Фрол шел с электрички, последней, пустой, по дороге, раскисшей меж дачных домов, потемневших от долгого ливня. В поселке нигде ни огня, и по улице к дому, стоявшему в самом конце - за оврагом с теперь, вероятно, набухшим ручьем - приходилось идти осторожно. В руке нес чемодан. Небольшой, но вмещалось в нем: смена белья, две рубашки, пара брюк и предметы бритья.
Он достиг своего двухэтажного кирпичного дома и стоял на крыльце, срезая ломтями о доски к ботинкам прилипшую глину. Порылся в карманах затем, достал два ключа и задумался как бы, каким же открыть.
Дом его был большой. Поражала размерами нижняя комната, а две верхних, конечно, поменьше. Он зажег верхний свет, и яркая голая лампа под потолком осветила: деревянный диван, стеллаж, полный книг, без скатерти обеденный стол и кресло-качалку с накинутым пледом. В углу выделялся камин.
Фрол сбросил свой плащ у порога, снял ботинки, носки и зашлепал по лестнице вверх. Переодевшись в сухое, спустился, разжигая камин - прикурил, и когда от огня стало сухо, тепло и уютно, выключив свет, опустился в качалку: "Как же так это все началось?".
Купив этот дом и закончив дела с оформленьем, Фрол сделал ремонт. Кровлю он перекрыл, что горело - из дома все вынес и сжег, а камин, поразмыслив два вечера, трогать не стал.
Располагался под домом подвал. Добротный, бетонный - к тому времени сплошь захламленный. А раньше там, вероятно, хранились запасы солений, быть может, огромные бочки, с булыжником сверху, чтоб огурцы покрывались терпким холодным рассолом.
Остался лишь запах. Фрол обнаружил в подвале большую квадратную комнату с низким сырым потолком, ее побелил и подмел, сколотил из неструганых досок в полпомещения стол и с самых тех пор на столе: куски проводов, стопки тетрадей и книг, инструменты. А посреди: совершенно огромный, больше метра в диаметре, сетчатый, из стальных прутов - шар, как модель несуразных размеров молекулы, или, быть может, странной конструкции глобус. Весь шар был снаружи окутан жилами цветных проводов, соединявшихся в замысловатую схему, а внутри на шарнирах крепилось стальное ядро, соединенное с кабелем большого сеченья.
Предстояло работать всю зиму, а может, и больше, и Фрол не спешил. Спал, сколько мог, размеренно ел - за столом о работе не думал. Вдруг затем, не всегда, работал ночами, и днем, два часа подремав, продолжал.
А началось все, конечно, обычно.
Ранним утром, разбуженный шумом на кухне, Фрол притворно сопел на кровати, кончив завтрак, мать с отцом оставляли его, уходя на работу, и дверь за собой запирали на ключ.
Фрол глаза открывал - в доме тихо и пусто совсем. Поднимаясь, постель прикрывал одеялом. В сером свете на кухне он ел, что ему оставляли, и ждал - вот-вот рассветет.
Он дом покидал, одолев подоконник, через окно, и рамы снаружи сводил; затем, пригибаясь - так соседи напротив и знать не могли, что его дома нет, - уходил огородом к болоту.
Утро плотным туманом стелилось волнами к реке, и кочки сухие лишь снизу виднелись холмами. Рассказывал дед, что когда-то река, весной разливаясь, доходила до самого дома. И плескалась, наверно, барашками пенясь, как в картинках из книжки, и еще корабли, щеками надув паруса, проходили товарами полные. Фрол искал их останки. Хоть что-то должно ведь остаться.
Тропинка была лишь одна и точно к реке выводила.
Фрол шел в стороне от нее - наугад, промокал до колен, осевший туман на штаны собирая. Он бродил - по иссохшей траве, низкорослым околкам тенистым, вдоль мелких и узких холодных ручьев - сколько мог, и солнце пока со всех сил не палило, с земли поднимая запах влажный травы и цветов. К реке тогда двигался он, ожидая - засинеет поверхность ее впереди сквозь деревья, словно слившаяся с небом.
Возвращаясь, Фрол дом обходил с огорода, распахивал створки окна, миновав подоконник и рамы закрыв шпингалетом, разувался, как будто был дома с утра, ровно ставил сандалии к порогу.
Находил на печи, что осталось от завтрака, ел и сам убирал со стола.
Садился на стул у окна: огород и пустырь за окном, как солнце зайдет за деревья, плотной тенью скрывались. За ними, где никто уже жить и не должен, так далеко, виделся дом. (Фрол в сумерках, легких - еще разрешали гулять, выходил на пустырь и смотрел: дом мрачнел с темнотой одиноко, похожий на старую мельницу чем-то.)
Родителей не было долго. Освещение Фрол не включал - в свете тусклом оконном придумывал игры себе. Те игрушки, что были, свое назначенье теряли, а сложены в кучу, становились заброшенной свалкой. Расставлял в полукруг отцовские книги вверх переплетом: в шалашах так уютно: солнце острым лучом протыкает искристую пыль, и в дождь, если сложены ветви вплотную. Только вот, как стемнеет совсем, появляется дом вдалеке (а днем его нет), и кто-то оттуда идет и как будто приходит.
Вспоминая о взрослых поступках, дверцу шкафа стенного распахивал Фрол с зеркальным своим отраженьем, уплывающим прочь, сигареты отца доставал. И на цыпочках, быстро, пока тот, кто бежит по пятам, не успел, запрыгивал в кухне на стул, съежившись, дальше как можно от края. И курил в темноте, пуская весь дым в потолок, и рассматривал город из книг, где, должно быть, попрятались тоже.
Шуршало за печкой, и в подполе кто-то ходил, и когда становилось тревожно совсем - Фрол крестился, как дед научил, затушив сигарету сперва и показав потолку свои руки пустые. Он знал отчего-то, что кто-то за ним беспрерывно следит.
Однажды случилось: крышку подпола утром, уходя на работу, родители в спешке забыли закрыть, и Фрол, проснувшись вот только, вставая с кровати, свалился туда. Без боли упал он на пол земляной, покрытый картошкой и почувствовал страх в темноте, а привыкнув, увидел - в углу кто-то тихо стоял: в черных узких ботинках блестящих, в строгом черном костюме и шляпе высокой на острой, яйцом, голове. Фрол не помнил, что было потом и как оказался в постели.
Какое-то время казалось ему, что так это все началось.
Этим днем он работал с утра. Окон подвал не имел, и Фрол, накурив, что глаза различали лишь лампочки свет, поднявшись по лестнице вверх, вышел во двор. Оказалось - темно, и небо ночное грозилось. Фрол ходил по дорожке туда и обратно, говорил сам с собой:
- Расчеты точны, сколько раз проверял. Напряженье менял, силу тока. Что осталось еще?
