Как-то летом мы с женой отдыхали близ деревеньки Новодевичья, что лежит в трёхстах километрах от Питера, в тихой лесистой долине, отлого скатывающейся к заводи реки. Наше пристанище было две уютные комнатки на втором ярусе домашней гостиницы - добротного сосново-бревенчатого дома под двускатной, отделанной прорезными гребешками крышей, с двумя восьмигранными вышками-башнями, высоким каменным подклетом и просторной террасой с точеными балясами в парапете. Дом этот отстоял позади деревеньки, вверху у самого леса, и из наших окон вся Новодевичья была, как на ладони.
Я договорился с женой, что каждое утро буду работать в той комнатке, что мы отвели под кабинет, и лишь после полудня мы сможем проводить время вместе. Обыкновенно я просыпался рано; не будя жены, неспешно одевался, умывался и спускался вниз в горницу, где уже трещали в печи поленья и хозяйка раскрывала ставни. Хозяйка - усердная, вечно занятая, крупная темноволосая женщина с неизменным белым накрахмаленным передником, как у горничной в чопорном доме - насколько я заметил с самого начала, как будто немного побаивалась меня и всегда ограничивалась со мной короткими, но бережными приветствиями, хотя с другими постояльцами, не исключая мою жену, вела себя весьма словоохотливо. Я отпирал дверь, миновал куцый сенник и выходил на террасу... Свежая, просыхавшая от дождя, деревянная терраса в это время была безлюдна и залита мягкими лучами сонного июльского солнца. Я облокачивался на парапет, подставлял солнцу лицо и через всё тело ощущал его пронизывающую благодать. В воздухе отрадно веяло орошённым ночью лесом; где-то совсем рядом, в траве под террасой, трещал кузнечик; а от реки доносились мычанья коров, скрип старой калитки, бряканье корыт, вёдер и прочие свойственные деревенскому хозяйству звуки.
К реке через Новодевичью вилась узкая тропинка, по краям которой рос подорожник, и кое-где в траве белели головки кашки. Я спускался вниз по этой тропинке, как подобает пожилому отдыхающему, засунув руки в карманы светлых парусиновых брюк, важно поворачивая по сторонам головой и изредка останавливаясь и поправляя очки, чтобы что-то разглядеть. Избы в деревеньке были все бревенчатые, низенькие, в один ярус, выстроенные безо всякой регулировки, и непонятно: то ли по удобству, то ли по произволу. Говорили, что раньше, без гостиницы, это селение было вовсе бедно и неказисто. Теперь же почти в каждом дворе можно было увидеть пару грядок или целый огород, летнюю трапезную - ветхий деревянный стол с парой лавок под раскидистой яблоней, какие-то трухлявые хозяйственные строения, сохнущее на верёвках бельё и всякого рода гулящую по сплошь растущей траве скотину. У одной придорожной избы водилась коза, которая всякий раз, когда я проходил мимо, медленно и блаженно жевала прораставший плетень, причём, судя по обглоданному верху калитки и прилегавшей части плетня, занималась она этим давно. И везде были курятники. Яйца здешних кур, равно как и самих кур, нам подавали в гостинице, и они были превосходны, но я невзлюбил петухов. Они меня неприятно поражали своей спесью, тем наглым видом, с которым они выхаживали по плетню, трясли своим гребнем и посматривали на меня так, как будто знали, что я ем их куриц. В общем, они мне чем-то напоминали ворон, этих докучливых и наглых птиц, неприязнь к которым в детстве вызвала у меня привязанность к охоте, и в то лето я не раз пожалел, что всё-таки не взял с собою в отпуск ружья.
Мне нравилось смотреть на местных женщин; в них было нечто, выгодно отличавшее их от городских: строгие лица, опрятные косынки, длинные подолы, засученные рукава... Быстро и ловко носились их разухабистые башмаки между колыбелью и корытом, корытом и домовой печкой, печкой и огородом, огородом и рекой. Они никогда не засматривались на меня, проходя мимо; а если я наблюдал за ними во дворе, то лишь взглядывали разок-другой походя - типа, не мазурик ли я какой - и опять за дело. Временами я видел, как они устало садились на скамью под яблоней, чтобы приласкать детей, перевести дух и перевязать косынку: ни тени кокетства, ни намёка на то внутреннее противоречие, которым так часто страдают работающие матери мегаполисов; ежедневный, не без горечи, домашний труд и ясное понимание, зачем этот труд. "Какая умилительная патриархальность", - говаривал я сам себе, проходя мимо деревенских дворов.
Июль того года выдался на радость тёплым и ровным: не было ни зноя, ни проливных дождей, ни сильных ветров. Река в этом месте была почти неподвижна - лишь по плавным разводам с одной стороны сосновых свай низенькой лодочной пристани можно было видеть, что есть какое-то течение. Справа от пристани, у берега рос куст ракиты - там деревенские ставили верши, и в эти утренние часы я нередко наблюдал хлюпанье свежепойманной рыбы, и тогда к обеду мы с женой непременно заказывали здешнего матёрого и мясистого окушка, запечённого с картофелем и белыми грибами под сметанным соусом - почти каждый двор в Новодевичьей работал на гостиницу. Однако на гостиничной террасе висела забавная бумага о том, что "господа отдыхающие могут обратиться на кухню с пожеланием заказать собственноручно пойманную рыбу". А также приписывалось, что "различные виды снасти для рыбной ловли имеются в прокате гостиницы". Но мы с женой ни разу не воспользовались этим аттракционом - мы привыкли жить на готовом... и без аттракционов.
Берег был устлан мягкой, сочной и короткой, как мох, травой, и я мог не снимать сандалий, бродя по нему. Несмотря на ранний час, у вынесенных на траву лодок нередко резвились деревенские дети, какая-нибудь женщина набирала воду на мостках, кто-нибудь да отчаливал к другому берегу. Я было всё собирался начать заниматься гимнастикой у воды, но люди смущали меня, и я обыкновенно присаживался на толстое бревно вблизи ракиты, доставал из нагрудного кармана табак и трубку и, не спеша раскуривая её, принимался смотреть на то, что было перед глазами... Всё чаще я ловил себя на мысли, как отрадно мне было глядеть на детей: загорелые, с ясными лицами и белыми, как лён, волосами, в одних закатанных до колен штанах, они шумливо возились возле лодок, выстругивая хворостовые прутики, то и дело весело перекликаясь и подтрунивая друг над другом, и лишь изредка застенчиво поглядывали в мою сторону. Я никогда так подолгу не глядел на своих собственных детей, когда они были маленькими, а я - молодым. А еще совсем недавно, несколько лет назад, я внутренне немало негодовал по поводу романов своей повзрослевшей дочери, а теперь, глядя на её успешное в делах и уединённо-трезвое в быту существование, ощущая с каждым годом всё сильнее свои "возрастные" недуги, я с грустью представлял, что могу и не дожить до внуков... Поневоле я переводил взгляд на другой берег... Там было Спасское, большое село со школой, церковью, больницей, ресторацией... Отселе хорошо виднелась только церковь: белая, стройная, с одиночной башней-барабаном, увенчанной деревянной некрашеной главкой... Эти луковичные главки на русских церквях... Меня, в конце концов, одолевала грусть... та самая грусть, свойственная всякому пожилому человеку, созерцающему вечное, непреходящее, жестоко напоминающая о временности тебя самого, та самая тревожная грусть, которая, если есть ещё силы, бросает тебя к работе, как к избавлению от самой себя... Я быстро вставал, выстукивал о бревно пепел и поспешно направлялся обратно к гостинице.
К семи утра за столиками озарённой солнцем террасы уже сидели пара-тройка постояльцев. На столиках в кувшинчиках красовались свежие ромашки и незабудки; не менее свежие официантки услужливо разливали кофей. Я усаживался за самый крайний столик спиной к остальным и просил себе стакан молока. Я не был любителем коровьего молока, особенно непривычно жирного, неразведённого цельного, но у меня была язва... Ещё через десять минут я уже сидел в своей комнатке-кабинете и сосредоточенно держал пальцы на клавишах клавиатуры. Мне было необходимо плодотворно поработать, чтобы в удовольствие провести остаток дня.
Женщины, как известно, не любят оставаться одни, особенно вне дома, и моя жена не была исключением. Когда, закончив работу, я заходил в нашу спальню, то крайне редко заставал Ирину, смирно сидящей на постели, с книжкой в руках в ожидании меня. Обычно меня смирно на постели ожидала записка примерно следующего содержания: "Виктор, я с Гусинскими на пикнике,на Коровьем лугу. Если хочешь, присоединяйся. Ира.", либо "Виктор, бери лодку и плыви в Спасское. Аграрная ярмарка. Возможно, понадобятся руки. Ирина.". Иногда я повиновался ей и присоединялся к пикнику, ехал в Спасское, сидел в харчевне, знакомился с теми, с кем она уже давно была знакома, слушал смех, закрывал глаза на восторг, много ел и много пил, а иногда - шёл в лес и гулял там один до самого ужина.
Так прошло около трёх недель.
В одно утро я, по обыкновению, сидел в кабинете и работал. Горничная только что принесла очередной кофейник; сквозь раскрытое окно доносился умиротворяющий шум леса, уже привычный треск кузнечика и редкие, приглушённые голоса постояльцев и персонала. Как вдруг раздался такой неожиданный и пронизывающий звук, что я не сразу понял, что это скрипка... Я было сперва подумал, что гостиница наняла скрипача, дабы развлекать трапезничающих на террасе отдыхающих, и рьяно высунулся в окно... Но никакого скрипача на террасе не было, а звук доносился из нижнего раскрытого окна комнаты для постояльцев. "Какая бесцеремонность!" - проворчал я про себя, с негодованием закрывая своё окошко.
Я налил себе кофе и стал с чашкой бродить по комнате. Скрипку всё ещё было слышно, хотя, разумеется, уже не так явно. После пары глотков отменно приготовленного напитка я подошёл к окну и начал прислушиваться... Я не был музыкально образован, но то, что исполнялось, было известным произведением для скрипки... классической музыкой, как бы сказал какой-нибудь обыватель вроде меня. Играющий, очевидно, ещё только учился играть: он сбивался, повторял заново тот же фрагмент, менял ритм, настроение... Я вспомнил, как в седьмом классе мы с товарищем готовились к конкурсу "Радиотехнические достижения школьников": модель, над которой мы трудились в последние перед конкурсом дни уже у меня дома, имела четыре больших трёхлопастных пропеллера, которые в работающем состоянии, естественно, издавали какой-то шум, и... естественно, мы тогда жили в огромной коммунальной квартире, в которой, естественно, были престарелые соседи, и которые, естественно, давали о себе знать, как только мы запускали модель... "Старик - ты, Витька... коли уже так реагируешь на самую что ни на есть жизнь", - заметил я себе вслух... Я ещё около часа бродил по комнате, потягивал кофе под игру музыканта-ученика и уже больше не принимался за работу.
В тот день мы обедали на террасе с Гусинскими, четой средних лет из Москвы, с которой, по всей видимости, моя жена уже успела тесно сойтись, а я виделся с ними лишь раз, в лесу на пикнике, при множестве других людей и, соответственно, мизерности содержательных бесед.
Меня уже все ждали, когда в третьем часу я не без спешки вышел из лесной просеки и поднялся на террасу. Оба Гусинских мгновенно встали в знак приветствия; за ними, не без замешательства, последовала Ирина. Я насколько мог эмоционально извинился за опоздание, пожал руку г-ну Гусинскому, поцеловал руку г-же Гусинской - и, не без замешательства, поцеловал руку своей жене, которая, впрочем, тоже не сразу её протянула.
- Мы уже заказали, Виктор! Цыплята долго готовятся! - весело оповестила Ирина.
- Прекрасно!.. Цыплята?! Прекрасно! - ответствовал я с совершенно нехарактерной для себя весёлостью, суетливо оборачиваясь на всех присутствующих за столом, точно дурачок какой-то.
- Витя, вообрази! - после непродолжительной паузы продолжила жена. - Анна с Сергеем предполагали, что ты... из военных, как минимум полковник!
- Просто вы таким важным казались со стороны, - приятным бархатным голосом протянула г-жа Гусинская.
- Прошу прощения за обманчивый внешний вид, - я отглотнул из стакана смородинного морса, ибо знал, что не только важность характеризует в глазах народа отечественных военных. - Я инженер, инженер-электронщик.
- Мы уже знаем, - отозвалась г-жа Гусинская тем же приятным бархатным голосом, ласково глядя на меня такими же бархатными, карими глазами, - знаем, что отдыхаем вместе с главным инженером крупнейшего в Петербурге НПО.
