Напиваться лучше всего в одиночку! К такому выводу пришел не так давно, но двигался к нему, наверное, с тех самых пор, когда открыл для себя эту простую возможность изменять сознание. Даже в глупой и восторженной юности огульной любви к людям я не испытывал. Скорее резко разделял их на плохих и хороших. Первую категорию искренне ненавидел, ради второй был готов на очень многое. И совместное распитие служило культовым ритуалом единения.
Господи, сколько же времени ушло впустую! Сколько благих душевных порывов улетело на ветер, сколько наговорил в пьяном откровение слов, за которые мучительно было стыдно утром! И вот он я, поумневший и повзрослевший, сижу за столиком привокзального кафе и в одиночестве наслаждаюсь действием полюбившегося с юности напитка. Изменение сознания уже идет полным ходом, и окутанный вечерней дымкой пейзаж приоткрывает какие-то тайные, недоступные трезвому взгляду грани. Легкий колдовской сумрак клубится над шпилем вокзала и застывшей посреди площади фигурой. Проходя мимо, я забыл прочитать надпись на постаменте. Но судя по устремленному в светлое будущее взгляду, памятник какому-то известному большевику. Расправив широкие пролетарские плечи, из своего окаменелого зазеркалья смотрит герой революции на улочки города, где когда-то в первый раз организовывал стачку. А рядом хрупкая блондинка катит огромный набитый курортными нарядами чемодан. И все это, включая скучающих у машин таксистов, сливаются в единую пронизанную таинственными связями картину.
Такое ощущение единства не сформулируешь даже в собственных мыслях. Есть чувства, которые тут же ускользают, как только пытаешься облечь их в слова. Все равно, что полевой цветок, который, сорвав, не успеваешь донести до дома. К ним можно только прикоснуться, но нельзя положить в копилку. И уж, тем более, не возможно, да и не надо этим с кем-то делиться. Так что опять констатирую факт:
- Собутыльник мне больше не нужен!
...А нужен ли он мне был раньше? Скорее, все-таки да! Помню, как начиная жизненный путь, все время пытался нащупать точку опоры. Хотел ощутить себя частичкой некой братской общности, и совместные возлияния такую иллюзию давали. В институте любил заезжать к однокурсникам в общагу. На первой работе быстро был втянут в дружный коллектив, отмечавший ритуальным распитием любую мало-мальски подходящую дату. И в этом "стаканном братстве" временами было легко и комфортно, как лягушке в теплом болоте. Однако, протрезвевший по утру рассудок, с занудством старого педанта, начинал критиковать и анализировать. В паре с этим внутренним занудой, работал и внешний. Но об этом разговор отдельный.
Как же я не любил и, а порой и ненавидел своего первого начальника! Да и личностью он был, надо признать, мало симпатиной. Мрачный раздражительный трудоголик, напрочь лишенный юмора и светских манер. За глаза мы его звали не иначе, как Штюбинг. Кличку дал душа наших пьяных компаний Петрович. И когда кто-нибудь из новых сотрудников спрашивал, откуда такое странное прозвище, он с удовольствием пересказывал эпизод из фильма "Подвиг разведчика", где Кадочников презрительно бросает в лицо оппоненту:
" Вы болван, Штюбинг!"
С пьянством на рабочих местах Штюбинг вел непримиримую борьбу. Но в советских реалиях конца эпохи застоя это напоминало войну с ветряными мельницами. И все же многое этому человеку удавалось. Несмотря на прохладное отношение высокого начальства и дружную нелюбовь подчиненных, лаборатория числилась на хорошем счету. Зарплаты у нас были процентов на двадцать выше, чем у соседей. Так что со Штюбингом, понося его за спиной, продолжали работать...