Замолчал, ожидая: небо хрустнет вот-вот и можно промокнуть под осенним тяжелым дождем - тучи, он видел, плыли дождевые - есть водки бутылка в посудном шкафу, а камин полон дров. Молнии ближе уже освещали деревья, наброски дождя. Под порывами ветра мягко гнулась трава. И влагой прохладной наполнился воздух. Стоя к ветру лицом, Фрол с нетерпением ждал. А затем, понимая, как это глупо, торопливо спустился в подвал, в куче хлама в углу стальной длинный прут, плоскогубцы и провод нашел. По крыше железной скользя, уже под дождем, прут к каминной трубе привязал, одним концом провод к нему, а другой, сбросив вниз и спустившись в подвал, соединил с кабелем, ведущим к стальному ядру.
Он сел у стола, ожидая, и думал о том, как от долгой работы ушло ощущенье, что истина рядом; что теперь он не видит идею свою целиком, она расползлась, как от влаги бумага; и еще - только это пугало его - что работа его завершена быть не может. О том, что идея бесплодна, речи быть не могло.
Фрол резко поднялся, услышав, как провод трещит от разряда, а шар закачался и вспыхнул. Фрол подался назад, чуть прикрывши рукою глаза, и смотрел, как ядро внутри шара дрожит, наливаясь свеченьем, словно зреющий плод, все больше и больше. Фрол сделал движенье вперед и от вспышки яркого белого света, переполнившего стальное ядро, упал ослепленный.
Он очнулся ничком на полу. Понемногу поднявшись, чувствуя слабость и страх, спеша вышел наверх. На крыльце отдышался, дрожь в коленях еще не прошла, присев на ступеньки смотрел, как солнце встает. Дождь еще лил, висли тучи над головой, и капли уютно ложились в ладонь. А на самом краю пропитанной влагой земли поднималось ленивое красное круглое солнце.
Фрол отправился в спальню, разделся и лег, с головой одеялом укрывшись. А во сне испытал позабытое, лишь более сильное, почти бесконечное, с замираньем по-детски, падение, но не проснулся.
Спал недолго, и в доме еще не исчезла прохлада, хоть солнце уже забралось высоко, когда он поднялся. Пообедал и вышел во двор. Лужи впитались. Земля стала твердой. Закурив, походил между грядок пустого теперь огорода - осталось убрать лишь ботву и кусты приготовить к зиме. Он почти был уверен, что не сделает это. Но бродил по участку - постоял у малины, у неплодной давно уже яблони, осмотрел чуть подгнившую баню. И все же спустился в подвал.
Шар был на месте.
Удивленный, Фрол встал у порога и видел, как ядро внутри шара, качаясь чуть-чуть, излучает мерцающий свет. Вокруг шара сиял ореол. Приблизившись к шару, не слыша ни треска разрядов, ни шума или гуденья, Фрол коснулся рукой ореола. Его с силой толкнуло к дверям. Он устоял на ногах и услышал тотчас шум и стук наверху. Поднялся по лестнице вверх и увидел, как в комнате самой большой, от стены до стены, в беспорядке летают поленья. Они бились о стены, загорались и гасли, искрясь и дымя. Фрол обвел взглядом мебель, не загорелось ли что, и увидел, как чучело ворона на стеллаже расправило крылья. Ворон каркнул, крутанул головой, взлетел к потолку и, как реактивный снаряд, удалился в окно, напрочь выставив стекла. И через это окно стала комната втягивать с улицы воздух, как большой пылесос, и в комнате вскоре кружились осенние листья, обезумевшие птицы и кошка какая-то дико орала, когтями цепляясь за пол, а поленья погасли. Фрол вбежал в спальню и заперся там.
Он вышел из спальни лишь к вечеру. Все в доме стихло. Всюду листья лежали и птицы, разбившись о стены, на обоях оставили красные, с перьями, пятна. Труп кошки цеплялся за пол. Пыль слоями лежала на стуле, столе и камине и везде на полу. А ворон назад не вернулся.
Фрол смел все в огромную кучу - и листья, и трупы, и пыль - и вынес из дома, закопав за пределами сада.
Он оставил привычку подсчитывать время, что провел без работы, и все эти дни не спускался в подвал. Занимался лишь тем, что гулял по окрестным полям, березовой роще, доходя до деревни и дальше.
А озеро с темной водой в березовой роще покрылось листвой. Фрол проводил у озера дни. Он садился на глинистый берег, поросший травою и мхом, и видел сквозь темную воду у берега дно. Иногда подплывала какая-то рыба и черной блестящей спиной замирала, и Фрол неподвижно за нею следил.
Он к вечеру лишь возвращался домой, замечая, как в доме по-прежнему что-то творится. Так, в спальне, уже перед сном, бушующий ветер слышал внизу и пыль от него поднималась наверх, скрипело окно, и Фрол ожидал, что услышит вернувшегося ворона хлопанье крыльев.
Случилось не то.
Фрол проснулся средь ночи от жажды. Поднялся, включил освещенье, и вышел из спальни, таким образом дверь отворив, чтобы свет падал вниз. Спустился по лестнице и, выставив руку вперед, направился в сторону кухни. Он немного прошел и наткнулся на стену. Осторожно пошарил рукой - и слева, и справа, прошел по два шага туда и обратно, касаясь рукою стены, и понял тогда, что дверного проема не стало. Повернулся назад и почувствовал под ногами движенье. Фрол нагнулся, вытянув руку, пока не наткнулся на мягкое что-то, словно длинная шерсть, и резко сжал пальцы в кулак. Внизу завизжало и устремилось, и при паденье спиной ощутил, что этого мягкого полно на полу, и когда он упал, все это взвизгнуло, ринулось и тотчас исчезло.
Фрол лежал на полу, лицом вверх, неподвижно. Свет из спальни квадратным лучом освещал, но глаза не слепил. По полу дул ветер, будто в комнате не было стен, и кругом бесконечная темная степь, и от самого края ее кто-то бесшумно идет. Вот он встал в стороне, за границею света. Чтоб увидеть его, Фрол к нему повернулся лицом и тут догадался, кто такой перед ним.
Перекреститься хотел - не слушались руки; убежать - не двигались ноги и не было сил никаких. А он это знал и насмешливо ждал. Фрол подумал, что можно прочесть "Отче наш..." и понял, что помнит только эти два слова, и неожиданно глянул в глаза его, желто-зеленые, с продольными, как у кошки, зрачками, и почувствовал, встретившись взглядом, как он заглянул к Фролу в душу, и все разглядел, и теперь вынимает ее. Фрол напрягся и вспомнил, и начал читать "Отче наш..." и со словом последним пришло облегченье. И он, уходя, насмешливого взгляда не отрывая от Фрола, через два шага исчез. Фрол продолжил молитву читать и, в третий раз прочитав, очнулся в постели своей. "Где-то я видел его. И похожее было со мной", - потом думал Фрол.
