Пасмурный серый город медленно плывет за окнами кара – ни серебра, ни злата: черное, белое, серое. Сохраняя на лице невозмутимую маску, Эррол пристально следит за городом, держит зрительный контакт – глаза в глаза.
…в полутонах рассвета и заката…
«Куда делись все краски?» - думает Эррол. – «Где они, полутона заката: алый, золотой, да хотя бы розовый?» Такое впечатление, что за окнами не настоящий город, а довоенная черно-белая кинохроника. Или один из тех странных фильмов, которые доморощенные режиссеры кинулись снимать сразу после войны… Красивые, но странные декорации, наспех нарисованные вчерашними школьниками – выглядят впечатляюще, для жизни непригодны.
…У ног твоих его бы расстелил.
Кар плавно тормозит. Каждый раз он оставляет его в разных точках города и идет к Мэри пешком, петляя и стараясь максимально усложнить задачу гипотетическим шпионам. Следит ли за ним кто-то в действительности? Возможно, еще нет. Но скоро начнут.
…В полутонах рассвета и заката…
Может, город тоже принимает прозиум, от этого и тускнеют краски? Эррол представляет, как некий врач в стерильной белой маске приставляет инъектор к стене какого-нибудь дома. Раздается характерный щелчок, и вот уже прозиум льется по кровеносной системе города: по улицам, мостам, каналам. Все живое стремительно гниет, разлагается, осыпается трухой. Остаются лишь эти декорации – условный город в нарисованной Вселенной.
А ведь когда-то они с городом были дружны. Были в их отношениях и полутона, и самые что ни на есть насыщенные цвета: любовь, азарт, надежды... Когда? Кажется, в прошлой жизни. Еще до Грамматона, до прозиума…до той злополучной травмы.
…
-Пасуй!
Джимми бежит чуть позади, его опекает только Тони. Если отдать пас ему на ход, он может выскочить из-за спины Тони прямо на ворота…
Фиг ему! Эррол убирает на замахе защитника и бьет в дальнюю девятку. Гол. Пацаны реагируют одобрительными выкриками.
…
- Молодец, Эр. Зачетный гол. Только в следующий раз пасуй, я бы выходил один на один, стопудовый момент.
Джимми хлопнул его по плечу и оскалился, демонстрируя выбитые зубы. Дружеская такая лыба, но с намеком. Типа – не зарывайся, друг. А то и у тебя зубов поуменьшится. Эррол кивнул, отводя глаза, но про себя подумал, что в следующий раз все равно ударит, если будет шанс попасть. Еще посмотрим, кто лучший бомбардир… в конце осени посчитаем. Тренер говорил, что скауты какой-то столичной команды заинтересовались ими. Присылали запросы на всех игроков, будут следить. Осенью приедут. Что ни говори, а попасть в юниорский состав столичного клуба – не только престижно, но и выгодно.
- Слышь. Тема есть, - Джимми заговорщицки прищурил глаза и толкнул его локтем. – Насчет того дома с башнями. Там полицаев убрали. Так что можно сегодня пошариться на верхних этажах. Тони тоже пойдет, Деймон… все, короче, кто не ссыкло. Ты с нами?
Эррол усмехнулся – начинается, «слабо, не слабо, ссыкло, не ссыкло». Ох, придется им этой осенью потолкаться с Джимми. Ох, придется.
Сделав скучающее лицо, он демонстративно потянулся, словно разминая плечи, и сплюнул сквозь зубы.
- Я не ссыкло. Делай выводы.
Дом с башнями. Бывший городской кинотеатр – помпезная высотка, полуразрушенная бомбежками во время войны. Странно, как она осталась стоять, получив такие серьезные повреждения. Казалось бы – должна неминуемо обвалиться, обрушиться на город всей своей громадой. Ан нет.
