Когда он впервые обнаружил этот шкаф, он не смог поверить сам себе и решил, что его разыгрывают. Но потом он подрос, и закончились и розыгрыши, и память о том, что они случаются. После первой брачной ночи он предложил залезть туда жене - предполагая, что когда узы стали так крепки, она не сбежит от него сразу. Та исполнила его пожелание, находясь еще в лунном состоянии ума, но ничего там не увидела, а просто-напросто заснула. Он доставал ее из темной, тесной материи и на его плече, в которое она уткнула безмятежное лицо, остался след ее теплой слюны - он думал почувствовать брезгливость, однако, испытал нежность, застыв с ней (свернувшейся в полумесяц, который в свою очередь почил и свесил ноги вниз) на руках посреди сумрачной комнаты. И только тогда догадался, что любит ее.
До утра он лежал рядом с ней и думал... о пространстве шкафа, которое впускает в себя лишь его. Иногда он смотрел на жену, и представлял ее там вместе с собой. Ей там было неуютно и холодно - она зябла и просилась домой. Он гладил ее, обнимал, пытаясь согреть, а она отстранялась и говорила, что он сам мертвенно-холодный. В конце концов, он решил не водить ее туда, если она такая мерзлячка. Он сам там, по-видимому, гость.
Впервые забравшись в пространство шкафа, он задумывал, на самом деле, спрятаться от большого таракана, который щекотал его по ночам, не давая спать. Когда он пожаловался родителям, те неловко разулыбались, и, вернувшись из школы, он уловил запах мора и смерти. Выйдя на кухню, он шел по линолеуму, затыкая уши - мертвые насекомые язвительно, словно стыдя его, скрипели под ногами. Но мама раскричалась на него, стоило ему заикнуться об этом. Плача, он слышал, как она объясняла отцу, что сгребла всех в савок и вынесла в мусоропровод, мол, не было их на кухне - ни единого. Потом он успокоился, научившись обходить места, где остановила живых смерть, и ужасно переживал, когда слышал, что ни папа, ни мама не утруждают себя этим, как будто не видят небытие.
Вскоре мальчика ждала радость - большой его знакомый ничуть не умер, а явился к нему ночью с надушенными усами, задорно пушившимися, и мальчик со сна подумал, что тот стал румянее и ловчее. Вначале он сказал: как ты мог меня убить, и мальчик растерялся от такой лжи - он-то мог отличить живого от мертвого.
- Да-да, - сообразил гость. - Хотел проверить кое-что. Ну, извини, что обманул.
Потом он предложил заменить себе имя, сказал, что слово "таракан" вызывает у людей чувство гадливости и лишает их аппетита. Попросил называть его "ползун". И долго-долго объяснял почему, а потом взялся доказывать свою привлекательность, исходя из "теории масштаба", мол, людям нравятся те, кто вровень с ними. Маленькое отвращает, большое пугает, да стоит ли об этом? И что все дело в привычке и в угле зрения.
- Совершенно, - утверждал он, - не доказано, что ты человек. Просто тебя так с детства называют, и ты приноровился быть им. А на нас, мелких и быстрых вы смотрите быстро и невнимательно, свысока. Да, - вздыхал он. - Тебе не понять. Вот приходил я к одному оператору, и тот сразу понял, что тут дело в ракурсе. Но у нас с тобой дело другое - мы назовем (начали с меня) весь мир и его частности другими именами. Помня о том, что он все же целый, и четкое название у него одно.
К несчастью, имени этого он не расслышал или не разобрал - не смог понять звук (тихий и одномоментный). Всю ночь они бродили по комнате и, натыкаясь на привычнее предметы, давали им, как Адам, новые имена. Незаметно комната обновилась, и все вещи заиграли в новом, неожиданном излучении, ниспосланном на них, вместо прежних, тусклых лучей. Все это считалось скорее баловством, но из них двоих только ползун знал, что искусство начинается именно с игры, так что мальчика нельзя было упрекнуть в неискренности.
Однажды ползун сказал ребенку, что тому предстоит меч-на-плечо (инициация) и, хвостомтянучи, (следовательно) нужно быть хорошо готовым или прожаренным. Что имел ввиду ползун, ребенок так и не понял - от шкафа, в который его посадили, холод веял, как от чистейших мыслей. Кстати о них. Ползун сказал, что мысли без плоти - бессмысленны или бесплодны, и тот час же подсунул чикчик-крамскрамс (лист бумаги). Ребенок охотно взял новую игрушку, но правила игры оказались жестокими и непонятными: все, что прикасалось к листу, будь то карандаш или ручка, ломалось об отрыжку жабы (материю). На самом деле, они не смогли вспомнить более бесчувственные и бесчеловечные глаза, чем жабьи.
