Ей снились страшные сны. Папа, такой большой, обычно уверенно сидящий за рулем небрежно откинувшись, скрючился над рулем и крутит его быстро-быстро перебирая руками, как хомячок, которому дали в лапки сушку и он ищет где бы её укусить сначала. Мама, странно распластанная по-над передним сиденьем, упирающаяся ногами в пол машины, а руками пытающаяся выдавить крышу "Трабанта"*. Мама визжит "Гюююююнтер!", этот визг сливается со свистом покрышек, не находящих сцепления с бетоном и лязганьем обода того колеса, что лопнуло на полдороги из Лейпцига в Дрезден.
Дальше темнота. Потом ей снятся безликие люди в брезентовой форме, заглядывающие в остов машины. Еще снится, как чьи-то руки снимают и уносят смятую гармошкой крышку капота, что прикрывает папу. "Табант" был зеленого цвета, и от того кажется, что несут кусок макета гор из папиной игры в паровозики, на которую он тратил столько времени.
Она сама полулежит на заднем сидении, развернувшись поперек машины, правая рука прижата спинкой сидения почти к полу, а по руке стекает мамина кровь. Сидит тихо, как мышка, да, мама так и называла ее всегда "Mein Mäuschen"**. Боли почти нет, она придет потом - руку она только вывихнула, а пружины из спинки сидения, что зажали руку, сыграли роль лубка, не давая ею двигать. Мамины длинные, обычно волнистые волосы, закрывают Янино лицо, и лицо самой мамы, превратившись в красную, уже начинающую подсыхать, массу. Смотреть на маму неудобно, приходится выворачивать голову вбок, и она смотрит прямо перед собой. На месте крыши машины теперь только небо. Синее-синее, безоблачное небо.
Тут Яна обычно просыпается от уже понятной взрослой девушке, но так и не обработанной смеси ужаса, отвращения и боли.
Так, как и сейчас проснулась. Привычно смочила лицо холодной водой, привычно надела халат, привычно села за рабочий стол, привычно включив магнитофон и одев наушники. Ритм музыки слился с ритмом руки, двигающей перо по бумаге. Ее всегда учили писать именно пером, это "правильно".
* * *
Папа тогда погиб сразу, маму пытались спасти, после операции она впала в кому. Яна ходила к ней в больницу с бабушкой, ее рука сначала еще была в гипсе, врачи вывих вправили, но решили перестраховаться. Они сидели у маминой постели, и бабушка рассказывала маме о том, что все хорошо, о том, что дома заменили дверь, что старая раковина тоже заменена, а на лестнице положили новую плитку. Говорила, что уже начался учебный год и Яна пошла в школу. Врачи говорили, это может помочь маме выбраться из комы. Не помогло.
Мама умерла через пять месяцев после аварии, не придя в себя. Бабушка плакала втихоря, когда думала что Яна уже заснула. "Mein Mäuschen, warum denn? Wieso?"*** бормотала она себе под нос, промакивая глаза белым лоскутком платка.
Бабушка оформила опекунство, но сил на большее, чем готовить еду, у нее не находилось. Яна же после потери мамы, что называется, ушла в себя, закапсулировалась. Тихая сирота, сидящая в самом дальнем конце классной комнаты, наводила тоску на всех учителей, которые, впрочем, прощали ей и плохо приготовленные уроки, и то, что она могла заснуть прямо в классе, положив голову на парту. Соклассники сначала ее жалели, потом дразнили, потом просто забыли о ее существовании. Яна жила в своем, отдельном от общего, мире. Все происходило как с назойливым мотивчиком популярной песни, что своим ритмом заставляет нас пристукивать пальцами или ногой, держа этот ритм, не выпуская из него. Так было и у Яны: назойливая песенка внешней жизни заставляла невольно следовать своему ритму. Встать, умыться, поесть, пойти в школу, сделать уроки. Только ночами ритм давал сбой, уступая место тому самому сну. И Яна научилась мало спать. Иногда, правда, у нее случались короткие прорывы в коконе однотонной песенки, когда сон ненадлго оставлял ее в покое, и тогда она за неделю-другую успевала сдать хвосты. Только это и помогало ей не вылететь из школы совсем. На счастье, экзамены пришлись на такой прорыв и она сдала их вполне неплохо.
Бабушке становилось все хуже. Она часто плакала, мало ела, много болела. Как раз в то время, когда Яна подавала документы в Дрезденский универ, бабушка умерла. Яна, придя домой прямо с вокзала, нашла ее на кухне, привычно сидящей за столом, с неизменным белым лоскутком под головой опущеной на стол. Умерла от инфаркта.
Это обстоятельство, однако, освободило Яну от необходимости сдавать все вступительные экзамены, управление университета вошло в положение сироты, и она стала студенткой. Будущей учительницей русского языка. В ГДР полезная профессия, застрахованная, казалось, от всех кризисов.
