход и закат. Я всё помнил, но, смолчав, остался нормальным. Да и правда, что понапрасну стариков волновать?
Это был первый вечер за неделю, когда ужинал я с аппетитом.
* * *
Среда. Проснувшись, посмотрел на часы : ' Ужас -- почти обед! Надо бы режим поменять'. Закрыл глаза и вдруг услышал возню на форточке. Не шевелясь, спросил:
-- Это ты?
-- Ага.
-- Признайся честно, ты глюк?
-- Сам ты глюк! Вот сейчас как дам в глаз, вечером подойдёшь к зеркалу и увидишь, всамделишный я или нет!
-- Понял.
Пошарив рукой по столу, не нашёл очки, но вскоре с удивлением обнаружил, что и без них прекрасно вижу. Очки же мои элегантно поместились на клюве у птица.
Крылатый влетел в спальню и уселся в центре кровати, принудив меня вылезти из под одеяла и одеться. Некоторое время мы беседовали то ли о добре и зле, о жизни и смерти, то ли о каких-то пустяках,-- не помню уже,-- а потом наконец добрались до самого главного. И первым об этом заговорил, конечно, я:
-- Послушай, а вот ты полетать предлагал. Кажется, это у меня не очень должно получиться. По моим наблюдениям, у людей это выходит чересчур стремительно и вниз, перпендикулярно земле.
-- Ну, во-первых, не умничай: 'по наблюдениям... перпендикулярно...', -- со-беседник скорчил кислую гримасу, -- а во вторых, каким местом наблюдаешь-то?, -- ткнул когтем в мою сторону.
Я оглядел себя и до крайности удивился: ноги -- лапы; руки -- крылья; клюв, перья аккуратные -- всё как положено. Взменулся с кровати и, полетав по спальне, уселся на окне.
Боже! Свежий зимний воздух, шум улиц, солнце. День -- фужер игристого вина. И неужели это я, тот, кто панически боится высоты? Страха не было совсем.
Обернулся в спальню. На кровати лежал птиц, но уже с загипсованной ногой и с удивительно знакомым лицом. Я прищурил правый глаз и возмутился:
-- Ты чего мою одежду напялил?
--Поговори ещё! Осчастливил меня гипсом, гриппом и небритой рожей, а сам получил лучший в городе хвост!
Это меня несколько смутило, но оправдания придуматься не успели: птиц осклабился и сделал театральный жест рукой:
-- Ну ладно, прощаю! Хоть сосисками нажрусь.
Последние слова уже трудно было расслышать, ведь я летел! Ле-те-е-е-е-л! Это оказалось так здорово! Да что говорить, каждый, наверное, знает -- все ведь летали.
Тут желудок уверенно скомандовал крыльям, чтобы они несли клюв к помойке. В моей маленькой, но очень умной голове зажглась большая мысль: 'Нет, только не это!', и тут же память пришла на помощь. Смастерив в воздухе замысловатый пируэт, я оказался у знакомого окна на девятом этаже, окна на кухню (надо бы весной покрасить, а то краска облупилась). По пути заметил, что синицы меня боятся, голуби искренне уважают, а вороны заискивают и подхалимно кривляются. Мелочь, а приятно.
Сел на подоконник, сорвал с нитки сало (молодец всё-таки мама -- не забыла), и, заглянув в окно, чуть было не выронил свой обед: там сидел этот и уплетал мои сосиски. Потом сыто ухмыльнулся и посадил Степана, кота, на подоконник, а тот уставился на меня тупыми, хищно расширенными глазами. Мерзкое, скажу вам, зрелище...
Проглотив сало, я взвился и начал парить, свободно и радостно, высоко, между городом и облаками. Потом сделалось скучно и, спустившись ниже, долго я летал ещё мимо окон и бесстыдно подглядывал, пока не приземлился в незнакомой форточке.
Это была спальня. Там лежала больная женщина и смотрела в потолок. На столике у кровати виднелись лекарства, стакан с водой. А ещё был седьмой том сочинений Чехова и прекрасный букет в глиняной вазе.
Тогда я кашлянул и спросил:
-- Чем занимаешься?
-- Да так, болею вот, думаю ни о чём ...
-- Пойдём полетаем?
-- Честно говоря, даже не знаю ... А ты -- глюк?
-- Сейчас вот ка-а-ак... принесу ещё один букет - уснёшь, проснёшься, посмотришь на стол -- и узнаешь, глюк я или всамделишный!
Она засмеялась и ответила:
-- Согласна !
-- Тогда жди меня завтра, пока.
И я улетел присматривать букет...
* * *
В общем так я потихоньку-полегоньку и выздоровел, а нога срослась и расходилась. Пришли нудные повседневные заботы и замечательная весна.
Сало за окном иногда стало пропадать, и после каждого такого события у кормушки сутки не показывались ни синицы, ни голуби, ни вороны. А самое удивительное во всей этой истории, что моя машина, больше месяца простояв на морозе, завелась, как говорят водители, "с полпинка".