"...В два часа ночи, когда Христи спал, когда Нилушкин спал, когда во всех комнатах под тряпьем и шубами, свернувшись, как собачонки, спали люди, в квартире 50, комн. 5 стало как в раю. За черными окнами была бесовская метель, а в маленькой печечке танцевал огненный маленький принц, сжигая паркетные квадратики.
- Ах, тяга хороша! - восхищалась Пыляева Аннушка, поглядывая то на чайничек, постукивающий крышкой, то на черное кольцо, уходившее в отверстие, - замечательная тяга! Вот псы, прости Господи! Жалко им, что ли? Ну, да ладно. Шито-крыто.
И принц плясал, и искры неслись по черной трубе и улетали в загадочную пасть... А там в черные извивы узкого вентиляционного хода, обитого войлоком... Да на чердак..."
_______________
Думаете, это приятно, знать что будет? Это отвратительно!
Знать про Аннушку, с её проказами, про Христи, про дом, что пылает в это мгновение не хуже паровозной топки.
Вверху, на крыше хрустнуло аппетитно, взвился вихрь чёрно-бордовых искр и балка, могучая деревянная балка, на которую опирались стропила, промялась, как карамельная палочка. Полетели по небу железные листы, как чёрные птицы.
В открывшийся проём нырнула тень – белёсая в багровых отливах пепельная тень.
Эта проклятая иллюзия, что ты что-то можешь. На что-то годен.
И каждый раз, когда он (взгляд вверх) или он (кивок вниз) меняют условия игры, остаётся ощущение пустоты. Дырка в душе. Ха-ха! Дырка в душе, дырка в петлице – получите орден за блестящее выполнение боевого задания.
А по лестничному проёму уже струится бензин – огненная волшебная река, - извивается живительным потоком, ласкает перила, ступени, двери – ничего не щадит.
Ладно. Не впервой.
Прыжками через три ступени вниз, на четвёртый этаж, потом, - зажав пальцами нос и рот, - по коридору. Раз, два, три, четыре, пять – считай шаги, дружище, а то промахнёшься. Направо, в комнату, в незапертую дверь. Здесь можно вдохнуть раз, другой. Только не теряй времени.
А может быть в этом и есть смысл? Знать, не зная. Жить набело, как люди. Уходить с уверенностью, а возвращаться с сомнением. Что скажешь? Ох, не время сейчас для таких мыслей. Не время!
Затенькали от жары стёкла, как пулемётные выстрелы. Из окна 49 номера бабка Павловна, сверкнув желтыми пятками, вырвалась на волю: "Господи спаси!" – прогудело в воспалённом воздухе. Нет, бабушка, я не к тебе. Извини. Только кровавая лепёшка на асфальте. Была бабка, и нет бабки.
Из двери - рывком, к другому пролёту, подальше от огненной реки, чтоб можно было дышать.
Опухшая от пламени рожа перевалилась через перила - зрачок расплылся во весь глаз, в нём - моё отражение. "Хто ты?"
Кто я? Я…
С потолка срываются доски, звенят, как рояльные клавиши на самых высоких нотах: дрень-тень-тень! Успеваю увернуться. Отвечать нет времени.
Вот и левое крыло, лестница, на кронштейне висит душегрейка. Кажется, человек схватился чёрными пальцами, склонил голову, задохнулся и повис. Жуть.
В это мгновение… звук. Стон? Зов?
Не понимаю, как я его услышал. Как различил сквозь треск, сквозь крики, сквозь гул пламени.
Где ты? Я несколько раз оборотился вокруг себя. Ну где же ты, чёрт возьми?
В проёме мелькнула каска пожарного: размахивая топором, рыцарь прорубал себе дорогу. "Куда ты? Куда?! Назад!" – нужно бы крикнуть, вот только не крикнул – не моё это дело. Покачнулось, пошатнулось, ударило искрами сверху и сбоку, плюхнуло бревно – и не стало бесстрашного рыцаря, перебило ему позвоночный столб.
Ах, вот ты где…
Под подоконником, в щели над чугунной гармонией батареи. Как ты попал сюда, бедняга?
Кутёнок сжался, втянул в себя лапы, спрятал хвост и тихонько скулил. А глаза… в глазах… нет, не ужас и не боль, не отчаянье… в глазах – преданность. Преданность и вера. Клянусь, я не спятил, по крайней мере, не в тот момент. Малыш ждал меня, он был уверен, что я приду и спасу его. Нужно только потерпеть. Потерпеть…
"Иди скорее!" - Я протянул руки, схватил щенка, сунул за пазуху.
