Тёмная, беспросветная ночь накрыла город угрожающими объятиями. Густые, чёрные как смоль тучи тяжело клубились над спящим городом, тянулись друг к другу рваными клочьями. Тревожно застыли и ждали своего приговора немногочисленные деревья, сиротливо уместившиеся меж двухэтажных построек. Беспокойным было небо, и в воздухе повисло ожидание: казалось, вот-вот что-то должно было случиться, разразиться вековой яростью, упасть, закричать, оглушить диким смехом.
Но вопреки беспокойству, привычно стеснившему грудь, всё вокруг молчало.
Тихо было и в кабинете, что освещался тусклым пламенем свечей. Неторопливо горели они, едва разгоняя своим светом темноту дальних углов. Духота, всегда являвшаяся прежде грозы, давно наполнила небольшую комнатку, и дышать было почти невозможно. От каждого сделанного вдоха ныло пересохшее горло, и даже вода не спасала от этого неприятного ощущения.
Эрвин Смит, тринадцатый командор Разведкорпуса, мужественно выводил буквы в отчётах, и рука его причудливой тенью отражалась на соседней стене. Работа его была кропотливой и действительно трудной для неравнодушного сердца. Приходилось тщательно прокручивать в памяти события, приключившиеся на поле боя, чтобы как можно подробнее передать их на бумаге. Двадцать семь погибших бойцов, двое – без вести пропавших, сорок четыре – раненых. Ничего нового ни о происхождении титанов, ни о каком-либо другом слабом их месте выяснить не удалось. Поход, как ни тяжело было это признать, в очередной раз оказался безрезультатным. Люди негодовали, оплакивая зазря отданные жизни своих близких, и горячо бранили командора, посылавшего солдат на незаслуженную смерть. Разведкорпус, казалось, не мог потерять уважение ещё больше, но падать, поверьте, ещё было куда.
Тоскливо покосившись на забитые доверху книжные шкафы, Эрвин отложил перо в сторону и склонил голову. От непрерывной многочасовой работы горели виски, и поделать с этим решительно ничего было нельзя. Изнывала страдающая душа, которой, вопреки общественному мнению, было совсем не всё равно на жизни подчинённых. Каждого из них Эрвин знал по имени и за успехами каждого непрестанно следил. Но Смит всегда говорил остальным, что на поле боя нет места чувствам и эмоциям, и потому ради спасения человечества делал всё возможное, отдавая жизни молодых ребят. И те беспрекословно выполняли тщательно продуманные и очень часто успешные планы, следовали им с надеждой на долгожданную свободу.
В тишине скрип дверных петель прозвучал особенно громко, сумев разогнать мгновенно налетевшие тяжёлые мысли. Принуждённо оживившись, Эрвин постарался взглянуть на новоприбывшего сквозь обступившую дальнюю стену темноту. Но дверь снова закрылась, и неожиданный гость поспешил удалиться по длинному коридору. До боли знакомые шаги утихли, и снова во всём здании воцарилось молчание.
Но не суждено ему было более продолжаться. В коридоре вновь послышалась какая-то возня, и теперь помимо чеканных шагов слышался ещё и лязг алюминиевой посуды. Петли снова надрывно застонали, и гость безо всякого разрешения шагнул через порог. Но уж кому-кому, а ему в этот кабинет дозволялось приходить с поводом и без.
— Прекрати ломать себе зрение. Утром допишешь.
— Я пока что не такой старый, чтобы от свеч у меня слезились глаза.
— Но ты давно и не мальчик.
Эрвин ухмыльнулся одним лишь уголком губ, а Ривай, первый и доселе единственный капрал Разведкорпуса, стал раскладывать всё с собою принесённое на кофейном столике в центре комнаты. Дверь снова закрылась, и теперь в замочной скважине звучно щёлкнул ключ.
— Почему сразу не вошёл? — спросил Эрвин, встав со стула, потянулся и чуть-чуть помассировал невыносимо нывшие виски.