С тех самых пор, ползун прозвал мальчика так: тот, кто с помощью чикчик-крамскрамс побеждает отрыжку жабы (насколько ту можно вообще победить), после чего троекратно пощекотал усами рябые плечи мальчугана и - утек через шкаф насовсем
Днем-с-огнем, - сказал (ищите, ищите...).
А мальчик, затосковав, заболел. Переживал, грустил, не закрывал форточки и презирал носки, как любой компромисс. Сидя на диване, он клевал мокрым носом и упирал напряженным взглядом в стену - та и не думала оттуда-тудакать (телепортироваться). Но отжаб оказалась последовательна, и мальчик слег с простудой и жаром. Первую ночь он так кхекхекал (кашлял), что разбудил родителей. Папа отправился курить на кухню, а мама зашла к мальчику в комнату, включила свет и резко объяснила - нельзя так себя вести, папе завтра на работу, теперь он может не встать, и тогда отжаб поглотит их дом, здоровье, устройство жизни, и нечем будет от нее откупиться. И только работая как мул, можно снискать благосклонность отжабы.
Мальчику казалось, что есть огромная гора, к которой груженные песком люди, совершают долгий и кропотливый восход, там внимательно и привередливо отжаб осматривает принесенные дары, что дает людям ощущение нужности, и, получив одобрение, они с облегчением спускаются вниз, где получают награду - мешок с песком; хвостомтянучи, дело было не в точке (результате), а в тире (процессе). Мальчик вспоминал, как ползун хитро говорил: когда оказывается кляп-во-рту (человек в обществе), то не важно кому хуже: и так, и сяк речь идет о неудобстве. Но вся эта болтовня была бесплодной, пока властвовала могущественная отжаб.
Юношей он решил победить ее, чтобы спасти отца, поднимающегося все выше в гору; туда, где уже становится неясно, зачем было нужно это самое восхождение и что же там осталось за истертыми от тесьмы плечами. По утрам мама собирала отца в путь, гладя вещи и готовя завтрак, она поддерживала его разговорами, и все чаще (с тревогой за очаг) смотрела в его, вдруг побелевшие за последние годы глаза, и сглатывала слюну жалости. И отворачивалась, протягивая ему еще теплую снедь, а он быстро, чтобы не опомниться, бежал вроде бы вверх, и в свою очередь опускал глаза, если попадалось бродячее животное. И он, и она, и, может быть даже, замерзший котенок понимали, что речь идет о долге, и что все они должны отжабе.
Мальчик выглядывал из-за двери и видел в проводах мамы - понукание кнутом уставшего, поседевшего мула. Иногда, впрочем, папа улыбался, и тогда его посеребренные усы оживали. А мама не улыбалась никогда, она всегда чувствовала жалость и вину. Наверное, думал мальчик - это и есть любовь, прорастающая в отжабе, как побег в асфальте.
В ночь, когда его мучил кхеккхек, он, чтобы не мешать сну, так нужному папе для работы, забился в шкаф. Мальчика сотрясали приступы кашля, и он с удивлением обнаружил, что звуки слышит совсем другие, чем можно было ожидать: он осязал и видел их, и по запаху они напоминали ему смесь имбиря и корицы; цвет же имели желтовато-кирпичный. Эту "мелодию" он решил записать, но чикчик-крамскрамс вновь воспротивился ему, хотя и с меньшей уверенностью. Внезапно, мальчик обнаружил, что за дверью все преломляется и делается другим, вновь созданным. Но открытие несло в себе пряное очарование пачули, остающееся бесплотным.
Решив, что именно об этом говорил ползун, называя его тем,кто с помощью чикчик-крамскрамс побеждает отрыжку жабы, мальчик обрадовался: он нашел способ помочь папе, пусть пока и недейственный. Но когда-нибудь, дальше-носа (в будущем) он обязательно справится.