Я внимательней присмотрелся к собеседникам. Анна, равно как и издали, казалась весьма красивой и холёной женщиной. Её мягкие, тёмные, длиной до плеч волосы были искусно уложены назад, выказывая интересное и миловидное, слегка округлое лицо с выразительными тёмными глазами, подчёркнутыми бровями и аккуратными, напомаженными в сочный темно-красный цвет губами. Приветливая, едва заметная улыбка трогала эти красивые, слегка одутловатые губы, промеж которых виднелся белоснежный и влажный глянец зубов. Пальцы ухоженных матовых рук собеседницы, деловито сплетённые на столе, сверкали золотым обручальным кольцом и крашеными в тон губам ногтями. Наконец, дорогой, безупречно сидящий, терракотового цвета костюм завершал это пиршество стиля в осенне-тёплых тонах... Удивительно, но, несмотря на весь этот марафет на фоне провинциального отдыха, эти выверенные изгибы прядей волос, дотошное соответствие красок и оттенков, этот приталенный покров её фешенебельного костюмчика, всё это ни на йоту не казалось прилизанным и уж, тем более, неуместным! Уж слишком легко и непринуждённо несла Анна этот лоск, как будто она родилась с этими наманикюренными ногтями, в этом франтовском костюмчике... От неё веяло какой-то изысканной и ласкающей мягкостью... Хотя, дело, наверное, было в природной красоте и кажущейся на первый взгляд интересности этой женщины, нежели в её платье или манерах.
Мужа Анны, Сергея, этого артистически стройного, голубоглазого блондина в чёрном костюме без галстука, можно было бы вообще назвать верным типом английского интеллигента вроде Скота Фицджеральда или Дэвида Боуи, если бы на его выразительном, немного вытянутом, с высокими скулами лице, в его огромных бледно-голубых глазах под длинными белесыми ресницами не было того неподдельного добродушия и той беспредельной открытости, которыми он ощутимо одаривал и располагал к себе всех нас, - и которые навряд ли свойственны патриархально чопорным и порою до инфантильности крылатым английским интеллигентам. Сергей почти неотвратно глядел на меня. Казалось, он настолько воодушевлён появлением за столом того, кого так долго ждали и который ещё так обманчиво выглядит, что вот-вот эти бледные и суховатые губы раскроются и зададут самый что ни на есть важный для их обладателя вопрос:
- Виктор! А чем вы здесь занимаетесь по утрам?!
Я был рад такому ходу дела - больше всего я боялся фальши и прикрытой приличием пустоты в людских беседах.
- Я пишу книгу. Вернее, руковожу её составлением... Это справочник для специалистов в моей области.
Подошла девушка-официантка в длинном салатовом платье с белым передником и таким же кокошником. Судя по её вразумительному светлому лицу и деловитой лёгкости, с которой она обслуживала, девушка была не из местных, и, вероятнее всего, подрабатывавшая летом питерская студентка. На принесённом ею подносе стояли четыре салатницы и откупоренная бутылка Шардонне со вставленной в горлышко белой салфеткой.
- А как будет называться этот справочник? - с запальчивым воодушевлением продолжал Гусинский, всё также почти не сводя с меня глаз и умудряясь одновременно наполнять нам бокалы.
- Новейший справочник по полупроводниковым элементам.
- Справочник... по полупроводниковым элементам, - неожиданно медленно и отрешённо повторил Сергей после сделанного им глотка. Было непонятно: то ли он вдумывается в название справочника, то ли смакует вино. - Простите, но я ничего в этом не понимаю.
- В полупроводниковых элементах?
- Да, в них.
- Это нормально. Обычно обыватели не имеют дело с полупроводниковыми элементами... непосредственно.
К этому времени, возможно, благодаря хорошему вину, а возможно - начатой беседе о моём сакральном, но я наконец-то обрёл самого себя, и уже от того странного для меня, вздёрнутого состояния, в котором я появился на обеде, не осталось и следа; я чинно вкушал поданный в салатницах пикантный винегрет с солёными грибами, аккомпанировал бокалом Шардонне и даже уже подумывал: а какими будут цыплята?
- На самом деле, меня больше интересовало... всегда ли вам известно название того, над чем работаете, до того, как работа завершена?
- Господин Гусинский, - начал я, отставляя от себя пустую салатницу, - вы имеете в виду лично меня или физиков вообще?
- А-а... прошу прощения, с чего вы взяли, что я лирик? - Гусинский, тоже разделавшись с винегретом, всем торсом наклонился вперёд, подпёр сплетёнными пальцами подбородок - и просто пожирал меня своими огромными, как у антилопы, глазами.
- Разве я сказал, что вы лирик?.. Я сказал, что я физик... А всё-таки, разве вы не лирик, Сергей?
- Я рисую картины.
- Браво, Виктор! Какая редкая для мужчин интуиция! - зарукоплескала г-жа Гусинская, и в такт ей улыбчиво закивала Ирина. Я же только подивился застывшим вилкам над едва притронутым винегретом молчавших доселе дам.
- Так коли вы художник, Сергей, я могу только представить, что здешние места для вас - творческая блажь и нирвана! - заметил я.
- Да, здесь красиво, - поспешно и потупившись лицом вниз, ответил Гусинский. - Но я сейчас... отдыхаю... Может быть, я приеду сюда как-нибудь потом... один... если захочу здесь поработать...
Меня это нисколько не задело, хотя Ирина и взвела на меня полный пристыжения взгляд. Я не знал, каков художник этот Гусинский, но я знал, что я хороший инженер, и вообще, разделение труда и отдыха - личное дело каждого. И уж тем более, я не подумал, что меня хотел задеть сам Гусинский, льющееся простодушие которого мне всё больше и больше нравилось.
- Ну, а отвечая на ваш вопрос, Сергей, поверьте: даже у педантичных физиков пути Господни неисповедимы. Нередко исследование одного явления заканчивается исследованием несколько иного, поскольку, например, оказалось, что последнее является влиятельным фактором по отношению к первому. Если при этом пишется какая-либо научная работа, то, естественно, её название точно известно лишь в самом конце. - Я немного помолчал и поправил очки. - А главное, Сергей, при этом не строить никаких планов... и, соответственно, не выдумывать названий не близких к завершению работ... Есть некая цель - изучить то-то, то-то... или даже просто продвинуться насколько это возможно в изучении того-то, того-то... И всё! Ежедневный труд в направлении этой цели сам, как по воле Господней, выстроит идеальный план и даст то бесценное ощущение познания нового и неизведанного... Поверьте: нет ничего скучнее и ошибочнее следовать чётко выверенному плану... знать, что завтра ты делаешь это, а послезавтра - то... Это не путь к счастью и истинному познанию... Это... я бы сказал... весьма индустриальный подход... - я даже поморщился при этих словах. - Пусть эта индустрия сама и строит, и выполняет свои пятилетки... Слава богу, что я в ней стою одной лишь ногой: она мне подкидывает интересные задачки, я ей - интересные решения, - последнее я выговорил, удручённо склонив голову и почти бубня себе под нос, как бы уже сам себе что-то объясняя.
- А кто те люди, Виктор, которые стоят двумя ногами в индустриальном производстве? - г-жа Гусинская закурила вдетую в мундштук сигарету и эффектно прислонилась к спинке кресла, закинув назад левую руку, тем самым (возможно, нечаянно, заметим в скобках) демонстрируя красивую грудь под облегающим её жакетом.
- Те, кому нужна эта индустрия с её прибылью, то есть дельцы, бизнесмены, и те, кто на них работает: служащие, рабочие, армия белых воротничков, в конце концов... но не лирики, не физики, не ремесленники... не священники.
- Похоже, представители этих профессий вам не особо импонируют, - заметила Анна.
- Я так не сказал...
- Тогда скажите, Виктор: кем, по вашему наблюдательному взгляду, могу быть я?
- В самом деле, Виктор! Попробуйте отгадать род деятельности Анны! - взбудоражился Гусинский.
Между тем официантка с напарницей принесли второе блюдо:
- Пожалуйста... цыплята жареные с помидорами, кабачками и кизиловой... - девушка оборвалась едва ли не на полуслове. - Оксана, а где-е... с-соусник с подливкой?.. На печке остался?.. Беги же за ним быстро!
- Можно не быстро, милая - мы не помираем с голоду, - Анна умилительно улыбнулась девушкам и быстро перевела взгляд на меня. - Ну же, Виктор, попробуйте отгадать! Мне интересен взгляд со стороны умного человека.
Я посмотрел на Анну... умно и со стороны.
- Право, я затрудняюсь... В вашем облике есть не привычные моему глазу сочетания.
- О! Это интересно! Были бы другие обстоятельства, я бы попросила подробностей! - не на шутку оживилась Анна.
- Какие другие обстоятельства? - не на шутку заинтересовался её муж.
- Ладно же, оставим интриги. Я работаю телеведущей. Утренняя передача на региональном телевидении.
"Вот откуда этот профессиональный шарм и лоск", - подумал я, и в этот самый момент мимо нашего столика прошли три женские фигуры. Впрочем, если бы не первая из них, то я бы навряд ли обратил внимание на две последующие.
Девушка, размеренно вышагивающая впереди и которую я мог видеть лишь со спины, была одета в лёгкое ситцевое платье в бело-розовую полоску, подпоясанное атласной розовой лентой, завязанной сзади в аккуратный бант. Точно такая же ленточка украшала короткополую соломенную шляпу, которую девушка небрежно несла в руке. Длинные, золотистые и лёгкие, как облако, волосы ниспадали на стройный девичий стан. Это же самое девичество неумолимо проступало и в по-детски непосредственной, чуть неуклюжей походке, и в тонких щиколотках, выглядывавших между длинным подолом платья и белыми с розовой каёмкой носочками, и в таких же тонких, чуть дёрнутых загаром руках. Но что меня действительно поразило и заставило так пристально разглядеть эту юную леди, так это сильное, щемящее чувство знакомости этого прекрасного, волнующего женского образа с развивающимися золотистыми волосами... Но я не мог ни вспомнить, ни понять, откуда у меня взялось это странное чувство.
За ней следовали молодая, худая и долговязая особа в тёмно-синем сарафане и совсем немолодая, тучная и тяжёлая женщина, не помню в чём. Все три дамы стали располагаться за соседним через проход, по диагонали стоявшим столиком возле парапета... Не было сомнений, они здесь впервые, и скорее всего, новые постояльцы.
- Причём, заметьте! - возглас Сергея заставил меня одёрнуться и уставиться на его поднятый перст, - Анна есть и автор, и ведущий своих утренних шоу, и, следуя вашей классификации, господин Дымов, моя жена куда больше поглощена творчеством, нежели ремеслом!
- Наверное, в этом и кроются непривычные моему глазу сочетания, - прокомментировал я. - Хотя, собственно, если задуматься: эти самые сочетания... естественны, как сама природа... Противоположное, как раз, не естественно.
- Вот теперь мой черёд кричать браво! - Гусинский аж прихлопнул в ладоши и рьяно откинулся к спинке кресла.
- Сергей не любит сегодняшнего разделения труда в телевизионном производстве, - склонив лицо в мою сторону и снисходительно покачивая головой, как бы по-женски сглаживая и примиряя, но всё с тем же бархатным достоинством, поясняюще промолвила Анна.
- Я не люблю, - Гусинский резко откинулся от спинки кресла и, интонируя в точь, как Высоцкий в одноимённой песне, продолжил: - я не люблю, когда один телевизионщик, раболепствуя перед теми, кого вы, Виктор, называете дельцами, и трясясь за свое модное место, пытается выдавить из себя то, что они называют идеей!.. Но ничего оригинального ни к нему, ни к ним в голову не приходит, и они обращаются к другому, более передовому, например, американскому телевидению за этими самыми идеями... Я не люблю, когда потом другой телевизионщик, сидит по вечерам и, усердно должность свою справляя, пишет текст для воплощения этой самой американской, a la russe, идеи, подобно тому, как школьник пишет сочинение на заданную тему!.. Я не люблю, когда потом ещё другой телевизионщик, а вернее сказать, телевизионный клоун или кукла зачитывают этот текст перед камерами наизусть и с фальшивой улыбкой на устах!.. - Гусинский опять вернулся к спинке своего кресла и уже спокойнее произнёс: - Я не люблю, когда всякое дело лишено индивидуальности, своего лица. Мне не интересен плод коллективного разума.
Все как-то замолчали и углубились в тарелки.
- Аня, я просто... завидую... такому... страстному интересу к твоей профессии со стороны твоего же мужа, - жена хоть и с запинками, но мягко оборвала это не вполне естественное молчание.
- Но, милая, это ведь оттого, что моя профессия публична - она доступна... как там господин Дымов выразился?.. обывателю?.. да, простому обывателю, - отзывалась очаровательная Анна.
