Судьба – как тележка в супермаркете. Та, что крайней в ряду досталась, ту и кати. Если даже её колёса совсем не крутятся. Его тележка сначала катилась, и быстро. Сегодня, похоже, она дала первый сбой.
Равик повернул защёлку на двери, и в номере сделалось тихо. Гораздо тише, чем бывает, когда умирает один человек. Он сел на кровать, потом лёг, не раздеваясь. Сразу вспомнилась тишина предыдущего часа. Его больной умер, и было не важно, что операция прошла успешно. Важно было другое – мертвец не шевелился. Всё то, что движется, может быть сильным, нелепым или смешным, мёртвому теперь доступно одно – застывшее величие неподвижного.
Равик закрыл глаза. Ему нужен сон и немного времени. Надо, чтобы его никто не трогал, тогда он сможет продержаться какой-то срок… Забыть. Прекрасное слово!.. Кто бы смог жить, не забывая?.. Кто?.. Он шёл...
…медленно шёл по рельсам в горах Шварцвальде. Где-то шумел водопад, и веяло влажным запахом смолы и скошенных трав. Было тепло. На рельсах мерцал красный отблеск заката, а, может быть, ржавчины одиночества, о которой не скажешь никакими словами. Он шёл навстречу ночи, как свинцовому дурману опьянения, зная, что тогда станет беззащитен. Лесу не было конца.
Вдруг из-под ног его бросилась тень, и он обернулся. На него надвигался скоростной экспресс. Грохот всё ближе и слышится отовсюду. Он ощутил, как все поры его тела заструились дождём. Он сразу стал мокрым. Руки были мокрыми. Грудь была мокрой. Лицо было мокрым. Колени его подкосились и поплыли куда-то. Что это – зыбь? Он потрогал землю. Она была тверда, просто ноги его стали ватными. Он знал, что погибнет, если не успеет убежать, но он уже тонул, задыхаясь, он раздирал ногтями уходящую в трясину грудь, он стонал… Сочащийся кровью железнодорожный состав близился, рос и мчался к нему через летний закат…
Звонок телефона разорвал темноту.
Равик проснулся сразу. Как все хирурги, он умел просыпаться быстро. Он нажал на мочку уха. Звонил Морозов.
– Равик… Она улетает сегодня утром, – сказал он.
Это было, как удар сапогом в живот. Равик моментально сел на кровати. Ему страстно, до судороги в ногах захотелось вскочить и бежать в космопорт, но сил хватило только, чтобы спросить:
– Каким рейсом?
Он едва шевелил губами.
– Шаттл «Триумфальная арка», – ответил Морозов. – Этот шаттл сегодня один…
Равик пошарил рукой. Возле кровати бутылки не было.
– Алло, что ты молчишь? – позвал Морозов. – Ты слышишь меня?
– Да…
– С тобой всё в порядке?
– Да, не волнуйся, – Равик снова лёг, он не доверял своему телу.
Морозов дал отбой. Равик глянул в перекрестье окна и нажал на ухо, тоже отключаясь.
Жирная луна распята на деревянном кресте окна парижского отеля «Энтернасьональ», как непристойный соглядатай, подсматривающий в чужие смятые постели. От неё струился холодный свет. Он вливался в прямоугольник номера, пройдя бесконечный путь сквозь космический эфир – свет солнца, отражённый мёртвой планетой. Свет тёк и всё же стоял на месте, и никак не мог заполнить пустоту комнаты.
Как ржавчина, недавний сон оседал в его мыслях. Сколько раз он видел его… Сотни лет повторяющийся сон… Равик вспомнил: он оставил бутылку не возле кровати, а на столике у окна. Он поколебался немного. Можно было не пить. Но можно и выпить остаток хорошего кальвадоса… Кальвадос не должен стоять на свету, будь то даже луна, подумал он. Раненые солдаты, пролежавшие всю ночь в поле при полной луне, истекали кровью сильнее, чем в тёмные ночи.
Он встал, налил из бутылки и посмотрел через рюмку на светящийся циферблат часов. Было около трёх, а могло быть и пять, и семь. Ночью время стоит. Оно идёт только днём, становясь видимым. Он пересёк номер и заказал такси, потом снова лёг, прикрыв глаза. Он сейчас ненавидел луну. Её беспомощный свет резал мрак комнаты на две части, полные смутной надежды.