Откинувшись в мягкое кресло, смотрю, как над шпилем вокзала сгущается сумрак. Приятное состояние алкогольной медитации дополняет восточная музыка. Плачь зурны уносит куда-то в иные сферы, где радость бытия смешалась с вселенской печалью. Водочный графинчик почти исчерпал свое пузатое чрево, но я удержусь от искушения продолжить. За годы тренировок удалось научиться избегать излишеств. Праздники позволяю себе только по особым случаям, как например удачное окончание командировки. Может, поэтому пока не скатился по наклонной. И вообще на судьбу мне грешно жаловаться. Поездки по городам и весям порой утомляют, но в то же время скрашивают и вносят в жизнь разнообразие. Всегда не хочется вечером уезжать из дома на вокзал. Но после ночи в поезде, когда за окнами вагона проплывают в рассветной дымке сельские пейзажи, начинаю чувствовать азарт путешественника. Предвкушаю как, закончив работу, пройду по центральным улочкам незнакомого города. Буду читать надписи на мемориальных досках, ловить обрывки разговоров, улыбки проходящих мимо девушек, постепенно погружаясь в атмосферу размеренной провинциальной жизни. Эту возможность путешествовать за казенный счет, а также привилегию, чувствовать себя востребованным, дает специальность. Получил я ее, сменив несколько работ, но основа все-таки была заложена в начале трудовой деятельности во многом благодаря тому самому Штюбингу. Именно он заставлял студента недоучку осваивать практические навыки инженерной работы. Устраивая разносы за ошибки, продолжал давать самостоятельные задания. Учил проверять все на опыте и меньше слушать умников и краснобаев, что в большом количестве слонялись по коридорам и курилкам советских НИИ, строили из себя великих специалистов, а заодно почем зря ругали систему, позволяющую им, за имитацию трудовой деятельности, получать свои полторы сотни и как-то сводить концы с концами.
И чем я отплатил за науку! Как и водиться промеж нас людей обычных и грешных, черной неблагодарностью. Но об этом чуть позже. А пока чувствую, как душа вместе с щемящими переливами восточной мелодии уплывает в счастливые просторы безграничной свободы. Наверное, именно туда она рвалась с ранней юности, когда метался в поисках настоящей любви и дружбы. Мечтал о великих свершениях, о красивой правильной жизни. При этом спустя рукава делал то, что делать было необходимо. Бездарно тратил время в пьяных братаниях с теми, чьи имена теперь уже не всегда могу вспомнить...
Смотрю на часы и вижу, что пора уже выдвигаться в сторону вокзала. Еще одни посиделки в кафе подошли к завершению. Сколько уже их было за мою командировочную одиссею! Порой даже кажется, что отдельные воспоминания приходят из какой-то другой параллельной жизни. Иногда в цветных сновидениях попадаю в города с красивыми старинными зданиями и церквями. Переходя из одного сна в другой, дежавю делает заявку на реальность. А вот воспоминания о том, что было на самом деле, все больше вытесняются в миры иные. Но в последнее время все чаще приходит желание окунуться в прошлое и нащупать точки разломов, где можно было бы повернуть ручек личной судьбы в иное русло...
Набираясь опыта под надзорам ненавистного шефа, я ждал пока закончатся положенные по распределению три года. Казалось, за перевалом этой даты лежат сочные альпийские луга и вольные степи свободы. Заранее подыскал себе место в престижном академическом институте. Побеседовав с будущими коллегами и начальством, услышал, что и хотел услышать.
-Никакого диктата! Сам выберешь себе тему. Полная свобода!
Теперь понимаю, что между строк было произнесено и другое. Но после главных слов все пролетело мимо ушей. И вот настал долгожданный час освобождения! Прочитав мое заявление, Штюбинг недовольно крякнул, и неожиданно задушевным голосом пригласил присесть рядом. Обычно, получая нагоняй или очередное задание, я находился по другую сторону командирского стола. Теперь же новое положение определяло и тон беседы. Я уже знал, что меня будут уговаривать, и заранее готов был сопротивляться. Может потому опять не услышал того, что надо было услышать. А шеф говорил очевидные и правильные вещи: Лучше быть первым на деревне, чем последним в городе. Здесь, ты востребован, нужен и уже начал карьерный рост ( на следующую ступень в должности и зарплате я к тому времени действительно успел перейти). А будешь ли нужен там? Не обернется ли свобода синдромом "неуловимого Джо" из старого анекдота?
Исчерпав все аргументы, он устало вздохнул. И видя, что переубеждать дальше бесполезно, напоследок сказал:
- Сходи, попытай счастье! Но если что, возвращайся. Возьму!
