Днем мы не созванивались, оба были в своем лихорадочном мире, забитым под завязку встречами, звонками, электронными сообщениями, договоренностями; в общем, всем тем, чем и бывает забит день серьезных и очень занятых людей.
Я встречался с нужным чиновником, которого нужно было постоянно коррупционировать, чтобы бизнес мой не отдал концы, не дожидаясь очередной волны кризиса. Чиновнику кроме денег хотелось задушевной беседы под водочку и грибочки, говорили ни о чем, пили, долго и скверно, к полуночи я нашел себя в машине, припаркованной у подъезда, злым и почти трезвым; только почему-то стучали зубы и нехорошо покалывало у ободков ногтей.
Как за руль-то сел, идиот.
Марины дома не было. Набирал номер, сбрасывал, и снова набирал, слушал голос, который надоедливо вещал про недоступность абонента, злился, подозревая маленькую месть жены - утром поцапались, и поцапались здорово.
Страха не было. Было раздражение, "где-то зависла, гости, сел телефон, сломалась машина, или просто психанула и забухала". Мысли стучали полоумными дятлами, раздражающие, болезненные, но это был не страх.
В моём списке контактов, длинном и бестолковом, нашлись имена каких-то её подруг и друзей, коллег и деловых партнеров, всяких Даш и Юль, Володь и Аликов, был даже один Казимир. Позвони Казимиру, подхихикивал во мне алкоголь, и захотелось позвонить Казимиру, но фальшивая веселость быстро сошла на нет.
Без удовольствия хлебнул виски, уснул, когда проснулся, заорал: "Марина!", - сразу, еще не успев разодрать веки.
Марины не было.
Телефон валялся на широкой кровати, я снова набирал её номер, опять слушая про зону покрытия и недоступность.
Раздражение никуда не ушло, но к нему добавился страх; они бродили вокруг остатков спокойствия, как два голодных хищника.
Дрожали руки, когда я снова открыл барный шкафчик, плеснул ржавой жидкости в стакан. Потом стал звонить по тем самым, ненужным раньше номерам, будить Дашу и Юлю, будить всех этих казимиров, уже догадываясь, что они скажут. Звонил друзьям и приятелям, звонил всем подряд. Это было дикое, незнакомое состояние, время и пространство ухнули в какую-то черную дыру, как будто в голове меняли микросхему и перезагружали компьютер. Я пришел в себя только к концу дня, лежал на диване, в одежде, по квартире ходили какие-то люди, знакомые и не очень, кто-то звонил в скорую, пахло лекарствами и алкоголем.
Я не хотел этих людей, я хотел, чтобы Марина вернулась, наверное, сказал это вслух. Люди зашептались, задвигались, потянулись к выходу, словно пассажиры на вокзале, услышавшие долгожданное объявление.
К тому времени мы жили вместе двадцать лет.
Наши друзья разводились, женились и снова разводились, и как "сия участь миновала нас обоих", было, по большому счету, загадочно. Выматывающее безденежье девяностых, больной ребенок, мои бабы и её роман; хотя я так и не знал, было ли у нее что-то с этим художником-неврастеником, или я наревновал себе лишних демонов. Жизнь здорово проверяла нас на "изгиб и кручение", лупила из всех калибров, но мы держались, сцепившись и не отпуская, со временем прорастая друг в друга, как бамбук.
И выплыли - лодка превратилась в катамаран, который не потопишь, да и штормы устали штормить, расписавшись в своем поражении. Ссоры никуда не ушли, но измельчали, обросли самоиронией. Оба держались границ, за которые нельзя ни шажочка.
Да, Марина? Я сидел за пустым столом, сжимал сухие веки. Вспоминал.
Так бывает, живут себе мужчина и женщина, скрепленные волшебной скрепкой, заменяющей современным купидонам лук и стрелы; живут в одной, кажущейся бесконечной сказке. Умеющие ссориться так, как это умеют дети - ненадолго, совсем на чуть-чуть. Когда не остается мерзкого послевкусия, потому что слова-удары, ломающие позвоночники отношений не сказаны, перехвачены на замахе. Сильные и щедрые, умело впрыскивающие в химию своей связи крошечные дозы ревности и эгоизма, чтобы связующие нити, крепкие как канаты, в какой-то момент показались обоим непрочными, а значит, нуждающимися в укреплении. Молодые до седин, транжиры дней и веков, доказывающие каждый день ту самую теорему.