Утром следующего, десятого дня, Фрол спустился из спальни и увидел на стеллаже неподвижное чучело ворона. Достал чемодан, сложил в него брюки, рубашки, носки, все в одну кучу, надел длинный плащ и вышел из дома.
Была осень, и мир опустел. Слева и справа в садах все убрали, закрыли, ненужное просто сожгли. Остались лишь желтый и черный цвета. В станционном буфете Фрол пива бутылку купил, на перроне присел на скамью и из горлышка пил, слыша запах железной дороги.
Пал Петрович чувствовал взгляд от дверей, не прекращая работы, пока не услышал:
- Пал Петрович, вас к генералу.
Денщик-капитан в дверях его пропустил, и Павел Петрович собой заслонил коридор. К штабу вышел сквозь лес и ухоженный парк. Сидел генерал за столом - широкие плечи, наголо брит - в светло-серой рубахе, китель брошен на стул: погонами вверх, по нашитой звезде на каждом погоне.
Кивнул генерал на желтое кресло у края стола. Пал Петрович присел.
- Что вам сказать, Пал Петрович, - посмотрел за окно генерал. Парк сменил желтый цвет на коричнево-серый и опустел. - Так вот, - сказал генерал, - готовься к приему.
- Зэка? - спросил Пал Петрович.
- Нет, - сказал генерал, - как просил, так и будет. Сам понимаешь, чего это стоило мне. Но чтоб через год, - смотрел за окно и молчал, - через год, - повторил генерал, - все закончил. Хозчасти приказ я отдал.
"Неужели?" - Пал Петрович не верил. Вышел на улицу и, почувствовав голод, повернул к двухэтажной столовой.
Располагалось в столовой два обеденных зала - верхний и нижний. Нижний делился на собственно зал - для офицеров, и кабинет - для генерала и его приближенных. Верхний этаж предназначался научным работникам. Качество блюд примерно одно, обслуживание делилось на три категории.
На втором этаже каждый сам подходил к раздаточной стойке и выбирал все, что хотел. На первом, для офицеров, существовали две старые девы в белых передниках, метко швырявших картонку с перечнем блюд на столы. В кабинет и обратно порхали три девки на каблуках, в длинных платьях с вырезом долгим на узкой спине.
Павел Петрович поднялся наверх. У стойки свободно. Поставил себе на поднос две тарелки с салатом, суп грибной, котлету по-киевски с картофелем фри. Оглянувшись - пуст обеденный зал - взял две порции водки.
Кушал медленно, с толком, и пил понемногу. Закончив обед, вернулся к себе в кабинет: стол у окна с крутящимся креслом (поверхность стола абсолютно пуста), справа диван (часто Павел Петрович домой ночевать не ходил), слева невелик, но массивный, под цвет стола крашенный сейф. На полу у дивана огромная черная чугунная пепельница (обычное место ее). Пал Петрович прилег на диван, закурил, стряхивал пепел не глядя. (Всегда отдыхал так после обеда. В этот раз провалялся не менее часа.)
Общего здания институт не имел. Располагался каждый отдел в типовом, единой конструкции, флигеле: кабинет, большая по площади лаборатория, пара комнат, приспособленных каждым отделом по-своему.
Друг от друга отделы находились на расстоянии полкилометра, окружая административные здания, казарму, хозпостройки, площадки для спорта. Вокруг каждого флигеля - нехоженый лес, так что весь городок находился как будто в лесу, и никаких там научных отделов. Из научных работников Пал Петрович работал в отделе один, два лаборанта еще в звании капитанов и начальник отдела подполковник Масько.
Приборов в лаборатории находилось немного, а оставшееся место свободное занимали высокие кадки с деревьями, большие аквариумы, и в углу, живописно обложен булыжником, журчал водопад.
Павел Петрович прошелся везде, проверил приборы.
Фрол прибыл в город в двенадцать часов. От перрона поднялся по лестнице вверх и по улице к центру прошел два квартала. Свернул в переулок и вскоре увидел бетонную стену, с большими красными звездами ворота железные и перед ними колонну. Он поспешил и успел за колонной войти.
Бетонный забор окружал: деревянный барак, двухэтажный и длинный, площадку за ним, метров двадцать на двадцать, полную мусора, фанерную будку у самых ворот.
Их встречал лейтенант. Построил в шеренгу и, сумки проверив, ушел. Они остались свободны в пределах забора. Разложили по сумкам потрошеные вещи, хлопнули дверью с тугою пружиной, ведущей в барак, и встали у входа.
Деревянные нары тянулись в четыре ряда и крайних, при освещении лампочек тусклых, не было видно. Оставался свободным лишь только проход шириной в два шага. И то - в окончанье его на полу матрацы лежали, и на них кто-то спал.
На корточки сели у входа и так и сидели, подавленно, молча, пока динамик высоко над дверьми не промолвил: "Вниманье!". На нарах тотчас напряглись и затихли. "Команда сто двадцать на выход", - продолжил динамик. И все улеглись, кроме тех, что ушли.
Фрол нижнее занял, теплое место еще. И лег, с наслаждением вытянув ноги. Пахло в бараке едой и скоплением тел, только на ночь снимающих обувь. Ближе к вечеру пахло спиртным, табаком, а к утру - перегаром. Круглые сутки попадались опухшие лица от безделья и сна. Многие жили здесь больше недели.
Фрол почувствовал время, увидел на нарах себя и подумал: "Два года". Ворота закрыли. Слезла старая краска, звезды сняли давно, и следа не осталось. Висела табличка, и Фрол прочитал: "Продовольственный склад". Пахнет по- прежнему, значит, - едой, когда доставали из сумок запасы, уложенные нежно материнской рукой.
С темнотой, по привычке, выходили во двор, в полукруг собирались, доставали гитару и пели: "Я сюда еще вернусь...", "Мне приснилось, что я лечу по волнам без парусов...", курили одну за одной, плевались слюной на асфальт.
Фрол замерз и вернулся в барак. Лежал в полутьме и пространстве пустом. Приходило похмелье, сухость во рту и тоска.
Их команду подняли средь ночи. Топтался на улице сонный, помятый и пьяный еще лейтенант. С ним майор незнакомый, упитанный, юркий, как теннисный мяч.
Майор их построил в шеренгу. Пешком до вокзала дошли, сели в странный вагон - прицеплен в окончанье состава и пуст.
В вагоне только они - команда в двадцать пять человек и майор. Плотно зашторены окна и изнутри так, что шторки не отогнуть, зарешечены.