Я искренне поблагодарил, но сама мысль о возвращении казалась тогда абсурдной...
Миновав рамку металлоискателя, попадаю в здание вокзала. Местный фирменный поезд уже подан к первой платформе и минут через пять должны объявить посадку. Не спеша подхожу к своему вагону и ставлю на перрон сумку. Усилием воли подавляю желание закурить на дорожку. Хотя бы одну из вредных привычек я в своей жизни все-таки победил!
А рядом большая разновозрастная компания провожает в Москву молодую пару. Вспоминаю, как когда-то, вот так же всей родней, провожали и меня из города детства. Но как давно это было! Словно в другой жизни, под другим солнцем и небом.
И вот объявили посадку. Проверив билет и паспорт, проводница улыбается и называет номер купе. Захожу, достаю предназначенный специально для командировок спортивный костюм. Зубная щетка и тапочки поджидают на полке в дорожном наборе. Все-таки сервис далеко шагнул вперед!
Через полчаса поезд трогается минута в минуту по расписанию. Молодая пара где-то в соседнем купе. Родственники идут за набирающим скорость вагонам, что-то кричат и машут руками. Напротив меня интеллигентный мужчина сосредоточено стучит по клавишам ноутбука. На верхней полке молодой человек листает картинки на экране телефона. Никто, как в былые времена, не лезет с разговорами и выпивкой. Так что мне опять повезло с попутчиками. Скоро проводница принесет чай с лимоном в фирменном подстаканнике. А завтра я уже дома! Еще одна командировку подошла к успешному завершению, и, несмотря на похмельную усталость, чувствую себя счастливым. Жизнь, наконец, вошла в полосу стабильности и очень хочется, чтобы она затянулась подольше ...
В первый раз, отправляясь на новую работу, я сильно волновался. Разговор с теперь уже прежним шефом не прошел бесследно и меня, выражаясь языком классики, терзали смутные сомнения. И очень скоро они начали обретать основания.
Комната, где мне предстояло продолжить трудовую деятельность, оказалось закрытой. Как потом выяснилось, официальное начало трудового дня большинство сотрудников игнорировало. Прождав с полчаса под дверью, я уже начал нервничать. Наконец, появилась женщина средних лет непримечательной внешностью и, даже по советским меркам, очень скромно одетая. Узнав, что я новый сотрудник, она удивилась, но пропустила в комнату. Когда я спросил, где можно присесть, Марина только пожала плечами. Сев за стол, заваленный блоками из каких-то аппаратов, я расчистил себе маленький пятачок, чтобы поставить локти, и стал ждать. Время тянулось очень медленно. Несколько раз выходил в коридор покурить. По соседству за тем же занятием собиралась группа молодых людей. Прислушиваясь к их разговорам, я от души завидовал. Осуждали общих знакомых, какие-то научные проблемы, что-то связанное с жизнью организации. Они были здесь у себя дома, а я пока еще нет. И предчувствие указывало, что период вживания, возможно, будет долгим.
Завидовал я и Марине. Во всяком случае, у нее была работа. Но вот, ближе к полудню, начали появляться новые лица. С Николаем Савельичем я познакомился, когда еще приходил сюда на смотрины. Седовласый ветеран труда принадлежал к касте технического персонала. В академических институтах эти люди на особом положении. Им приходиться выполнять множество самых разных дел, от настройки сложной аппаратуры, до вешания новой полки и ремонта сетевых розеток. Люди высокой науки проявляют к ним подчеркнутое уважение, но не признают ровней. Оттуда и устойчивый комплекс неполноценности, заставляющий всячески подчеркивать и утверждать свою значимость. У Савельича, как я узнал позже, этих комплексов было хоть отбавляй. К тому же, давно наступивший пенсионный возраст заставлял беспокоиться: не попросят ли в скором времени на заслуженный отдых? Возможно, меня и брали с дальним прицелом, подготовить ветерану достойную смену. А тут еще я по молодости и глупости усугубил ситуацию. Когда Савельич в первый день с гордостью показал самолично сделанную приставку для экспедиционной аппаратуры, я заметил, что можно все перевести на современную элементную базу, и предложил свои услуги. В тот момент я даже не думал покрасоваться. Просто очень хотелось снова почувствовать себя нужным и заняться делом. Но Савельич быстро прекратил показ и в дальнейшем старался не посвящать меня в детали.