Как выяснилось, от глобальных катаклизмов страховки нет.
Объединение Германий постаралось нарушить ритм мотивчика. Учителя русского как-то сразу стали не нужны. Впрочем, хорошо, что Яне дали возможность сменить универ и направление. Нелюдимой Янке повезло: она вернулась в Лейпциг и смогла записаться на славистику, сбив ритм совсем ненадолго, всего на пару месяцев.
* * *
С Володей она познакомилась случайно. Ее группа была в Белоруссии, в Минске, по обмену студентами. Янин психолог, которых развелось в Германии в немереных количествах после объединения Германии, посоветовал ей сменить обстановку. И, хотя это и не обещало смены ритма, Янка поехала вместе со всеми, тем более, частично это оплатила страховка.
Володя был большим. Не просто большим, а громоздким и каким-то неуклюжим. Познакомились они абсолютно случайно, впрочем, это даже нельзя было назвать "познакомились". Сидели в столовой за одним столом, мест больше не было. Володя случайно уронил ей в тарелку брелок от ключей. Тот просто расстегнулся, и когда Володя поднял ключи со стола, брелок, пролетев над столом по затейливой траектории, плюхнулся прямо в середину Яниной тарелки. Володя извинился, Яна сказала, что ничего страшного, только вот доставать теперь придется из супа злосчастный брелок. Ключи и брелок были от машины, которую Володя пригнал отдавать заказчику после ремонта. Заказчиком был ректор института, в котором находилась группа Яны. А Володя был ремонтником в фирме по ремонту автомашин. Лучшим. Родом из маленькой деревушки под Минском, незамысловатый и непритязательный. Как-то абсолютно незаметно он попал в Янин мотивчик, и умудрился добавить в него какого-то тепла, что ли. Нет, не было ничего такого. Просто Володя для нее, в отличие от других существ в этом мире, был.
Но все когда-то кончается. Яна снова вернулась в Лейпциг. Теперь ночами, когда она не могла спать, Яна писала письма Володе. Рассказывала все, что случилось за день, и это приносило ей куда большее облегчение, чем все походы к психотерапевту, которые, впрочем, она давно забросила. Кроме того, это было отличной тренировкой для универа. Правда, отсылала она только малую часть того, что писала, да это было и не столь важно. Важно было соблюсти традицию, удержать ритм.
Вот и сейчас, проснувшись в очередной раз, сидит и пишет. Музыка, специально составленная в один ритмический хоровод, вдруг прерывается диссонансом звонка в дверь.
Яна насторожено, на цыпочках подходит к двери и заглядывает в глазок - а кто не сделал бы этого? Тем более, если в вашу дверь звонят только тогда, когда пытаются вам что-то продать. Но то, что кто-то попробует что-то продать в четыре часа утра маловероятно...
На площадке стоял кто-то очень большой. Стоял, повернувшись спиной, балансируя на одной ноге, как будто вынужден держать что-то на колене, что-то прижатое к перилам.
Западающий замок не сразу подчинился нервно подрагивающим пальцам. Володя на лестнице терпеливо ждал, пока откроется дверь, спрятав правую руку за спиной и поставив пустую сумку у левой ноги на пол.
- Волооодья? Ты здесь? - ему ужасно нравилось, когда она его называла по имени.
- Да. Вот, я приехал. Ну, к тебе приехал.
Он переминался с ноги на ногу, она так и стояла в открытой двери, держась одной рукой за косяк, другой за дверь, заслоняя проход в квартиру. Секунды сыпались на кокон привычного мира, прожигая в нем малюсенькие дырочки, сбивая с ритма скрипки и ударные, чуть слышные из наушников, оставшихся в комнате.
- У меня тут. Вот. Ну, привез. Тебе, вернее, нам. Ну, в общем, вот.
Реле выключения света на лестнице - одна из экономных придумок немецкого народа. Свет горит ровно столько, сколько времени нужно для подъема на самый верхний этаж и открытия двери. Сработало реле в тот самый момент, когда Володя аккуратно выносил вперед спрятанную за спиной руку.
Белое подвенечное платье, усыпанное блестками, переливалось в темноте лестничной площадки, отражая свет галогеновых ламп, висящих в коридоре Яниной квартиры. Маленькая атласная коробочка, стоящая поверх скомканного в талии и переброшенного через ладонь платья высовывала язычками пламени два полукружья обручальных колец.
- Я так, навскидку покупал. У вас же тут можно где-то подогнать, правда?
- Да, можно, я думаю, да, - и рука, лежащая на двери медленно, словно нехотя сползает вниз.
- Надо пробовать, - говорит Яна.
Щелчок возвещает всему миру о том, что эта сторона кассеты закончилась.
_______________________________________
* Трабант - машина, производимая в ГДР.
** Mein Mäuschen - "моя мышка", распространенное обращение к ребенку в Германии