Пока смерть не разлучит нас, думают они.
Скажи, Марина, что это так и было?
Я думал про нас во второй, и в третий вечер после её исчезновения, когда окончательно охрипли и сдались все телефоны, когда следователь перестал отвечать на звонки. Думал отвлеченно, как о незнакомых людях.
Бывает же, часто бывает: медленно или быстро, от каких угодно причин, равнодушная тетка смерть просачивается через тоннели больничных коридоров, через телефонный звонок с незнакомого номера. Нити не рвутся, точнее, рвутся не сразу, меняются - чернеют, превращаются в безжизненную паутину.
А бывает и по-другому. Нет ни звонков, ни коридоров; нет моргов и кладбищ, побелевших лиц и раздражения на ритуалы, нелепость которых не примиряет, но отвлекает, тупит кромку лезвий для души, и боль становится нерезкой, ноющей, как, говорят, может болеть отсеченная рука.
Бывает, что однажды человек уходит из дома и не возвращается. Смерть уродлива, но честна, а вот эта неуклюжая канцелярская фраза "пропала женщина, сорок четыре года, была одета в ...".
Как быть с этим?
Время замедлило ход. Дни падали на дно пропасти, разрывались с грохотом, подрывая остатки надежды.
Каждое утро я натягивал на себя новую реальность, тугую и тесную, как скафандр, гладил уже выглаженную рубашку, чтобы ближе к ночи найти себя обмелевшим и растерянным где-нибудь в безлюдье улиц, или среди дня на вокзальной площади, расползающейся трещинами людских ручейков. Неуемная тоска водила под уздцы и не было счёта тем дням.
Это было странно, но мой будничный ад не признавал монотонной, облепляющей депрессии; настроение прыгало и вертелось; от избыточной рассудочности разобранного на детали завтрашнего суицида до настойчивого желания роллов с темным пивом. Эйфория - откуда бы взяться - ненависть к себе, к ней, страх услышать собственную речь и желание заговорить с первым встречным, дичайшая эклектика сознания - флюгер в сравнении с моим мироощущением был ломом, вмурованным в вечную мерзлоту.
Однажды, когда с той пятницы, с того девятого октября, прошло еще несколько дней и еще одна жизнь, я привычно брёл по улицам, без целей и дорог, небритый, вмятый в сумрак города.
Становилось холодней, в воздухе стало больше зимы, на черно-серый город падала мокрая крупа. Под ногами противно всхлипывал водянистый снег.
Я зашел в бар, вспомнилась фраза про последний кабак на пути к Харону. Опять была пятница, но в баре, что было странно, не было ни души. Я сел за стойку, прямо под неработающим стробоскопом.
Снова вернулись мысли про Марину, про нас, но теперь, в первый раз в них не было слащавости, мелодраматического надрыва.
Последние годы, думал я. Я не говорю про всю жизнь, нет, но последние годы. Оставь ты эти дурацкие сентенции, могли жить счастливо и умереть в один день. Я бы запретил слово "любовь", его девальвировали до мнимой величины. Любовь и привязанность часто путают, а ведь эти сущности живут в разных измерениях. Ну, посмотри сам, ты же любил только себя, мужественность свою, начитанность любил, любил её удовольствие в постели как своё - это у тебя было как спорт. Любил умение зарабатывать бабки и не скупиться - ну самец, не так ли? Тащился от независимости своей, наслаждался легкостью, с которой переносил её отсутствие, ну и конечно, уверенность твоя, паскудная и близорукая, что ревновать не умеешь, как же, конечно; ревность - удел слабых. На самом деле, тебе давно было наплевать на неё, на её желания, на её успехи. И Марина, может и она испытывала тоже самое?
А наш катамаран... Красивая метафора, не поспоришь. Только наш катамаран, это давно две лодки, плывущие рядом только по воле течения. И даже хуже того, каждая лодка считала себя буксиром, без которой вторая захлебнется в слезах собственного моря.
Двадцать лет, это очень, очень много. Что-то должно быть после того этапа отношений, когда страсть влажных простыней уже перестала быть каждодневной нормальностью, вроде восхода солнца, когда мы научились уважать поступки другого, даже не принимая их внутренне, когда мы умели слышать. Когда перестали быть детьми, но еще не стали закостенелыми родителями друг другу; родителями, которые точно знают, как надо.
- Тяжелый день? - с такой интонацией разговаривают только бармены.