В первый послевоенный год люди обходили ее стороной, все ждали, когда у администрации дойдут руки снести. А на второй год школьники-экстремалы, которым не досталось военных подвигов, полезли туда, как мухи на мед – начали лазать по этажам, кататься на скейтах по периллам и ступеням, выполняя рискованные трюки. Вокруг здания возвели забор, поставили полицейских. Проводили воспитательную работу: в то время, когда мы, наконец, обрели мир, как смеете вы рисковать жизнью… и все в этом духе. Разве молодежь образумишь? Прозиум тогда еще не ввели повсеместно, он был только «экспериментальным препаратом, с обнадеживающими результатами». А детям вообще противопоказан был. Только высокими штрафами и ограждали от переломанных шей.
И вот новость – полицейских убрали. Забор – не проблема, перелезть его – пара пустяков. Если нет охраны...
Когда стемнело, Эррол тихонько выскользнул на улицу, стараясь не привлекать внимание матери. Рыжая башка Джимми даже в сумерках – как сигнальный огонь.
- Че, пришел… а я уж думал…
Тони, Деймон и Шон – три закадычных друга. Никто из них не ссыкло, ясен пень, но кому-то надо постоять на стреме. Охраны нет, но мало ли, ничьи родители не потянут штраф.
Перелезли забор, оставив дежурить Шона. Двери нараспашку – заходи, кто хочешь. Зашли. Осторожно, стараясь даже не дышать, потрусили по широкой центральной лестнице. Вверх, вверх, переступая и перепрыгивая через обвалившиеся ступени.
На шестом этаже Джимми остановился, направил фонарик прямо в лицо Эрролу.
- Во, видал?
Ослепленный фонариком Эррол ничего видел, но догадывался, куда надо смотреть. Левая башенка почти полностью обрушилась, и лестница выходила теперь на оставшуюся от нее круглую площадку, обрываясь в пустоту. Площадка словно висела над бездной, заваленная камнями и обломками – маленький летающий остров.
- Короче. Давай туда, к краю. Позырим, че как…Осторожно только.
Эррол покачал головой. Если вся эта конструкция обвалится – костей не соберешь… но безбашенный Джимми оттер Эррола плечом и бодро полез вперед.
- Давай, не дрейфь.
Не желая показаться трусом, Эррол осторожно ступил на площадку. Пол под его ногами тревожно заскрипел..
- А тут ниче так вид… - Джимми был уже у самого края, - знаешь, че думаю? Отсюда можно спустить трос…черт!
Зачем ему понадобился трос, Эррол так никогда и не узнал. Дальнейшее помнится ему смутно, как кусок какого-то немого кино. Всего несколько кадров: замедленная съемка, изображение не в фокусе.
Один из крупных обломков, на который опирается Джимми, медленно ползет вперед и вниз. А Джимми зачем-то вцепляется в него мертвой хваткой и едет вместе с ним. Эррол прыгает, хватает его за руку (зачем? вот идиот!) и они вместе переваливаются через край площадки. Темнота.
…
Первое, что он почувствовал, когда очнулся, была боль. Дикая боль, сначала только в ногах, потом и в груди. Свет больничных ламп казался ослепительно-ярким.
Оказалось, что Джимми спас его, сам того не ведая – Эррол упал прямо на него и отделался переломами. А Джимми не повезло.
- С футболом придется завязать, - врач покачал головой и демонстративно вздохнул. – Какой тебе теперь футбол, повезет, если сможешь ходить нормально… Но ты сам виноват. Вот они говорят – не надо детям прозиум, а я считаю – надо! Именно детям и надо! Чтобы думали перед тем, как делать глупости. Чтобы не лезли на рожон!
Ходить нормально он смог. И не только ходить, но и драться, фехтовать, стрелять… производить аресты особо опасных преступников. Долгие годы считался одним из лучших клериков, кроме шуток. Но с футболом, действительно, пришлось завязать. Слишком долго восстанавливался после травмы, года два. А когда восстановился, футбол уже стал никому не нужен.