****
Равик лежал без сна до рассвета. Потом переоделся и спустился на первый этаж. Такси ожидало возле отеля. Реклама, вспыхнув над головой, застыла в воздухе и пропала. Он сел в такси и поехал в космопорт.
Над городом вставало утро… Свет. Снова свет, как и пятьдесят тысяч лет назад. Он прилетел с горизонта – нехитрое, первозданное счастье. Он вырос сквозь голубизну неба лёгким вихрем тумана. Он поднялся с нагретых солнцем клумб Тюильрийского парка, и кожа, ненасытная после ночи, ловит его теперь.
Людей на улицах пока нет, и город зияет насквозь, прозрачен и светел – продукт высоких технологий. Мосты, развязки и подвесные тротуары для пешеходов проявятся после. Ведь тротуары невидимы, пока по ним не ходят. Но ближе к ночи, под бесконечностью множества ног, под светом луны улицы потяжелеют, станут каменными, пористыми, холодными. Сейчас Равик видел древний город через прозрачные стены обычной застройки.
Такси пересекло авеню Петра Сербского, и за перекрёстком улицы Шайо, вдали, на фоне высокого неба возникла громада Триумфальной арки. Она появилась из текучего серебра витрин Елисейских Полей. Рон Пуэн дымился цветами и запахом дождя. В этой свежести площадь Согласия раскинулась, как море. И уже подплывали – улица Риволи, сверкая аркадами, как отражение Венеции, и вечный Лувр с сотнями окон, и набережные с мостами, лишёнными пока своей материальности. Сена… Громогласные обычно бульвары ещё не суетятся автобусами и людьми. Решётка Люксембургского дворца невесома…
Равик курил. Скоро эта бесшумная поездка сквозь Париж-инвизибул, пронизанный невыносимой грустью, стала казаться нереальной. Наконец, такси застыло. Он вылез и направился к зданию космопорта. Под тяжестью его шагов невидимый тротуар темнел, напитываясь телесностью. Спустя секунды цвет пропадал. Лёгкие роботы-уборщики вращались на прозрачном асфальте, как в невесомости.
Рейс шаттла был ранний. Залы ожидания почти пусты. Он сразу увидел Жоан. Свет наступающего дня падал на её плечи, на лицо и волосы. Словно услышав зов, она подняла глаза. Внезапное замешательство – она обернулась куда-то и тут же пошла навстречу. Каблуки её сверкнули. Он шагнул в бокс ближайшего кафе. Она приблизилась к нему, улыбаясь. Никто не обратил на них внимания.
– Зачем ты здесь? – спросила она.
Ему показалось, что по лицу хлестнуло градом. Он ответил, как защищаясь:
– Ты улетаешь…
– Да, мы улетаем…
Она смотрела на него. Улыбка её погасла. Она сказала с упрёком:
– Ты плохо выглядишь…
Равик тронул заросший подбородок.
– Я не успел побриться, – почему-то с надеждой стал оправдываться он и спросил, тоже с надеждой: – Я прилечу к тебе?..
– Зачем? – ахнула она изумлённо. – Я замужняя женщина…
Равик замер, как от удара, не понимая её слов… Как будто раньше ей это мешало, подумал он. Это никому не мешает. Никогда.
– Я прилечу к тебе? – опять спросил он.
– Зачем?.. Не надо, – сказала она и добавила опять: – Я замужняя женщина…
Она хваталась за эту фразу, как за спасательный круг. Равик стоял оглушённый. Он попытался улыбнуться, переспросил:
– Так у меня нет никакого шанса?
Он заставлял себя говорить. Всё в нём тряслось. Голос срывался.
– Пойми, я замужняя женщина, – повторила она и приложила руки к груди.
Он, не отрываясь, смотрел на неё. В её глазах была только досада и страх огласки. Она повернула голову и покосилась в сторону мужа. Рук от груди она не отнимала. Профиль у неё был тонкий, нежный. Руки тоже нежные.
– Тогда я пойду, – сказал он этому профилю совершенно раздавленный.
Он не знал, что ещё можно сделать, как объяснить, умолить. Она обернулась. В её глазах он прочитал облегчение… Стекло перегородки, и где-то бесконечно далеко фигура её мужа, плывущая, как рыба в аквариуме без воды.
– До свидания, – обрадованно выдохнула она, уже готовая уйти.