Вскоре появился еще один мой новый коллега. В отличие от Савельича, он был всего лишь лет на десять старше и принадлежал к распространенному тогда в интеллигентной среде типу бородатых романтиков. В институте работал давно, но так пока и не защитил даже кандидатской. В академической сфере такой статус "незащищенца" тоже ставит в положение человека второго сорта и порождает комплексы. И этот апологет романтики и свободы поддерживал самоуважение, цепляясь за имидж бывалого "полевика" - специалиста по экспедиционным работам. Через пару месяцев, когда мы почти всей лабораторией ехали на Уральский полигон и дамы в купе от нечего делать завели разговор о высоких материях, он с торжественным придыханием назвал себя бродягой. Я мысленно улыбнулся, и с тех пор, про себя, так его и называл. Но видимо улыбка получилась не совсем мысленной. И дальнейшие отношения с Бродягой как-то не сложились. А, может быть он, в далекой перспективе, тоже увидел во мне конкурента.
К обеду, наконец, появилась моя новая начальница - заполошная дама предпенсионного возраста. Увидев меня, сначала удивилась ( видимо позабыла какое число собственноручно ставила на заявлении). Но, быстро оправившись от замешательства, принялась обсуждать с Савельичем и Бродягой, куда лучше посадить нового сотрудника. Как я потом узнал, доктор наук Короткова в вопросах бытовых и практических всегда старалась советоваться с этой парочкой. В итоге, ввиду отсутствия свободных столов, триумвират порешил подсадить меня к Горелину, который на работе бывал довольно редко. Обретя, наконец, место дислокации, я стал донимать начальницу вопросами о том, чем мне заняться. В ответ последовал величественный жест в сторону полки с лабораторными отчетами:
- Изучай! Выбирай себе тему. Никто ее тебе на блюдечке не принесет.
Так началась моя новая трудовая деятельностью. В институт я тоже начал приходить с опозданием, где-то одновременно с Мариной. Уходил вечером вместе со всеми. Рабочие часы честно заполнял изучением отчетов. Иногда приходилось помогать Савельичу готовить к выезду на полигон аппаратуру. Поручения в основном были самые примитивные : принеси, поставь, открути, закрути. Через несколько дней я уже с тоской вспоминал Штюбинга, у которого все мое рабочее время плотно заполнено серьезными и нужными делами. Надежды найти себе тему быстро таяли. Идеи во время чтения "первоисточников" возникали. Однако, прежде чем начать попытки их осуществления, надо было хотя бы обсудить это с начальницей. Но она, активно занимаясь профсоюзной работой, все время где-то пропадала. Несколько раз я пробовал говорить с Бродягой и Савельичем. Выслушав, мне подробно объясняли, почему этим заниматься не нужно. А вот о том, чем интересным и главное нужным я мог бы занять свое рабочее время, не было сказано ни слова. Формула "сам выбираешь себе тему" оказалась чем-то наподобие приглашения в гости, когда не говорят ни числа, ни точного адреса.
Не оставляя поиски, я продолжал выполнять мелкие поручения Савельича. И все чаще задумывался о том, не совершил ли, перейдя сюда, огромную глупость. Уже сейчас, анализируя жизненный опыт, начинаю понимать, что обратной стороной систем организованных на принципах максимальной свободы является этот самый "эффект невостребованости". Новичку в них адаптироваться гораздо сложнее. Там, где задачи определяют директивы партии, потребности народного хозяйства или просто дамоклов меч конкуренции, его быстро ставят в строй и объясняют маневр и задачу. Выполняя, что требуют, он со временем получает возможность, как профессионального, так и карьерного роста. Во всяком случае, не страдает от ощущения своей ненужности. Возможно, это во мне говорит заурядная личность, полюбившая свое ярмо и не умеющая ценить все прелести свободы. Но каков уж есть! В свободном мире имеют право на существование разные точки зрения!
