Автобус номер восемнадцать, увеличивая ударами колёс выбоины на асфальте и расплёскивая грязную осеннюю жижу, медленно тащился к железнодорожному вокзалу. До конечной было ещё несколько остановок.
И вот на одной из них в салон вошёл пожилой мужчина, худощавый, невысокого роста, одетый в не новое уже тёмно-серое драповое пальто и в берете. Лицо его было изрезано глубокими, но не частыми морщинами, губы слегка поджаты: не так, как бывает у людей когда они в немом гневе или сарказме, а по-особому, выражая то ли смирение, то ли глубокое доброе спокойствие. Особое внимание обращали на себя карие глубокие глаза под густыми, вполне уже поседевшими бровями. Звали его... да впрочем, какая разница как, пусть будет Алексей Константинович.
Водитель сделал объявление, тронул автобус и взглянул в зеркало. Сиденья были все заняты; на задней площадке стояла дородная тётка с какими-то тюками на полу у ног, а на передней -- почти у самой кабины -- пожилой мужчина, одной рукой держась за поручень, а другой опираясь на трость и глядя вперед через лобовое стекло.
-- Напоминаю, передние места у нас для пожилых людей, инвалидов и женщин с детьми,-- раздалось в автобусе.
Ворча про себя, молодой человек уступил место, и пассажир с палочкой, несколько помешкав, сел.
'...Дед... Добрый, видать, да робкий. Это глаза выдают: другая доброта -- не от настроения. А кому она сейчас нужна? Только если кому плохо, а когда хорошо -- тотчас про неё забывают, и то, что хрупка она может быть, мало кого занимает. Зато всегда о ней помнят те, кто умеет каким-то хитрым способом её использовать, алчно и жестоко ...
Что же произошло и происходит последние годы с людьми? У зла очень быстро выросли зубы, и уже стало оно корпоративно, а добро осталось
беззащитным и одиноким, и как-то незаметно его стало совсем... А может, у нас со зрением что-то не то?.. '
Так размышлял водитель автобуса номер восемнадцать, когда объявил конечную и открыл двери.
Алексей Константинович вышел в вечерний город. Прихрамывая и опираясь на трость, направился к зданию вокзала, которое огромным миражом, недостроенное ещё, сверкало стеклом, переплетённым сталью, в электрической подсветке.
Сказать несколько слов об Алексее Константиновиче, наверно, неизбежно, ввиду понимания дальнейших событий. Родился, вырос и всю жизнь свою он прожил в этом городе. Жена умерла пару лет назад; сын, говорят, погиб в одной из бесчисленных войн. С родственниками поддерживались весьма умеренные отношения, какие можно назвать ритуальными,-- навряд ли более. Исключением, разве что, была сестра, которая жила в небольшом городишке в десяти часах езды на поезде. Туда на днях он и собирался отправиться и теперь, как принято у пожилых людей, шёл заранее купить билет.
Поднявшись в кассовый зал, нашёл таксофон.
-- Марина, здравствуй!
-- Ой, Лёшенька, как я рада тебя слышать! Как ты там?
-- Да у меня всё в порядке. Вот... С вокзала звоню. Приехать в гости хочу, как договаривались... Так на какое число лучше билет брать?
-- Слушай, Лёш, я даже не знаю. Мы через пару дней с мужем за товаром уезжаем. Леночка пока у подруги моей, у Таньки, жить будет, а вот когда вернёмся -- точно неизвестно. Да и потом надо будет всё растолкать -- тоже с неделю... Давай так договоримся: дней через десять звони и определённо всё решим, ладно?
-- Хорошо, ладно. Вы там как? Не болеете?
-- Да нет, всё в порядке.
-- А я решил тут ...
Кредит телефонной карты иссяк.
Мягко стукая палочкой, мужчина прошёл в зал ожидания, устроился в одном из кресел, вздохнул, и тут ему вспомнилось детство, далёкое и счастливое. Вспомнилось, как они с Машенькой играли, как дрались, как ходили за грибами... Как однажды их наказали родители, и сначала они вдвоём плакали, а потом все вместе, с матерью и отцом, смеялись... Да и мало ли что ещё?
Воспоминания нарушил упитанный пассажир, который куда-то торопился, но вдруг остановился рядом :
-- А какой поезд объявили, Вы не слышали?
В этот миг зал наполнился громким : 'Повторяю.' -- и толстяк убежал.
Алексей Константинович взглянул на часы и удивился: после его разговора по телефону прошло уже более часа. Поднялся, огляделся. Весьма было странно, что в такой час вокруг оказалось так мало народа.
Он вышел из здания, направился к остановке и в ожидании своего маршрута
отметил, что все другие отправлялись с привокзальной площади пустыми, а легковые машины почти не ездили. Наверно от того, что стало как-то не по себе, он безотчетно вернулся опять в здание-мираж.
Там было пусто. Не так как бывает, когда мало людей в залах ожидания, когда изредка мимо проходит милиционер или вокзальный служащий -- не было ни-ко-го!
Долго стоял он в глубокой задумчивости, вздохнул грустно и тяжело, огляделся рассеянным взглядом и наконец, не помня как, очутился вновь на улице и побрёл пешком домой, не обращая внимания на достававшие отдельными грязными брызгами редкие автомобили.
Когда старик поравнялся с одной из остановок, раздалось шипение тормозов и открывающейся двери. Это был тот же самый восемнадцатый автобус. Пустой. Пассажиров не было ни одного, но самое ужасное -- когда машина тронулась, обнаружилось, что нет даже водителя!
За окном медленно поплыл сумрачный город.