Надо признаться, мне не очень понравились пыл и импульсивность Гусинского в минуты выражения им вполне очевидных, всем известных, уже опошленных от частого употребления вещей. Понятно, что он был ещё молод и к своим тридцати пяти - сорока годам ещё многое не смог себе объяснить. Но, тем не менее, я понемногу стал испытывать скуку и даже разочарование - я надеялся, что трапеза будет интересной до самого её конца... Я перевёл взгляд на столик по диагонали: там уже ждали заказанную еду...
Златовласка, так и ни разу не обернувшись, заняла место спиной к нашему столу, надела свою шляпу и, на некоторое время заглядевшись куда-то вверх на гостиницу, вероятно, на искусно прорезанные причелины на башенной кровле, обернулась в другую сторону, на лежавшую внизу деревню, и наконец, облокотившись одною рукою на парапет, предалась тихому неподвижному созерцанию. Её красивые длинные волосы слегка развивались от едва ощутимых дуновений воздуха, и яркое послеполуденное солнце радостно играло на каждом завитке её воздушных кудрей... И, боже мой! как мне была знакома эта картинка... эта девушка!.. Я не видел её лица, но откуда-то знал, какое оно!.. Странно всё это было... приятно... но всё же странно...
Молодая её спутница села напротив и на лицо оказалась некрасивой чернявой девушкой лет двадцати пяти с едва ли не болезненными нервическими ужимками и отрешёнными глазами. Сплетя пальцы рук у самого края стола, она то и дело переминала их и туманно поводила глазами не дальше разложенной перед ней салфетки. Тучная дама села рядом; лицо её, довольно глупое и пустое, хотя и не злое, вместе с тучностью её тела и круто завитым перманентом на голове выказывало немалое сходство с популярным образом генеральской жены. Похоже, все три женщины были родственницами или, по крайней мере, долгое время живущими вместе взрослыми людьми - они не проявляли никакого интереса друг к другу, и, казалось, даже говорить им особо было не о чем; одна лишь "генеральша" раз, апатично потирая янтарные браслеты на пухлых запястьях и поглядывая в сторону Новодевичьей, вяло промямлила: "Надо же... в самом деле, как в деревне..."
Я всё же решил вернуться к беседе за своим столом, а заодно и доставить удовольствие г-ну Гусинскому:
- Сергей, я без сомнения согласен с тем, что вы сказали о нашем телевидении, но я не согласен с тем, что коллективный разум для всякого дела пагубен... Девушка, будьте добры ещё смородинной воды... Так вот. Мне опять придётся вернуться к физикам и лирикам. Есть всем известная поговорка: "Одна голова - хорошо, а две - лучше". Есть многим известное понятие мозгового штурма: коллективное обсуждение какого-либо вопроса, проблемы в бизнесе, науке или индустрии нередко способствует выработке более качественного, а главное, более быстрого решения... Грубо говоря, физик или делец будет действовать непрофессионально, тратя время на то, что, возможно, уже когда-то кем-то решалось, более того, возможно, уже в мире выработаны какие-то шаблоны решения впервые встретившейся ему задачи, а он пытается заново изобрести колесо... И знаете, почему это понятие не известно вам, Сергей?.. Вы... то бишь, лирики, люди творчества, работаете не головой. Искусство, как плод вашей деятельности, есть отражение состояния, прежде всего, вашей души, а не разума. А слияние душ в этом мире - вещь настолько же редкая, как истинная любовь. Именно поэтому чистое творчество - это всегда одинокий процесс... Попробуйте взять себе напарника в написание картины!.. Вы не сговоритесь: у него своё видение, у вас - своё... А иначе результат будет безличным и фальшивым, как нелюбимое вами отечественное телевидение... Именно поэтому картины, стихи, изваяния, в подавляющем своём большинстве, имеют одного автора... одну личность... одну душу, выразившуюся в конкретном произведении искусства... Самые лучшие песни в этом мире написаны и исполнены одним и тем же человеком... Самые лучшие фильмы поставлены и спродюсированны одним и тем же лицом... Никакие шаблоны в вашем деле не приемлемы! В противном случае это будет плагиат или жалкое дежа-вю... - в этот момент я случайно перекинулся взглядом на столик у парапета... "Да, Господи, боже мой... где я мог раньше видеть эту копну золотых волос, обвивающую стройный стан?.. На какой картинке из далёкого, туманного детства?.." - Так что, на мой взгляд, Сергей, - я вернулся глазами к сидевшему по диагонали от меня Гусинскому, но тот уже успел быстро обернуться назад в направлении моего взора и теперь как-то недоумевающе смотрел на меня, словно вопрошая: чего это меня там так заинтересовало? - на мой взгляд, Сергей, - я повторил, - вы негодуете по поводу ошибок своих собратьев так же, как я негодую, когда мои ученики или коллеги пытаются решать проблемы в одиночку, не прибегая к помощи других... Благодарствую, - и я пригубился к принесённому мне стакану морса.
- Но, господа, - этой паузой тут же воспользовалась Анна, - их ошибки и ваше негодование так же естественны, как сама жизнь...
- Именно! - радостно подхватил я, едва успев пропустить сделанный глоток. - Просто... иногда мы об этом забываем.
- Мне кажется, вы и сейчас позабыли, что... просто живёте, - это была моя Ирина, которая, глядя на её начисто вылизанную тарелку, похоже, уже давно лишь одним ухом прислушивалась к нашей беседе и отдала явный преферанс еде. - Интересно, кто-нибудь ещё, кроме меня, оценил цыплят под кизиловой подливкой?
- Ирочка, ты совершенно права! - наблюдение обеих дам (ведь, по сути одно и тоже!) неожиданно спровоцировало у меня какое-то радостное, светлое ощущение жизни и вызвало нежные чувства к жене. - Если бы не наши житейские разговоры, пища показалась бы в тысячу раз вкуснее и усвоилась бы лучше!.. Но что поделать?! За двумя зайцами погонишься... Зато какая богатая духовная пища!.. Не каждый же день мы обедаем с такими интересными собеседниками... - я весело взглянул на тихо улыбавшихся Гусинских. - И тем не менее, кизиловая подливка была бесподобна!.. Это-то я раскусил! Надо будет поклониться Лександровне... иль сегодня не Лександровна на кухне?.. не важно... А за цыплят я откланяюсь здешним петухам... завтра... Они каждое утро ждут от меня поклона...
Так вот я разболтался, расшутился под конец этого всё-таки славного обеда.
Немногим позже, возвращаясь с женой в свои комнатки (Гусинские предпочли прогуляться в лесу) и минуя светлую, тихо пронизанную белыми солнечными лучами горницу, я на секунду задержался около стоявшей у лестницы доски постояльцев. Небольшая, обтянутая чёрной, особой выделки кожей, доска в тот день привлекла моё внимание свежей меловой записью:
Киржаковы А.М., Н.В., А.В - кк. 3 - 4.
Фамилия мне ни о чём не сказала, но номера занимаемых комнат... Это были комнаты, из окон которых в то утро доносилась скрипка... "Интересно, кто же из них троих играет?" - весело, на сытый желудок и слегка одурманенный рассудок раздумывал я, поднимаясь вслед за женой по добротной сосновой лестнице с массивными перилами, причудливыми балясинами и фиалами, - "Уж всяко не генеральша..."
Утром следующего дня, сидя над текстом своего справочника, я уже не вздрогнул, заслышав внезапные пронизывающие звуки скрипки. Я посмотрел на компьютерные часы: десять-ноль-ноль. "Пунктуальный ученик... нечего сказать", - заметил я... Исполняемое произведение было тем же, что и вчера, но игралось оно как-то по-новому, словно, в тот день у скрипача было несколько иное, чем вчера, настроение, и это не замедлило сказаться на его игре. Он опять иногда сбивался и заново повторял какие-то коленца... Казалось, ему хотелось отчеканить мелодию до совершенства её восприятия, выжать из инструмента, из произведения, из своей души наконец... то прекрасное и сокровенное, что в них изначально было заложено... Я подошёл к раскрытому окну: передо мной всё также лежала Новодевичья. В своей безмятежной тиши ровной и бесстрастной, как течение огибающей её реки, жизни, она покоилась под малооблачным утренним небом. Над рекой молчаливо реяли стрельчатые касатки, своим беззвучным парением словно воплощая плавное движение смычка в соседней подо мною комнатке. Чуть дальше, через реку, виднелась знакомая мне, одноглавая церквушка Спасского. А в самой близи, прямо у края гостиницы, ветви стройной и белой, как милая девушка, берёзы мягко шелестели своими бисерными листочками и благозвучно аккомпанировали и скрипке, и касаткам, и реке, и этому небу, и всему тому, что в те минуты так сладостно наполняло всё моё существо... Я стоял у окна, смотрел и слушал, вдыхал и ощущал эту нежданную-негаданную благодать в моём уже не молодом сердце...
Вечером того дня мы с Ириной сидели за тем же столиком, что и намедни с Гусинскими, и отведывали толстых дрожжевых блинов с сёмгой, запивая их холодным, пенистым пивом. Наш тихий ужин уже подходил к концу, когда на террасе появились "генеральша" и её дочери. Златовласка, как и прежде, шла впереди, но на этот раз я мог видеть её лицо... Да-да... точь в точь такое же, как я его себе и представлял... Те же тонкие черты, те же длинные светлые глаза, нежно и лукаво посматривали по сторонам; та же розовая полупрозрачная кожа и та же полузадумчивая-полулегкомысленная улыбка трогала её тонкие и свежие, как роса, губы... "Какая славная девушка", - невольно любовался я, глядя на волнующие, упругие члены, так трогательно облегаемые при ходьбе длинным струящимся платьем серого плиса. "Однако она уже не девочка", - успел я также заметил, глядя на эту многозначительную улыбку и на это незатаённое осознание собственной красоты в её лукавом взоре... Киржаковы расположились, немногим не доходя до нас, и когда мы с женой покидали террасу, я словил себя на мысли, что едва ли сознательно подтянул живот, проходя мимо ихнего столика.
На следующее утро, без пяти минут десять, я воодушевлённо ходил взад-вперёд по своему "кабинету", с настежь раскрытым окном, нервически потирая руки и предвкушая то, чего давно со мной уже не случалось... Я хотел было выйти на улицу, но потом, слава богу, опомнился: засматриваться на чужие окна совсем уж было бы не прилично, да и, в конце концов, в представлении многих, я всё же как-никак работал в эти утренние часы... И вот! в эти долгожданные десять-ноль-ноль началось!.. И какие это были два часа!.. Сколько души я отдал, сопереживая этому начинающему музыканту!.. Я стискивал зубы и морщился всеми мускулами лица, когда он брал фальшивую ноту и тут же, осознавая это, обрывался и начинал отрывок заново... Я дирижировал своею курительной трубкой, когда мелодия, как елей, лилась без запинок и осечек... Я ликовал с поднятыми руками, когда он последним, протяжным и величавым аккордом завершал своё безукоризненное исполнение... И когда ровно в полдень он закончил свой урок, а минут через пять в мои двери осторожно заглянула горничная с цикорным кофеем на подносе, - я сидел в своём кресле, изнеможённый и опустошённый, с взъерошенными волосами, и спокойно протирал очки.
Так закончился июль, а в начале августа, в Ильин день, случились весьма знаменательные в контексте того моего отпуска события. Однако накануне, вечером, я умудрился-таки поссориться с женой.
В тот вечер, после запоздалого ужина я объявил Ирине о своём желании прогуляться перед сном в лесу и, обогнув с торца гостиницу, зашёл в узкую лесную просеку, предваряемою засохшим ручейком, уже во всю поросшим бурьяном и репейником. Лес этот был не молод; его высокие вековые дубы, липы и берёзы в те часы отбрасывали сумрачные тени, а кусты орешника по краям просеки казались затаившимися чудищами. Сама просека из-за шибко разросшихся корней, видимо, ещё издавна была выложена ровными деревянными мостками, и я ступал по ним, не особо глядя себе под ноги. Всё дальше и дальше я отдалялся от гостиницы, проникая в дремучий ночной лес; всё отчётливее пахло хвоей - зачастивший ельник и сосенник давали о себе знать... Местами начинало мерещиться и как-то жутковато сжималось сердце, но этот по сути глупый, неосознанный страх малу-помалу сменялся другим, глубинным и, напротив, осмысленным чувством... чувством безграничного доверия к создателю... ощущением собственной хранимости, когда ты с ним... И я не переставал дивиться тому, как многое я не улавливал днём в том же самом лесу, в том же самом мире... как остро в эти минуты ощущалась связь с тем разумом, который придумал меня и этот лес, и эту ночь... Так вот, с такими мыслями-чувствами дошёл я до Коровьего луга, той самой поляны, где деревенские днём пасли скотину, праздничными вечерами сиживали вокруг костра, а постояльцы гостиницы любили устраивать здесь свои пикники... К тому времени сумерки уже минули; на чистом безоблачном небе озарился почти полный, лишь на четверть откушенный тьмою месяц, и его мягкий призрачный свет тонкой дорожкой лился по укутанной мраком поляне. Я притаился. Тишина. Ни одной птички не было слышно; ни одна ветка не хрустнула. Лишь заунывный гул по чернеющим верхушкам ёлок... "Похоже, завтра будет жарко", - заметил я и повернул обратно.