…
Погруженный в воспоминания, Эррол стоит посреди улицы с искаженным, словно от боли, лицом. Недоуменный взгляд прохожего заставляет его очнуться. Вот ведь, совсем потерял над собой контроль… как ни крути, а финал его истории уже близко.
Хорошо, что уже почти стемнело, людей на улице почти нет. И все же – сколько он так простоял? Он представляет, что думали добропорядочные граждане Либрии, увидев посреди улицы замершего, как статуя, клерика в форме. Теперь все решат, что в доме, возле которого он остановился, живет какой-то эмоциональный преступник. Клерик «учуял» его и стоит, выжидает. Пытается взять след.
Он проводит рукой по лицу, словно пытаясь «стереть» мучительную гримасу. Снова одевает маску холодного безразличия. Нельзя расклеиваться, еще не конец, еще осталась пара невыполненных дел. И нужно в последний раз повидаться с Мэри.
Мэри, Мэри… королева очей, прекрасная, как сама ночь, Мэри О’Брайен.
…У ног твоих его бы расстелил.
И как же там дальше, в этом стихотворении?
Но я – бедняк, и у меня лишь грезы,
Бросаю грезы под ноги тебе.
Он усмехается, качая головой. Лишь грезы. Это все, что у него осталось: горстка ярких воспоминаний, парочка несбывшихся надежд. Если сейчас попытаться подытожить его жизнь, что можно вспомнить? Детство – тяжелые военные годы, полные страха и голода. Ранняя юность – футбол, мечты и первая любовь. Падение – больница, гипс, костыли, тренировки «через не могу», отчаяние и надежда. Потом провал – после первых инъекций прозиума он пропал, погрузился на долгие годы в холодные воды равнодушия. Казалось – как хорошо, ни боли, ни жалости, никаких сожалений, одно лишь бесконечное служение долгу. Лишь потом он узнал, что эмоции не уходят совсем, они остаются, загнанные глубоко в подсознание. И там, в глубине, продолжают свое разрушающее действие: подтачивают, грызут тебя изнутри.
Когда он впервые увидел Мэри… да, можно сказать, что вспыхнувшее чувство, страсть сломили защитные барьеры, возведенные прозиумом. Они столько раз это обсуждали… Всепобеждающая любовь. Но теперь, когда чувства почти остыли, он понимает – встреча с ней послужила лишь последней каплей, пинком, выбившим его из равновесия. И, не будь Мэри, появилась бы какая-нибудь Анжела или Марта… Так или иначе, его внутренний демон вырвался бы наружу.
Ее дом. Он поднимает руку, чтобы позвонить, но дверь бесшумно распахивается. Она стоит на пороге, в серых глазах – тревога.
- Эррол! Как долго… я подумала…
Он протягивает руки и бросает ей под ноги и грезы, и свою ледяную стылую тоску.
…
Будь у меня небесные шелка,
Расшитые и серебром, и златом...
Темно и холодно. Наверное, когда-то это был склад – для чего еще нужен такой огромный зал с высокими потолками. Сейчас здесь только сквозняки и гулкое эхо, многократно отражающее каждый шаг.
Эррол проходит к столу, включает настольную лампу. Он сам принес их сюда месяц назад: и лампу, и стол со стулом. И с тех пор почти каждый вечер приходит совершать свое эмоциональное преступление. Читать.
Сегодня это Уильям Батлер Йейтс.
Открывает книгу наугад, но это снова та же самая страница. «Он мечтает о небесном шелке».
Но я – бедняк, и у меня лишь грезы…
Бедняк? А может, лучше было бы сказать – слабак?
Жалкий, лишенный смысла и надежд, слабак. Неспособный защитить ни себя, ни свою женщину…
Просматривая план арестов на будущий месяц, он увидел ее адрес. «Мэри О’Браейн. Обвиняется в эмоциональном преступлении, хранении запрещенных предметов». Арест должны были произвести они с Престоном.
