В Москве 21 июля 1941 года в 22:10 завыли сирены. Никто не обратил на них особого внимания. До этого они звучали уже шесть раз — в том числе утром того же дня — и ничего не происходило. Я подошел к окну на пятом этаже и посмотрел на запад, где сиреневый отблеск заката казался куда интереснее, чем возможное появление немецких самолетов. Более мирной картины нельзя было и представить.
Вой сирен затих, перешел в жалобный гул и наконец смолк. Спустя десять минут раздался новый звук — щелчок уличной системы громкоговорителей, а затем спокойный, но суровый голос, разнесшийся по улицам и площадям:«Граждане и гражданки, внимание! Воздушная тревога!»
Наступила напряженная, полная тревоги тишина — четыре миллиона человек замерли в ожидании неизвестности.И тогда, накатываясь на город, будто мощная волна, с запада донесся грохот зенитных орудий, а следом — пронзительный вой падающих бомб и глухие удары взрывов.
Так началась воздушная битва за Москву — великое и судьбоносное сражение. Её значение, как мне кажется, недооценивали. Битва за Британию, конечно, превзошла её по масштабу и значимости. Но и здесь люфтваффе ставили своей целью деморализовать великую столицу и сокрушить мощные военно-воздушные силы. Пройдёт более восьми месяцев, прежде чем они признают поражение.
Когда люфтваффе впервые устремились бомбить Москву, их боевой соратник — вермахт — уже испытывал трудности на земле. Эта великолепная военная машина, на которой нацисты триумфально проехались по Европе чуть более чем за год, начала плеваться и глохнуть, достигнув России. 10 июля она резко затормозила и встала перед Псковом, Витебском и Новоград-Волынском, затем вновь набрала силу и продолжила наступление в центре фронта — на Смоленск.
В тот день над выжженными жарким летним солнцем дорогами западной России собрались дождевые тучи. Вместе с ними для немцев пришли тучи мрачных предчувствий. Немцы объявили о падении города в тот же день, как достигли его. Лишь 13 августа, почти месяц спустя, русские признали, что несколькими днями ранее оставили город. Что происходило в этот период- мы в Москве не знали даже год спустя. Но было несомненно одно: русские сражались за Смоленск, сражались упорно и умело. Они временно задержали здесь немцев. Тогда они поняли огромную ценность города как импровизированной крепости, даже если это означало его пожертвование. Они приобрели ценный опыт уличных сражений и боёв за каждый дом, даже если это вело к разрушению улиц и домов. Смоленск стал первым в почётном списке русских городов, превратившихся в поля сражений — Смоленск, Ленинград, Москва, Одесса, Севастополь, Сталинград — в одних- одержали победу, в других- потерпели поражение, но все они стали великими в летописи битв.
Именно во время этой битвы люфтваффе совершило первый налет на Москву. Город не показался им неподготовленным. За первый месяц войны Москва зрелищно преобразилась, готовясь к обороне. Наиболее всего поражала ее маскировка. Стены Кремля перекрасили под ряды жилых домов. Красно-черный мавзолей Ленина на Красной площади укрыли мешками с песком и придали ему вид деревенского домика. Моховая улица между Кремлем и посольством США была расчерчена зигзагами, имитирующими крыши при взгляде с воздуха. Большой театр задрапировали полотнищами с нарисованными ложными проходами. Фасад Большого Кремлевского дворца скрыли под сеткой с зелеными ветвями. Пять красных звезд, обычно сиявших ночью на кремлевских башнях, укрыли серой тканью. Золотые купола кремлевских соборов покрыли темными чехлами, а ярко-зеленые крыши многих других значительных зданий перекрасили в сбивающие с толку оттенки синего и коричневого.