Когда я вернулся, жена ещё не спала: в банном халате и с полотенцем на голове, она по-турецки сидела на нашей кровати, облокотясь на её кованную с круглыми медными набалдашниками спинку, и красила лаком ногти - очевидно, г-жа Гусинская оказывала на неё своё влияние. Одна створка у окошка была открыта, но даже ситцевые пепельно-розовые занавески едва покачивались, скользя обшитым краем по лакированной оконнице, - и резкий запах ацетона неприятно бил в нос. Я устало опустился в кресло.
- Там так хорошо, Ира, - тихо обратился я к жене после некоторого молчания.
Ирина неопределённо взглянула на меня, резко взбалтывая склянку с лаком.
- Завтра, Витя, Ильин день. Большой праздник в Спасском. Литургия с крестным ходом, праздничные гулянья... Пойдёшь?
Я внимательно посмотрел на жену. Мы жили вместе уже более тридцати лет, и я, вне сомнения, любил её той светлой христианской любовью, которая, известно, если приходит, то не кончается. Но в тот вечер мне вспомнилось то время, те годы, когда любовь была такой, которая не видит... Где эта девушка, которая забиралась на самый нос катера на наших первых речных свиданиях и, захлёбываясь от встречного ветра и от радости, размахивала беретом проходившим мимо судам?.. Где эта девушка, которая по ночам переводила мне тексты Боба Дилана и говорила, что это великая поэзия?.. Где эта девушка, которая была готова сидеть на воде с хлебом, лишь бы скопить на пластинку этого самого Дилана, которую я потом добыл у одного моряка-спекулянта за две наших зарплаты?.. Где?!. Где?!. Куда всё ушло?.. На что променялось?..
- Ира, я работаю по утрам... С обедней точно не получится... И я сомневаюсь насчёт гуляний...
- Витя, - жена отставила на ночной столик склянку и как-то полуустало-полунегодующе посмотрела мне в глаза, - неужели даже в Ильин день нельзя сделать исключения?
- Дело не в этом, Ира: можно или нельзя... - возразил я тихо и спокойно. - Дело в том, что я его не хочу делать... Я хочу по утрам работать. Я приехал сюда с тобой, чтобы мне, прежде всего, работать, а тебе - отдыхать... Ведь, если бы не книга, я бы вообще не устроил себе этот двухмесячный отпуск... В конце концов, я не претендую прославиться так, как пророк Илия, который, к слову сказать, тем и прославился, что не делал исключений; я даже не особо озабочен тем, чтобы что-то оставить после себя, но я хочу... Ира, пойми, очень хочу... до конца своих дней в чём-то оставаться пригодным... А это не получится без ежедневного, пусть порою горького, терпкого труда... не получится...
Ирина встала с кровати и направилась в ванную; уже у самых дверей она устало и сухо бросила:
- Suit yourself, Виктор.
Моя жена была учительницей английского, и хотя я с трудом мог изъясниться на этом, по её словам, "красивейшем в мире языке", все эти "suit yourself", "within reason"... я знал от неё очень хорошо.
Мы заснули, так больше и не проронив друг другу ни слова.
Следующим утром скрипач не заиграл в свои положенные десять-ноль-ноль. Я ещё около часа поработал, но когда мне постучали в дверь, и на пороге появилась знакомая горничная со знакомым подносом, но не та, что прислуживала мне с утра, и на мой вопрос: где её утренняя напарница, та ответила, что "она прямиком-с с обедни, а та с мужем-с - на обедню", когда я стремглав по пояс высунулся из своего окна и увидел опустевшую Новодевичью и целый лодочный флот у берега Спасского... я понял, что не только был не прав вчера по отношению к Ирине, но и кощунственно попираю самые сакральные устои общества.
Не долго думая и залпом выпив две чашки кофею, я вытащил из шкапа спальни свою фотокамеру и вместе с нею ринулся к берегу. Дело было к полудню; высоко вставшее солнце уже успело знойным штилем покрыть безлюдную Новодевичью, и если бы не заливавшиеся вдали над полями жаворонки, то это безмолвное пекло было бы воистину пугающим. Ко всему прочему, я, видимо, всем своим видом и поведением ещё только усугублял непривычность данного пейзажа, поскольку даже петухи, сидя на своих заборах, замерли, как статуи, и не издали ни звука, и даже коза, та, что налегала на плетень, оставила своё занятие и недоумённо проводила меня глазами, когда я, суетливо пыхтя и второпях перебирая ногами, выряженный в светлые выходные штаны и французскую тёмно-синюю рубашку-поло, обеими руками придерживая висевший на шее фотоаппарат, - не иначе как семенил по узенькой и наклонной деревенской тропинке.
На берегу возле пристани была небольшая землянка; и днём, и ночью сидевшие в ней деревенские мальчишки подрабатывали переправой. "Эй!" - заорал я, заглядывая в землянку. - "Есть тут кто?!" Тёмное, низенькое помещение землянки было пусто, лишь одно весло лежало на его дерновом полу, да в углу поблёскивал глянцевыми страницами какой-то мужской журнал с женскими телами. Я оглянулся: ни одной лодки нигде не было видно. Немного пометавшись взад-вперёд по берегу, я уже было хотел подняться назад к гостинице в надежде найти помощь там, как вдруг послышался скрип из ближайшего к реке двора, ветхая и покосившаяся дверца протяжно распахнулась, и на пороге такой же ветхой и покосившейся избы показался заросший старец в светлом нанковом кафтане, заправленных в валенки синих шароварах и с сохою в руке.
- Чаво бегаем? - шепелявя и чуя губами, вопросил старик.
- Здравствуйте! - я с радостью кинулся к его забору. - Мне бы на тот берег, в Спасское... Не найдётся ли у вас...
- А как же не найдётся, - оборвал меня старик. - Чай, тока вёсел-то нету.
- Весло есть! - с запалом подхватил я. - Весло есть... одно... А я правильно понял, что у вас есть лодка, и она не утонет на воде?!
Старик не ответил, пожевал губами и стал спускаться с крыльца. Доковыляв до своего единственного во дворе сарая, он обернулся и беззвучно махнул мне сохой. Я ловко пролез рукою сквозь переплёт его калитки, быстро снял с крюка дверцу и проник во двор. Опустелый, поросший длинной травою двор с одиноким сараем и пристроенной к нему поленницей, не выдавал никаких следов гостеприимства или даже просто женской руки. "Давненько, кажись, бобылём живёт", - подумал я, глядя на невесёлое холостяцкое хозяйство. Старик тем временем отворил сарай и ещё раз подозвал меня.
В заигравшей на свету пыли, на полу захламлённого сарая виднелась бледно-голубая пластмассово-алюминиевая плоскодонка. Я бегло осмотрел её дно и, не обнаружив ничего подозрительного, решительно и нарочито фамильярно произнёс:
- Ну, отец, коли одолжишь, так я долго в долгу не останусь...
- Коли вытащишь, так и поплывёшь, - отозвался, зевая, старик. - Я те здесь не подмога... Сами еле на ногах стоим.
Я принялся переворачивать лодку - она оказалась на удивление лёгкой, как взгляд мой ненароком остановился на полках сарая... Старо-военная переносная рация в аккуратных кожаных чемоданчиках, покрытые окисленной зеленью солдатские каски, фляги - некоторые из них немецкие!.. - архаичные бинокли, какие-то полуистлевшие, сложенные в несколько слоёв карты... это был настоящий военно-антикварный музей! Я, пятидесятилетний мужик, смотрел на это с открытым ртом и запотевшими очками... Заведи меня сюда десятилетним мальчиком, я бы захлебнулся от восторга... Старик глухо закашлял снаружи - я встрепенулся, вспомнил об Ирине и поспешил с вытаскиванием лодки.
В то время как голубой джон-бот, усердно толкаемый мною, гладко скользил по суховатой траве, партизан второй мировой озадаченно осматривал свою калитку - видно, он не ожидал, что её так просто вскрыть. Спустив лодку на воду и захватив из землянки весло, я ещё раз подошёл к уже усевшемуся на бревне у ракиты старику:
- Ты, отец, скажи, чего тебе привезти-то с того берега? Там ведь многое продаётся... - я по-прежнему старался говорить как можно фамильярнее, полагая, что такой тон больше располагает деревенских.
- Ет ты с однем веслом-то? - весело взглянул на меня старик, обеими руками оперевшись на свою соху. - Смеха одного с тебя довольно будет!
Я, курьёза ради, игриво козырнул и бегом направился к пристани.
По всей видимости, зрелище я представлял и впрямь смешное, когда, переправляясь через реку, подобно индейцу, стоящему на каноэ, попеременно черпал веслом то слева, то справа (разве только стоял я на своей шутёвенькой плоскодонке не так стройно и гордо, как это делали индейцы); однако мне это не помешало удачно и довольно быстро догрести до заветного в тот день для меня Спасского.
Говорили, что село Спасское лет тридцать назад сильно пострадало от пожара - выгорели все дворы вблизи реки; нетронутыми остались лишь несколько дальних домов, местная харчевня да старинная, ныне единственная на всю округу церковь. Теперь же своими аккуратными, ровными рядами выстроенных на новый лад, ярко крашенных, деревянных каркасных домов под черепичной кровлей, окружённых ухоженными палисадниками и огородами, Спасское в своём пологом прибрежье больше походило на дачный посёлок, нежели на искусно упорядоченное временем естественное поселение. Низенькие вишнёвые деревья, уже отцветавшие кусты сирени, жимолости и акаций приветливо протягивали мне свои раскидистые ветви из-за резных дворовых оград. Ближе к лесу, большое и приметное здание сельской школы из красивого, благородного оттенка глиняного кирпича было по всему периметру обнесено солидной деревянной террасой с навесом, покрытой красной охрой; два рослых величавых дуба, срастясь своими корнями и кронами, словно пропилеи, предваряли вход на свежескошенную, пахучую лужайку школьного двора; красивый, густо затканный вьюнками плетень, прилегая с обеих сторон к дубам, замыкал этот круглый в плане дворик. В самой глубине села, возле берёзовой рощи, возвышался небольшой холм; на этом-то холме и красовалась старая белокаменная церковь.
Служба уже подходила к концу, когда крестясь и проталкиваясь сквозь шумную людскую толпу на паперти, я проник в душное и благовонное, битком набитое помещение храма. Трое дьячков с длинными, тощими пучками перевязанных волос, окружив аналой, звучно и складно голосили на клиросе вслед местному иерею, молодому и видному мужчине лет тридцати, с густою, тёмною, тщательно подстриженною бородкой и умными, спокойными и такими же тёмными глазами. По бокам невысокой деревянной солеи было выставлено несколько кадок со свежими хризантемами; ветки сирени и гераниума, заботливо разложенные на широких алебастровых тягах в простенках, живописно свисали с них своими сочными махровыми гроздьями. По-нарядному яркие, красные, сочно-зелёные, синие платки и платья местных девушек и женщин пёстрым, цветастым покровом заполонили церковь. Словом, всё и вся в храме в тот благодатный, солнечный день говорило о его святой праздничности!
Я не сразу отыскал глазами свою Ирину: стоя возле одного из пилонов, в толпе прихожан, в белой фуляровой косынке, она спокойным, ровным взором внимала батюшке, степенно крестясь и низко кланяясь; лицо её, такое мудрое и несуетное, тихо светилось благословенной, неподдельной радостью... Я долго любовался этим родным и в то же время неведомым мне лицом... Чуть поодаль стояли Гусинские: они чинно и с видимым интересом слушали службу (лишь только британизированный лирик временами рассеянно оглядывался по сторонам), но не крестились - позже я узнал, что они не православные. И только когда духовенство, а за ним и весь народ с песнями, крестом и хоругвями хлынуло на улицу, я наконец-то настиг свою Ирину.
- О, Господи, Витя!.. Весь уже успел испачкаться где-то... - стряхивая с моей рубашки грязь, с заботой и нежностью запричитала жена. - Фотоаппарат, смотрю, взял... Вот и славно... Вот и молодец...
- А!.. Господин Дымов! - услышал я сзади здравый голос Сергея Гусинского. - Вот только вас нам и не хватало!