Последняя надежда, найти себе достойную нишу, была связана с поездкой на Уральский полигон. Но она быстро исчезла, после того, как Бродяга не допустил даже до ручек аппаратуры, заявив, что экспериментальные данные привык снимать самолично. На мою долю выпало таскать ящики с приборами, растягивать и сматывать кабели. Смирившись, я старался аккуратно выполнять свои нехитрые обязанности, но уже понял:
"Ни на что более интересное в этой команде не надо рассчитывать."
Специфика полевых работ предполагала тесное общение, и раздражение против доставшейся в сотоварищи парочки с каждым днем становилось сильнее. Когда возвращались на поезде в Москву, я всю дорогу провалялся с журналом на верхней полке, желая одного: быстрей распрощаться с опостылевшей компанией и броситься в ноги Штюбингу. Сейчас уже понимаю, что эмоции, пожалуй, были излишни. Я сам вторгся в их мирок со своими амбициями и желанием заниматься интересной и нужной работой. Мне не обязаны были идти навстречу. Хотя могли бы принять и как-то получше...
И все же несколько хороших моментов на этом, бесспорно самом неудачном месте моей работы, случились. Я познакомился со своей будущей супругой. А чтение отчетов расширило кругозор и чему-то все-таки научило. Большую пользу извлек я и из бесед с доктором физ.-мат. наук Горелиным, за стол которого меня подсадили. Успевший в молодости принять участие в боях под Кенигсбергом ветеран войны и советской науки в институте работал на четверть ставки и числился консультантом. Несмотря на уже почтенный возраст, он продолжал заниматься наукой, да и к обязанностям консультанта относился вполне серьезно. Во всяком случае, был единственным, кто дал несколько хороших советов, куда мне свою пытливую мысль лучше направить. И вообще остался в памяти, как человек интеллигентный открытый и светлый. Если бы мне повезло работать под его руководством, возможно, сумел бы чего-то достичь. Но не сложилось! Мой путь теперь лежал назад, в края, что когда-то воспринимал, как место ссылки. А оказалось, что там и была отчизна.
Через два месяца после возвращения с полигона, успев сыграть свадьбу, я, виновато улыбаясь, подходил к столу Штюбинга. А вечером того же дня в закутке лабораторной мастерской отмечал возвращение в "стаканное братство". Надо признаться, что таких посиделок, за пролетевшие в отлучке полгода, мне сильно недоставало. Бродяга с Савельичем временами разбавляли полигонную тоску бутылочкой местной наливки, но меня в компанию не приглашали. А сейчас я снова был полноправным членом коллектива. Узнав, что уходил, пожалуй, только для того, чтобы жениться, коллеги от души посмеялись. А Петрович рассказал одну из своих многочисленных баек. О том, как один из его сослуживцев, получив семидневный отпуск, в поезде по дороге домой умудрился так напиться, что прямо с вокзала был доставлен на гауптвахту. Отсидев там весь срок отпуска, бедолага отправился обратно в часть. А следом, как и положено, полетела соответствующая бумага. И вот на второй или третий день после возвращения, командир роты на утреннем построении сообщил личному составу, как их товарищ съездил на побывку. По строю пробежал смешок, а командир, выдержав паузу, с отеческим недоумением поинтересовался:
- И стоило так далеко ехать? Я что, здесь тебя не мог посадить!
И в подтверждение своей правоты, тут же вкатил несостоявшемуся отпускнику еще несколько суток ареста.
Понимая, в чей огород камень, я все равно искренне смеялся. Потому, что снова был среди своих, а спиртовой привкус "Андроповки" и пряные "бычки в томате" дополняли радость возвращения...
Вернулся я совершенно с другим настроем к работе и шефу. И в первые два года все хорошо складывалось. По заданию Штюбинга ездил по предприятиям, где адаптировал в реалиях отечественного производства его приборы. Кое-что по мелочи уже разрабатывал сам. Через год получил повышение в зарплате. Но постепенно опять стали накапливаться претензии. Снова захотелось большей самостоятельности и свободы. Захотелось воплотить в жизнь свои идеи, которые Штюбинг, в свойственной ему неинтеллигентной манере, обычно называл коротким непечатным словом. Правда, наученный горьким опытом, уже не собирался искать счастья в чужих краях. И тут, словно по заказу, в лаборатории появился Макс. Перевели его к нам, как уже сейчас понимаю, с дальним прицелом. Независимость и непокладистый характер Штюбинга раздражали начальство, и ему подыскивали замену. Макс подходил для этой роли как нельзя лучше. Молодой, энергичный, умеющий находить подход к людям, он, в отличие от Штюбинга, был еще и членом партии. Но, так как кадровые решения в те времена с кондачка не принимались, ему еще предстояло обжиться и зарекомендовать себя в новом коллективе.