— Потому что мне хватило секундного взгляда на тебя, чтобы понять, что ты переработал. Отложи эти бумажки, или, клянусь, я при первом удобном случае использую их не по назначению, — Ривай фыркнул, нахмурившись сильнее обычного, но сказанное им было лишь мнимой угрозой и плодом особого приступа раздражения. Эрвин кивнул и решил более не злить друга, переживавшего, как посчитал командор, по пустякам. Но бумаги, покоившиеся на столе, всё же пришлось убрать в ящики. Головная боль постепенно утихала, и едва уловимый травяной запах, появившийся в комнате с приходом Ривая, видимо, значительно поспособствовал этому.
После того как эта мысль посетила Эрвина, он взглянул на то, что разместил на столике ночной гость, и убедился в правильности собственных предположений. На небольшом кусочке марли уместились засушенные ягоды и стебли, а рядом стояли две чашки и ковш, из которого клубами поднимался пар. Ривай навис над всем этим, откладывая нужное количество с хрустом ломавшихся листьев. Эрвин удивлённо вскинул брови и осторожно, боясь помешать, присел на диван. Среди разложенных растений Эрвин узнал рябину, сморщенную, но ничуть не потерявшую своей красоты, а также едва различимые теперь листы пустырника. Остальные два растения, что перебирал Ривай, Эрвин узнать не смог. Он несколько раз шевельнул губами, но из осторожности так и не произнёс ни звука, неспособный оторвать взгляда от происходящего.
— Если ты отказываешься отдыхать, — решил пояснить свои действия Ривай, — то будем поступать так. Насколько мне известно, этот отвар снимает усталость. Но в твоём случае, мне кажется, потребуется целый бидон.
— Ты собираешь травы? — неожиданная догадка поразила Эрвина, и он едва удержался, чтобы не подскочить на месте от восторга и удивления.
— Да. Я раскладываю их на чердаке, — ответил Ривай и осторожным движением высыпал собранные травы в ковш. Ягоды красными пятнами всплыли на поверхности, обрамлённые измельчёнными листьями, и очень скоро они ушли под воду. Теперь кисло-сладкий запах стал сильнее, и Эрвин вдохнул его полной грудью, чувствуя, как напряжение покидает его мышцы.
— У каждой травы есть своё предназначение, — начал вдруг Ривай, пока вода продолжала вбирать в себя вкус и запах цветов. — Одна может тебя убить за считанные часы, а другая – избавить от недуга. А иногда – и то, и другое одновременно, тут уж главное с дозировкой не ошибиться.
Эрвин кивнул головой. Он приготовился слушать, внимательно и тихо, жадно запоминать и по полочкам раскладывать новую информацию. Его базовые познания о съедобных и несъедобных растениях были, как командор сам понимал, ничтожно малы по сравнению с тем, что собирался рассказать ему Ривай.
— Многие любят дарить цветы своим возлюбленным, считая их красоту достойным доказательством любви. И всё бы ничего, если бы растения, когда иссохнут, не оказывались в компостной яме. Но мы не об этом. Люди говорят, что цветы красноречивее любых признаний, и в этом они не ошибаются. Но если бы девушки только знали, о чём кричат красивые, но собранные на авось букеты, тут же выгнали бы своих мужчин взашей, и вдогонку полетели бы и их подарки. Просто представь, как, допустим, наш дорогой Найл, вернувшись домой, сжимает в руках букет для Мэри. Красивый, пышный, даже не собранный вручную, а купленный неподалёку от дома Квизенбергов, перевязанный тканевой лентой – в общем, всё, как полагается. Найл вручает даме своего сердца эти цветы, говорит, что выбирал их особенно тщательно (что, конечно, не так, потому что меньше чем через минуту он уже был на соседней улице), клянётся в вечной любви, а на следующий день Мэри узнаёт, что цветы означают скорый развод и, возможно, даже измену. И снова букет попадает в компостную яму, даже быстрее, чем предполагалось, а к вечеру назревает серьёзный разговор.
Как-то тоскливо покосившись на отвар, Ривай замолк окончательно. В тишине он накрыл ковш марлей и перелил содержимое в два стакана. Горячий пар ударил в лицо, и запах вековой меткой отпечатался на волосах, на губах, на воротнике. Эрвин едва смог оторвать задумчивый взгляд от поверхности стола, и тут же ему захотелось сменить тему разговора.