Ни в военной Испании, ни во Франции я не видел ничего подобного. В то время я не писал об этом, потому что цензура не пропустила бы. Напиши я тогда, мне пришлось бы признать: эта маскировка могла обмануть разве что перебравшего водки человека, бредущего по затемненным улицам после вечеринки. Возможно, она ненадолго ввела бы в заблуждение напуганного немецкого солдата, пробирающегося по незнакомому городу в уличных боях. Но для немецкого бомбардира, летящего на высоте тысяч футов, ослепленного лучами прожекторов и разрывами зениток в черной бездне под ним, это не имело никакого значения. Пишу об этом теперь, когда большая часть маскировки уже облезла или снята.
Москва, расположенная в сердце российского лесного пояса, готовилась к обороне куда более основательно, чем это было видно глазу. В густых сосновых и березовых рощах разместили великое количество прожекторов, расположенных концентрическими кругами. На лесных полянах зенитные орудия, тщательно замаскированные ветвями и листвой, ждали своего часа. В низинах серебристые аэростаты заграждения терпеливо дожидались момента, когда их на тросах поднимут в стальной барьер против вражеских бомбардировщиков.
В самой Москве были приняты тщательные меры против воздушных и газовых атак. Станции метро оборудовали стальными дверями и воздушными фильтрами. Подвалы крупных зданий и жилых домов укрепили деревянными подпорками. На улицах появились знаки "Бомбоубежище здесь" с черными стрелками-указателями. Каждый домовой комитет организовал ночные дежурства на крышах и улицах. Повсюду расставили ящики с песком и раздали асбестовые рукавицы. Особое внимание уделили борьбе с зажигательными бомбами. На плакатах изображались руки в асбестовых перчатках, хватающие пылающую бомбу и опускающие ее в бочку с водой. Этот метод вызвал споры с британскими экспертами по противовоздушной обороне, которые советовали не опускать бомбы в воду, а тушить их с помощью насосов. За неимением насосов, москвичи успешно применяли бочки с водой, песок и другие подручные средства — и добивались немалых успехов.
Как и все люди, жители Москвы ожидали первых бомбёжек не без дрожи. 15 июля посольство США разослало своим гражданам уведомления с указанием разместить на дверях квартир, на случай эвакуации или несчастного случая, таблички о собственности американского гражданина. Моя секретарша Софья Чижова, накануне отправившая дочь в Мичуринск согласно приказу об эвакуации детей на расстояние не менее 60 километров, увидев это уведомление на моем столе, вышла на кухню тихо плакать вместе с горничной Анной, волжской немкой. Шофер Павел через два дня попросил отпускные — пока есть возможность — и уехал на две недели. В конце концов и Чижова уволилась, чтобы присоединиться к дочери в деревне. Но надо отдать должное и седовласой аристократке Чижовой, и славному малому Павлу — когда ситуация стала по-настоящему тяжёлой, они оба вернулись к работе.
Иностранная колония тоже переживала свои волнения. 17 июля посол Штейнхардт отправил первого секретаря Чарльза Дикерсона, третьего секретаря Чарльза Тайера и помощника военного атташе Джозефа А. Микелу в Казань для организации временного посольства. Они уехали тем же вечером, меланхолично напевая "Sweet Adeline". Британское посольство направило в Казань своего генерального консула Джона Транта. Русские жёны американских корреспондентов Роберта Магидоффа и Германа Хабихта получили советские выездные визы и уехали транссибирским экспрессом.
Но одна группа иностранцев поехала в противоположном направлении. Югославский посланник Гаврилович и его атташе Милетич, высланные двумя месяцами ранее в попытке умиротворить немцев, вернулись в Москву из Анкары.
Эти крепкие сербы с их стальными нервами, грубоватыми лицами и седеющими черными волосами стали отрадным зрелищем среди нервничающих москвичей. Гавриловичу предложили на выбор: отправиться в Лондон к югославскому правительству или вернуться в Москву на прежний пост. Он выбрал последнее.
Будучи славянином, он успел узнать и полюбить русских, Россию и Москву. Я возил его осмотреть старое здание миссии — дом, который он никогда не любил, поскольку прежде в нем жили немцы. Тем не менее, он спустился в подвал повидаться со старым дворником и служанкой. Увидев его они заплакали от радости.
