Горит не дом, а тело моей матери. У неё лихорадка. Она бредит. Отец умер вчера, чем доставил мне облегчение. Я ужасно устал с ним возиться.
Я не чувствую горя. Я не чувствую страха. Самое страшное уже случилось. Всё, что я мог любить, я потерял. Я просто жду, когда умрёт вот этот бредящее тело, до недавнего бывшее моей матерью. Когда я, наконец, смогу поспать. Я глажу тело по руке и голове. Мне кажется, оно немного успокаивается.
Наконец моя мать умирает.
Примерно месяц я живу в глухой тоске. А потом… ничего. Боль проходит. И мне становится смешно и страшно. Самое страшное – не смерть. И не смерть близких. И не боль. Самого страшного попросту нет. Есть только страх – такой же дутый и бессмысленный, как жизнь. Такой же хрупкий, мимолётный и красивый.
Меня взял к себе добрый столяр из местечка Когида. Не лез в душу, кормил и учил – большего и не надо. В свой пятнадцатый день рождения я ушёл от него. Ремеслом я владел. Даже слишком. Мои изделья были - до единого! - с душой, по моим образу и подобию. И потому ни с кем не уживались. То же самое вышло с игрушками. Я возделывал огород. Я пошёл в услуженье к колдунье. Я собирал дань змеями, и жабами, и пауками. Когда Гингему раздавил летучий домик, я забрал её филина и её злую славу. Потом были настырные сорняки, захватившие мой огород; был чудной порошок оживления; был поход дуболомов к столице, и осада, и – как же! – предательство. И была западня для правителя мигунов.
- Повелитель! Ваши пленники ждут, пока вы соизволите снизойти к ним! – Руф Билан, мой распорядитель-болван, весь трясётся от важности. Я оставляю прошлое в покое и киваю: запускай. Руф Билан убегает.
Я сижу в пустом зале на нефритовом троне. Стены, пол, потолок выложены малахитом. Малахитовые колонны в два ряда простираются на сто метров вперёд, до дверей из зелёной от времени бронзы. На колоннах и стенах изумрудами выложены солнце, звёзды, деревни и замки, птицы, звери и рыбы, и чудовища, и прекрасные девы. Витражи бесчисленных оттенков зелени пропускают свет из стрельчатых окон. У моих ног ворчит Топотун – оживлённое мной чучело медведя. Сзади трона притаился Эот Линг – хитрый, злой деревянный паяц. Чёртов филин куда-то пропал.
Скрипит старая бронза. Отворяются двери. Четверо деревянных солдат со свирепыми рожами вводят пленников на верёвках. Мой предшественник, мудрый Страшила, похож на мучной куль в синем камзоле, с короткими тряпичными конечностями и нарисованным лицом. На нём синяя шляпа с пером, чуть помятая от тягот плена. Нарисованный лик непреклонен. Рядом с ним идёт, поскрипывая, человеческих размеров самовар с головой, и руками, и парой ног. В старых книгах похоже рисуют древних воинов в полной броне. На лице самовара сумрак, гордость и гнев. На голове его воронка для масла.
Я приказываю дуболомам развязать моих пленников и удалиться. Самовар шагает на меня с явной жаждой смертоубийства. Топотун поднимается с пола и ревёт на него. Сам немного дрожит.
- Господин Дровосек! – говорю я насмешливо, громко, - Если вы вдруг убьёте меня, мои солдаты никуда не пропадут. Вас и вашего друга снова схватят в дверях и кого-то сожгут. Намекаю: не вас. Вам оно правда надо?
Дровосек останавливается, жжёт меня тяжким взглядом. Топотун неразборчиво что-то бурчит. Страшила Мудрый семенит за другом.
- Будем считать, что я вам предложил служить мне, вы отказались с возмущением, и мы покончили с дурацкими условностями, - говорю я гостям примирительно.
Теперь они глядят с недоумением.
- Ты знаешь, что ни обещаниями, ни угрозами, не заставишь нас подчиниться. Значит, ты хочешь подчинить нас обманом, - строго и рассудительно изрекает Страшила.
- Я хочу познакомиться с вами, - говорю я с улыбкой, - и я начну с того, что уже знаю. Если я вдруг солгу, то поправьте меня.