И в тот же миг понял, что опоздал.
- В Бога душу!
Я – ангел-хранитель. Я здесь чтоб спасти Зинаиду Гавриловну Скурцеву. Я опаздываю. Ангелу нельзя опаздывать. Нельзя отвлекаться. Даже на мгновение. Даже на полмгновения.
"Зиночка-Зиночка! – теперь уже не разбирая опасности, камнем вниз, в пролёт, в адскую пасть. – Угораздило тебя заявиться к сударчику в такой день!"
Багрянец кругом, он пробивает даже сквозь закрытые веки.
"Хорошая ты женщина, Зиночка, добрая, хотя и шлюха".
Как больно! Мама!
"Но даже у распутных ветреных баб есть ангел-хранитель. Есть... Не скажу, что мне повезло с тобой, Зинаида Гавриловна, но так уж вышло".
Успел. Жива – губы прыгают, как у безумной нищенки, но жива. Подхватил, прижал к себе. Теперь скорее на улицу. В зиму, в мороз, в снег.
Никогда не думал, что буду мечтать о холоде.
Вот и парадное.
- Держи! – навстречу бросился пожарный…
Последнее, что запомнил – брезентовые рукавицы на руках пожарного. Ахнул бешеный фейерверк, рявкнул медью канкан и опустился огненный занавес. Конец.
За что мне это, братцы?
*
Тёплая мягкая ладошка потрепала по правой щеке, через паузу (будто задумавшись о чём-то) прогулялась по левой.
- Ну-с! открываем глазоньки, открываем!
Вяло заслонился рукой, сделал, что было велено.
- И как мы себя чувствуем? – Голос у врача приятный, низкий, ему бы в театре петь арии купцов или добродушных властителей. И выглядел он пристойно: высокий, крепкий, с открытым лицом. Если бы не разговаривал со мной, как с младенцем или с выжившим из ума стариком, приятное вышло бы знакомство.
"Живой!" – дошло, наконец. По телу пробежала волна восторга. Закрыл глаза, вытянулся во весь рост: живой!
- Нормально, - ответил.
Голос не мой, чей-то чужой, хотя исходил из моей глотки.
- Следим глазоньками за пальчиком… вправо… влево… очень хорошо! Просто молодец! Который теперь год?
- Двадцать второй.
- Верно. А как вас зовут, помните?
- Помню.
- Ну-ткась?
От серо-зелёной стены отделилась фигура, подошла ближе, окликнула негромко: "Доктор!" Врач немедленно встал со стула, сделался серьёзен: сюсюкающая ласковость сползла с лица, как со змеи кожа:
- Понимаю, - он кивнул. – Оставляю вас наедине. Только, пожалуйста, - доктор покрутил пуговицу пиджака, - не перетруждайте его. Он сильно пострадал.
- Будьте покойны.
Я уже понял, кто этот гость. Херувим. Значит… не всё прошло гладко.
И во второй раз за этот день прозвучало: "Ну-с!", только это было совсем другое ну-с.
- Слушаю внимательно.
Я медленно прошел по нему глазами, от пяток до самой макушки. Не часто удаётся беседовать с херувимом. Очень высоко они летают.
- Что вы хотите услышать?
- Как всё произошло.
Хотелось спросить: "Что именно произошло?", только это было бы глупо. Я изложил события. Искренно; от первого мгновенья до последнего. Только про щенка не сказал.
Он молчал. Поглядывал в окно, переводил взгляд на яркую, в сто свечей, лампу и молчал.
Я не выдержал первым:
- Быть может, вы скажете, чем я провинился?
- Провинился? – его глаза сузились. Сверкнули под золотыми дужками очков. – Стал бы я беспокоится из-за провинности. Вы совершили должностное преступление!
- Как? В чём? – на миг показалось, что произошла путаница и меня принимают за другого. "Неужели погибла?" – мелькнул испуг. – Зина Скурцева жива?
- Жива.
- Значит я спас её?
- Как посмотреть.
- Не понимаю.
Он заговорил тихо и веско. Вколачивал фразы, как гвозди. Зинаида Гавриловна пострадала. Ожег щеки, покалечено ухо, лёгкие получили повреждения, пришлось отнять пальцы на ноге… шрамы… лечение… восстановление…
Чем дольше он говорил, тем сильнее закипала внутри меня злость:
- Ты имеешь представление, что там было? – спросил, когда он сделал паузу. – У тебя не хватит фантазии, чтобы вообразить этот ад! У неё останется шрам! Какая потеря, я сейчас расплачусь! А у меня? Что теперь будет со мной?
