Смерть приходит не в тот миг, когда останавливается сердце. Она приходит раньше - в тот самый момент, когда человек решает: вот здесь я перестану принадлежать миру живых. Это решение не всегда громко. Иногда оно тише, чем падение снежинки на воду.
Я знал одного человека - назову его Л., потому что имена мертвецов лучше хранить в полутени, как хранят редкие вина, - который умер дважды. Первый раз в двадцать три года, когда встретил её. Второй - в тридцать семь, когда принял яд. Между этими смертями пролегла вечность длиной в четырнадцать лет.
Он был из тех, кого нельзя описать. Фотографии врали. Портреты лгали еще более. Потому что его лицо жило не в чертах, а в переходах, в мимолетностях, в той невидимой вибрации, которая существует между взглядом и отражением взгляда. Женщины его либо не замечали вовсе, либо не могли забыть никогда. Третьего не было.
Её он встретил в оранжерее, зимой. Она пряталась от мужа за пальмами - не от тирана, а от существа еще худшего: от человека, который был слишком добр, чтобы его можно было ненавидеть, и слишком пуст, чтобы его можно было любить. Муж её коллекционировал мнения, как коллекционируют открытки. Он был безупречен, как статуя на кладбище.
Л. увидел её там, среди влажных тропических листьев, когда она плакала. Не навзрыд - так плачут лишь те, кто еще надеется, что их услышат. Она плакала тихо, технично, вытирая слезы движением, которое повторила уже тысячу раз. Словно отбывала повинность перед собственным горем.
- Вы умираете, - сказал он ей вместо приветствия.
Она подняла глаза. Зеленые. Впоследствии я видел записи в его дневнике: "Глаза цвета морской воды в тот миг, когда корабль тонет, но еще не знает об этом". Он был склонен к такого рода формулам.
- Разве это заметно? - спросила она.
- Очень.
- Тогда помогите.
И вот в чем странность: он не спросил, чем помочь. А она не объяснила. Между ними сразу возникло понимание - не то, которое строится на словах, а то, которое существует ниже слов, в той области, где тела ещё помнят, что были одним целым, прежде чем мир разделил их на отдельные существа.
Они не стали любовниками в обычном смысле. Нет, они были любовниками в смысле гностическом - существами, которые через плоть пытались пробиться к утраченному единству. Их встречи напоминали заговоры. Они встречались в местах, где время текло иначе: в церквях во время службы, в музеях перед закрытием, на мостах в час, когда туман стирает границы между водой и небом.
Однажды она сказала ему: "Я не могу больше возвращаться туда". - "Туда" означало её дом, её жизнь, её имя в обществе. - "Тогда не возвращайся", - ответил он. Но они оба знали, что это невозможно. Не из-за мужа. Не из-за денег. Из-за чего-то худшего: из-за привычки. Из-за страха перед пустотой, которая разверзнется, если оборвать все связи.
Л. принял решение за них обоих. Он не говорил ей. Он просто начал готовиться.
Я видел его в те последние месяцы. Он был странно спокоен. Не умиротворен - нет, это было бы слишком просто. Скорее, он обрел ту особую ясность взгляда, которая бывает у приговоренных к смерти, когда они уже перестали бороться и начали созерцать.
Он переделал свой кабинет. Превратил его в место, которое не принадлежало ни одной эпохе. Там были персидские ковры и японские гравюры. Византийские иконы соседствовали с алхимическими трактатами. В углу стоял телескоп, направленный в окно - но не на звезды, а на дом напротив, где жила она.
- Зачем вам это? - спросил я.
- Чтобы помнить, что она существует, - ответил он. - Видите ли, я иногда сомневаюсь. Мне кажется, что я её выдумал. Что она - только мой способ думать о смерти.
- А она?
- Она думает обо мне так же. Мы существуем только там, где пересекаются наши взгляды. В остальном - мы призраки.
Он написал книгу в те месяцы. Её никто не читал. Он сжег рукопись за день до смерти. Но я успел увидеть несколько страниц. Там была одна фраза, которую я запомнил: "Любовь - это не то, что соединяет двух людей. Любовь - это третье существо, которое возникает между ними и требует жертв".
В ночь, когда он умер, она тоже умерла. Не от яда - от разрыва сердца. Врачи говорили о врожденном пороке, который обнаружился внезапно. Но я знаю правду. Она умерла потому, что он умер. Потому что существо, которое жило между ними, втянуло их обоих в себя, как водоворот.
На похоронах её муж плакал искренне. Он любил её по-своему - любовью человека, который никогда не понимал, что любовь может быть чем-то большим, чем привязанность. Л. не хоронили. Его тело исчезло. Я не знаю, как это произошло. Знаю только, что в его кабинете нашли две пустые чаши из венецианского стекла. В обеих был осадок - один зеленоватый, другой багровый.
Иногда я думаю, что они не умерли. Что они нашли ту дверь, которую искали - дверь в место, где не существует времени, где не нужно возвращаться в мир, где тела бесполезны, потому что две души слились в одну.
Иногда я думаю, что я сошёл с ума, и все это было моей выдумкой с самого начала.
Но есть одна вещь, которая смущает меня. В последний раз, когда я был в его кабинете - уже после всего, - я увидел на столе раскрытую книгу. Это был средневековый трактат о душе. И на полях чья-то рука - не его, не её, а третья, незнакомая - написала по-латыни: "Mors ianua vitae". Смерть - врата жизни.
Чья это была рука?
Я не знаю. Но с тех пор я боюсь зеркал. Потому что иногда, глядя в них, я вижу не свое отражение, а нечто стоящее за моим плечом. Нечто, что улыбается. Нечто, что знает ответ на вопрос, который я боюсь задать.
Быть может, смерть - это не конец. Быть может, это свидание. Свидание с той частью себя, которую мы всю жизнь искали в других людях. И те, кто любит по-настоящему, просто приходят на это свидание раньше остальных.