Между тем, пока он пытался совершить все это, у папы совсем побелели глаза, а у мамы почернели руки. Так они и умерли. Он сидел рядом с ними, около гордой, высокой (архаичной) кровати и думал, как же все устаревая, стирает прежний смысл. Папино лицо он не видел - мама накрыла ладонью его глаза, и ее рука начала светлеть. Он запер их спальню, потом кухню и решил на всю свою рыбу-об-лед (жизнь) никогда отсюда не переезжать. Места, - думал он, - родные тогда, когда рядом, так или иначе, есть родные люди.
Как-то раз он стоял на балконе и ел мандарины: думая об их цвете, он вспоминал детскую Дебюсси, мунковское солнце и пушкинский снег - все это было солнечным и радостно-цитрусовым. Так же в мысли юноши приходил ползун: он держал в лапках спелые плоды, словно заставляя припоминать их мондо - игру, которую он открыл ребенку.
- Поговорим о косточке-в-мандарине (смысле жизни), - говорил ползун. - Спроси меня.
- В чем косточка-в-мандарине? - спрашивал мальчик и тут же краснел.
- Хм, - шевелил усами ползун.
Ребенок рассеяно разворачивал мандарин, медленно по одному "лепестку" и вроде как держал в уме весь плод, но стоило поднести ко рту одну дольку и она - яркая и сочная - заволакивала собой всю картину. А съев все, он спросил:
- Но ведь в мандарине может не оказаться косточки?
- Не спорю, - ответили ему.
В тот день (когда вспоминал) мальчик чуть не сломал все зубы - в его плоде оказалось необычно-большая косточка, такая, что поначалу он не мог понять, что же это. А потом она принялась расти, и скоро он держал в ладони жутко твердую кость, по размеру большую, чем сам мандарин. Он испугался и бросил скользкое, ярко-пахнущее ядро вниз. Но кость не разбился, никакого звука, во всяком случае, он не услышал.
А потом ему позвонили в дверь, и она сказала, что ее чуть не убили. И показала ему косточку, мол, вот чем. - Что ж, ответил он, - проходите.
...Он лежал рядом с ней, думая о пространстве шкафа, которое впускает в себя лишь его.
Потом встал и залез туда. Вскоре он ощутил привычный уже холод... и расслабился. Нигде он не чувствовал себя комфортнее, чем здесь. Где-то вдали замерцала синяя изморозь. Он смотрел, как легкий блестящий горизонт приближается к нему едва заметным сиянием. Снег под ногами играл бликами, сплетающимися в нескончаемый цветок - как только заканчивался один светящийся лепесток, тут же начинался другой. Он, конечно, уже не был в комнате.
Синяя морозная ночь напоминала фосфорную змейку, когда та струится по темному холсту; и казалось еще одно-два мелькания и черная пленка засветится, и место статичной картины займут кинокадры. Он приготовился смотреть. На экране, то есть перед глазами выступили, прорисовавшись две белые фигуры. Поначалу они были плоскими, но стоило ему по-другому взглянуть на них, как тут же появилась, словно вылупилась - третья, объемная сторона.
Еще один поворот головы - и он увидел четвертую; одновременно пропали очертания и контуры фигур, они расплылись и превратились в два пятна. Тогда он снова вернул взгляд чуть назад, и смог разглядеть их. Когда он смотрел таким неполным что ли зрением, они очень походили на людей, и может, если взять ущербный ракурс, ими были. В теплой одежде (холодно же) - торбасах и малахаях - в меховых капюшонах, они походили на тех, кто привык жить во время полярной ночи в долгой темноте. Он даже увидел их узкие глаза и широкие лица, но, выпятив голову вперед, он понял, что ему так проще сливать их в два пятна, иными словами, речь снова шла о привычной для него неполноте зрения.
Казалось, что они шли навстречу ему (что было неправдой), и горизонт летел за ними, точно воздушный змей на привязи. Потом они сели и около - он понимал, что слова определения места нужны ему, как слепому палка - вырисовалась прорубь черным пятном на снегу, словно проступила круглая клякса.