Долго на непослушных ногах Алексей Константинович поднимался на свой этаж. В этот вечер он, лёжа уже в постели, прошептал: 'Неужели теперь так?' -- и забылся тяжёлым, но глубоким сном.
Наутро уже не обнаружилось ничего поразительного: улицы были пусты; машины и трамваи ездили, но в них не было людей. В магазинах всё продавалось, но в них тоже было пусто...
* * *
Несколько дней, а может быть и месяцев, старик искал хоть кого-нибудь, пусть даже не рядом, а где-то вдалеке, кого можно было бы догнать и спросить: 'Как же так?..'. Но нет, не было никого, даже собак и кошек, лишь птицы летали в вышине, так высоко, что они не расслышали бы крика.
Иногда он стал уходить так далеко, что опасался, будто не хватит сил вернуться домой, а летом и не возвращался, а просто спал под небом. И только когда смотрел на звёзды, казалось, что он кого-то нашёл. Звёзды были такими же,
как в детстве.
И вот однажды спящего на лавочке старика разбудило озорное солнце, заставившее его чихнуть, и, может быть, дрёма вновь бы пришла, если бы не какой-то звук. Какая-то еле слышная возня доносилась из-под лавки. Сон взлетел и растворился, будто его и не было: под лавкой, неизвестно откуда вдруг появившись, робко повиливал хвостом щенок!
Человек не верил своему счастью! Он боялся пошевелиться, чтобы, если это сновиденье, то не нарушить его.
Но все-таки медленно сел и проговорил чуть слышно : 'Ты откуда?'. Тогда кутёнок вылез, сел напротив на асфальте и стал представляться, без слов, но выразительно. А когда его новый знакомый протянул руку, с наивной доверчивостью лизнул её.
' Боже милостивый...' -- только и смог прошевелить губами старик.
С того дня они стали жить вместе, и не то чтобы потерялась надежда встретить хоть кого-нибудь из людей, но по крайней мере не так уж теперь они были значимы.
Шло время, маленькая собака превратилась в задорную молодую дворнягу, а ещё она оказалась ужасно умна: по утрам приносила старику тапки, вежливо, в нужный момент уступала его любимое кресло и научилась делать много подобных мелочей. И наконец в один прекрасный день, она заговорила, молча, но старик прекрасно понимал её, и когда отвечал или что-то рассказывал, то видел, что это взаимно.
Самым лучшим временем для них стали тёплые, уютные вечера, когда под вой вьюги за окном, без электрического света, но с живыми свечами, они пили чай с мёдом ( да-да, собака даже научилась пить чай из блюдца!) и рассказывали друг другу: старик про сына, жену, сестру, про детство, когда он был наказан и сначала плакал, а потом все вместе смеялись; собака -- про свою счастливую собачью жизнь. А потом человек гладил её и видел, как приходит безмятежный собачий сон.
Они тогда были счастливы...
* * *
И вот одной поздней весной, когда природа уже проснулась и стала набирать свою радостную силу, настал день, пришло время, которое не спрашивает и не нуждается в ответах.
Было утро. Старик проснулся, прошёл на кухню и увидел нетронутый ужин в собачьей миске. Не услышав в квартире ни звука, понял: она была здесь
ночью -- та, которая знает всё. В спальне достал из скрипучего шифоньера вытертое покрывало, в которое очень медленно, что-то беззвучно шамкая губами, завернул недвижное собачье тело.
Потом он очень долго шёл, неся за спиной рюкзак и часто останавливаясь, чтобы отдышаться и вытереть с лица пот. К рюкзаку была привязана небольшая лопатка с короткой ручкой, а в руке пакет с двумя бутербродами и налитым в бутылку чаем.
Когда старик вышел из города, то уже почти выбился из сил. Нашёл уютное местечко между двумя клёнами и кустом волчьей ягоды, снял с плеч рюкзак и, бережно уложив в сторонке, укрыл снятой с себя курткой от солнца, пробивающегося через молодую, не до конца ещё распустившуюся, нежно-зелёную листву. Заработал лопатой, неспешно и размеренно, и лёгкий ветерок чуть шевелил редкие седые волосы.
Но вот могила была готова, а рубашка мокра . Неверные от перенапряжения руки извлекли из рюкзака драгоценный свёрток и бережно опустили в яму. Старик сел рядом, прямо на траву, достал из пакета, лежавшего тут же, чай и бутерброды и стал есть, глядя на юное небо, радостные деревья и весёлых птиц, вдыхая ароматы пробуждающейся земли и чувствуя их печаль.
Потом поднялся, закопал и оформил аккуратным холмиком могилку и положил к ней кусочек колбасы. Постоял несколько минут, решился и, торопливо собрав вещи, зашагал прочь.
Дома он оказался только вечером. Рассеяно умылся и поужинал, рассеяно постелил постель и, оставив в раковине немытыми бутылку из-под чая да тарелку, лёг.
Так наступила ночь...
* * *
Я не помню, когда стал жить в этом городе. Согласно всем документам, родился, вырос и сознательное бытие своё я провёл именно в нём. А вот когда начал здесь жить -- не помню.
Я много колебался, прежде чем решился искать старика. Но решился и делал это терпеливо и долго. Но разве возможно? Ведь в городе так много людей и суеты, а я даже точно не знал его имени.
Спустя много времени, когда и поиски мои были почти забыты, гуляя однажды по небольшому осеннему лесу, я лишь случайно наткнулся на небольшой холмик между двумя клёнами и кустом волчьей ягоды, заросший травой. И засыпающие деревья заботливо укрывали его своими листьями перед холодной, долгой зимой.