Я обернулся. Гусинский, освобождая из карманов своего английского костюма правую руку, бодро ступал мне навстречу, покидая многолюдное шествие. Позади него остановился седовласый, подтянутый и изысканно одетый пожилой мужчина с благообразным лицом и чуть раскосыми, чёрными, как маслины, глазами; я узнал в нём одного из недавних постояльцев нашей гостиницы. В некотором отдалении от них, возле приземистой и посеревшей деревянной скамейки, я заметил Анну: она бережно усаживала чем-то обременённую, вздыхавшую "генеральшу"; темноволосая худощавая девушка в неизменном тёмно-синем сарафане радетельно склонялась над своей матерью с другой стороны. Но я не мог не заметить второй её дочери... этого чуда... и не иначе как в перьях: в бархатном лиловом тюнике, покрывавшем пышную чёрно-белую клетчатую юбку, в такой же бархатной и лиловой, коротенькой кофточке с белым широко-отложным воротничком, в куцей лиловой шляпке, столь живописно отливавшей золото роскошных, заколотых назад волос, с чёрной ленточкой на шее и в добротных заграничных ботинках массакового окраса, гибко изогнувшись в стане и облокотясь на высокую спинку скамейки, она с мнимым участием слушала свою охавшую мамашу и медленно накручивала на палец золотистую прядку своих волос. "Боже правый!" - изумлялся я про себя, - "Ей бы ещё воронёнка на левое плечо..."
Я протянул руку широко улыбавшемуся Гусинскому и так же радушно ему осклабился.
- Ну, вот... Теперь тебя можно и людям представить, - закончив отряхивать меня со спины, жена выступила вперёд и указала нам в направлении скамейки. - Господа, позвольте представить тем, кто ещё не знает, моего мужа: Виктор Дымов, - начала Ира, как только мы приблизились. - Витя, имей честь знать: Антонина Михайловна Киржакова, - жена мягко коснулась рукой плеча утомлённо обмахивавшейся каким-то блокнотом "генеральши", - её дочери... Наталия... и Алёна... а также наш новый сосед... Виталий Георгиевич Сакуров.
Я пожимал руку г-ну Сакурову и даже приветливо заглядывал ему в глаза, в то время как сам... всем своим существом... всеми своими мыслями был устремлён к только что присевшей предо мною в кокетливом книксене рыжеволосой красотке, представленной Алёной... Сколько лучезарного сияния было в этих длинных светло-серых глазах!.. Сколько приглашения было в её ярко-красных напомаженных губах, дёрнутых плутовской многообещающей улыбкой!..
- В общем-то, друзья, у нас есть два пути: - Гусинский, явно взявший на себя роль массовика-затейника, вдохновлённо потирал ладони и пытливо заглядывал всем нам в глаза, - мы можем вернуться на тот берег - гостиница обещалась дать пышный пикник в честь праздника, а можем остаться здесь и продолжить празднование в местной харчевне! Что скажите?!
Все как-то молча, но с заворожённым участием поглядывали друг на друга.
- Думаю, нам следует провести этот праздник с теми, кому он по-настоящему дорог, - наконец отозвался бархатный голос г-жи Гусинской.
Никто не возражал, и все дружно направились в сторону местной харчевни; правда, перед этим, мы всё же проводили до пристани заунывно жаловшуюся не то на мигрень, не то на усталость в ногах, Антонину Михайловну, пообещавшись ей доставить вечером её дочерей в полной сохранности и невредимости. С ней было хотела уехать и Наталия, но до безумия энергичный в тот день Гусинский ей этого не позволил.
Здание местного клуба или, как его все называли, харчевни было двухэтажным фахверковым сооружением с некрашеными дубовыми брусьями, выбеленным глинобитным заполнением и огромной деревянной террасой. С одного его торца виднелась свайная дубово-бревенчатая пристройка без окон, служащая чем-то вроде продуктового хранилища или сарая. Благородный серебристо-серый цвет дубовых брусьев говорил о многолетней давности сего сооружения.
Мы заняли большой стол на террасе, возле самого входа внутрь, и заказали пиво с какой-то нехитрой едой. Так и не осмелившись узнать у моих новых знакомых их отношения к табачному дыму, я отошёл к парапету выкурить трубку. В считанные минуты несколько вынесенных на лужайку перед террасой столов, а также сама терраса и все внутренние помещения харчевни, оккупировались буйной и веселой, вернувшейся с обедни толпой. Мужики - многие, видимо, прибыли из других сёл и деревень - приветствуя, по-ухарски били друг друга в плечо, трижды лобзались, чокались пенистым пивом и горделиво обнимали своих принаряженных жён; разновозрастные дети, по своему ребячьему обыкновению, с верещаньем и улюлюканьем шныряли промеж всё более и более заставляемых яствами столов. Сколько смеха, разгулья, бойких возгласов, горячих объятий и радушных взглядов было в этом безудержном пиршестве русского фермерства!.. Не могло это не трогать, не могло не восхищать!.. Кто он? этот русский мужик... физик?.. лирик?.. ремесленник?.. Кто он?.. принужденный на столько лет оставить землю, томиться в перенаселённых городах, душных офисах, старательно и не очень исполняя пошлую рутину для иностранного хозяина... Ведь он не против века информации, высоких технологий... нет, отнюдь... он не консервативен и не глуп... но он против попирания своих корней, своей натуры, в которой так причудливо переплелись неистовая удаль и покорное смирение... Кто он... в своём мудром стремлении во всём следовать такой же - временами то удалой, то смирной - природе?..
Наконец, сельский староста, статный дородный мужик в длинной, почти до колен, суконной безрукавке, стоя вместе со священником, призвал всех к "сиюминутному молчанию". Он дельно и коротко поздравил односельчан с окончанием июльской страды, поприветствовал гостей и присоветовал "на славу отдохнуть пред ещё предстоящим славным трудом на полях и в гумнах". Гораздо дольше говорил батюшка... о пророке Илии, "христианском стяжании"... да всё с той церковно-славянской певучестью, с теми сплетёнными у груди длинными пальцами рук, теми время от времени вдумчиво опускаемыми в землю тёмными умиротворёнными глазами... Трудно было этому не умиляться. Кончилось всё тем, что оба "спикера", одобренные мужицкими возгласами, добавили себя к пиршествующему народу.
- Да-а... так вот подумать: сколько смысла... дельного замысла в подобного рода мероприятиях, - медлительно рассуждал г-н Сакуров, когда я вернулся к нашему столу. - Ведь, как сказал известный всему миру промышленник, большинству людей надо показать, чего именно им хочется... Я бы уточнил, большинству людей надо показать, даже как именно им надо отдыхать, чтобы им действительно отдохнуть, - продолжал седовласый интеллигент, напирая на "именно" и "действительно". - Очень... очень немногие люди знают, как им жить, вне зависимости от всякого рода искусственно навязанных сверху обязанностей, графиков, праздников...
- Но простите, - с возражением подхватил я, - дни святых - это всё-таки не искусственные праздники, равно как и Рождество, и не менее святой День Победы, и уж, тем более, такие астрологические праздники, как, например, день Равноденствия. И потом, человек всё-таки не настолько абсурден, чтобы совсем уж идти против себя: он не будет скородить, двоить, сеять в декабре, а потом праздновать действительно искусственный Новый Год, как его ни заставь это делать... Приживается лишь то, что уместно и удобно... У Церкви едва ли не каждый день в году отдан какому-то представившемуся в тот день святому... но ведь не все они празднуются в народе так, как Ильин день, и дело не в пророке Илии... Ильин день, как правило, завершая собою столь важнецкий и нелёгкий труд, как уборка озимых хлебов, не пересекаясь ни с одним православным постом, представляет собою воистину праздник души, причём не личный, а тот, который можно разделить с соседом... Добавьте к этому тот сильнейший фактор, который принято называть традицией, и вы многое поймёте, глядя на этот искренне ликующий народ!..
- А мне кажется, что и без всякого смысла... и даже традиции, - тихо, не поворачивая головы, словно в продолжение своих мыслей, заговорила Ирина, - в православных праздниках есть что-то такое... абсолютно красивое... что-то божественное, чем нельзя не любоваться...
- Согласен, согласен... вот с этим согласен, - с чванливой протяжностью заметил Сакуров. - Одно то, как сегодня клирос голосил, было настолько благостно и даже ...
- Клирос пел почти профессионально, - звонкий, свежий голосок Алёны неожиданно и резко перебил седовласого фата. Ухватив одной рукой массивную кружку пива из гранёного стекла, а другою облокотившись на спинку стула, она фривольно и самоупоительно перебирала на затылке свои золотистые волосы. Её точёное личико было слегка запрокинуто назад, и лукавые глаза, казавшиеся оттого ещё более длинными, с блаженным довольством поглядывали на собеседника.
- А вы... простите... разбираетесь в церковном пении? - сурово-сдержанно, исподлобья спросил Сакуров - ему явно не понравилось, что его перебили.
- Да как вам сказать, - спокойно и не меняя позы, отвечала Алёна, - двенадцать лет исполнять все ранние литургии в составе детского хора во Владимирской церкви... во все вакации паломничать с хором по русским монастырям... да... думаю, я всё же разбираюсь в церковном пении...
- Помилуйте! Вы!? - не удержавшись, воскликнул Гусинский.
- Да вот хоть у сестрицы спросите, - всё так же спокойно и самодовольно отвечала девушка.
Воскликнул-то один Гусинский, но, я думаю, каждый из сидевших в ту минуту за столом, представив себе эту рыжеволосую бестию, стоящей в божьем храме на клиросе, мысленно, мягко говоря, усмехнулся. Впрочем, намного позже от неё же я узнал, что во Владимирской церкви нету клироса: там хор располагается в верхнем полуэтаже, оставаясь невидимым для прихожан. "И слава богу, что невидимым..." - подумал я тогда.
- Потрясающе! Потрясающе! - никак не унимался Гусинский; похоже, он принадлежал к той породе людей, которой вообще не свойственно утаивать в себе какие-либо эмоции; да, благо, эмоции-то эти у него были самые что ни на есть добрые и безобидные. - Ну, а... не в церкви... ну, вообще... вы поёте?!
- А как же! - и белоснежным жемчугом сверкнул стройный ряд блестящих аккуратных зубов в хитрой и лучезарной Алёниной улыбке.
- Сопрано?! - Гусинский аж пальцем тыкнул перед носом девушки.
- Не совсем!.. Меццо.
- Ну, а... вы не могли бы... как-нибудь... Я бы с удовольствием вас...
- Извольте-с!
То, что это игриво-словоерсное "извольте-с" было произнесено без обиняков и тотчас, то, что в следующее мгновение Алёна, шурша своим феерическим нарядом, ловко вскочила из-за стола и, став сзади у стенки, обеими руками схватила спинку своего стула, то, что ещё через мгновение её чистый и неожиданно сильный голос громко затянул "Хлопец сее жито, жинка каже мак...", причём так произнося все эти "э" и "ы", словно она век проживала в Малороссии... этого никто не ожидал... "Мать честная!" - с тихим ужасом сказал я себе и даже шею непроизвольно втянул, справедливо предрекая стать нашему столу в ближайшие пять минут центром если не вселенной, то Спасского точно.
- Но вот те раз!.. А я самодеятельность из города пригласил!.. - добродушно разводя руками, к нашему столу направлялся сельский староста, когда Алёна закончила свой номер. - Ет-то откуда у нас такие таланты?.. Из Петербурга?! - подойдя; важно засунув руки в свою длиннополую безрукавку и елозя широкой и курчавой бородой по своей могучей груди, продолжал староста. - Наденька! - крикнул он вдруг в распахнутую на террасе дверь, - принеси-ка нашим даровитым гостям из Петербурга пирога с заячьей капустой да кваса... побольше! слышишь?.. На здоровье! - и весело подмигнув всем нам, староста отошёл обратно.
Так вот мы удостоились бесплатной выпивки и изумительного пирога с заячьей капустой за счёт Алёниного пения.
Ну, а дальше, как говорится, пошло-поехало... Жара уже спала; и впрямь нанятый старостой небольшой оркестр расположился прямо в надворье харчевни и, то и дело подкрепляя себя то квасом, то пивом, залихватски играл мажорные мотивы; народ так же залихватски и мажорно пускался в пляс; мы же, нахваливая и Алёну, и пирог, мирно сибаритствовали, окружённые лихим и буйным гуляньем.
