Слеза-камень    Я ждал его. И вот шаги, неуверенные и громкие. Облезлый еле волочит ноги. Не дышит, а захлёбывается. Брёл налегке, и то стонал бы. И я ушёл бы налегке, разочарование — не тяжесть.    Ожидание — тяжесть. Недвижность — испытание. Придётся терпеть — нельзя вспугнуть облезлого. Пыхтун слабее, чем видится, и опаснее, чем кажется. Тащит на спине или в руках вонючую блестящую палку — берегись. В чёрном стволе, где-то в сердцевине, прячется огненная птица-зык — кайы-тулан, и нет в лесу твари быстрее. Ослепит и оглушит заполошная мелюзга, погаснет — и беги прочь или пади, вожмись в землю, не увильнёшь — пробьёт клювом шкуру, вспорет мясо, расколет кость. Сдохнет и остынет, а боль тлеет дни и ночи, согревается кровью.    Над рубцом топорщится белёсая шерсть, я-то знаю, каково не увернуться от жгучего клевка. Когда отмахивался — ещё не знал. Больше зык-птица не встретит меня на пути.    Лучше смотреть с высоты на рыжие сполохи. Лучше слышать вопли слепой твари через шум ветра в листве. Лучше быть выше чужака. Много выше. Его гнёт отдышка, он редко задирает голову.    Не знаю никого выше деревьев. Когда пробоина кровоточила, я жил ниже папоротников. Но теперь я вровень с соснами. Лишь помеченная белым ожогом рука быстро устаёт, лубенеет. И я пластаюсь по коре и, кажется, прирастаю к стволу. Пока я — нарост, смолистая шелуха, взгляд свысока — нет зверя больше меня. И облезлый мал, приземист, но не расстаётся с чёрной палкой.    Я не оплошаю. Просто побуду тишиной, просто заберу то, за чем пришёл. Не разбужу птицу-зык. Страх облезлого будит лихо, гонит вон из дымной норы. Нельзя пугать.    Шебаршится и кряхтит точно подо мной. Взмок, парит и смердит до небес. На безволосом темени дрожит испарина. Даже башка лыса у облезлого. Блистает на припёке ярче обугленной палки. Отшибёт нюх — и то не спутаю кряхтуна ни с кем из облезших. Вон те два хрипуна, что полощут грязь на реке, — кудлаты, едва глаза под лохмами видно. Сколько ни смотри на их бултыханье, не понять, зачем мутят воду, чего выколупывают из жижи. И чуть что — хватаются за чернённые палки. Но и полоскуны не поднимают взгляды к облачному потоку. А всклокоченное стремниной отражение не выдаст меня.    Зачем? Зачем кудлатые побросали в реку тёсаные деревяшки и заваливают быстрину песком и глиной? Зачем я спустился в низину... пожелал увидеть диковинную суету облезлых. Хотел и хочу понять. Видел много, узнал немало, понял: вернусь ещё и ещё. Верил в свою удачу, и радовался находкам. Встретил лысого пыхтуна, и чаял в том везенье, и чуял липкий испуг. Прихлопнул вспыльчивую птаху-зык, и теперь уже не зовусь Шем-юул. Сгинул Чёрный Ходок, бродит в тенях Сухорукий — Югу.    Тогда ушёл я ни с чем. Оставил кровь земле, оставил имя реке. Но и ссохшаяся ладонь не упустит награду, не уронит то, за чем нельзя не вернуться. Стиснут кривые пальцы сколы едкого камня — надёжна мёртвая хватка.    Розовые и дымчатые, шершавые обломки, лучшая добыча из невозможных — слеза-камень. Жар-камень. Лакомство, дурман. Привада. Знать бы раньше, для чего безволосый ссыпает душистые каменья в разъятый осиновый ствол. Отходит в сторонку и затаивается в укрытии на древней ели. Ютится в понуром лапнике. Ждёт. И огнёвка, птица-зык, ждёт. Такое бывает, этого мне не забыть.    Но чаще облезлый хитрец уходит. Надолго. Многие дни и ночи у колоды с угощением безопасно. Всякий зверь мусолит тающий в слюне камень и грызёт просоленную заболонь. Вдосталь. Пока не уступит сильному или не подастся жажде.    Но теперь мне достанется чистый, сухой гостинец. Не замурзанный языками рогачей, без песочного скрипа на зубах, светлый, полупрозрачный. Лучшего достойна Яблочная Душа, пусть и дичилась Чёрного Ходока, и гонит прочь Сухорукого. Всё ожидание — ради горсти щиплющих кожу осколков небыли.    Если облезлый и не уберётся, будет время заграбастать соблазнительные камушки и метнуться в сумрак. Пока неуклюжий пришелец заползёт на засидку по налепленным на ободранный ствол палкам, я успею разорить осиновую колоду и уйти без шума...    