Они принялись рассматривать прорубь. На ее поверхности сияла чистотой стекла прозрачная корочка льда. К ней с ритмичным временным промежутком подлетала рыба, и, ударяясь с немного обнадеживающим хлопком, мол, что-то же происходит, она мгновенно падала вниз, казалось, без шансов на восхождение или даже на саму мысль о попытке. Но вскоре все повторялось с той же музыкальной неизбежностью, и по звучным столкновениям рыбы с материей можно было сверять хронометр. Эти удары напоминали бездумную мелодию автомата, хотя рыбе, понятно, виделось иначе. Удивительно, что именно в глазах нашего героя ее усилия как будто обретали плоть и делались явными - она старалась, она страдала, она была обречена; но все же...она была. Неважно стало, что же именно ею совершалось, а по сути, ничего и не совершалось, главное состояло в другом: в сопереживании того, кто видит, в милости обращенных к ней мыслей неродного вроде бы существа. И тогда он понял про себя: между ними есть та же нить, что существует у него с родителями - и это открытие поразило его. Он сразу же вспомнил о жене и обернулся: она спала, ежась от холода, и во сне просила его унять холод, закрыв дверь.
Он мысленно попрощался с рыбой и проснулся в своей кровати.
На следующее утро жена заболела: кашляла, тяжело дыша, и еле-еле говорила. Расстроившись, он вздумал ее развлечь и рассказал ей о том, что видел, а она только сильнее зашлась в кашле, и на ее глазах заблестели слезы новой, неведомой болезни. Она чахла, отяжеленная чем-то таким, что не могли объяснить доктора, и все чаще лежала на кровати, словно это могло дать ей силы. Она куталась сильнее и сильнее, но не переставала дрожать, и по ночам упрекала во сне мужа, бормоча, мол, он открыл дверь, которую нельзя закрыть.
Он прижимался к ней крепче и шептал, и шептал на ухо, но как он мог объяснить, что нет никакой двери, что это шкаф, в который он не ходит уже давно, с начала ее болезни, да и жарко в комнате, разве что от него самого тянет холодом. Не слушала она, и что хуже - глуха была болезнь, словно околдовавшая ее. А потом она проснулась как-то ночью и, глядя мимо него (ее глаза были безжалостны), сказала: ты принес сны, о которых я раньше не знала, и которые меня убьют. И уснула с легкостью, и спала на удивление тихо, чтобы под утро умереть.
Тогда он нашел ту самую мандариновую косточку, что пересекла их судьбы, как лучи, и свел ее с землей. На девятый день вырос плод шириной в два метра и длинной в два. Он раскрывал каждый следующий дрожащий "лепесток", сидя на полу, и безобразно плакал. Следует учесть, что он забыл обо всем, кроме смерти. Мандариновая шкурка опрокинулась всеми своими "плавниками" на пол и стала походить на осьминога. Этот осьминог блекло желтел, точно одутловатое и обрюзгшее солнце. Когда герой заворачивал жену в цитрусовые "лепестки", он закладывал каждый их них с чувством, словно закладывает еще одну жизнь. Наконец, остроконечное блюдо (восемь "лепестков") обняло само себя, и сквозь оранжевое одеяло остались видны лишь длинные ноги.
Это, так называемое "солнце", он готов был тащить по небу, по каждой его прозрачной ступени столько, сколько будет нужно, лишь бы оно снова ожило, прикоснувшись к живительному воздуху, чтобы продуло тлен, скопившийся в ее побелевших легких. Вместо этого он оставил жену в спальне, погладив ее новую шершавую кожу, и уснул у подножья кровати. Ему снилось все то, что он не прожил и прочее, и прочее. Так же рыба, что ловит воздух - ть-ть - будто пытаясь заговорить.
Когда он очнулся, истерзанный снами, то поспешил закрыть дверь в эту комнату; и сразу подумал об отце; тот был измучен отжабой, не зная, что его сын взвалит на плечи тяжесть иного порядка.
Сейчас же его интересовало судьба рыбы: смогла ли та разбить прозрачное препятствие и выбраться наружу..., - подумал он и спохватился - куда же она рвалась? Что делать ей там, где природа враждебна ей - противна ее естеству. Зачем она стремилась к выходу из своей стихии, не зная, что путь в нечто иное ей заказан.
...Он сел и снова заплакал, ведь эта судьба напоминала его собственную; наверное, поэтому, он захотел узнать, чем она завершится. И пусть он уже давно не ходил туда, пусть шкаф до сих пор холодил всю квартиру - он не мог не увидеть своими глазами, чем закончится попытка, протяженностью в жизнь.