Алёнина сестра, Наталия, казалось, вовсе не скучала и не сожалела о том, что осталась с нами; она, как зайчонок, ни слова не говоря, с любопытным испугом посматривала по сторонам, в особенности, на свою сестру; казалось, сёстры едва ли были близки между собою и им редко доводилось проводить время в обществе вместе, и исполняемая Алёной в этом обществе роль изумляла Наташу не меньше, чем нас. Алёна же чувствовала себя в своей роли превосходно; она много болтала, даже курила; спорила с позабывшим себя и жену Гусинским о живописи и о роли художника в современном мире; она явно благоволила к нему, как более молодому и импозантному мужчине... но я не ревновал... я не был влюблён... мне просто было интересно. Хотя... когда этот самый Гусинский, залпом попив до дна очередную кружку пива, рьяно вскочил и, взмахнув своей длинной белобрысой чёлкой, пригласил Алёну на мазурку; когда, схватив её обеими руками за тонкую талию и вперившись глазами в её обольстительное лицо, пустился с ней в пляс; когда её прекрасные воздушные волосы, развиваясь от ритмичного трёхдольного такта танца, касались его лица... в общем, желчь во мне тогда слегка расходилась. "Тоже мне художничек... кастл-рокского уезда..." - злобно посматривал я в сторону танцующих. - "Скоро уж вся округа будет знать, что он художник; да что-то так никто ни разу и не видел, чего он там малюет!.. Я сейчас отдыха-аю..." - мысленно передразнивал я Гусинского. - "Где это видано, чтобы художники так вот, без блокнота или мольберта, отдыхали в живописных краях?.. А ежели ж он ещё и малюет так, как пляшет..." Впрочем, мои огульные суждения, слава богу, никуда дальше моей собственной головы не выходили... К счастью, и в скрытности есть своя благодетель.
Уже вечерело, когда я в очередной раз, отойдя к парапету, принялся набивать свою трубку. Заходящее солнце рдеющим багрянцем заливало вволю гулявшее Спасское. Благодатною свежестью веяло от реки; и уже чувствовалось, как каждая травинка, каждый цветочек на этой плодородной сельской земле, сладко нежась и тонко благоухая в сытом вечереющем воздухе, потихоньку отдавал накопленное за день тепло... Возможно ли злиться иль сердиться, вдыхая этот чудесный, упоительный аромат летнего вечера в русской деревне?..
Я обернулся: с зажатым в пальцах приподнятой руки резным мундштуком вишнёвого дерева, из которого дымилась тонкая и тёмная папироска, она стояла в полуметре от меня и с игривым любопытством смотрела в глаза. - Позвольте с вами немного поболтать...
- Извольте-с, - приветливо ответствовал я в подражание ей самой.
- Знаете ли, ваша супруга... только что поведала нам о том, как вы... сильно и давно увлечены фотографией... - продолжила она, прислонившись к деревянной опоре навеса и медленно опустив взгляд на висевшую на моей шее фотокамеру.
- Да, действительно увлечён, - как-то сипло и коротко ответил я (впрочем, с дамами у меня никогда не получалось быть многословным).
- А что именно вы снимаете?! - и Алёнино лицо с причудливо поднятыми бровями и слегка приоткрытым ртом приняло какое-то по-детски пытливое, любознательное выражение.
- Всё. Пейзажи, портреты, репортажи... Всё, что кажется красивым и интересным...
- Ну, а животных вы не фотографируете?
- Нет-с. Животных... не фотографирую, - отвечал я всё в том же невольно пришибленном тоне.
- Ну, почему же?.. Ведь Барбариса нашего ты снимал! - неожиданно подошедшая Ирина ласково обвила меня сзади рукой и радостно взглянула сперва на меня, а потом - на Алёну.
- Леди, наверное, имела в виду многочасовое сидение в лесных зарослях, в палатке, с фоторужьём... одним словом, фотоохоту... - уже спокойно заметил я, подбодренный близостью жены.
- Ха!.. А вы скромны, как я посмотрю, - Алёна усмехнулась и ловко стряхнула с папироски пепел. - И всё же, фотографирование домашнего пса, если он не спит - чем не фотоохота?!
- Барбарис - это наш кот, - жена весело поправила Алёну.
"Могла бы и по звучанию догадаться", - промыслил я.
- Не важно... - небрежно и в сторону, вместе с дымом, бросила Алёна после короткой затяжки.
Причём это "не важно" было брошено так небрежно и так устало-лениво, как обычно бросаю его я... как, вообще, обычно бросают его мужчины. "Однако она уже не девочка", - в очередной раз подумал я, глядя и на то, как по-ухарски, даже по-мужски, она зажала в зубах мундштук, когда перевязывала шнурки на своих модных ботинках. Казалось, она вообще немало времени провела с мужчинами...
- Это не охота, потому что с животными не приходится охотиться за интересной миной, позой... Они интересны сами по себе и в любых обстоятельствах. Их только надо выследить, подкрасться к ним, если они не приручены... Другое дело - люди... Люди, как правило, перестают быть интересными, как только понимают, что их фотографируют...
- Охотиться за интересной миной, позой... как это вы забавно выразились... Однако это наводит на мысль, что вы... хороший фотограф... - Алёна многозначительно посмотрела на меня.
Мне стоило сразу догадаться о её желании сделать мне с неё снимки и не вести понапрасну этот дурацкий разговор. Однако ж без этого разговора я бы не так много знал о той причудливой многоликости, которой обладала эта странная, безумно красивая девушка, её задорно-молодецких манерах, кокетливых ужимках... словом, обо всём том, что отнюдь не маловажно знать фотографирующему о фотографирующемся.
Мы кругом обошли харчевню и наконец остановились у свайной пристройки. Я присмотрелся, снял с объектива крышку и с расстановкой, но и по-мальчишески воодушевлённо, произнёс:
- Попробуем вот здесь...
Ветхая деревянная лесенка, приставленная к небольшому проёму в стенке сарая, отрывисто заскрипела под массаковыми ботинками. Остановившись на самом верху, Алёна обернулась вполоборота и... чудным, каким-то таинственным взором посмотрела на меня, суетливо топтавшегося и пристально глядевшего в видоискатель. Хотя, скорее всего, она посмотрела не на меня, а на объектив... Так или иначе, не знаю, возможно ли словами описать увиденное мною... Способно ли вообще здесь словесное искусство заменить фотографическое?!. Но да писатель с мольбой надеется, что уж читательское сознание способно представить себе всякое... и этот сочно-лиловый бархат её пышного платья на заматерелых, посеревших дубовых брусьях, и эти прекрасные, золотистые, на закате дня даже казавшиеся пунцово-медными волосы, крупными кудрями спадавшие по её узким плечам, и её тонкие обольстительные щиколотки в серых чулках, зрительно утяжелённые добротными заграничными ботинками с рифленой подошвой, и наконец это неистовое по своей природе, доходившее порою до озорства кокетство, вволю распустившееся в позволенном ей перед камерой позировании... Словом, коли представит себе сию картинку дорогой читатель - насладится представленным, а нет - так нет... есть чему учиться...
Немногим погодя, по Ирининой просьбе, я фотографировал всех остальных, у того же сарая и той же лесенки, в тех же лучах заходящего солнца. Но то были снимки на память: там не было никакого фотографического искусства.
Огненным заревом уже успело обернуться небо над рекою, когда мы всей компанией направились к спасской пристани, дабы вернуться домой. Минуя аккуратные прибрежные "дачные" домики и их не менее аккуратные дворики и палисадники, обнявшись с женой, я рассказывал ей о том, с каким приключением я сюда добрался (я про старика-то, кстати, вовсе не забыл и набрал ему два картуза провианта в спасской лавке); Сакуров, заложив руки за спину, любовался закатом; а "шедший" впереди нас и явно перебравший с пивом Гусинский, до того разбуянился, что, засунув себе в задний карман брюк несколько веток сирени, приседая и умоисступлённо тряся головой, стал изображать петуха, гоняясь за гулявшими вблизи дворов курицами, вызывая тем безудержный хохот сестёр Киржаковых. Когда же он, совсем потеряв рассудок, начал перепрыгивать через забор в погоне за этими самыми курицами, приводя в дикий ужас и куриц, и их престарелую хозяйку, г-же Гусинской пришлось-таки отвести его в сторонку и, помахивая у него перед носом выдернутым из него же "хвостом", напомнить своему муженьку (судя по его озадаченному после виду), кто здесь курица, а кто - петух... Подумать так: трезвая, строгая женщина, приструнивающая своего разгулявшегося мужика - есть ни что иное, как живописная фабула обыденных брачных отношений...
- Чё, прям так вот вышел и сказал: чаво бегаем? - удивлённо спрашивал у меня один из двоих пареньков-лодочников Спасского после того, как мы с женой спросили их о переправе на тот берег, и мне пришлось и им рассказать об оказанной мне причудливым стариком услуге.
- Ну, да... Я к нему не стучался, - отвечал я.
- Ну, даёт Ефремыч!.. Ну, не перестаёт удивлять!.. Вы хоть знаете, что это за старик-то?.. Он ведь леший самый настоящий, а не человек!..
- Ну, не гони, не гони напраслину-то на Ефремыча... Добрый он дядька-то!.. - перебил паренька его же напарник, мальчик помладше, лет двенадцати, с приятным широким загорелым лицом и жиденьким горшочком аккуратно подстриженных ореховых волос.
- Да кто гонит-то?!. Не-е... Ефремыч... хороший он старик... не-е... не злой... Коль чего у нас иль в Новодевичьей случалось, так всегда помогал... Не-е... не злой... Но вот людей-то он, прям скажем, не жалует... Коль не пожар, не беда какая, так лучше к нему и нейти... Прогонит, да ещё и поддаст сзади... Всю жизнь так и живёт один... Говорят, никогда никого с ним и не было... Так ведь и давно живёт-то?! - громко обратился он к напарнику, когда тот отвязывал одну из лодок.
- Уж век-то точно живёт... - отозвался тот.
- Ну, век-то - это понятно... Тут у нас, - и он с улыбкой и блеснувшей в глазах искрой посмотрел на меня и Ирину, - всяк помнит, как после переписи-то к нему газетчики...
- Ну, да... журналисты... наезжать стали... как это он, мол, так живёт-то долго?.. Так он их... - парень усмехнулся, - поначалу сохой отпугивал, а потом... ружьё взял и давай прицеливаться, а они... умники... нет, чтоб восвояси бежать, а видать, с испугу-то взяли и легли ничком все скопом у него под забором... и лежат - встать боятся. А тут в аккурат бабы новодевичьи за водой к реке пошли - глядят: городские-то то ль живые, то ль мёртвые штабелями на дороге лежат, да как заголосят... ну, по-бабьи-то, не хило... А те лежат и уж головы поднять-то боятся - думают, что Ефремыч-то так и стоит над ними с ружьём-то... Короче, старик-то давно уж в избе своей сидит, никого не трогает, а те... долго ещё лежали, и бабы долго ещё голосили... покамест староста с полей не прибежал и всех не разогнал...
Мы усмехнулись.
- Дык, чё, прям так вот вышел и сказал: чаво бегаем? - переспросил парниша.
- Да... Я к нему не стучался, - повторно ответил я.
Как приятно потом было в обнимку с женой возвратиться в свои комнатки, перед этим попросив себе в номер винной жжёнки, и, обжигаясь, маленькими глотками, за неспешным разговором тянуть её через соломинку... Как приятно потом было любить друг друга в свежих, прохладных простынях нашей постели, а потом, так и не вставая, и не одеваясь, и куря дорогой табак, вспоминать прекрасное прошедшее... удовольствие, надо заметить, не доступное мужчине со случайной любовницей.
Оказалось, что Гусинский, гуляя в Спасском, обещался-таки на другой день списать портреты с Ирины и с Алёны; возможно, ему по утру об этом напомнили. Так или иначе, но на следующий день, сразу после обеда, в том же самом составе, мы отправились на Коровий луг. Сергей вёл себя так, как все не особо пьющие, но перебравшие намедни с выпивкой и теперь сожалеющие об этом люди: неестественно сухо и коротко со всеми поздоровавшись, с решительным лицом и устремлённой походкой, сжав под мышкою свой... да-да... как я не удивлялся... небольшой складной мольберт... он впереди всех шагал по мосткам к уже известной читателю поляне. Жажда действия, противоположного вчерашнему разгулу и отдыху, кипела в нём.
Дойдя до Коровьего луга, Гусинский установил свой мольберт и первой усадил мою Ирину; Алёна уселась подле, на траве, предварительно спросив у Гусинского разрешения наблюдать за процессом; Сакуров с Наталией и я с Анною парами разбрелись в окрестностях поляны.
Анна (я не переставал удивляться, глядя на эту миниатюрную холёную женщину), в дорогих замшевых туфлях, в уже знакомом терракотовом костюмчике с приталенным жакетом и узкой, почти до колен, юбкой, задевая красивыми, округлыми бедрами цепкие ветки папоротника, нисколько не ёжась и не оступаясь, неспешно выступала по густо покрытому травами и древесными корнями лесу своими стройными, с острыми коленками и плавно сужающимися в голенях ногами. Непритворная обиходчивость этой женщины меня восхищала не меньше, чем её изящные, неумолимо женственные ноги.