С каждым днём первого месяца войны напряжение нарастало, усугубляемое периодическими воздушными тревогами. Но Москва выстояла.
Во время бомбардировок первые тяжёлые бомбы сбрасывались вокруг вокзалов и других обьектов, затем, когда легкие пакеты зажигательных бомб рассыпались по улицам и крышам, москвичи выходили на крыши. Так они спасли свой город.
Лично я предпочел бы не участвовать в спасении. Мой собственный рецепт выживания во время авианалетов,каким бы он ни был, состоял в том, чтобы представлять все это как спектакль, где я всего лишь зритель, и полностью погружаться в работу собирания и написания новостей, настолько увлеченно, чтобы не оставалось времени бояться попасть под раздачу. Это работало в Барселоне, где МИД располагался в холмах за городом, вдалеке от зоны бомбежек, и в Париже, где все тревоги, кроме одной, оказались ложными.
В Москве это бы не прошло.
В Москве не было безопасного места на поверхности. Тревога 21 июля определенно не была ложной. И нельзя было оставаться в стороне, когда твои друзья сражались за свои жизни, свои дома и свой город. Той ночью я возненавидел немцев — я решил, что они пытаются убить меня. Я объявил им свою частную войну и делал против них всё, что мог. Это не имело ровным счетом никакого значения, но я пытался.
Моя квартира на верхнем этаже пятиэтажного дома из дерева и штукатурки содрогалась при каждом залпе зениток. Когда открывали огонь батареи в черте города, здание буквально пускалось в пляс.Это не был изящный танец. Пол ходил ходуном, стены раскачивались в ритме, напоминавшем тот самый "danse du ventre", что раньше показывали туристам в Folies Bergère. Но теперь это был "danse de la mort" — танец смерти. Мне это не нравилось. Сначала я стоял у окна, наблюдая, как первые бомбы падают у Киевского вокзала в миле отсюда. Когда начали сыпаться зажигательные бомбы, я перебрался под балки в коридоре. А затем рванул вниз, в комнату домкома — этому решению поспособствовали вой падающих рядом бомб и черные столбы дыма с кровавыми отблесками, встававшие над городом как предвестники рока.
Внизу люди были заняты делом и не слишком обрадовались моему появлению. Они собрались в тёмной комнате без окон у самого входа. Дежурная женщина приоткрыла дверь на мой стук, впустила меня и тут же захлопнула за мной.
Сначала в полумраке я ничего не мог разобрать, но постепенно, сквозь грохот орудий и разрывы бомб снаружи, я понял — они возбуждённо обсуждали... меня! Светящийся циферблат моих часов отбрасывал слабый свет, и они требовали, чтобы я его погасил. Я прикрыл часы рукавом, положив конец этому кризису, и прислонился к стене.
Я абсолютно ничего не видел, но по голосам постепенно понял, что в комнате нет мужчин — только женщины и дети. Одна женщина неотрывно дежурила у стенного телефона, созваниваясь с соседними домкомами: они обменивались информацией о местах попаданий бомб и спрашивали, не нужна ли помощь. Дверь то и дело открывалась и закрывалась, когда мальчики сновали на крышу и обратно. Все были напряжены, как, впрочем, и я, но сохраняли спокойствие и действовали с необычайной собранностью.
Первая волна бомбардировщиков прошла через полчаса, и в бою наступилo затишье. Ближе к полуночи рев начался снова, как будто распахнули дверь доменной печи. Тяжёлые орудия изрыгали огонь,орудия поменьше издавали хлопки,тарахтели пулемёты, прожекторы пронзали чёрное небо, летели красные ракеты, и появились самолёты, разбрасывая зажигательные бомбы вверх и вниз по улицам, как почтальоны разбрасывают почту. На этот раз ударили по нашему району.