Не выдал майор ни одеял, ни матрацев, никакого белья уж тем более. Так все легли и многие тут же уснули. Сам майор удалился в купе, где должен был быть проводник, щелкнул замком и свет погасил.
Фрол не спал, слышал, как тронулся поезд и слушал движенье вагона во тьме, поскрип его, перестук, и принялся ждать возвращенья домой. Когда гарнизонный автобус отвезет его к маленькой станции, где поезд стоит не больше минуты, и даже в уютном купе не придет ощущение, что отслужил.
Подполковник Масько, мужик простоватый, с шеей багровой в толстых жестких морщинах, пришел рано утром (Пал Петрович сам только вот появился), хозяином все оглядел и вставил кассету в магнитофон:
- Глянь-ка, ученый.
Лес не редел постепенно, а закончился вдруг. Автобус вкатил в городок: серый ровный и чистый асфальт, бордюры, покрытые известью, газоны, кустарник ухоженный, дома невысокие, кирпичные, белые, бор сосновый кругом. Не будили дремавших, майор же покинул автобус:
- Приехали. Строиться.
Повел их широкой дорогой колонной неровной, с вещами в руках, прошел почти весь городок, направо свернул и вывел к казарме. Ждал, пока подравняются, прошелся вдоль строя:
- Распорядок такой, - каждое слово чеканил, - полчаса вам на отдых, - повернулся к экрану лицом, - баня затем. Сейчас разойдись.
Изображенье пропало.
- Как матерьял? - спросил подполковник. - Смотри, изучай.
Сам, Пал Петрович по опыту знал, пошел на доклад к генералу.
Дубовая дверь и панели из дуба, в приемной еще только стол и за ним капитан. Постучал в кабинет и вошел, ощутив, как огромная дверь, закрываясь, мягко двинула воздухом в спину. Кабинет (весь кругом со шкафами стенными, так что дверь, уходя, и не сразу найдешь) еще больше приемной.
- Заходи, - генерал, развалившись, сидел на диване в углу, - говори, - сказал генерал.
- Запись произведена. Кассета оставлена объекту четырнадцать-два, - доложил подполковник.
- Четырнадцать-два, - сказал генерал, - четырнадцать-два. "Черта-с-два. Если он мне не сделает это, я его пристрелю. Как собаку - охотилась долгие годы, состарилась вот. Словно старый охотничий пес. Будто стер себе лапы - какая охота?".
- Хорошо, - сказал генерал, - все в порядке, иди.
Оставшись один, дверь открыл, что сразу за креслом его, в маленькой комнате сел на диван, вынул коньяк в красивой бутылке из бара, рюмку наполнил до края и выпил единым глотком.
Устал генерал. И в доме своем, скинув форму, одевшись в спортивный костюм, отдыхая в саду, чувствовал твердость погон на плечах.
Пустой особняк. Казенный, как цинковый гроб, - навсегда. Только сад здесь его. Каждый ухоженный куст.
Сидел на скамье под черешней все чаще теперь. Ссутулясь, без задников тапками шаркал по пыльной дорожке - деревья кругом так выросли быстро, считая года, не видит никто из-за них - туда и обратно.
В кабинете домашнем два телефона. С Москвой, где герб золотистый на диске; со штабом - без герба и диска. Брал трубку, ответа не ждал, говорил только слово: "Машину". К калитке затем выходил, смотрел, ожидая, закат сквозь деревья, их длинные тени, легшие в реку.
Дом стоял так: на обрыве (лестница к берегу вниз), от калитки виднелась река с поворота и вниз по теченью терялась в лесу. Лес и на том берегу, темнеющий вечером быстро, на таком расстоянии словно пустой.
Таким образом дом построен еще, что дорога от воинской части просматривалась без напряженья. Въезжая на горку и сразу к калитке, заставал генерала водитель, как на плацу, готового принять парад. Без слов он садился в машину, молчал всю дорогу обычно.
Солнечный свет достигал потолка, отражаясь, утренне мягко слепил. И это, и белые простыни на кроватях железных в длинном ряду создавали ощущенье больницы. Без причины, легко Фрол проснулся. Лежал на спине и следил безрассудно за движеньем теней от листвы на солнечно-белом чужом потолке - значит, солнце едва поднялось.
Запахи Фрол различал непривычно густые: одежды, белья, натертых до блеска сапог, табака и портянок. Фрол слышал, как кто-то проснулся еще, бормотанье, движенье во сне. Хлопнула дверь. И стекла качнулись в окне, отзываясь затем на движенье чуть слышных шагов. Вот он встал. Стоял и следил. Быстро затем, не таясь уже больше, пошел, скрипя половицей, и:
- Взвод, подъем, - заорал.
Приподнявшись немного совсем - на локте, Фрол смотрел: никто не встает. Проснулись и ждали. К той кровати, что ближе, майор подошел, схватившись за спинку, свернул ее на бок:
- Подъем, я сказал!
Кто лежал на кровати, скатился со стуком на пол. Остальные вскочили, суетливо толкаясь в проходах. Строй вышел неровный. Встал перед ними майор, покачался с носка на каблук, потянулся, отвернувшись - зевнул, и, закончив зевок, с истомой, не отпустившей скулы еще, скомандовал снова:
- Отбой.
Разошлись и снимали ремни на ходу.
- Солдат должен быть в строю за сорок пять секунд, - им в спины чеканил майор, - полностью одетым, - продолжал с наслажденьем, - будем учиться.
"Зачем это, - думал Павел Петрович, - зачем? Столько времени зря потеряли". Ночевать не пошел и работал. Самое время, - безмолвно (а тихо и днем) и темно за окном, и где-то за полночь, лишь сон пересилить, приходит свобода. И мысли такие, что утром решаешь, а верно ли это?
Пал Петрович смотрел на экран: в пятый раз выполняли "подъем". Быстрее и лучше заметно, майор все с носка на каблук, за спину руки сложил (и как это Фрол успевал все заметить?), кругом суета.
Пал Петрович поднялся, подошел к водопаду и думал: "Буду жить. Результат очевиден".
Незаметно почти он забыл обо всем, а ел потому, что ему приносили, ожидая, пока не поест. Он спал за столом, на диване в своем кабинете, и в ванной однажды, пытаясь помыться, уснул.
Под вечер однажды пришел генерал, в спортивном костюме, собравшийся в баню. Смотрели старые записи вместе, где было объекту года четыре, не больше.
- Чего это он, - спросил, ткнув толстым пальцем в экран, генерал, когда объект показал потолку свои руки пустые.
- А мне тоже казалось, - сказал Пал Петрович, - и в детстве, и позже намного, что за мною все кто-то следит. (Хотелось сказать: "И сейчас", - но смолчал.)
