В дежурке охраны губернского Минздрава пахло затхлостью, отчаянием и лёгким шлейфом "Калужского бренди", чей пузатый литр, как гора невезения, придавил к полу старшего смены Самогонова. Самогонов лежал, уставившись в потолок, где паутина колыхалась, словно кружевной саван, и думал о том, что, вероятно, смерть - это лишь вечный перекус без перекура.
Вошёл начальник охраны Онтипов - упитанный, розовощёкий, в пальто на рысьем меху, от которого веяло здоровьем и сытостью, как от хорошо протопленной печи. Он остановился посреди комнаты, окинул взглядом унылую картину и воскликнул голосом, который мог бы разбудить мёртвых, если бы мёртвые не лежали тут же под боком:
- Что вы за охранники?! Дохните как мухи! Четвёртый на неделе! Я вам, можно сказать, жизненные условия создал - зарплату до минимума поднял! А вы мне вместо благодарностей трупы подкидываете! Где благородство? Где корпоративный дух?
С пола донёсся хриплый голос Самогонова:
-Он не умер... Он уснул... С голоду...
-Молчать! - прогремел Онтипов. - Если можете умереть, умейте и молчать!
В углу, на сквозняке, качался, как маятник забвения, Семён Питухов. Лицо его было бледно, как поганка, а в глазах стояла туманная пустота вчерашнего "Доширака", съеденного до последней крошки. Он смотрел на начальника, но видел, кажется, лишь призрачные котлеты, плывущие в небесах.
- Всем заявляю! - продолжал Онтипов, топая ножищами, от которых содрогнулась даже мышь, пробиравшаяся к сухарным крошкам. - Будете дезертировать на кладбище - отправитесь все на ворота! Как Бобров!
Все взгляды, сколько их было, устремились к окну. На шлагбауме у ворот, подобно флагу на безветренном поле, висел ослабевший Казимир Бобров. Его назначили "усилить пост" после того, как он осмелился попросить тёплые носки. Теперь он раскачивался на ветру, безмолвный, как вывеска забытой лавки.
Вдруг зазвонил телефон - старый, чёрный, с трещиной на трубке. Самогонов, не поднимаясь с пола, дотянулся до него.
-Дежурка охраны... Что?.. Сторожук?.. Током?..
Оказалось, что Сторожук, человек с душой изобретателя и руками, вечно дрожащими от холода, решил вскипятить воду для чая. Чая без сахара, ибо сахар был признан роскошью, несовместимой с бюджетом охраны. Он соорудил нагреватель из двух гвоздей, проволоки и надежды. Надежда, как водится, подвела первой. Сторожука убило током мгновенно, а вода так и не закипела.
Онтипов, услышав новость, медленно опустился на продавленный диван, издавший стон, будто и он был при смерти.
- Вот... вот и ещё одного нет... - прошептал он, и в его глазах мелькнуло что-то, отдалённо напоминающее расчёт. - Талантливая молодёжь нынче не идёт... А работа почётная! Стражи здоровья губернии!
Он выпрямился, в его голосе вновь зазвучали фанфары:
- Со следующего месяца - слышите все? - поднимаем зарплату! На целых сто рублей! Не жизнь, а малина!
Но охранники его уже не слышали. Самогонов смотрел в потолок, Питухов качался в такт сквозняку, а души их, лёгкие, как пух одуванчика, медленно отлетали в лучший мир - мир, где, возможно, есть тёплые носки, сахар в чае и где никто не требует благодарности за минимальную зарплату.
А на воротах, тихо поскрипывая, продолжал качаться Бобров, напоминая прохожим, что даже аргус может уснуть на посту - навсегда. И только мышь, добывшая наконец крошку, сидела в углу и быстро-быстро ела, будто торопилась прожить свою маленькую, но сытую жизнь до того, как её заметит новый охранник. Если он, конечно, доживёт.