Я стоял у дверей, когда мимо меня пронесся ужасный белый свет и исчез, шипя, в саду. Я быстро вернулся в комнату для собраний и вскоре в другую дверь вошел молодой парень. С ним были друзья, похлопывавшие его по спине и провозглашающие его героем,они называли его "Герой" на русском. Это было нечто особенное, герой в доме, и для этого события включили свет без абажура на потолке, что не представляло опасности, несмотря на прежний шум по поводу моих наручных часов, потому что не было окон или других отверстий, через которые мог бы проникнуть луч света. При свете я увидел шестнадцатилетнего парня с мокрыми от пота светлыми волосами, в красной рубашке, расстегнутой на шее,трущего свои асбестовые перчатки до локтей. Он рассказал, что случилось: когда ему выпала очередь быть на крыше, упала зажигательная бомба,и он сбросил её в сад. И всё. Но те, чьи жилища были в том доме, которые он спас от огня, считали это большим подвигом. Женщины принесли ему табурет, усадили его, несмотря на его протесты, и лелеяли его как победителя мирового чемпионата по боксу в своем углу. Другой парень пошел занять его место на крыше.
У нашего героя вскоре появился соперник. Пришёл ещё один парень из соседнего дома и сказал,что сбросил с крыши четыре зажигательных бомбы.
Я начал сомневаться в этих рассказах и тихо вышел из комнаты, чтобы посмотреть, что происходит на самом деле. Рёв снова начал стихать. Поднявшись в свою квартиру на пятом этаже, я убедился, что наш герой говорил правду — зажигательная бомба, которую он сбросил, упала точно в центр моей спальни. Другому соседу повезло меньше. Деревянный двухэтажный дом прямо за нашим полыхал яростным огнём.
Я спустился предупредить домком, и меня тут же мобилизовали в пожарные. Девушка лет двадцати — блондинка с горбатым носиком, но миловидная,типаж Тельмы Тодд — взяла меня за руку и сказала: "Пошли". Она повела меня во двор, и если бы ей пришлось тащить меня на поводу, то не от моей нерешительности, а лишь потому, что у меня подкашивались колени.
Там было неприятно видеть черный дым клубившийся на фоне красного зарева, вдыхать пары смрада и не чувствовать над головой никакой защиты от бомб или от гильз зенитных снарядов. Я также знал, что немцы любят возвращаться к таким пожарам, чтобы сбросить новые бомбы. Но я послушно ковылял за своей Тельмой Тодд, готовый хотя бы попытаться что-то сделать. Мы не зашли слишком далеко. Обычные пожарные уже были на месте — раскатывали шланги через соседний двор и начинали заливать в дом воду. Они сказали что-то вроде русского аналога "Свалите!", и мы вернулись в домком.
С того момента самолеты стали прилетать меньшими группами. Зенитки открывали огонь, раздавалось несколько глухих взрывов — и вновь наступала тишина. Пару раз я выходил, надеясь, что налет закончился, но каждый раз снова раздавался взрыв. Насколько я мог разглядеть, повсюду были дым и пламя. Судя по всему, Москва была в руинах. Наконец в черном небе появились первые серые полосы рассвета, гул моторов стих, и в 4 утра тот же голос, что объявлял о налете по радио, произнес долгожданное слово: "Отбой".
Во дворе соседи вытаскивали свои пожитки из обгоревшего дома. Пожар, похоже, взяли под контроль после того, как огонь уничтожил крышу и верхний этаж. Люди высыпали на улицу, чтобы оценить масштабы разрушений.
Мимо них, подпрыгивая на брусчатке переулка Островского, подъехал Павел на моей машине, и мы помчались в коммисариат иностранных дел, чтобы делать репортаж.
Уже рассветало, и на улицах было людно, будто в полдень. К моему удивлению, кроме переулка Островского, разрушения почти нигде не были заметны.
Налёт, казавшийся сокрушительным, оказался довольно слабым. Главное впечатление от этой и последующих бомбардировок создавалось не столько мощью немецких ударов, сколько огнем противо-воздушной обороны.