Пот залил лысому глаза, когда гаркнул отбившийся от реки полоскун, тот, кто покряжистее, рыжеватый. Недолго перекрикивались облезлые. Рявкнул лысый, засуетился, грянула птица-зык, раскатилась тишина.    Кудлатый заметался от дерева к дереву, рванулся к реке.    Засипел пыхтун, заклекотал, пустился в бега. Зашатался, прислонился к лишайной осине, сбросил драгоценную ношу. Поплёлся дальше. Всё медленнее и медленнее. Согнулся, лёг. Перевернулся на бок, всхлипнул, обмяк.    Верно говорит Яблочная Душа — Сухорукий глуп и неосторожен. Отчего бы не подобрать замотанные в ворсистую шкуру отломки слезы-камня и не исчезнуть. И не обронить ни одного. Вся груда — моя. О таком везении и Чёрный Ходок не помышлял.    А облезлый не помышлял напороться на клювик зык-птицы. Изъязвила навылет вялую тушу слепая костоломка. Вымокла в крови и утихла во мху. Не ту палку принёс в лес пыхтун. Необычную, блестящую, чёрную. С плотно прижатыми к стволику отростками. Лёгкую, без каверзы. Без огня. Долго я не решался прикоснуться к гладкой черноте, боялся разбудить яростную пичугу. Да и рыжий полоскун боялся жигалку, оттого и вилял на бегу. Своя-то не тронет, прирученная. А чужой — стерегись. Безжизненная орясина скоро мне наскучила.    Облезлый заворочался, выхаркнул окровенелую слюну. Наши взгляды встретились. Округлились влажные серые глаза.    "Каково тебе?"    В утопленных зрачках колыхалась взлохмаченная тень — моя голова. Лысый попытался отползти, подрыгался и затих. Вислая шкура его побурела и залоснилась, великую дыру рассадила зык-птица. До логова из облупленных лесин бескровному не доволочься, путь для ползуна неблизкий. А больше и некуда ему забиться. Зачем пришёл в лес? Ни собаки, ни огнёвки нет. Только шоргу-ынчы — жар-камень, ломкими глыбками. Подношение. Дар.    Лысый мычал, хрипел, пузырил розовой слизью. Отбивался. Здоровый, рослый, а руки короче моих. Устал, одряб, примолк. Мигал часто-часто, и слёзы не иссякали. Поднять облезлого не удалось. Чуть постоит на коленях и валится оземь. Я обхватил подранка сзади и потащил волоком. Больше он не сопротивлялся, запрокидывал голову, смотрел на меня, не знаю, видел ли. Лицо серое, поплывшее.    Тяжёлый зверь, разворотил мослами дёрн, мох задрал. Рука подсохшая окоченела, затекла. Уже и солнце поникло, когда добрались мы до логовища облезлых. Лысый привалился к наваленным друг на друга брёвнам, сомлел. Глаза полуоткрыты, губы синюшные вздрагивают. Лопочет по-своему, ничего не разобрать. Забылся...    Бездействие мне надоело. Продавил плечом ход в логово, растормошил лысого, и он вполз в душные потёмки. Передохнул там немного. Заёрзал. Древесная берлога наполнилась шорохами, звяканьем и стонами. Понесло чем-то невыносимо резким, запершило в глотке. Пришло время уходить. Бежать.    Меня ждала моя добыча. Награда. И гнев пронял меня до дрожи при виде полоскуна, сунувшего нос в брошенную подранком кладь. Рыжий сидел на корточках и вертел в руках угловатую тёмную вещь — тусклый обрубок необъяснимого. Чёрная палка с притаившейся огнёвкой лежала рядом, под локтем. Выпотрошил находку беспечный вор изрядно, но каменные слёзы ещё не залапал. Едкий дух шоргу-ынчы кружил голову, будоражил, выжимал слюну.    Разорник не услышал шагов за спиной. Сидящий здоровяк ниже меня. Одного маха хватило. Меченая рука не податлива боли, мозжи ладонь хоть о дерево, хоть о затянутую плешивой шкуркой кость. До заката спать рыжему. Ничком.    Все куски слезы-камня достались глупцу Сухорукому. Ничего другого мне не нужно. Лучше не трогать странное нечто. Мало ли где ещё дремлет зык-птица.    Для увесистого свёртка пришлось найти толстый сук. Высоко, облезлым не вскарабкаться. Тяжелы, и побоятся качки. Мне бы сразу уйти. Но много заметных следов намято. И невозможно не наследить под ношей. Вот бы предугадать затеи облезлых. И друг на друга охотятся вздорные твари, не потянулись бы тропить меня.    Подожду.    Укачивает сосновая ветвь, шелестит обветренная хвоя. Закатный воздух тёплый и яркий, как смола. По земле текут холодные сумерки.    