- Ты профессионал. Ты выполнял свою работу!
- Хочешь сказать, я выполнил её плохо?
Я кричал на него, он нависал над моим лицом, кричал в ответ:
- Да, плохо! Отвратительно! Там, - он указал на дверь, - в приёмном покое сидит её муж. Скурцев. Знаешь, что он мне сказал? Не догадываешься? Он сказал, что у него нет денег на лечение жены. Что теперь он банкрот! Сказал, что мы плохо сделали свою работу. И добавил шепотом, но так, чтоб я услышал: сказал, что лучше б ты, - палец упёрся мне в грудь, - не прилетал вовсе!
- Ты врёшь! – на меня будто выплеснули ведро воды. – Ты врёшь! Этого не может быть!
Он не ответил, отошел к окну, распахнул фрамугу, закурил, отгородившись от меня спиной.
Я попросил папиросу, он не дал, сказал, что моим лёгким это вредно: "Забудь о табаке на полгода".
Разболелась спина, саднило под плечами, около лопаток.
- Почему он так сказал? Неужели… неужели шрам это… - я не мог подобрать слово. – Это всего лишь шрам! А деньги это всего лишь деньги. Неужели жизнь стоит дешевле денег?
Он понимающе кивнул: - Если бы только деньги, если бы только шрам. – Он подвинул стул, сел, распахнул планшет. – Зинаида Гавриловна костерит тебя не меньше мужа. – Усмехнулся. - Чего глаза выкатил? Удивлён?
Нет, я не удивился. На удивление не осталось сил, я молча слушал.
- Открылась её тайная связь. Стали известны подробности. Обманутый муж хотел потребовать развод, но не может этого сделать, покуда жена больна. Ещё недавно это было счастливое семейство, а теперь всё развалилось: муж-рогоносец, больная жена без средств к существованию… её сударчик, к слову, сгорел. Надеюсь, ты понял, что натворил?
- Я спас жизнь.
- Ни хрена ты не спас!
Он опять завёлся. Вскочил, нервно прошелся по комнате. Схватил лист бумаги, написал на нём имя и фамилию, сунул мне: "Илья Скурцев".
- Кто это?
- Их сын. Должен был родиться через три года.
- Так значит всё в порядке? Он родится?
- Нет, - покачал головой херувим. – Не родится.
Я закрыл глаза. Все эти тонкости не для меня, эти переплетающиеся дорожки кажутся мне банальным нагромождением. Из-за моего промедления не родится мальчик, который должен стать мужем принцессы (или простой кухарки), и родить сына (или дочь), который объявит войну Франции (или придумает дальнобойную пушку). Или сочинит блестящую поэму, или, где-то в ещё более далёкой перспективе, окажется причастен к…
- Вот именно, - сказал херувим, - окажется причастен, как ствол дерева причастен к каждому листику на его кроне.
"Всё слишком хрупко, - подумал я. – Слишком тонко и ненадёжно. Если вынув один камушек из основания, можно разрушить целую крепость, то разве это надёжная крепость?"
Но промолчал. Вслух спросил:
- И что теперь?
- Теперь я должен разобраться, почему так произошло. От этого зависит вернёшься ли ты в строй или останешься… - он пожал плечами. Ему не хотелось произносить слово "калека".
Впрочем, какой я калека? Я нормальный.
- Так почему ты опоздал?
Рассказать? Объяснить? Я смотрел на его очки, на серые в прожилках понимающие глаза, на тонкие нервные пальцы, на бронзовый загар. Он хороший мужик, этот херувим, только на нём слишком много ответственности. Она выдавила из него сострадание (а может и все другие чувства). Остался только чистый разум.
А разве разум поймёт?
- Я не мог добраться быстрее. Я сделал всё, что мог.
*
Ночью потеплело, пошел дождь: падали редкие крупные, как слёзы капли. К утру прихватило, и капли превратились в снежинки. По тропинке бежал куцый короткопалый щенок. Он подпрыгивал, ловил снежинки языком и повизгивал. Ему было весело. Рядом шел человек в драповом пальто. Я. Ангел без крыльев.
- Устраиваться как-то надо, - сказал щенку. Тот не ответил, но мне и не нужен был его ответ. – Думаешь, я никчёмный? Ошибаешься. Я и плотничаю, и сапоги тачаю. Из лозы умею плести. Если корзинку несложную или циновку. Но прежде я хочу написать картину. Какую? Иван Грозный убивает своего сына. Знаю… Да знаю я, не тявкай! Эта картина давно написана. И что с того? Я напишу её ещё один раз.
Уверен, я найду нужные краски.