На Арбате мы проехали мимо комиссара иностранных дел Молотова — он покидал город на машине, будто только что закончил обычную ночную работу. Как и остальные четыре миллиона москвичей, он пережил налёт в городе.
Позже я узнал, что у самого Сталина было личное бомбоубежище в Кремле. Первый скоростной лифт доставлял его со второго этажа на землю, а другой лифт, находящийся глубоко под землёй, доставлял непосредственно в убежище. Там за ним захлопывалась стальная дверь, и вождь оказывался в безопасности. Внутри стоял покрытый зелёным сукном стол заседаний, за которым он и члены Политбюро могли работать, несмотря на бомбардировки.
После того первого налёта, по дороге в комиссариат иностранных дел,я увидел, что бомба упала на Моховой улице — на равном расстоянии от Кремля и посольства Соединённых Штатов, менее чем в ста ярдах от каждого. Она оставила воронку, но не нанесла ущерба. Это была единственная бомба, которую я смог обнаружить в центре города. Ни на Кремле, ни на других общественных зданиях не было заметно никаких следов повреждений.
В 5:30 утра Народный комиссариат иностранных дел выпустил коммюнике. В нём сообщалось, что более двухсот немецких самолётов предприняли массированную атаку на Москву, но лишь отдельным бомбардировщикам удалось прорваться сквозь defenses (оборону), остальные были рассеяны, семнадцать — сбиты. Признавалось, что несколько частных домов загорелись и небольшое число людей погибло, но ни одна военная цель не была поражена. «Эту попытку, — говорилось в коммюнике, — следует считать провалом».
Безусловно, так и было. Немцы пытались сжечь Москву, как они сделали это с Лондоном, но потерпели неудачу.
Нацисты не собирались так просто отказываться от своей добычи. Они вернулись на следующую ночь, 22 июля, в то же время — 22:10 — уже в составе ста пятидесяти самолётов. Снова сначала сбрасывали бомбы, затем беспорядочно разбрасывали зажигательные. Но к рассвету острые шпили и купола древнего города вновь проступили невредимыми из клубов чёрного дыма. Вторая их вылазка над Москвой стоила им пятнадцати самолётов.
В тот раз я пережидал налёт в специальном, укреплённом деревом бомбоубежище в подвале Комиссариата иностранных дел. Только что закончилась пресс-конференция Лозовского. Он показал документы, захваченные у второго батальона 52-го немецкого химического полка, доказывавшие, что нацисты создали специальные подразделения и выпустили секретные инструкции для подготовки масштабной химической войны.У нас не было времени написать материал до налёта. Когда мы выходили из его кабинета, завыли сирены, и нас вместе с сотрудниками комиссариата отвели вниз.
Убежища явно подготовили заранее. У каждого отдела комиссариата была своя комната. В наше убежище вели через двор, затем вниз по лестнице и через прихожую — в просторное помещение, где потолок шестиэтажного каменного здания подпирали толстые брёвна. Там было комфортно: стояли кресла, столы и телефон. Грохот зениток и бомб снаружи доносился приглушённо, точно шум прибоя, слышимый ночью через закрытые окна домика.
На третью ночь они снова прилетели — на двадцать минут раньше, в 21:50, — и снова полторы сотни самолётов. К тому времени москвичи уже привыкли к налётам и встречали их одним из самых характерных для Москвы явлений — очередями. Очереди в Москве стояли всегда, даже до войны — за продуктами, напитками, газетами или галстуками, за театральными билетами или билетами в метро. Они были настолько обыденны, что ходила байка про человека, который однажды ненадолго остановился в Парке культуры имени Горького, чтобы полюбоваться клумбой. Когда он обернулся, за ним уже терпеливо выстроились двадцать человек. Они не знали, за чем стоят, но раз образовалась очередь — значит, надо занять место. Очереди возникали из-за переполненности города, где спрос почти на всё превышал предложение. Но очереди в бомбоубежищах подчинялись ещё более базовому закону — инстинкту самосохранения.