- Да? - сказал генерал. И тоже смолчал. Поднялся, ушел, оставив открытую дверь в темноту, где все ожидало дождя. Он пошел, заливая следы, лишь чуть-чуть поначалу, волной за волною затем, сметая с деревьев хвою сухую. Пал Петрович стоял у порога. Генерал обернулся:
- Погодка-то, а! В баню не хочешь?
Пал Петрович мотнул головой: "Будто кто-то следит. Любое движенье, как тень от костра, длинным темным, качаясь, пятном без границ, несущим любое движенье твое. Костра и не видно, словно к свету спиной. Спиной только чувствуешь свет и тепло".
Понемногу зима приближалась - на сосны взлетая, грустно каркали вороны, чуть хвоя белела на земле по утрам, а небо утратило краски в ясные дни, лишь светлело до дна.
Прошли курс молодого бойца и, приняв присягу, каждое утро теперь, покурив у казармы, по отделам без слов расходились. Никто друг о друге не знал ничего, только стали кричать по ночам, а через месяц их стало меньше на трое.
Фрол раз в две недели писал: "Здравствуйте, мама, сестра и отец. У меня все в порядке...", и в штаб отдавал, не заклеив, письмо. Ответ приходил регулярно, конверт был надорван. Писала сестра: "У нас здесь зима. Столько снегу уже намело, что проходы в сугробах похожи на норы. Дома холодно...".
"Дома холодно, - думал Фрол, - ну и что? Я забрался бы в кресло с ногами, чай согрел, закутавшись пледом, смотрел телевизор, согревшись - курил, пуская весь дым в потолок".
Пал Петрович все это видел уже. А Фрол, понимая проснувшись, что школу проспал, никуда не ходил, а поев, забирался в постель, книгу брал и курил, и читал, наслаждаясь: тем больше, чем крепче мороз за окном. Он мог проваляться весь день - на кухне холодной быстро делал себе бутерброды, заваривал чай, и обратно бегом.
Фрол все понимал: что происходит, зачем, что такое он здесь. Ожидал, просыпаясь средь ночи, не снимут ли датчик со лба, боль оставив тупую. Медленно-мерно дневальный шагал по проходу, скрипя штык-ножом, а мост через реку, фонари зажжены, и огни кораблями плывут совершенно не слышно - так река широка, - что это все? Фрол часто, проснувшись, больше не спал, а мозг и не требовал сна.
- Вот что, Фрол, - говорил Пал Петрович, посмотри эту карту (на карте - леса и река, прямые дороги, города и объекты), постарайся запомнить.
Проводами окутывал Фрола, сидящего в кресле, приклеивал датчик на лоб и приборы включал. Фрол чувствовал первый разряд, идущий к рукам, шуршанье и треск в голове, и затем, начитавшись, откладывал в сторону книгу, включал телевизор, курил и смотрел передачи подряд. К приходу родителей постель убирал, клал учебник на стол и тетрадь раскрывал.
Пал Петрович ошибся - результат ускользал. "Прошло двадцать лет, - думал он, - как все началось".
На самой окраине, выше трех этажей где не строят домов, обнесенный колючею изгородью, а сверху так больше почти ничего, полигон находился. Через изрытый, буграми поросший, для посадки картошки совсем непригодный пустырь находился поселок: с утра выгоняли коров, кудахтали куры, и свиньи визжали в сараях. Три завода вблизи: полчаса утренней сонной ходьбы, а зимой, в полутьме, проклиная мороз - от дешевых кальсон до изодранной кроличьей шапки - так быстрее намного.
Заводы остались с войны. Поселок (пять улиц неровных) - сам вырос стихийно, теперь кого только не было здесь - становился пустым по утрам.
До восхода еще полигон замирал, опускался локатор под землю, наверху - лишь макеты складов оставались, торчащие вышки в углах и дневной караул. Ночами - вот Павел Петрович с тех пор и привык - работали только и ждали зимы.
В течение лета и осени - запомнил так Павел Петрович, а вел дневники и мог посмотреть - зачали в поселке три женщины. Затем (Павел Петрович решил) под наблюдением оставили только одну - в крайнем доме у самой дороги. В бор сосновый дорога вела, где сосны качаются как на подбор, Пал Петрович ходил по грибы мимо дома дорогой и видел ее.
Грибов народилось в ту осень: Пал Петрович сыроежек не брал, грузди белые лишь, твердые, ломкие, как сухая бумага, с каплей на шляпе росы. Валился на спину под высокой сосной, находившись, как опасно качаются ветром верхушки, смотрел.
Такая вот осень в тот год еще встала - сухая, листьев желтых дожди не сбивали, снег выпал на них, и упали под ним, утрами хрустя, а к вечеру в лужи вмерзая.
День рабочий теперь, а впрочем, ведь ночь, у него удлинился. По утрам от локатора с кофе краснели глаза, и в дневник умещалось едва то, что виделось за ночь (помимо того, что писалось на пленку, конечно).
И он появился на свет в назначенный день. Его привезли - вес нормальный и рост - летним утром прохладным, укутанным плотно, неумело еще, в шерстяное, подаренное к дню рожденья его одеяло, и кот, пушистый и белый, на сверток кричащий с шифоньера смотрел.
Полгода спустя Фрол заполз под кровать, без присмотра оставшись, и заплакал от страха. Белый кот появился, успокоив его, и в самом дальнем углу подполья исчез, едва мать обнаружила Фрола. Много позже потом никто и не помнил кота. Только Фрол вспоминал: белый, пушистый, огромный такой. Он больше такого не видел ни в жизнь. Пал Петрович это мог подтвердить - он ночами следил: кот приходит, лишь в доме затихнут, на подушку ложится - и Фрол засыпает, от одиночества страха проснувшись едва. Ему мать говорила: "Ты ночами совсем не кричал".
"Странно, - думал Павел Петрович, - детства нашего память хранит в себе то, что не помнит уж больше никто". Это Фрол прочитал в дневнике.
Еще Фрол прочитал: утром ранним, научившись вот только ходить, он уходит босой в огород, в угол дальний к забору, за которым пустырь, и смотрит туда, где локатор, к восходу ушедший под землю.
Это он знал. Это мать говорила ему: "Ты всегда уходил в этот угол, где густая малина, где слева сортир, только я отвлекусь".