Я оказался одним из первых, кто был втянут в сферу его карьерных интересов. Сближению способствовало то, что он окончил тот же ВУЗ. Умел казаться своим парнем, в том числе и посещая подпольные собрания "стаканного братства". Но главное, мы оба хотели избавиться от диктата Штюбинга. Вот только меня бы устроила большая самостоятельность, а Максу была нужна власть. Но тогда, несмотря на уже не юный возраст, я все еще оставался глуп и наивен. Наверное, такая наивность вообще свойственна многим нашим соотечественникам, которые от патриархального консерватизма с готовностью бросаются в другую крайность. То встают в ряды ниспровергателей, то возводят на трон самозванцев. Но это не оправдание. Каждый отвечает за свои дела и поступки.
В заговоре Макса я играл видную роль. Можно сказать, был правой рукой. Роль левой поначалу выполнял некто Гаджибеков. Инженер, которого шеф подобрал после очередной волны сокращений в оборонных институтах. Он тоже должен был быть благодарен Штюбингу, но люди на такие чувства редко способны. Да и характер шефа мало тому способствовал. Хорошо играя роль жертвы, Гаджибеков частенько жаловался на диктат и грубость шефа, что неизменно встречало с моей стороны искреннее сочувствие.
Постепенно набирая силу, заговор обрастал новыми союзниками. И вот, наконец, состоялось судьбоносное собрание, когда наш триумвиат должен был свергнуть диктатуру. Но тут и выяснилось, что далеко не все разделяют наше свободомыслие. Коллектив раскололся ровно пополам. И уж совсем полной неожиданностью стало, что Гаджибеков в последний момент переметнулся в другой лагерь. Будучи человеком с восточными корнями он мудро просчитал к какой из сторон ему лучше примкнуть ( И, как потом выяснилось, не ошибся!).
Убедительной победы не получилось, и присутствовавшее на собрании начальство оказалось в трудном положении. В итоге было принято соломоново решение. Штюбингу оставили поддержавших его сотрудников. А нашу мятежную группу слили с соседней лабораторией. Руководителя ее отправили в почетную отставку, поставив во главе Макса.
Ну вот, вроде бы победа! Но наслаждаться ее плодами мне пришлось не долго. В случившейся через несколько месяцев большой командировке я случайно стал невольным свидетелем неприятного для моего самолюбия разговора. Вечером после трудового дня мы дегустировали выданный для технических целей спирт. Во избежание нецелевого использования на предприятии в него доливали какую-то дурно пахнувшею гадость. Но местные специалисты уже успели порекомендовать нам эффективную систему очистки. Полностью запах она не убирала, но пить было можно. Чем мы и злоупотребили. В итоге, немного не рассчитав силы, я прилег отдохнуть. Меня сочли спящим, и заговорили, как об отсутствующем.
Как бы не распирало любопытство, никому не рекомендую слушать то, что коллеги или даже друзья судачат о тебе за спиной! Вера в человечество после таких прослушиваний сжимается, словно шагреневая кожа. Хотя, в данном случае все могло бы ограничиться пьяными шутками, если бы не Макс. Задавая тон беседы, он камня на камне не оставил от того, кем мнил я себя в глазах сослуживцев. Что-то было притянуто за уши, что-то было ложью, но была и обидная правда. Дожив до тридцати лет, я все еще оставался личностью инфантильной. Это проявлялась в как отношениях с людьми, которые редко чего прощают ближнему, как и в отношении к служебным обязанностям. Взвалив на себя большую часть работы, я допускал и большое количество ошибок. Сам смотрел на это довольно снисходительно, а другие, оказывается, нет. В общем, обвинения были частично правдивы и вся наша компания Максу дружно подпевала. Особенно усердствовал душа общества Петрович, которого я по наивности считал, чуть ли, ни своим другом. Уже много лет спустя, сопоставив некоторые факты, я неожиданно пришел к выводу, что Петрович состоял в осведомителях при отделе кадров, а может быть и в другой куда более серьезной организации. И, несмотря на имидж простака и рубахи парня, он был довольно ушлый мужик, всегда готовый сказать с рабочей прямотой то, что начальство хотело бы услышать.