С наступлением ночи люди брали постельное бельё, шли к станциям метро, ждали снаружи, пока не завоют сирены, а затем спускались внутрь и ложились спать. В разгар бомбардировок 750 000 человек каждую ночь ночевали на станциях и в тоннелях метро. Ни один из укрывшихся там не пострадал.
В ночь третьего налёта я отправился в резиденцию посольства — Спасо Хаус, где не было глубокого убежища, но окна подвала защитили мешками с песком. Я надеялся найти там кого-нибудь с банкой американского пива. В этом меня ожидало разочарование: сотрудники посольства были на даче в Тарасовке. Зато появились отец Леопольд Браун, единственный американский священник в Советском Союзе, и Генри Шапиро, корреспондент Юнайтед Пресс. Мы устроились на подвальных диванах, какое-то время говорили в темноте о жестокости всего происходящего, затем заснули. Нас резко разбудил страшный взрыв. Поток битого стекла обрушился на отца Брауна, лежавшего у окна. Дом содрогнулся над нами. На мгновение я замер, ожидая худшего, но стены выстояли. Мы бросились наверх, чтобы проверить, не пострадало ли здание. На первом этаже шторы висели лохмотьями, порванные осколками, усыпавшими ковры и мебель. Там была Маргарет Бурк-Уайт — потрёпанная, но невредимая. Когда бомба упала, она как раз фотографировала из окна кабинета посла Штейнхардта на втором этаже.
Бомба попала прямиком в театр Вахтангова, в нескольких сотнях метров от нас, полностью разрушив здание и убив нескольких человек.
В ту ночь немцы были особенно настойчивы. К рассвету стрельба стихла, но тревогу ещё не отменили. Шапиро и я решили пешком дойти до дома, чтобы забрать наши машины и пораньше отправиться в Комиссариат иностранных дел, как вдруг обстрел возобновился. Мы нырнули в подвал жилого дома. Там дворник потребовал наши паспорта. При нас их не оказалось. Он отказался принять наши пресс-карты как замену. Вместо этого он торжественно препроводил нас в отделение милиции и стоял над нами с победоносным видом, словно кот, поймавший двух мышей, пока милиционеры нас допрашивали. Те позвонили в Комиссариат иностранных дел, чтобы подтвердить наши документы, после чего сразу же отпустили нас со снисходительной ухмылкой. Наш "кот" удалился, выглядев пристыженным, но винить его было нельзя: он был бдителен.
Налёты превратились в осаду. По ночам немцы являлись разрушать московскую цитадель. Они наносили тяжелые удары. Град зажигательных бомб обрушился на столичное зерновое хранилище,загорелся элеватор. Жар был настолько силён, что на пожарных загоралась одежда, но они шли вперёд - те, кто сзади, поливали водой идущих впереди, пока наконец не потушили пламя. На железнодорожной станции, где стояли вагоны с канистрами горючего, тоже вспыхнул пожар, но его удалось локализовать. Там и здесь,по улицам, запорошённые штукатурной пылью руины разбомбленых домов становились более заметными.
Москва отбивалась стойко. С самого начала бомбардировок враг терял от десяти до одиннадцати процентов своих атакующих самолётов — непомерно высокая цена. Большую часть сбивали ночные истребители. Остальные становились добычей зенитных орудий и аэростатов заграждения.
Люди выдержали испытание. Поезда метро прекратили ходить в 10 вечера, и многие укрылись там. Остальные остались дома. Я провёл одну ночь на станции «Дворец Советов».Мы пришли туда с Филипом Джорданом, корреспондентом London News Chronicle, после хорошего ужина и бутылки Шато Марго 1932 года у меня в квартире. Я планировал поработать над очередным отчётом, но сочетание Шато Марго и долгих ночей работы оказалось слишком для меня. Я заснул, сидя на рельсе, и на следующий день мне пришлось полагаться на Филипа для написания репортажа. Я всё же запомнил людей, плотно сидящих рядом друг с другом на рельсах. Это были две бесконечные людские линии тянувшиеся через туннели до следующих станций. Никогда я не видел людей такими терпеливыми, такими спокойными, когда вокруг них другие сражались и умирали.