Седой костлявый полоскун нашёл рыжеватого. Тряс его, толкал, насилу разбудил. Побурчали, взяли раскиданные по опади вещи и побрели к реке. Облезлые боятся мрака. Кормят валежником пламя, жмутся к пепелищу. До рассвета не покинут укрытия. Чем займутся хрипатые на заре — о том беспокоюсь.    Полоскуны, кажется, ночью и глаз не сомкнули, ворошили костёр, гоняли искры. Перебрехивались под гомон воды. Чуть засветлело, они заковыляли по следу. Держались вместе. Поджарый вынюхивал тропу, рыжий озирался. Поняли: лысый не один. Прогнулись под тревогой и вверх не зыркали. Невдомёк тугоухим искателям: чем меньше лапа, тем выше зверь.    Седой уверенно шёл по задирам во мху. Иногда останавливался, горбился, ковырял пальцами землю. Рыжий тискал жжёную палку до хруста в жилах — того и гляди, выпорхнет накалённая кайы-тулан, натворит бед.    Не знаю, чем досадил лысый кряхтун назойливым полоскунам, но знаю — нельзя оставлять за спиной безумных хищников. Как не глуп любопытный Югу, чужаки за ним не увяжутся.    Белоголовый приметил убежище лысого. Полоскуны замялись, молчком отпрянули в серый еловый частовник. Согласия меж ними не ощущалось. В судорожных движениях рук угадывалась размолвка. Наконец столковались, и рыжий осторожно зашагал в обход, к малому проёму логова.    Седой напрягся, засопел, почуял меня. Но поздно. Как ни тверда рука, крепкая сушина твёрже. Длинная — чтобы наверняка дотянуться до поросшего жидкими кудряшками затылка. Полоскун свалился без звука, я сжал тонкую кадыкастую шею и давил пока не треснули позвонки.    Рыжеватый к логову так и не прокрался. Как услышал мой окрик, так и одревеснел. Только башкой дёргал и пучил глаза, пытался распознать, откуда грай. А невелика хитрость — верти, клони голову то так, то эдак, ярись либо утихни. И тугой на ухо тебя не сыщет, разве случайно наткнётся. Рёв прогрел гортань, скатился в нутро. Отозвались гулом сосны, от корней до макушек.    Полоскун ахнул, скорчился. Заорал визгливо. Седой не откликнулся. И от лысого ни вздоха. Рыжий отмяк, крутанулся, к груди прижал горелый ствол и дёрнул наутёк к реке. Зацепился ногой за корень, упал. Вскочил. Никудышный бегун, еле-еле шелушит хрусткую опаль. Вязнет в бессилии, скулит.    Шем-юул отпустил бы трусливого пришлеца. Но врезалась глубоко в рыхлое окорье искристая кайы-тулан, разбрызгала щепками оболонь, и солнечный лес помрачился в глазах Югу.    Не терплю бедовую ожог-птицу.    Полоскун доковылял до укрытия на берегу и закопошился в барахле. Палку-жигалку держал при себе. Обернулся на свист, наморщил потный лоб, оскалил мелкие зубы, прищурился. Солнце растеклось по стрежню, застило рыжему глаза. Чужак замешкался, не поверил увиденному, напрасно. Гладыш выскользнул из горсти, пролетел над каменистой мелью, рассёк морщинистую голую кожу.    Рыжий не сразу угомонился, норовил уплыть или вовсе не разбирал дороги — не знаю. Реки никому не выпить. И мойщику грязи не удалось. Я за ногу вытащил тело на сушь. Пусть гниль не поганит воду.    И вернулся к логову пыхтуна. По пути обсох.    Зуд, вонь, тишь. Лысый едва теплился, но не дышал. Рану он заткнул, но истёк кровью. В теснине сделалось мне жутко и дурно. Ловушка — не жилище. И всё же глупый Югу нарвал охапку жухлых папоротников и накрыл безучастное лицо облезлого. Лежит остылый и смотрит вверх. Мухи-блёстки егозят по векам. Зачем смотрит? Отсюда и зрячим глазам неба не видать.    Прикрыл лаз в затхлое спокоище. Полоскунов оставил как есть. Падаль мне ни к чему.    Нагруженный духмяными булыгами сук просел, едва не расщепился. Весомая награда оживила меченую руку ломотой. Оживит ли шоргу-ынчы Чёрного Ходока? Яблочная Душа не ждёт Сухорукого лесомыгу. Светловолосая привереда не тоскует. Всем ладен Желтогривый, но рассудительный увалень не одарит подругу окаменелыми слезами земли! Он не дерзает искать. С его лапы только смачную глину и слижет придирчивая зазноба.    Бегу, спешу, пока не зарядили ливни. Следы мои глубоки, но нет врага позади.    А вдали купаются облака в нагорном озере, и вглядываются в молочную бездну лютиковые глаза Алмах-юор. Ей выбирать, но неизвестность не смущает безрассудного Югу — соблазн велик...