Не сказал ей ничего, кинулся к Юргену… подпольщики, разве они не должны защищать людей от клериков, спасать приговоренных? Юрген был вежлив и убедителен. Нет. Мэри никого не выдаст, мы в ней уверены… да и не знает почти ничего… ее арест совершенно безопасен для Сопротивления. А мы сейчас не можем рисковать. Ты должен быть сильным, Эррол. Смирись, принеси эту жертву. Мы все приносим, каждый день, каждый час…
Смирился, бедняк, ушел.
Что он мог сделать? Попытаться вывезти ее в Пустошь? Во-первых, что потом? Как она смогла бы там выжить? Во-вторых, не вышло бы, за ним наблюдают, и уже давно. Даже если Престон еще не догадывается, старшие чины уже заподозрили и присматриваются, наверняка. Его кар с арестанткой не выпустили бы из города. Погибли бы только оба, сгорели бы на пару во Дворце Правосудия... А что, это была бы поучительная история – бывший клерик и его любовница сгорают в огне справедливости. Наверное, на казнь привели бы школьников.
Прийти к ней вместе с Престоном, арестовать, отправить на казнь… нет. Это выше его сил.
И тогда он принял решение. Решение труса? Может быть. А может – единственно верное. Перестал скрываться. Приезжал сюда в открытую, старательно привлекая внимание постовых. Намекал Престону… но мальчишка упорно отказывался замечать.
Сейчас он думает, что это странно – Престон «чуял» тех, кто не принимает прозиум, за версту. Почему он не видел преступника в напарнике? Может… не хотел видеть?
Сегодня чуть не сказал ему прямо: «Да очнись ты, посмотри на меня!» Но нужно, чтобы он сам догадался. Пришел сюда… попытался арестовать Эррола… и убил. Вот такой план. Последний шанс, последняя надежда.
Эррол давно заметил – во время арестов Престон ведет себя немного странно для клерика: его лицо светится тайной страстью, огоньки азарта тлеют в глубоко запавших глазах. Боец, воитель в душе, он скован доспехами прозиума, но там, под доспехами, кипят нешуточные страсти: радость битвы, жажда борьбы и побед. Что если… попытаться выбить его из этих доспехов? Для самого Эррола толчком послужила страсть, а что может потрясти Джона Престона? Может быть, убийство друга? Да, именно друга, хотя парень и не осознает пока связывающие их узы. Выстрелит в упор, посмотрит на «дело рук своих»… и задумается. А задумавшись, перестанет принимать прозиум. Тогда в день ареста Мэри он… что-нибудь придумает? Мечты, мечты. Жалкие надежды. Грезы.
Нужно что-то сказать, какие-то последние слова, которые запомнились бы ему, намертво врезавшись в память.
- Ты всегда это знал… - начинает Эррол, но обрывает себя на полуслове.
Это не то. Тогда он поднимает голову и начинает декламировать стихотворение, которое весь день крутилось у него в голове.
Но я – бедняк, и у меня лишь грезы,
Бросаю грезы под ноги тебе.
Ступай легко, мои ты топчешь грезы.
…
Джимми бежит чуть позади, его опекает только Тони. Если отдать пас ему на ход, он может выскочить из-за спины Тони прямо на ворота…
Но Эррол убирает на замахе защитника и бьет. И это его последнее воспоминание. Гол.
Джон Престон опускает руку с пистолетом и молча смотрит на распростертое на полу тело напарника. Лицо его все также бесстрастно, лишь губы чуть заметно дрожат.
Далеко отсюда, в своей маленькой душной квартирке, Мэри О’Брайен просыпается и в испуге садится на кровати. Ей снился огонь – высокие языки пламени, пожирающее ее тело, и равнодушный, бледный до синевы Эррол с аккуратной дыркой во лбу.
Она прижимает ладони к щекам и беззвучно плачет, понимая, что скоро умрет.