- Знаете, Виктор, - начала она после долгого молчания с расстановкой и явным оттенком грусти, который я заметил ещё на террасе, - я много думала о том, что вы тогда говорили за обедом... о физиках, лириках... о праведной одинокости творца в минуты творения... - Она шла и говорила, не поворачивая ко мне головы и даже подолгу глядя куда-то в сторону, на высокие, пышные кроны деревьев. Казалось, ей и говорить-то сегодня ни с кем особо не хотелось, но да приличие того требовало. - Ведь действительно... если вновь вернуться к моему поприщу... и к доступному обывателю телевидению... самые интересные передачи - это авторские... те, которые от идеи до малейших деталей её воплощения создаются личностью, а не группой выполняющих свои служебные обязанности людей... Вспомним, например... те же политические обзоры, те же... - она вздохнула и задумалась.
- Замечательнейшую "Что? Где? Когда?"... - помог я.
- Замечательнейшую "Что? Где? Когда?"... - задумчиво-уныло подхватила она. - И тут трудно говорить о рейтинге, как о хорошем показателе... Он отражает симпатии народа, то есть толпы... а вкус толпы, как говорится, известен... Его пытаются иногда как-то классифицировать: рейтинг в столице, рейтинг в провинции, зритель с высшим образованием, без высшего... но, всё равно, тот факт, что телевизором, как легко доступным источником, прежде всего, вторичнойи, по большей части, развлекательной информации (чем новости не развлечение?..), всякий может иногда воспользоваться, а иногда и нет... вне зависимости от отношения к нему... этот факт очень искажает всякие телевизионные рейтинги... Взять, к примеру, мою маму-пенсионерку, которая смотрит телевизор почти весь день напролёт, и мою двенадцатилетнюю дочь, которая его вообще не смотрит... И та, и другая, тем не менее, отличат интересную передачу от неинтересной... просто мама смотрит всё, что попало... что показывают, а Анюта не смотрит ничего... за имением других, первичных источников развлечения, образования, познания... Понимаете?.. - и Анна впервые за всё время разговора тоскливо взвела на меня свои тёмные бархатные глаза, словно моля о снятии с неё сегодня бремени вести какую-либо беседу.
- Понимаю, - быстро отозвался я. - Надо брать шире... на уровне телевизионного канала, а не одной передачи... Целый канал, вместе со всеми своими передачами и рекламой, как продукт творчества, искусства, должен контролироваться одним лицом... по его личному усмотрению, а не по рейтингам у народа... Другие лица пусть формально учреждают, финансируют, управляют, рекламируют, в общем, делают, что хотят и что умеют... но не ограничивают и не направляют этого одного... в процессе его творчества... Иначе это будет не искусство, а пошлое, набивающее чьи-то кошельки ремесло... Ведь, как отзывался некогда Майкл Кёртис о модном в своё время в Голливуде вопросе о разделении прав и обязанностей между режиссёром и продюсером: не важно, кто это: продюсер или режиссёр... важно, чтобы это был один человек, контролирующий процесс создания фильма... один... а второй ему не мешал... Майкл Кёртис! - и я для значимости произнесённого имени поднял вверх указательный палец, - человек, который снимал по две-три качественных ленты в год!.. Знаменитая "Касабланка" была его сто тридцать четвёртой режиссёрской работой!.. Продюсер или тот, кто занимается продвижением продукта творчества на рынке, не должен своими знаниями об истинных потребностях потенциальных пользователей влиять на сам продукт!.. Эти его знания могут влиять только на то, как этот продукт продаётся! Ведь это искусство!.. Нельзя творить по заказу!.. Известно, что в индустрии как раз наоборот: там с этих истинных потребностей потенциальных пользователей и начинается создание продукта... К сожалению, нередко приходится видеть лирика, не то чтобы позабывшего то, что он занимается искусством, а, вернее сказать, прогнутого обстоятельствами, этими потребностями потенциальных пользователей, уветливыми менеджерами... словно, когда-то у него был несомненный дар, талант, но его пару раз пропустили через волевыжималку... Воля! Вот что, кроме таланта, нужно начинающему лирику, чтобы он до конца своих дней им же и остался!..
Анна задумчиво посмотрела на меня, и мы ещё немного прошлись в полном молчании.
- А вы, Анна, сказали: у вас есть дочь?.. - в конце концов, произнёс я, желая сменить не особо в тот день вдохновлявшую мою собеседницу тему.
- Да-а... Анюта! - собеседница и впрямь, внезапно улыбнувшись и сверкнув своими карими глазами, даже полезла за чем-то в свой ридикюль и спустя несколько мгновений вытащила оттуда портмоне из тиснёной, кофейного окраса кожи, - быстро распахнула его и протянула мне.
Со вставленной в прозрачный кармашек портмоне фотокарточки на меня смотрело лицо девочки-подростка, ясное и округлое, в джинсовой кепке с козырьком. Длинные рыжевато-русые волосы густыми косицами ложились из-под кепки на плечи и грудь девочки. Само лицо поражало сочетанием выразительных, прозрачно-голубых и с сильно изогнутым верхним веком глаз, пристально взирающих из-под тёмных размашистых бровей, малость вздёрнутого, по-русски немного толстоватого носа и большого, крепко сжатого рта с приятно-одутловатыми сочно-красными губами... И жизнь, и воля ключом били в этом интересном и впечатляюще красивом лице! Черты лиц обоих Гусинских мигом так предстали у меня перед глазами!.. и слились воедино!.. "Да-а... похоже, этим двоим довелось испытать друг с другом ту самую любовь, что слепа и не видит... и от которой, как говорится, затылок болит..." - мысленно сказал я. - "Иначе бы так красиво не получилось..."
- Очень красивая девочка, - произнёс я уже вслух.
- Да-а уж... - всё также продолжая улыбаться, со вздохом протянула Анна, - этого не занимать... бедовая голова... - и она опять вздохнула. Но то не были вздохи грусти - то были те самые вздохи, с которыми как раз и вспоминают хорошие матери о своих чересчур красивых дочерях. - Сейчас Анюта в походе с одноклассниками на Карельском перешейке... Чем там занимается?.. Один Господь ведает...
Анна ещё раз сама посмотрела на фотокарточку - посмотрела, вздохнула и убрала в сумочку.
- Должно быть, трудно сочетать материнство и столь ответственную общественную работу? - спросил я с участием.
- Ох, Виктор! - без промедления воскликнула она. - Мне ведь уже не двадцать пять, и Анюте моей не год и не два - и перечувствовать, и передумать здесь я уже многое успела... Сколько ошибок было совершено по молодости!.. Помню, Анюте ещё и двух годиков не было - оставляешь её, в лучшем случае, с подругой-мамочкой, в худшем - в яслях, она слезами обливается, у тебя сердце кровью обливается, а ты бежишь... в Останкино - бежишь, спотыкаешься, опаздываешь, там получаешь за опоздание, принимаешься за работу (я тогда тексты какие-то писала), да в голову-то ничего не идёт, в голове-то - другое. Ошибки, недоработки, раздражённость, недовольство начальства... в общем, все вытекающие последствия... Приходишь домой, как всегда, вечером, как всегда, поздним - она уже спит; мне рассказывают, как она долго плакала; ты устало садишься у её кроватки, смотришь... и оправдываешь себя только тем, что все так делают, что все через это прошли, и это вполне нормально... что, если бы не работа, то и эту кроватку-то купить не на что бы было... Предвижу, что удивлю вас, но Анюта у нас до года в коробке из-под сапог спала - в комнатушке, которую мы тогда с Серёжей снимали, и коляске места не было... Серёжа... тоже, помнится, днём - с мольбертом в парке Горького, вечером - там же сторожем... В общем, нищета, беспросветная усталость, спешка... и нет чтоб остановиться, задуматься: зачем, куда, что важно, а что - нет!.. Ума-то тогда не хватало... Все бегут - и ты бежишь, все говорят: это нормально - и ты, наивно полагая, что и ты, и твоя семья, как эти все, устанавливаешь для себя эту планку нормально, и из кожи вон лезешь, подстраиваешься под это нормально, в ущерб самой себе, своей же семье... Пару раз Господь делал мне знаки, да глуха я тогда была... и к себе, и к Господу... пока не случилось почти не поправимое - воспаление лёгких у Анюты... такое, что врачи в больнице даже не отвечали мне, когда я кидалась к ним с вопросом: как моя дочь?.. - Анна остановилась; я уже был готов к тому, что она может сейчас расплакаться; но она лишь вскинула головой, устремила взгляд на высокие, уже отцветавшие, но всё ещё со сладковатым запахом липы, пронизанные по-лесному тихими, солнечными лучами - и продолжила: - Вот тогда-то только и услышала то, к чему раньше глуха была... И если бы не молитвы, если бы не мои иступлённые клятвы в те безумные для меня сутки, то, уверена... знаю: взял бы Господь мою Анюту в наказание мне самой... Не выходя с больничного, я уволилась из Останкино; все втроём мы переехали к моей маме в Эстонию - и в течение пяти последующих лет я безотлучно была с дочерью... была с ней физически... в те годы, когда только физическое присутствие и ощутимо для ребёнка...
- Но как вы, позвольте узнать, потом вернулись в столицу... и к своей профессии? - спросил я, хотя именно этот вопрос не особо меня волновал - я просто хотел слушать эту изумительную женщину... не важно о чём... просто слушать...
- Это окончательно завершилось лишь только четыре года назад, - отвечала Анна. - Сергей сперва наезживал туда (сам он москвич); там завязалась какая-то клиентура - столичные богачи "обинтеллигентничались", уже не гнались за броским лейблом на "предметах изящного искусства" в своих домах и заведениях; среди них, как многие теперь замечают, всё больше стало появляться умных, образованных и искренних людей; покупали даже то, что Серёжа ещё студентом писал; он стал выставляться, появились агенты, галлерейщики; наконец смог нанять хорошую квартиру-студию - и вызвал нас с Анютой; позже и мама к нам в Москву перебралась. Анюта пошла во второй класс - и, как говорится, с головой окунулась в своё отрочество: школа, кружки, подружки... всё нравится, везде поспевается... она такая у нас... заводила... понимаете?..
- Вижу, - ответил я, вспомнив лицо с фотокарточки.
- Словом, смотрела я на неё и с каждым днём всё отчётливее понимала, что окружающий её мир становится ей всё более и более интересным; моё постоянное физическое присутствие уже теряет для неё ту потребность, которая была для неё в период её младенчества... Она и сейчас-то, видите ли, предпочитает походы с одноклассниками отдыху с нами... Понимаете, в течение пяти лет я только отдавала - я ничего не брала, за исключением, естественно, той радости, которую чувствует мать от созерцания здорового, счастливого ребёнка, да чтения книг... И до того, как решиться вернуться в Москву, я поняла, что... чтобы дальше быть способной отдавать, чтобы не нарушить гармонию, до конца не исчерпаться, я должна... брать. То, что меня от хозяйства, дома стало тянуть к чему-то другому... тому, что мне было весьма интересно до замужества, было естественно, было как раз нормально, и бог этому не противился... он во всём чувствовался: и в том, что всё так удачно стало складываться с Серёжиным творчеством, что в столице всё так понравилось Анюте, что я так быстро и так удачно стала телеведущей, даром что у меня был пятилетний перерыв, что работа доставляла радость и удовольствие, что кончилась эта беднота и неустроенность, и уже через два года мы приобрели себе хорошее, просторное жильё, наняли прислугу... Хм... - Анна усмехнулась, - кстати, когда речь заходит о приобретении недвижимости - знаете, все эти вопросы расселения поколений, отцов и детей... я до сих пор вспоминаю одну мою коллегу, замечательную женщину и даровитую телеведущую. Она, как-то рассказывая о том, что с мужем приобрели небольшую квартирку, наперёд, для их тогда четырнадцатилетней дочери, призналась в том, что, если, подрастя, годам так к восемнадцати-двадцати, и не выйдя замуж, её дочь, по собственному желанию, не съедет от них на эту квартирку, то она будет считать свою жизнь прожитой не зря... Понимаете, так вот и я думаю, что если годиков через пять-шесть, моя Анюта, не свив ещё собственного гнёздышка, скажет мне: "Мама, я не хочу никуда отселяться - я хочу жить с тобой, потому что мне хорошо и интересно", - то я тоже буду считать свою жизнь прожитой не зря. Я хочу сказать: моя сегодняшняя работа даёт мне то... я беру от неё то... что отчасти может делать меня в глазах моей дочери интересной...
- Берёте?.. - с удивлением и неподдельным интересом вопросил я.