Вот тот случай - Пал Петрович его описал в дневнике (к счастью, все записалось на пленку) - шесть утра семь минут, объекту пять с месяцем лет, родители только ушли. Он присел на кровати, проснувшись едва, ноги свесил, глаза не открыв, и не видел, конечно (лаз подполья был точно под ним), что крышка открыта, вниз соскочил. В свободном полете сердце двигалось выше толчками и выше, не заполнило горло пока, и там зачастило, мешая дыханью, пока он не упал, задохнувшись почти, на самое, картошкой покрытое, подпола дно. Сразу затем Пал Петрович увидел: лежит на кровати, с головой одеялом укрывшись. И вот: происшествие это поселка решило судьбу, полигона, Пал Петровича, начальства его и людей, что работали с ним.
В кабинете большом, за широким столом, у ближнего края к высоким дверям Пал Петрович сидел. Как всегда, как обычно, без позы излишней, спиной ко всему у окна, стоял генерал и смотрел: зимний парк обнаженный за до блеска натертым стеклом (денщик первым делом с утра стекла тер-протирал).
Пал Петрович пришел и сказал:
- Мне нужны записи прежние, все.
- Они засекречены, - сказал генерал, - совершенно, - и встал у окна дыры глазами в стекле протирать.
А затем повернулся еще от окна, чтоб сказать: "Не боишься?" - прежде чем вспомнить - с начала и как, и закончилось чем.
Лет восемь назад академик Пожарский с веревкою крепкой пошел в туалет и назад не вернулся. Был он последним, и ждать надоело.
Семнадцать всего человек: шесть академиков, психиатр и психолог, астролог, уфолог и белый колдун, историк, философ, священник, писатель, хирург, космонавт - все точно по списку у Павла Петровича в его дневнике, в черной рамочке каждый - все запись смотрели, как падает Фрол.
На полигон привезли, объяснив, спуская под землю - главное тут, чтобы рот на замке - и запись включили.
- Атта, - хрипнул белый колдун и, захлебнувшись хлынувшей горлом, вскипевшей у рта, красно-розовой пеной кровавой, сползая со стула - скончался. А Фрол еще и не закончил полет.
По кадрам затем просмотрели, убрав колдуна, точно выяснив только одно: судя по времени паденья его, Фрол упал на десять километров девятьсот пятьдесят метров ниже уровня пола.
- Зачем тебе это опять? - спросил генерал.
- Хочу эту запись ему самому подключить.
Вспомнил все генерал и сказал:
- Хорошо.
Фрол подполья боялся теперь и лаз обходил стороной. Пусть отец запирал его крышку тяжелым замком, каждый раз проверяя, знал Фрол отчего-то, что он не поможет. Обнаружилось следом - сигареты отца пропадают из шкафа, и каждое утро теперь приходила соседская бабка. Ее нос обтрепался, вдыхая табак, Фрол и сам напрягался за ней, когда с желтой ладони тянула пыльцу, закрывая глаза в предвкушенье, и двигала носом она.
Еще брагу пила, утром каждым по кружке, засыпая затем за столом, покрытым клеенкой, щекой прилипая. Фрол мог бы уйти и пытался: дошел до болота и вдруг, без причины, быстрым шагом со страхом вернулся. Бабка, проснувшись, смотрела на Фрола:
- Наш сон стариковский-то чуткий. Ты за дверь не ходи, - доставая табак, говорила она.
Пыльной улицей их стали ездить, дымя, самосвалы. Проезжали и ночью, светом фар достигая окна и бликом скользя по беленой стене. Где кончался поселок, разрыли большой котлован и, сваи вбивая, растревожили стекла в домах. Стройка быстро росла.
Фрол увидел теперь - часть улицы все же осталась и остатком своим упиралась в высокий бетонный забор.
Когда ветер в трубе заиграл, и дожди начались, соседская бабка слегла. Одели его в шерстяной новый теплый костюм, и мама сказала:
- Не плачь.
Прокисшей едой пахло в доме ее и несвежей постелью. Свисала с кровати рука, и Фрол разглядел: желтизна на ладони в морщинах пропала, дряблый нос побледнел, а щеки обвисли.
Они постояли неловко.
- Что-нибудь нужно? - мама спросила.
Не дождавшись ответа, ушли. Фрол оглянулся: бабка взглядом держала паутиной обвитый, большой и тяжелый для нее потолок.
За забором стояли цеха. На месте их дома - самый большой. Где бабка лежала, там мыли машины. На следующий день она встала с утра, еду не варила и чай не пила, села на стул у окна, в щеку упершись рукой: мимо шли и здоровались с ней. Лишь утром зашли, закрыли глаза и заполнили дом.
К Фролу мужик подошел:
- Кого-нибудь ищешь, земляк?
- Нет, - сказал Фрол и немедленно вспомнил: "Ты знаешь, - вспомнил он, - я жил здесь когда-то. В маленьком доме - лишь комната с кухней и двор небольшой. Просторный, за домом, наполовину пустой огород. Тень черемухи старой скрывала окно. Если влезть на нее и дальше - на крышу, то видно оттуда болото сухое и лес в знойный день. Кровля пахнет железом нагретым".
Пал Петрович писал в дневнике: "...Словно приблизился так же к тому, что и мудрый, покойный (как жаль, имени здесь его не скажу) мой учитель великий. А как я смеялся, в душе лишь, конечно, над ним и думал: он перестал быть ученым,... а теперь я и сам. Так как же: упорные годы работы оказались лишь хламом? Или это только фундамент, на котором я, именно я, построить уже ничего не смогу. Учитель мне ничего не оставил. Он не был уверен. Лишь сказал: "Чтобы двигаться дальше, нужно перестать быть материалистом. Я уже не смогу. Попробуй-ка ты". Я, кажется, тоже не смог. "Эволюция в науке закончилась, - так еще он сказал, - революций пора не настала". Что он думал, великий ученый, неужели - что я, и есть время еще у меня, пусть немного совсем. Осталось поверить, как академик Пожарский, так долго тянувший с траурной рамкой в моем дневнике, как белый колдун, поверивший первым или знавший уже, а я сомневаюсь, затвердивший законы, что уже не годны никуда, а я сомневаюсь, что материя может исчезнуть, что, добившись распада мельчайшей, самой последней частицы, обнаружится вдруг, что она исчезает, превращаясь в нематериальную сущность, она, на основе которой держится все абсолютно, может исчезнуть, а может, и нет. И окажется тут, что когда исчезает - появляется бесконечность пространства и времени, а когда остается, - бесконечна и вечна частица, а пространства и времени - нет. Попросту нет. Быть может, сошел я с ума".
Фрол так же подумал, прочитав это все в первый раз.
Пришел самолет, покрытый броней и еще - с отсеком свинцовым, глухим; с температурным режимом, всегда постоянным; с внешней охраной - из истребителей двух; с охраной внутри - из пяти человек; наконец - с чемоданом с секретным замком, код которого знали лишь двое.