Он быстро забрался в шкаф, приготовившись увидеть откровение, которое обязательно будет ниспослано рыбе. Он чувствовал, как она пробивает ледяной плен и ее жабры разрываются от счастья. Вся враждебная ей стихия немеет от такого поступка и становится ей подобной или же преобразует ее себе под стать. Но то, что воображал он, не вызвало в нем живого движения - он попросту не доверял этим своим мыслям. Так или иначе, ему вновь довелось увидеть ту же картину: рыба маялась, пытаясь разбить корку льда, а рядом сидели двое и наблюдали за ней. Тогда он впервые сообразил, что не знает числа их и ведение счета здесь, пожалуй, неуместно. На самом деле, ему было легче принять именно их количественное превосходство; в том, что перед ним нечто большее него самого - он не сомневался.
Наконец, когда он выдрог до зубного скрипа, глухое биение о материю сменилось хрустом ледяной корки, слышимой лишь тем, кто был около; и вряд ли сама рыба, одержимая своим противостоянием, смогла разобрать, как изменился звук.
Впрочем, его это не заботило; он радовался, видя, как разлетаются мелкие осколочки льда вокруг пылавших от нетерпения рыбьих жабр, и сам вытягивал голову вперед, словно получив доступ к другой атмосфере. Тут-то он и почувствовал щелчок по носу, и зажмурил глаза. Когда он открыл их, рыба лежала на снегу, вылетев-таки за пределы проруби. Ее плоское, чем-то раздавленное тельце казалось абсолютно пустым, словно из нее вышел весь воздух. Жабры застыли, и на них нарастала величественная, бело-синеватая изморозь. К глазам лип снег, не отгоняемый больше движением и теплом жизни. Глядя на мертвое, пустое тело, он подумал, что никогда раньше не видел ее в спокойствии, и что ее личная тесьма больше не тянет ее вниз, раз и навсегда разорвавшись.
...А потом он кричал им, что они не имели право убивать ее, ведь главное здесь было не в точке ее судьбы, которой и нет вовсе, а в тире. И, хвостомтянучи, они раздавили косточку-в-мандарине, и нет ничего страшнее подобного преступления. И что он тот, кто с помощью чикчик-крамскрамс побеждает отрыжку жабы, пока не знает, как им противостоять, но обязательно научиться и т.д. и т.п. Его слушали и, может даже, понимали; во всяком случае, он будто бы уловил: "ему дали слово, и вот он уже кричит на нас". И он ответил им (или же самому себе): - Потому что это несправедливо, несправедливо!
Он не знал, как по-другому выразить то, что он чувствовал: только человеческое слово могло отразить только человеческое понятие, и потому его не поняли. Они ушли, ничего не ответив. ...Он еще долго стоял около проруби, и морозный ветер словно продувал его мысли, застоявшиеся от прежнего воздуха. Он чувствовал, как внутри него - точно он был до того закрытой комнатой - распахнулась дверь и затхлый воздух осел поначалу внизу, а потом и вовсе исчез. Сердце ударило с силой раз, потом - после, казалось, огромной паузы - еще раз, и затем уверенно пошло. И тогда ему стало здесь очень холодно, и неуютно; он дрожал, вспоминая замерзшую жену. Когда он уже собрался уходить, он заметил на поверхности проруба капли крови, что оставила в борьбе рыба. Его привлекло то, что они не лежали единым пятном, а были разнесены между собой на строго пропорциональное расстояние. Эти мелкие капли походили на черточки, в которых, стоило ему приглядеться, он разобрал буквы. Он тихо и в один момент прочитал надпись, услышанную в свое время от ползуна - тогда он не смог ее то ли понять, то ли разобрать. Сейчас все было иначе. Он тут же запомнил слово, зная, что никогда его не забудет. Он так же ясно осознал - лист бумаги, эта материя (что толку называть ее другими именами) больше не станет противиться ему. С этими мыслями он покинул бесчеловечное пространство, решив до смерти ни за что сюда не возвращаться. В своем доме он открыл все комнаты, окна, пустил туда жизнь. Намертво (это слово подходило) заделал шкаф. Он не видел, как ушли из его дома родители и жена, только знал - их больше не было в закрытом склепе и так им, точно, будет лучше. Может быть, может быть, кто-то сейчас нес ее по небу, словно солнце - кто-то, кому это в отличие от него было подвластно. Помня о слове, которое было вначале (и в нем есть весь мир целиком), он пошел заново знакомиться с вещами, что находились в квартире или вне ее. Наконец, он увидел их из окна собственной фантазии - и разом принял их настоящие имена.