Я вяло кивнул, знак вежливости, не больше.
- Жена, - сказал бармен.- Любимая женщина.
Это не было вопросом.
Бармен-прорицатель. Странный был бар. Пустой, набитый неестественной, библиотечной тишиной.
- Безлюдно у вас, - сказал я - просто, чтобы сменить тему.
- Ну да, - кивнул бармен, - сюда трудно вернуться.
- В смысле? - спросил я.
Как-то сразу стало неуютно, мир словно задвигался против течения, странное чувство. Я провел рукой по щеке - она была гладкой, как бумага. Сколько дней я не брился? Я вытащил телефон.
- Сейчас девятое октября, вечер, без десяти восемь, - в голосе бармена было что-то от робота.
Девятое октября.
Я глотнул тугой кадык.
Девятое октября.
Бармен смотрел спокойно, без привычной полуулыбки.
Я выдернул из кармана телефон, задвигал пальцами, нашел ее контакт - там было восемнадцать неотвеченных.
И позвонил.
- Алло, - сказала Марина. Просто и буднично.
Я выдохнул. Зажмурился, очнулся, заговорил; вцепился в её голос своим, кусая губы до боли - очень надо было понять, что это не сон.
Она была где-то недалеко, с какими-то подругами и коллегами, всё еще недовольная после утренней ссоры, но быстро оттаявшая от моих быстрых и горячих, как вылетающие гильзы, слов. Я давно не говорил ей таких слов.
- Ну приезжай, конечно, - сказала она.
Как всё просто. 'Приезжай, конечно'.
Бармен что-то наливал в стакан из двух бутылок.
- Спасибо, - сказал я, понимая, что ничего не понимаю.
Сердце вздрагивало, как при ударе кнутом.
- Это вам, - бармен поставил на стойку мутноватый напиток.
- Что это, зачем?
- Ваш счет за возвращение. И подарок от заведения.
- Так счет или подарок?
- Это зависит от вас, - сказал бармен.
Я проснулся рано. Аккуратно встал с кровати, посмотрел на спящую Марину. Она лежала, поджав коленки, я забыл, что она бывает такой. Я всё забыл - остались клише, штампы, хорошая, плохая, невротичная, спокойная... Любая.
Вышел в комнату, окна которой выходили во двор. Во двор, где всё произошло и ничего не происходило. Страшненький получается вкус у напитка, если смешать рай и ад.
Боль потери, счастье обретения, и зеркало сумрачного вечера, уродливая правда. Вторая пятница вернула мне Марину. Но это была другая Марина, и это был другой я, и теперь мои демоны незримо бродили рядом, ухмылялись, заглядывали в глаза, и я видел всё - снова и снова.
Эти воспоминания - бег босыми ногами по острым осколкам.
Не дождался компаньона - с досады хлопнул четыреста "в одно лицо", прыгнул в такси и рванул домой.
И увидел их вместе - стояли, сцепившись руками, чуть покачиваясь. В октябрьском сумраке незнакомец легко поцеловал Марину в щеку - так целуются, когда всё уже было, шепнул демон - и я поверил.
Он сел в машину, моргнули фары. Она смотрела ему вслед.
Вздрогнула, обернулась, услышав мои шаги за спиной, лицо ее дернулось странной гримасой, которая быстро сменилась защитной усмешкой - и ни стыда, ни боли в глазах. И унизительная обида - не ненависть - обида, за короткий миг выжгла меня изнутри...
Я никогда не бил женщин. И уже не смогу.
От пощечины Марина упала не сразу, отступила на шаг, махнула рукой - как прощалась. Обычный бордюрный камень, банальность криминальной хроники... Так бывает только в плохом кино, думал я. Через секунду, и через минуту. В очень-очень плохом кино.
Потом я трогал то, что было Мариной, ничего не вернешь, шептал демон, ничего не вернешь, так получилось, не ломай себе жизнь, ничего не вернешь, делай как я скажу, и я выдерну твою память из этого ада.
Нет, демон.
Я буду ходить босым по этим осколкам, сколько потребуется. Вспоминать, как выезжая за город, прислушивался к шороху в багажнике, испытывая оцепенелый, равнодушный ужас. Всплеск воды. Хрип своей покалеченной совести.
Эти воспоминания - мой шанс вернуть меня себе. Самые стыдные, самые подлые. Мои. Слава богу, только мои.
Мы здорово раскурочили наш катамаран. Надо бы починить, самое время.