Самолет приземлился, естественно, ночью. Генерал не встречал и ночами уже не вставал по таким пустякам. И уж, конечно, код секретный замка не сказал никому. Пал Петрович встречал чемодан, под охраной его запер в собственный сейф, на диване лежал до утра. Самолет до утра улетел.
Пал Петрович курил и курил: "Значит, сегодня, - говорил он себе без азарта, почти равнодушно, - сегодня", - и дремал, удивляясь себе, на диване ничком, темнея пятном на спине отчего-то: с едким запахом пот растекался.
Генерал не спешил. Умывался, одевался и ел - долго, тщательно, вкусно. По дорожке садовой прошелся туда - на скамейке своей посидел - и обратно. И вызвав машину затем, у калитки стоял и смотрел: черной тенью машина въезжала.
Пал Петрович закончил дневник.
Генерал подошел в девять ровно часов. Чемодан извлекли и открыли. Из десятка кассет Пал Петрович достал лишь одну. И поставив ее в аппарат, ждал теперь только Фрола.
Он пришел как обычно, покурив по дороге, и лег на кушетку привычно, вытянув ноги, свесив голову чуть со свежевыбритым блестящим затылком. Ассистенты к затылку приклеили датчик, еще - на виски и на лоб, надели наушники и очки-монитор. Фрол долго лежал и чуть не заснул, когда первый разряд защипал, и почувствовал он, и, кажется, понял, что лишь для него подпол снова открыт.
Он поднялся. И двинулся к зеву с откинутой крышкой (так и знал он - замок не поможет), с несущейся гнилью оттуда (верно, картошка сгнила), с - почувствовал он - холодом темным, влажным, тугим, что охватывал ноги и спину, и взгляд - словно видел лишь угольный лед и запах его отвратительный слышал. Спускался - и это прошло; дышать перестал - и запах исчез; сердце не билось - и тело согрелось; и все двигался вниз, пока подпола дна не достиг.
Там в темном углу стоял тот, кого видел уже, - во всем черном блестящем одет:
- Слишком рано еще, - он сказал. - Возвращайся. Кончим дело сперва да и встретимся вновь.
Фрол очнулся, когда его тело остыло уже. Он потом прочитал в дневнике: "...Сердце не билось его полчаса и дыхания не было столько же. Я смотрел на экран - и казалось: он уходит в себя, спускается внутрь... Как, куда и зачем? Я видел - его больше нет, но он не исчез, не ушел, не выпустил дух, и позже очнулся...".
В дневнике больше не было слов. Только формулы, формулы, формулы...
Фрол теперь отправлялся туда, где двор постарел за последние годы, зарос, и ветер, продувающий двор, не пугал тополя. Такие большие деревья. И запах знакомый подъезд не утратил, лишь на стенах его - другие совсем имена.
Фрол помнил: открыла сестра. Узнавая свой дом, долго чувствовал гостем себя, в горячей по горло воде не расслабился в ванной пока и чуть не заснул, закурив сигарету.
Бледным вечером сели за стол и, когда мама спросила: "Ты в отпуске, сын?", показал всем военный билет с "комиссован по состоянью здоровья" на третьей странице в углу.
Он утром проснулся в квартире пустой. Ходил неодетый по солнцем нагретому полу с воздушным и легким под ребрами чувством пустым и понял тогда, что вернулся. Умылся, поел и снасти собрал.
Первым делом всегда он костер разводил. И ставил палатку затем, совсем небольшую. А дров натаскав на всю ночь, разматывал снасти - проверив крючки, и наживку, и лески отмерив длину, забрасывал в воду; и ставил котел на огонь, возвращаясь к костру. Пил из кружки железной с листами смородины дикой заваренный чай, пока не темнело; с того берега вдруг становились слышны: лай собак деревенских и пьяные песни тягуче, и казалось ему - все, как в детстве его, на далеком, в огнях, берегу.
Разжигая костер посильней, раздевался и плыл, забывая, нырнув в темноту, где воздух, где дно. А затем, у костра обсыхая, пек картошку в углях, хлеб и сыр, и бутылку сухого вина из рюкзака вынимая (бутылки хватало как раз, чтоб не слышать того, кого нет за спиной). Пил, курил и смотрел в темноту: огни кораблями плывут серединой реки, и тени на палубе еле видны - так река широка.
Хорошо, если дождь начинался, - забирался в палатку, дыша: темнотой, влажным запахом ткани и нагретого за день песка, и спокойно тогда - засыпал. На всю ночь, что тянулась так долго, под дождем, на весь берег - один.
В самом первом ряду от дверей и подальше от окон, в углу, за письменный стол институтский Фрол уселся сентябрьским утром. Чистил горло, как кенар, профессор - ремонт еще шел, от запаха краски в гортани першило, и он наливал из графина воды, вытягивал шею и медленно, булькая, пил. И пока не сказал ничего, Фрол разглядывал спины студентов: стояли столы в три ряда, и каждый сидел за отдельным столом, и Фрол подсчитал: восемнадцать всего человек. Ближе к Фролу незрячий сидел в квадратных очках непрозрачных с собакой-овчаркой-поводырем. И три было в группе девчонки.
Профессор побулькал водою еще и встал у окна впереди, перед группой лицом, так, что свет от окна окружал ореолом его:
- Никто и не знает из вас, куда вы поступили, - сказал. - Я буду читать вам предмет "Нетрадиционная физика". Вот вы, - подошел он к слепому и тронул плечо, - расскажите историю вашу.
Незрячий поднялся. Пес его шевельнулся и профессору красный, на кончике с каплей, язык показал.
- Ну, ну, - профессор сказал, - это всем предстоит. Мы постараемся верить.
Кашлянув, начал слепой:
- Я летом на даче живу. Там река. Я рыбачу. Когда видел, удил с поплавком. Теперь леску мотаю на палец и чувствую рыбу за метр до крючка. За полметра я слышу, как чмокает рыба губами, шевелит плавником и пахнет уловом. Тогда, теплым летом, два года назад, я удил с поплавком. Он прыгал на мелкой волне и плыл по течению вниз, когда тучи прибило к реке и гроза, воду с неба с рекою смешав, разразилась. Я быстро промок без укрытия под крупным дождем, пока ветром его не снесло, и молния вслед разразилась ему над волнистой рекой, красно-желтую выбив искру из волны. Искра разрасталась, как шар надувной. Воздух свежий, сменившись, нес запах арбуза с реки, и искра красным жидким огнем приближалась. Я, быть может, тогда приготовился к смерти, я видел: все прошедшее время свое и тотчас - все время свое впереди, пока шар не накрыл с головою меня.
В каменистой земле по колени очнулся. И тяжесть, и сила остались еще - камни пылью крошились в руках, когда я выбирался по берегу вверх, и удочка следом тянулась за мной. Я леску смотал и увидел: один за другим на крючке два выскочивших глаза мои. И видел я сбоку какое-то время себя, пока они не погасли совсем.