- Да. Беру... Вы хотите сказать, что, в основном, принято полагать, что общественная работа - это отдача... своих способностей, знаний... что, человек отдаёт, работая на благо общества?.. Да, я согласна... только если рассматривать цепочку: я и общество... Я, действительно, отдаю телезрителям то, чем, возможно, вознаграждена свыше, то есть дано от всевышнего, а, возможно, и научилась сама, то есть взяла от других... Но сейчас, в разговоре с вами и, отвечая на ваш вопрос, Виктор, я рассматривала другую цепочку: я, моя работа и моя дочь... В этом контексте я уже беру от своей работы для своей дочери... беру тот род энергии, в котором она сейчас начала нуждаться... И эта энергия не сродни той, которая была нужна Анюте во младенчестве... Понимаете, Виктор... между всем, что есть в этом мире, постоянно перетекают различные потоки энергии... Пересекающихся цепочек вроде "я, моя работа и моя дочь" можно выявить сколько угодно, и между всеми ихними звеньями перетекает энергия подобно тому, как вообще жизнь течёт. И я согласна со многими эзотериками в том, что человек будет в гармонии, если все эти исходящие из него и входящие в него потоки... будут уравновешены...
- Это называется принципом вечно убывающей энтропии у физиков, - горделиво заметил "физик" "лирику".
- Я знаю... поэтому я и сказала: между всем, что есть в этом мире... люди, животные, травы, ветер... физические явления или же эзотерические явления... Плохо там, где этому принципу насильственно противятся... А противиться ему может только одно единственное на земле разумное существо - homosapiens... Всё, что не разумно, изначально и навсегда послушно природе... А у человека есть разум, и поэтому всегда есть выбор... между истиной и ложью... между верным путём и отклоняющимися от него дебрями...
- Анна, вы хотите сказать, - запальчиво начал я, - что человеку, этому самому homosapiens, перед тем, как сделать в жизни какой-либо более или менее значимый поступок... скажем, завести собаку, друга, жену, ребёнка... хобби, работу... словом, связать себя с ещё одним звеном... следует подумать, что он может дать и что он может взять от этого звена в контексте уже имеющихся у него звеньев... ибо, не дай бог, равновесие нарушится и... пиши пропало?..
Анна задумалась - и даже остановилась.
- Я хотела сказать, - неуверенно продолжила она, - что человеку нельзя только отдавать или только брать. За недостаток сам себя накажет, а за излишек - непременно взыщется... Но и в том, что вы сейчас сказали, Виктор, есть доля истины...
- Ну, Анна, - я даже засмеялся, - вообразите себе, если каждый человек перед каждым своим поступком будет рассчитывать килоджоули перетекаемой энергии?! Я, конечно же, утрирую, но всё же...
- Виктор! - Анна взвела на меня свои прекрасные тёмные глаза: они пламенно блестели, прекрасное лицо её до самых ушей и волос зарделось алой краской, да и вообще, вся она тогда была особенно прекрасна. - Вы не до конца поняли!.. Помните, когда вы тогда, за обедом, говорили о том, что, если у человека есть праведная цель, если он искренен в своём стремлении к этой цели, то и никаких планов не надо строить - этот план наилучшим образом выстроится для него высшим разумом, при условии, что человек будет стремиться к этой цели... Помните, когда я только что сказала о выборе между истиной и ложью, то я имела в виду ложь по отношению к самому себе... ибо никакой другой лжи уже не существует... Виктор! Не надо ничего рассчитывать, не надо строить никаких планов!.. Надо уметь лишь слушать самого себя, свою природу, бога внутри каждого из нас перед тем, как что-то сделать; только так мы сможем узнать истину о себе и свой путь... и только тогда бог будет нам в помощь - всё будет служить этой благой цели...
Анна умолкла. Но как она оживилась, повеселела за время этого разговора! Вот уж точно: хочешь разговориться с хорошей зрелой женщиной - спроси её об её детях, и если женщина - умна и знающа, разговор может кончится чем угодно. Она сорвала коротенький стебелёк лютика и, вертя его пальцами, обернулась ко мне и с улыбкой спросила:
- Так я, Виктор, ответила на ваш вопрос о "сочетании материнства с ответственной общественной работой"?
- Да уж... я и не знал, что всё так сложно...
- Жить вообще не так просто, как может по молодости казаться... "Все живут, да не все умеют", - метко и справедливо замечено гением... Так, чтобы до конца твоих дней сегодняшний день всегда был лучшим в твоей жизни... чтобы старость не была не в радость... к этому прийти не легко, но к этому надо постоянно стремиться, ибо это возможно... А вон уже Серёжа нам машет! - воскликнула Анна, едва мы вышли на поляну.
И, ускорив шаг, мы направились к уже окружившим мольберт "ценителям изящного искусства".
"Ба!.. да в этом парне и впрямь присутствует врождённое чувство цвета и композиции", - говорил я себе, когда взглянул на портрет Ирины, выполненный цветными мелками на слегка желтоватой бумаге. Мне очень понравилось, как он расположил её на фоне еловых ветвей и изменил цвет её блузки. "Интересно, как он изобразит Алёну?" - размышлял я, глядя на кокетливое рыжеволосое существо в лёгком бледно-васильковом платьице, полёживающее на сочной тёмно-зелёной траве.
Он так её и изобразил - ничего не убрал, ничего не добавил. Хороший художник. Хороший человек.
Время шло, жизнь текла или, как бы выразилась Анна, всемирная энергия перетекала туда-сюда-обратно по нашим колбочкам, ретортам... В общем, прошло ещё около недели. Я по утрам всё так же просыпался - слава богу, что просыпался - шёл к реке, смотрел на детей, шёл обратно, пил молоко, работал, слушал скрипку - после которой я, кстати, так и не смог заставить себя работать, - гулял по лесу, думал, читал, а потом присоединялся к жене и всем остальным. Обычно это был совместный обед с горячими блюдами и не менее горячими беседами о материальном и духовном. Особенно был интересен в беседе г-н Сакуров: он важно и значительно высказывал свои мысли, но когда их кто-то оспаривал, он нисколько даже не пытался мотивировать свои доводы - просто отмалчивался, сердито посматривая своими чернющими раскосыми глазами. Правда, один раз он всё-таки "мотивировался": "Такова воля Аллаха", - и уже никто не спорил. Анна была всё также умна, знающа и прекрасна; Гусинский - всё также добродушен и запальчив; Ирина слушала нас с большим интересом, но и себя не забывала - её тарелка со скрещёнными на ней приборами раньше всех наших забиралась услужливыми официантками и тут же заменялась на другую, добавочную - моя жена любила, как она сама выражалась, "хорошо покушать в хорошей компании". Наталия всё также немного дичилась, но в любознательности ей нельзя было отказать. "Генеральшу", даром что тучную, всё также легко можно было не заметить, а если и заметить, то в следующую секунду уже и позабыть. Одна лишь Алёна всякий раз была разною... Обед обычно завершался прогулкой по тому же лесу. Обычно я брал с собою фотоаппарат, потому что все просили, чтобы я их фотографировал - все считали, что я хороший фотограф, хотя никто из них - кроме Ирины, естественно - не видел моих снимков, но всем нравилось, как я их делаю... Естественно, чаще других я снимал Алёну - она так этого хотела, что никто, включая меня, не смел ей противиться. К тому времени я уже понял то, что в самом начале меня так озадачивало: эта девушка была актрисой... да-да, самой настоящей, прирожденной актрисой, жаждущей постоянно играть какую-нибудь роль. Эти роли сменялись ежедневно, а иногда и по два раза на день; при этом менялось платье, голос, походка, речь, взгляды... в общем, всё то, чем может владеть актриса. Один раз, например, она вырядилась в белое кисейное платье, белые перчатки, забрала волосы в высокую причёску и ходила так весь день по лесу, робко взирая, ничего не говоря и прикрываясь белым кружевным зонтиком... Я никогда не знал, о чём с ней говорить... Я даже не находил слов, чтобы начать, потому что сущность, интересы этой женщины мне были не ведомы, как тёмный лес. Возможно, поэтому начинала говорить всё время она, задавая какие-то странные, а порою и предосудительные, вопросы. Например, как-то, сидя в лодке и позируя, затянутая в тряпичный серый корсет, в длинной и тяжёлой травянистого цвета юбке, Алёна спросила меня:
- А вы, Виктор, когда-нибудь снимали обнажённую натуру?
- Нет, не снимал, - соврал я.
Но она это, похоже, почувствовала, и как-то беспечно-язвительно усмехнулась, а на следующий день одела своё белое кисейное...
Одно было правдой, и истиной, и тем, что изо дня в день не менялось - мне нравилось её снимать.
Однажды, возвращаясь по утру с реки, я застал Алёну на террасе. Одетая в полосатое, почти такое же, в каком я её увидел в первый раз, платьице - только вместо розового был голубой - она стояла у стенки сруба и, держа в руках свою шляпку, читала то самое объявление про то, что "господа отдыхающие могут обратиться на кухню с пожеланием...". Я всегда старался ни с кем особо не общаться непосредственно перед тем, как сесть за работу, - и уж тем более с такими патетическими натурами, как Алёна. Но она тогда была одна - и как всегда свежа и прекрасна, на террасе было почти пустынно - лишь какой-то одинокий постоялец сидел в углу, на половину закрывшись газетой... Я не мог не подойти...
- Доброе утро, Алёна!
- А!.. Господин Дымов!.. Как почивалось?.. - улыбчиво-приветливо залепетала она, надевая на себя соломенную с голубой (разумеется, в тот раз с голубой) ленточкой шляпу.
- Спасибо, как всегда, замечательно! - бодро отвечал я. - Однако я уже час как на ногах!.. И притом я всегда так!.. А вы, извольте узнать, сегодня так рано по обыкновению иль особый случай какой?
Алёна засмеялась:
- Особый случай... если случайность можно назвать особым случаем... А вам приходилось?.. - и она указала на висевшую на стене бумагу.
- Нет... не приходилось... - в каком-то странном раздумье ответил я, и невольно мои глаза остановились на Алёниных... Они улыбались тем пылким, искрящимся блеском, которым улыбаются только либо очень молодые, либо очень неземные люди; они взывали и приглашали со страстным желанием!.. они были открыты если не ко всему, то к очень многому...
И пяти минут не прошло, как мы уже стояли в гостиничной складской и под едва ли одобрительным взором хозяйки оживлённо выбирали себе спиннинги и блёсны. Уже через пятнадцать минут я, стоя у прибрежной землянки, поспешно договаривался о лодке...
- Чур я на вёслах! - воскликнула Алёна, едва лодочник протянул мне привязь.
- Извольте-с! - весело отзывался я, всё припоминая ей её выходку в Спасском. - Только чуть погодите!
Как только мы отчалили от берега и лодка была выровнена по течению, я уступил Алёне вёсла, а сам, вальяжно развалившись на корме и закинув за голову руки, отдался течению этой реки... и этой жизни. Погода не изменяла. Всё та же благодать свежего солнечного утра. Небольшой ветерок приятно касался лица и легонько дёргал водную гладь. Любимые мною ласточки в небесной вышине радовали взор своим протяжным и молчаливым пареньем. Воистину живописные берега плавно проплывали по обе стороны лодки... Поёмные цветущие луга с пасущимся скотом отдавали упоительным запахом свежескошенной травы. Чуть глубже виднелись большие и маленькие, из хвороста плетёные овины, риги, гумна. На спасской стороне долго простиралось огромное, с пасущимися коровами жнитво. Дельно перевязанный сжатый хлеб толстыми скирдами ещё дожидался своей участи на одном его краю, и, казалось, запах сжатой ржи пропитал собою весь воздух, всю землю, и даже намедни засеянная гречихой пашня по другую сторону реки, как будто, тоже отдавала этим тёплым, первозданным и волнующим ароматом! Я плыл по реке, - плыл и любовался, и гордостью проникался от вида поднимавшегося на ноги русского "аграрного сектора"... "Ведь из могилы!.. даже не из-под капельницы!.. из могилы поднимается!.." - говорил я себе, вспоминая то, что видел лет десять-пятнадцать назад.
Подобрав подол и завязав на коленке свою соломенную шляпку, раскрасневшаяся, с растрёпанными ветром кудрями, Алёна радушно поглядывала по сторонам и дельно правила лодкой... причём так дельно, что я не ожидал - видимо, и в этом у неё была большая практика. Она явственно наслаждалась прогулкой и, казалось, радовалась тому, чему радовался я. "Не устали?" - не раз я её спрашивал. "Како-ое там устали!" - весело и протяжно отвечала она, разгибаясь в гребке и щурясь от солнца. Вскоре мы доплыли до того места, где река давала крутую излучину влево, и лишь небольшой её отвод продолжал течь прямо, а немногим дальше он быстрым, бурным, хорошо слышным отселе потоком устремлялся вниз к тихому и глубокому и, по словам хозяйки, рыбному плёсу. Эта водная развилка называлась Хохлятскою Заставой; здесь кончались сельские угодья, и густой хвойный лес сплошной стеной стоял по обоим берегам стремнины. Алёна оглянулась назад и, так и не оборачиваясь, вдруг сильными, резкими толчками повела лодку точно прямо, в аккурат к шумящей стремнине... Я слышал, что по этой стремнине