- Вы смеётесь над нами, - говорит Дровосек с расстановкой. В его голосе ещё слышна угроза.
- Я люблю посмеяться, - говорит Урфин Первый, ваш покорный слуга, - Но давайте дадим слово истине. Что я знаю о вас…
Я смотрю на своего предшественника.
- Вы чучело, пугавшее ворон на чьём-то поле. Вас избрали королём за вашу мудрость. Ваша мудрость заключается в иголках, что уже чуть-чуть торчат из вашей головы. Полагаю, их целый мешочек...
- В моих мозгах есть так же отруби и пуговицы. Следовательно, моя мудрость заключается и в них тоже, - с достоинством говорит пугало.
Тут я чувствую редкий прилив благодарности. Как приятно быть правильно понятым!
- Благодарю вас за столь ценную поправку. Ни в коем случае не думал вас обидеть. Что касается вас… - тут я обращаюсь к самовару, - Я наслышан, вы были простым дровосеком. По каким-то причинам вы оттяпали себе руки и ноги и, в конце концов, голову. Мешочка с пуговицами и отрубями в голове вашей, видимо, не было, поскольку вы легко перенесли её потерю и заручились новой в местной кузнице.
- Пока всё верно, - недоверчиво признался Дровосек, - К чему вы клоните?
- Дослушайте меня. Гудвин дал вам горячее сердце, по слухам - тряпичное. Мигуны же избрали своим королём, после чего вы корчевали пни, дробили камни и мостили им дороги. То есть делали что угодно, но только не правили. На этом основанье вас и считали превосходным королём.
- Правитель должен защищать свою страну. А люди сами разберутся, что им делать, - говорит Дровосек.
- Очень здорово вы её защитили, - поддеваю его, не сдержавшись.
Он сверкает глазами и свирепо молчит.
- У вас много хлопот. Вы не стали бы звать нас сюда, только чтоб пересказывать нам же нашу историю, - поворошив соломенную шевелюру, говорит мне мудрец, - Сейчас вы скажете то, зачем нас позвали.
- Я скажу вам всего-то две вещи.
Четверть минуты я молчу, с доброжелательной насмешкой глядя на гостей.
- Вот первая. В стране, где эталоном мудрости считается соломенное пугало с иголками и отрубями в голове, а лучшим королём – тот, кто не правит… В такой стране того, кто захватил власть силой, грабит и унижает своих подданных, следует называть…
Тут я смотрю на пленных вопросительно.
- Тираном, - отвечает Дровосек. В его голосе тяжесть всех железных руд мира.
- Узур… патором! – вспоминает Страшила. И сияет от радости. Дровосек глядит на Мудрого с огромным уважением.
- Нет. Освободителем, - говорю я, рассеянно улыбаясь, - Или там благодетелем. Назвать меня тираном было б чересчур правдоподобно. Разве мир правдоподобен?
- Не играйте словами. Это неблагородно, - вдруг говорит мне Дровосек спокойно, чуть усталым, беззлобным тоном.
- Я играю лишь жизнью, - говорю ему я так же просто и так же устало.
Видит бог, игра очень весёлая, но порядочно утомляет.
Моё сердце срывается в пропасть. Меня снова не поняли. Они вправду думают, что можно жить, просто связывая друг с другом суждения, просто делая красивые поступки.
Они правы. Можно жить без мозгов и без сердца. Можно жить без ума и без глаз. Можно жить и без чести и совести. Можно жить без хохочущей пустоты, называющей себя мной. Можно вовсе не жить. Я не знаю, живу ли. Может быть, меня кто-то придумал. Может быть, я злодей в детской сказке.
Это слишком правдоподобно.
- Я сказал вам две вещи. Пожалуй, достаточно. Когда я буду свергнут, присылайте посылки. Я надеюсь на дынные семена.
Ибо нужно на что-то надеяться.
Я приказываю увести. Поместить пленников в высоченную башню. Ограбить всех - у кого есть, что грабить - в пользу моей казны. Выколупать из крыш и стен изумруды. Смеха ради сочиняю непроизносимый титул, наслаждаюсь жалкими попытками придворных заучить эту чушь под моим гневным взором. Пытки, казни откладываю. Не всё сразу. Я поощряю прихлебателей льстить мне глупо и грубо, по возможности за глаза. Я добиваюсь, чтоб мне воздавали самые бессмысленные почести. Я открыто разрешаю дуболомам бить кого хотят, за что хотят. Только не убивать и не калечить. Не всё сразу.