Он сел.
- Так вы свое будущее видели, значит, - дослушав, профессор сказал.
- И не только свое.
- Знаю, знаю, - сказал резко профессор, - а вы, - ко всем обратился, - этот случай мне объясните, имея в виду, что все это было вне всяких сомнений.
Не пошел в институт этим днем. Включил телевизор и, в кресло с ногами забравшись, смотрел передачи подряд, только дом опустел.
Верно, с детства - один, без присмотра, желаний других и внимания их, словно в хрупком, пустом и беззвучном, чуть гулком пространстве - оставаться любил.
Просто лень. Без любых побуждений, без всяких укоров. Вот так словно быть и должно. На диване разлечься, думать, как и угодно о чем.
Вот оно, счастье, ни с кем не делимо.
К полудню принимался читать, ворочаясь с боку на бок. И курил, не вставая, ставя пепельницу рядом с собой. А затем, полную ванну воды набирая, забирался и в ванной читал. Отправлялся на кухню, почувствовав голод, и ел, на страницы кроша.
Без лишних движений он день проводил. Дремал иногда. К приходу родителей дом покидал. И шел без оглядки, все шаг ускоряя. Куда - все равно, по улицам пыльным и людным идти. Рождался в движенье кураж, закипая, и чувствовал он - тихий ужин домашний за причудливым кружевом штор, под лампой уютной на кухне, и телевизионный семейный просмотр, за которым лишь сон - и сначала - не для него. Город был тесноват, в домашних оконных огнях. И он только зубы сжимал от усилия вырваться вон.
И тотчас затем, возвращаясь в троллейбусе душном домой, как пыль по асфальту струится за пыльным стеклом за троллейбусом вслед, смотрел он и думал: "Все крепнет во мне ощущенье: все знают вокруг, что мне неизвестно. А они не желают сказать, надо мной возвышаясь. И пойму ли я сам, ожидая, молчат. Я лишь чувствую слежку, один оставаясь. При погашенном свете глаза их горят, до трех пар иногда, разноцветно. И все это так, либо я заболел".
Заботливо пес, по звонку, слепого хозяина вел в коридор и далее в сквер во дворе института. На фоне графически скудных, безлистых деревьев осенних и неба гуляли они и с крыльца, где студенты курили, тоскливо смотрелись.
На большой перемене к скамье подходили, хозяин раскладывал снедь на газете и пса бутербродом кормил.
- Ты терпи, - говорил он ему, - дома каша с бульоном мясным. А что пахнет профессор котлетой и потом холодным, несмытым, ночным, я чувствую сам, ты нос отверни.
Пес жевал бутерброд, а услышав звонок, он тянул поводок, и слепой торопился за ним. С опозданьем, обычно, входили они, их группа ждала, и профессор, совершенно спокойно, их ждал.
По прежнему в группе знакомство друг с другом никто не водил. Однажды слепой после лекций поднялся, звонок еще длился, и, как прекратился, сказал:
- Сегодня у меня день рожденья, всех вечером жду.
В престижном районе он жил, в самом центре почти, в шикарной квартире - один. Комнат было четыре. Их Фрол обошел. Одна - на больничный приемный покой походила: письменный стол небольшой у окна и кушетка за ширмой холодной клеенкой обита. Мебели мало везде, расставлена только вдоль стен, а в комнате дальней и самой большой - лишь овальный, посудой заставленный, стол. Бесшумно расселись за ним.
Встал слепой, долговязый, худой:
- Заносите, - сказал, - начинаем.
Сама по себе словно дверь отворилась из темной прихожей, и тотчас, в передниках белых и черных чулках, официантки попарно вошли. Они расставляли закуску, спиртное и хлеб, исчезая в проеме дверей с подносами полными, вновь возвращались, и сколько их было, Фрол не смог сосчитать.
К его лицу лицом, напротив, через стол; с глазами, в полумраке темными, сплошь слившимися с зрачком; с волнами длинными волос; с усмешкой, отстраненным взглядом вдаль, в себя - она сидела.
Из качалки Фрол поднялся, к камину подошел, обжегся, прикурив углем, и словно сверху видел этот стол и только их двоих, когда слепой из-за спины:
- Я это знал, - сказал, - я это все подстроил.
Так вот что творилось теперь после этого случая с ним: замешательство стало его постоянным, пограничным почти, состояньем; он в ванной лежал по ночам, остывшую воду меняя, курил; он пил, иногда и с утра, напиваясь; он понял: судьба неслучайно свела его с ней.
В полумраке той комнаты запахи пищи столь были сильны, что теперь, за столом, он думал о ней, а не ел. И странно еще: острого чувства не испытывал он - как бессонная ночь, не светлело оно.
И так проходила зима. Он что-то учил и ходил в институт, и рассказа дождался ее.
- Мы жили в деревне, когда я девчонкой была. Отца я не помню, лишь руки его и колени, а мать, как отец нас оставил, иссохла и год прожила. И весь этот год проклинала его.
И Фрол догадался: безмерная жалость - любовь для него.
Такое вот странное чувство: в груди, между ребер, сплетения солнца чуть ниже, словно капля души сорвалась и упала, стекая по стенкам желудка горячей волной, когда Фрол подошел и сказал:
- Я тебя провожу.
Они шли, он молчал, спросила она:
- Ты молчун?
Фрол молчал и следил: в самый низ живота растекается жар и вливается в орган упруго до страсти, до походки неловкой, до пота в ладонях. И в тягость все это, а больше совсем ничего.
Проще насколько - после всего - отношенья в постели, если страсть не оставила места тоскливо-щемящей, совсем одинокой - за собой - пустоте. И шаги за окном по асфальту, поднимавшие запахи города вверх, ощутимо слышны; и ветер, лишь чуть залетевший, остужает вспотевшее тело; и вкус сигареты, заполняющей дымом свободное тело, почти невесом.
Фрол вспомнил привязанность к ней. Как быстро росла щетИна, и дорожка внизу живота, от пупа, из темных волос появилась. Пока лето стояло без ливней, без северных жестких, порывом, ветров, днем гуляли они, куда забредут. Ночью ели в постели без света. На остывшем постельном белье крошки хлеба затем оставались.
Лишь проснувшись, один, в своей маленькой комнате с видом на двор, представлял: ресницами дрогнув, она открывает глаза, расставаясь со сном, и медленно, томно, лениво потягивает тело свое с синими нитями вен сквозь тонкую смуглую кожу. Им владело желанье видеть ее, когда, совершенно одна, не одевшись, по комнате ходит она - без налета игры и кокетства - в ванной, на кухне, в разговоре с собой.