Большинство ночей я проводил в бомбоубежище Комиссариата иностранных дел, так как начало налётов обычно совпадало с временем выпуска ночной военной сводки. У Пальгунова и его команды - цензоров Петра Анурова и Виктора Хожемяко, а также их секретарш - выработалось целое ритуальное представление. Как только раздавался вой сирен, они строем бежали вниз и рассаживались по креслам и диванам в глубине убежища. Пальгунов надувал привезённую из Парижа резиновую подушку, подкладывал её под свою курчавую голову и устраивал сотрудникам литературные викторины.
Было бы странным дремать под аккомпанемент примерно такого русского диалога:
Пальгунов: Как назывался рассказ Джека Лондона про морского капитана...
Одну памятную ночь я провёл на даче в Немчиновке, за Можайским шоссе, чтобы получить представление об обороне Москвы с запада, как её видели немцы. Иван Итон переделал дачу в казарму для персонала офиса военного атташе. Мы поужинали там и, ожидая сирены, слушали рассказы маленького Джонни Элисона о его вылётах в других странах. Капитан Джон Д. Элисон из Дейтона-Бич, Флориды, который в тот вечер выглядел как жокей в своём свитере-водолазке, был одним из лучших американских истребителей до войны, летал в Англии, приехал в Россию, чтобы учить Советы, как управлять нашими самолётами, а затем отправился в Китай и стал героем.
Джонни рассказывал о лётчике ВВС Великобритании, лицо которого было наполовину сожжено, когда снаряд попал в бензобак его «Харрикейна» во время битвы за Францию. Тем не менее, ему удалось выпрыгнуть с парашютом. Когда он лежал на земле, снайперы начали стрелять по нему. Сначала попали в руку, потом — в ногу. Потом они бросились к нему. «Боже мой, — воскликнул один из них, — мы подстрелили одного из наших парней, англичанина!»
— Нет, не вышло, — сказал лётчик. — Я южноафриканец.
Его отвезли в госпиталь, но вскоре его пришлось эвакуировать, чтобы он не попал в руки наступающих немцев. Его положили в карету скорой помощи, которая так сильно тряслась, что он вылетел из носилок, и человек сверху упал на него. Его доставили в Дюнкерк и погрузили на корабль. Корабль был потоплен. И всё же, каким-то образом, он вернулся в Англию — и снова летал.
Пока мы сидели у огня и слушали, до нас донёсся звук московской воздушной сирены — как будто вдалеке загудел игрушечный поезд. Мы вышли на гребень холма, под деревья, и стали смотреть. Это было великолепное зрелище, как мечта маленького мальчика о самом грандиозном фейерверке в мире.
За границей существовал некоторый скепсис по поводу того, действительно ли эти оборонительные сооружения были такими прочными, как утверждалось, и действительно ли немцы пытались бомбить Москву, или же это были просто отвлекающие налёты. Там, когда Джонни расшифровывал для нас небо, я нашёл ответ. Это было всерьёз. Когда рвались снаряды, вспыхивали пожары, а самолёты один за другим гудели над головой, заходя на цель, Джонни сказал мне, что никогда не видел такого заградительного огня и такого количества прожекторов.
Начали публиковаться некоторые технические сведения о налётах. Генерал-майор Михаил Громадин, командующий противовоздушной обороной Москвы, написал статьи, в которых описывал налёты для населения: первый налёт состоял из четырёх волн, в первой было семьдесят самолётов, в остальных — по сорок–сорок пять. Прожекторы ловили бомбардировщики в своих лучах, зенитчики определяли дистанцию, и три самолёта были сбиты над Москвой. Второй налёт состоял из двенадцати волн по шесть — восемнадцать самолётов каждая, они поднимались на высоту от 18000 до 22500 футов, проявляя уважение к зениткам, и отказались от пикирующих бомбардировок, которые пробовали в первую ночь. С тех пор они держались на почтительном расстоянии, лишь изредка снижаясь до шести тысяч футов, когда были прикрыты облаками. Легион «Кондор», печально известный своими действиями в Испании, был среди «гостей» Москвы. Эта 53-я немецкая авиаэскадрилья, базировавшаяся в Минске, прибыла вместе с 55-й и 26-й эскадрильями, базировавшимися в Борисове и Бобруйске.