А вот Макса я так до конца и не понял. Ведь тогда я ему еще был нужен! Громадье планов, что мы заявили, надо было воплощать в жизнь. На деле все оказалось не так просто, и, сдерживая наш молодой энтузиазм, ретроград Штюбинг во многом был прав. Так что, работы и проблем было хоть отбавляй. А Максик, хоть и обладал вполне достаточным для руководителя кругозором, к кропотливому созидательному труду был мало пригоден. Созидание входило в мою епархию, и вполне возможно, что он просто завидовал, а алкоголь, как известно, чувства обостряет.
Вот так, вместо братской общности я вдруг снова оказался в чужой и даже враждебной среде, где надо взвешивать каждое слово и продумывать любой поступок. Сейчас воспринимаю это, как естественное состояние человека среди себе подобных. Но поначалу услышанное стало ушатом холодной воды. Впрочем, были и положительные стороны. С той поры я, к великой радости супруги, прекратил участие в посиделках. В работе стал проявлять больше аккуратности, и за последующие несколько лет вырос, как специалист. Но конфликт с Максом постепенно набирал обороты. Правда, сначала он избавился от людей прежнего завлаба. Затем в эпоху антиалкогольных гонений вылетели "по собственному желанию" члены былого "стаканного братства". Остался один Петрович, которого, как понимаю сейчас, выгонять было нельзя. На освободившиеся места Макс набирал "сокращенцев" из оборонки. Новички называли его не иначе как Максимом Альбертовичем. Так что, тем, для кого он был просто Макс, и кто по старой привычке заходил в кабинет без стука, ордер на вылет был выписан. Оставалось только уточнить дату.
Тем временем Штюбинг, оправившись после нашего мятежа, снова наладил работу в своем маленьком подразделении. Заместителем и правой рукой у него стал Гаджибеков. Несколько лет спустя, когда улеглись страсти, преданная Штюбингу уже не молодая секретарша Валя, по секрету сообщила, что в дальних своих планах старик планировал на это место меня, и сильнее всего был огорчен моей изменой. Возможно, он бы даже взял меня во второй раз. И когда давление со стороны Макса становилось особенно агрессивным, мыслишки опять вернуться возникали. Но после всего случившегося я все-таки предпочел это не делать. А потом и возвращаться стало не к кому. Гаджибеков, ловко провернув интригу, скомпрометировал шефа перед начальством. Сам занял его место, а Штюбинга без положенных почестей выкинули на пенсию. Ну а дальше наступили девяностые, и обрушившейся лавиной накрыло и жертв интриг и самих интриганов...
Ранним утром поезд прибыл в Москву. Подморозило, и под ногами весело хрустит ледяная корка. Вместе с толпой иду к метро. Впереди целый свободный день и в голове крутятся планы:
" А что если съездить к месту первой работы?"
Вроде бы рядом недавно открыли новую станцию. Но старое здание еще стоит и, говорят, даже осталась вывеска. Так что поеду, поброжу вокруг. Пройду мимо проходной, в которую частенько влетал, опаздывая на работу. Посижу в парке напротив. Вспомню о том, что было хорошего. А ведь его действительно было много! И часы наряженной работы, когда до глубокого вечера засиживался с макетом будущего прибора. И институтские праздники, где и стар и млад отплясывали вокруг новогодней елки. Вспомню, как не без успеха играл в самодеятельности шуточные роли. Осиную талию нашего комсомольского секретаря Ниночки. Субботники на природе. Как под руководством штатного физкультурника "Пана Спортсмена" бегали эстафеты и лыжные кроссы. Вспоминая, не забуду и то хорошее, что есть сейчас. И, не жалея больше о прошлом, мысленно повторю сказанное на все времена:
" Даруй хлеб нам насущный. И прости нам долги наши. Как и мы отпускаем всем должникам нашим."