Равик сделал над собой усилие… Её плечи, её потемневшие глаза. Опять всё призывно и безудержно манит, как земля, когда стоишь на верхнем этаже, и кружится голова, и тянет вниз. Он позвал одними губами:
– Жоан…
Она не захотела услышать и быстро пошла от него, поблёскивая каблуками. Он стоял и смотрел на это сверкание до тех пор, пока оно не пропало, смешавшись с таким же диодным сверканием других ног… Объявили её рейс. Бабочки всегда летят к новым цветам. С прежними им скучно.
Он подошёл к барной стойке и сказал кельнеру:
– Два кальвадоса и лучше в одну рюмку. И кофе…
Кальвадос был без вкуса, словно не согревало солнечное тепло яблони в запущенном нормандском саду. Кофе пах, как всякий кофе… Чьи-то голоса, чьи-то лица, шум в ушах… Равик улыбнулся и заказал арманьяк. Кельнер, солидный и важный, налил большую рюмку.
Равик не торопился возвращаться к себе. Он шёл навстречу дурману опьянения, зная, что тогда станет беззащитен… Весь день он смотрел, как меняется освещение в кафе и удлиняются тени.
Он ждал ночи, ждал, когда время станет невидимым.
****
Над Парижем висела луна. Равик почти забыл утро, словно прошли десятки лет. Случившееся несколько часов назад стало неважным, а то, что считалось давным-давно забытым, загадочно поднималось на поверхность. Прошлое не было больше отделено от него пропастью. Рядом с ним была его жизнь, она вернулась и глядела на него.
Он вышел из такси и только тогда почувствовал, до чего устал. Едва передвигая ноги, он направился в «Энтернасьональ». Страшно хотелось спать… Какой же я идиот, сопливый идиот, подумал он.
В номере Равик прошёл в ванную и открыл воду. Она зашумела водопадом. Повеяло влажным запахом смолы и скошенных трав. Он присел на край ванны и снял туфли. Всегда одно и то же. Ненасытная власть привычки! Как бы ты не был разбит, ты будешь умываться, бриться и чистить зубы. Он швырнул туфли в угол… Проклятая покорность, разъедающая душу. От нее не спастись. И всякий раз это только отсрочка. Каждый чёртов раз!
Внезапно Земля показалась ему недостаточно надёжной. Он понял, как она бесшумно летит, вращается вокруг своей оси в неимоверно огромном холодном пространстве.
Равик шагнул в темноту комнаты, роняя на пол одежду. Он достал из тумбы стакан и бутылку. Морозов дал ему эту жидкость. Для забавы. В его отеле жили постояльцы-строители, которые работали с инвизибулином: они покрывали им здания, мешающие обзору значимой архитектуры… Этикетка. Какая ирония – в бутылке раньше был кальвадос. Равик посмотрел бутылку на свет луны. Жидкость была прозрачной и виделась только тенью. Острой тенью луны. Полоской крови, когда на теле скальпелем сделан первый разрез. Он наполнил стакан.
Это то, что ему сейчас нужно. Выпить и покрыться прозрачностью. Он сделал глоток и посмотрел на руки. Почему-то он решил, что всё начнётся с пальцев рук. Рот его разочарованно дрогнул в лёгкой гримасе: от судьбы всегда ждёшь чего-то другого. Он выпил из стакана полностью.
Вода в ванной шумела. Он пошёл на шум, захватив стакан и бутылку инвизибулина. Ванна была полна. Он глубоко вздохнул, потом завернул кран и шагнул в воду. Ноги исчезли. Какое счастье – быть таким светлым, так мерцать, так невесомо парить, как вода, вечерний дождь. Руки ещё видны. Он взял бутылку и налил себе снова. Выпил.
Вода, стремительно несущаяся в жилах. Он ощутил, как все поры его тела заструились дождём. Он сразу стал мокрым. Руки стали мокрыми. Грудь стала мокрой. Лицо стало мокрым. Колени его подкосились и поплыли куда-то… Грохот всё ближе. Он слышался отовсюду. Веки затрепетали… Ничего не надо брать с собой. Никогда… Что-то в нём оборвалось. Равик вдохнул, погрузил себя с головой и замер.
Тело дёрнулось, не желая умирать. Из-под воды пошли пузырьки. Потом вода снова застыла, спокойная и прозрачная. Последним, что осталось плавать на поверхности, были тёмные длинные волосы. Скоро и они исчезли, став невидимыми.
****