— Почему это тебе так нравится? — спросил Эрвин и кивнул в сторону уже пустого, лишь с разбухшими ягодами и листьями на дне, ковша. — Собирать их, развешивать, изучать.
Помолчав несколько секунд, собеседник всё-таки ответил.
— В подземном городе не росло и, готов поклясться, до сих пор не растёт ничего, кроме хилой редкой травки. Ты сам тогда, — Ривай неопределённо махнул рукой, — мог это увидеть. И одной занимательной книге, которая попала однажды в мои руки и которая до сих пор со мной, я обязан был своим растущим рвением выбраться наверх. Отныне вместе с мечтой увидеть бесконечность неба существовала мечта коснуться каждого живого, крупного бутона, каждого широкого листа вокруг себя. Почувствовать запах луга, а не тухлых червей, чёрт побери.
— Вовремя ты вспомнил, — прыснул Эрвин, но тут же шальная улыбка покинула его губы. Лицо вмиг стало серьёзным, и благодарность искрой сверкнула в полушёпоте. — Спасибо, что рассказал.
Ривай подвинул чашку с ещё тёплым напитком, и Эрвин принял её, осторожно поднёс к губам и отпил, стараясь не обжечься. Жар тут же обдал горло, и на языке теплился вкус будто бы только что сорванных растений. Стойкий запах кружил голову, и Смит почувствовал, как на какую-то долю секунды энергии в его теле прибавилось, как в голове больше не шумели отголоски тяжёлых дум. Но в следующее мгновение веки предательски потяжелели, а сознание снова заволокло дымкой. В полной мере показала себя накопившаяся за долгое время усталость.
Ривай продолжал говорить, но до Эрвина лишь смутно доходил смысл произносимых слов.
— … например… как ни наивно… печаль… а молочай… но я бы не советовал…
Убаюканный монотонной речью, Смит прикрыл глаза, как ему показалось, всего на несколько минут. Словно издалека всё ещё доносился голос, пока, наконец, не пропал окончательно, не утонул в плотном кольце тумана, а затем в нос ударил новый цветочный запах.
Эрвин стоял посреди комнаты ещё более тёмной, чем его собственная. С трудом различил он утонувшее в кромешной тьме белое полотно, на котором были осторожно разложены густые букеты полевых трав. Пламя одинокой свечи скользнуло по знакомому Эрвину лицу, и чужая рука потянулась к иссушенным, сморщенным листьям, сжимая их в кулак и превращая в пыль.
А потом было поле. Залитое солнечным светом, оно резало глаза своей яркой, густой зеленью. Где-то вдалеке слышен был озорной хохот и шумный голос реки. Всё в этом сне было чудесно, тепло и приятно, всё вокруг источало спокойствие. Эрвину даже показалось, что нет больше ни титанов, ни стен, отделявших людей от внешнего мира; что не нужно больше рисковать своими жизнями, чтобы отхватить жалкий кусочек надежды на спасение. Вот та свобода, за которой гнались они уже не один десяток лет, вот тот мир, который каждый хотел бы увидеть. Вот то место, где люди, измученные и искалеченные судьбой, хотели бы остаться навек.
Эрвину, разбуженному соловьиной трелью под окном, пришлось попрощаться с волновавшими его сердце видениями.
Солнце светило так же ярко, как и во сне, и в его шальных лучах играли пылинки. Искривлённые огарки свечей давно были потушены. Кофейный столик был чист, и не было на нём ни следа ночного чаепития. Эрвин бы с лёгкостью счёл все воспоминания за часть своего сна, если бы на письменном столе его не покоился новый пучок трав. Протерев глаза, Смит внимательно осмотрел растение и всё-таки смог узнать его. Засушенные цветочки вербены, рассыпаясь, кивали головками, внемля дуновениям свежего влажного ветра. Эрвин ответил им лёгкой, полусонной улыбкой на губах и подумал, что ему действительно стоит больше отдыхать.