После недели налётов у меня появилась возможность самому убедиться в эффективности обороны. Иностранных корреспондентов отвезли к свежим останкам двух немецких самолётов — «Хейнкеля-111» и «Юнкерса-88», которые были сбиты истребителями к западу от Москвы во время попытки дневной разведки. Нам также показали ретрансляционный пункт службы наблюдения — сложную разновидность телефонной станции с мигающими разноцветными огоньками на карте, где собирались донесения наблюдателей, указывающие местоположение вражеских самолётов. Ещё один разбитый «Юнкерс-88» был установлен как трофей на площади Свердлова. Позже, во время поездки на фронт, произошла неприятность — бомба упала всего в нескольких ярдах от меня, но было приятно увидеть распластавшийся самолёт, сбросивший ту самую бомбу.
Немцы стали прилетать в Москву реже. Они по-прежнему появлялись достаточно регулярно, но уже не каждую ночь. К концу лета, когда фронт приблизился к Москве, начали происходить странные вещи: бомбы падали без воздушной тревоги, а тревоги звучали без бомбардировок. Немецкие лётчики, пролетая над фронтом, могли быстро совершать вылазки к столице. 14 октября, накануне эвакуации иностранной колонии в Куйбышев, одна-единственная бомба с глухим ударом упала рядом с моей квартирой, нарушив полную тишину раннего вечера. Около четырёх утра сирены возвестили налёт. На этот раз тишина не была нарушена.
В течение долгих зимних ночей такая ситуация сохранялась, с одиночными бомбами, падающими днём или ночью. Одна из них пробила фасад Большого театра. Другая разрушила главное здание Московского университета. Ещё одна уничтожила штаб центрального комитета Коммунистической партии. Огромная бомба 2000 фунтов упала на углу Моховой и Горького, в сердце Москвы, прямо у отеля Националь. Сотрудники американского посольства, обедавшие в отеле, услышали глухой удар и подумали, что это отдалённый взрыв. На самом деле, это была неразорвавшаяся бомба, которая вошла в землю на глубину 27 футов. Если бы она взорвалась, они бы не успели закончить ни тот, ни любой другой обед. Бомба была выкопана и извлечена вручную, чтобы избежать случайного взрыва, который мог бы разрушить посольство, расположенное рядом с отелем, или Кремль через дорогу.
Но бомбёжки неуклонно уменьшались. Весной немцы появлялись только изредка, и чаще только на окраинах. Последний налёт они совершили ночью 5 апреля 1942 года. Разочарованные, они ушли и больше не возвращались в этом году. Подсчёт результатов восьми месяцев налётов, составленный Василием Прониным, председателем Московского горсовета, показал:
Мёртвых — 1088
Зажигательных бомб сброшено — 35000–40000
Взрывных бомб сброшено — 200–300
Немецких самолётов сбито — 1100
Большинство погибших — 767 человек — было в первый месяц бомбардировок. Много более тяжёлых взрывных бомб — от 1500 до 1700 — упало за пределами города. Их несущие так и не достигли своих целей.
Год спустя после начала налётов мои соседи убрали сорняки, которые проросли в почерневших балках второго этажа их дома, построили новую крышу и вернулись в свой дом. К двадцатипятилетнему юбилею Революции Большевиков, 7 ноября 1942 года, Большой театр вышел из строительных лесов с новым, сверкающим белым фасадом. Когда наступила зима без бомбардировок, снова загорелись уличные фонари, тускло, но радостно освещая Красную площадь, улицу Горького и Арбат.