Поздно вечером я прихожу на дворцовую кухню. Выгоняю служанок и поварят, оставляю лишь толстого повара Балуоля.
- У нас есть ещё кролики? – вопрошает король.
- Да, конечно же, есть, повелитель.
Мы спускаемся в кухонный погреб. Запах сырости, и колбас, и сыров. Бочки винные и пивные. Мешки круп и приправ. Веники сухих трав. В тесных клетках галдят перепёлки, утки, куры, индейки, фазаны. Обсуждают последние сплетни, спорят, чей птичий двор был привольней, хвастаются своим опереньем, числом высиженных яиц и любовных побед. Они знают, зачем они здесь, но ведут себя так, словно это неправда. Словно их пригласили на званый обед не затем, чтоб подать на стол. Мы доходим до клеток с кроликами.
- Господин Балуоль, - короткошерстная серая крольчиха смотрит на повара очень серьёзно, - Вы не могли бы отпустить моих крольчат? Они маленькие, в них совсем мало мяса…
- Эй, соседка, чего вы бузите? Вечно вам больше всех надобно! – ворчит лохматый кроль в соседней клетке.
- Мы могли бы, - говорю я за повара и, чуть-чуть помолчав, улыбаюсь, - Но не станем. У нас так не принято.
Она вздыхает, смотрит на меня с мольбой, но почти без надежды. Через пару секунд отворачивается.
- Мама, я так и думал, - пищит серый комок рядом с ней.
- Ты был прав, - говорю я ему. Он, кажется, немного горд собой.
Мы с Балуолем поднимаемся из погреба.
- Я подумываю издать закон… - говорю я задумчиво, - По нему мои подданные абсолютно равны.
- То есть мы перестанем есть кроликов? – повар явно в недоумении.
- То есть я смогу есть людей. У нас, злых колдунов, необычные вкусы, - говорю я ему заговорщически, - А у вас есть семья, господин Балуоль?
Среди ночи мои дуболомы вламываются в дома. Они расталкивают сонных граждан и гонят их к дворцовой площади. Самые злобные требуют петь по дороге, заразительно радоваться и хвалить моё имя. Ну, точнее, меня самого. Власть должна унижать, это правильно. Ни пугало, ни самовар не знали власти.
Разумеется, площадь оцеплена.
С рассветом на балкон дворца являюсь я, в роскошной мантии и в первых лучах солнца.
- Возрадуйтесь, мои возлюбленные чада! – провозглашаю я и орошаю чад потоком такой чуши, что кое-как удерживаюсь от смеха. Когда я завершаю литанию, в мою честь гремит превосходный оркестр.
Оркестр – моя первая победа. Ни один музыкант не согласился хоть что-нибудь исполнить в мою честь. Их всех избили и прогнали из оркестра, заменив дуболомами на ударных и моими придворными на духовых.
Придворные безбожнейше фальшивят. Если боги всё видят и слышат, то в этот час им трудно позавидовать. Дуболомы лупят в барабаны, будто хотят их поубивать. Они бы и хотели, если бы это было возможно. И если б знали, что такое смерть. Не меньше достаётся и тарелкам. О том, что такое ритм, мои солдаты знают в лучшем случае по маршировке. Придворные не знают ничего. Вообще. За редким исключением.
Свисты, визги, хрипение, стук, хаотичное бряцанье и завывание. Воплощение мусора в звуке.
Мои подданные перепуганы. Они знают, что им надо радоваться. Но не могут. Уж слишком нелепо. Они корчатся. Сжимают челюсти. Зажимают руками рты. Но сопротивление напрасно. Из какофонии всплывает пузырьком один взрыв хохота. Затем второй. Четвертый, третий… И вот трясёт от хохота всю площадь. Эти люди за гранью страха. У них нет сил ни унижаться, ни бояться. У них есть силы только хохотать. Многие падают в изнеможении, катаются по площади, стучат руками по брусчатке мостовой.