Голос его был хриплый. Старый Крис стоял у края канала, где вода начинала серебриться перед рассветом, и держал в руках книгу - корешок был затёрт. "Вергилий", - сказал он, не поднимая глаз, будто знал, что я подойду.
Отец называл эти часы "предрассветным бродяжничеством". Тёмная вода канала серебрится первыми лучами, город ещё не проснулся, только чайки кричат о недосказанности ночи. Я бродил здесь каждое утро - от бессонницы, от тоски, от того безымянного зуда, который гонит по пустым улицам. А Крис был здесь всегда. Человек, который считал время по зарастающим паутиной циферблатам и разговаривал с булыжниками.
Он читал на языке, который звучал как камень: magnus ab integro saeclorum nascitur ordo... Великий порядок веков рождается заново. Каждое слово падало в холодный воздух, как монета на дно. Я ловил их, не понимая, но чувствовал, как они оседают где-то за рёбрами.
Воздух пах тиной и машинным маслом - канал давно не чистили, и на поверхности воды плавали радужные разводы. Холод полз от камней набережной, въедался в подошвы. Где-то вдали завыла сирена - заводская, зовущая на смену.
"Это не просто стихи, - говорил Крис, проводя узловатым пальцем по строчкам. - Это карта. Карта мира, который мог бы быть, но заблудился".
И тут - я не сразу заметил, сперва решил, что мне мерещится от недосыпания - по воде побежали светящиеся трещинки. Тонкие, как паутина и яркие. Они соединялись в дуги, дуги сплетались в круг. Я замер, не веря глазам. Вода в канале не должна так светиться. Вода вообще не должна ничего делать, кроме как течь и отражать.
Но круг продолжал разгораться.
--
II. Явление
В центре круга лежал младенец.
Но это это был не младенец. А сгусток света, отливающий перламутром, пульсирующий, как живое сердце. У него не было черт лица, но я чувствовал, как он смотрит на меня. Холод пополз по спине, но меня охватил какой-то жуткий восторг.
"Новая порода", - тихо произнёс Крис, и слово progenies зазвучало в его горле как натянутая струна перед разрывом.
Моё сердце бешено заколотилось.
Я знал эти слова. Не из книг - из плакатов, из старых газет, которые до сих пор валялись в подвалах. "Новая порода" - так называли тех, кто в начале прошлого века запустил Большую Машину. Те, кто обещали золотой век, царство разума, конец войнам и нищете. Они построили заводы, которые теперь ржавели по всему городу. Они пустили по каналу стальных рыбаков с пустыми глазами-иллюминаторами, которые до сих пор бороздят воду, ловя несуществующую рыбу. Они мечтали о Saturnia regna - царстве Сатурна, золотом веке.
Крис показал рукой на полуразрушенный мост вдали. На его опорах всё ещё виднелись барельефы: младенцы в лучах солнца, серпы и молоты, переплетённые с виноградными лозами.
"Видишь? - сказал он. - Они хотели Saturnia regna. Получили железный век, который так и не закончился".
Светящийся круг на воде пульсировал. Младенец-свет вытянулся, стал столбом, потом снова сжался в точку. Я не мог оторвать взгляда. Это было похоже на то, как смотришь на рану - отвратительно и завораживающе одновременно.
"Чем ярче был обещанный свет, - сказал Крис, не отрывая взгляда от воды, - тем глубже ржавели железные цепи. Парадокс золотого круга".
Он замолчал. Вода тихо плескалась о камни набережной. Чайка пролетела над нами, крикнула - звук был похож на скрип ржавой цепи.
"Кричавшие о прекращении железного века, - продолжал Крис, - не понимали, что сама идея - кузница. Она куёт новые оковы. Маркс перевернул Гегеля вверх ногами, Гегель - Вергилия...".
Он наклонился и коснулся пальцем поверхности воды.
Светлый круг сразу начал терять форму. Расплывался в мутноватые кольца, как рана, в которую попала грязь.
"Видишь? - усмехнулся Крис. - Порядок великих веков - magnus ordo - он жив, но только если ты не пытаешься его поймать. Попробуй удержать - и получишь пожарище. Или музей".
--
III. Парадокс
Я вспомнил картинки из старых книг - те, что валялись в библиотеке моего деда. "Золотой век": круглые яблоки на всегда зрелых ветках, нагие люди в садах, где не было теней. Мир, где время остановилось, превратившись в идеальный гобелен без единой прорехи.
"Но в садах без теней не растут деревья, - сказал я вслух, сам не понимая, откуда взялась эта мысль.
Крис посмотрел на меня. В первый раз по-настоящему посмотрел. Глаза были мутные, как вода в канале, но в них что-то блеснуло - согласие, что ли?
"Точно. И даже самый красивый круг - ловушка. Для того, кто мечтает о возвращении".
Он снова произнёс что-то на латыни - в третий раз, медленно, раздельно, как заклинание: "Magnus ab integro saeclorum nascitur ordo".
И тут я увидел это.
Вода в канале начала ползти вверх.
Не брызгами - не волной, выплеснувшейся на набережную. Она ползла по стенам дома напротив. Тёмные потёки медленно поднимались по мокрому кирпичу, по облупившейся штукатурке, открывая слои - краску, плесень, старые граффити, нацарапанные кем-то десятилетия назад.
Я застыл. Сердце колотилось так, что в ушах зашумело. Это невозможно. Вода не течёт вверх. Законы физики, гравитация, чёрт возьми, здравый смысл - всё это кричало, что я схожу с ума.
Но вода продолжала ползти.
Она добралась до балкона на втором этаже. И тут я увидел её.
Куклу.
Она стояла в углу балкона, прислонённая к ржавой решётке. Фарфоровые глаза, истлевшие латы, на груди - вышитая золотом цитата, буквы потускневшие, но ещё читаемые: iam nova progenies caelo demittitur alto. "Уже новое племя нисходит с высокого неба".
"Кто её туда поставил?" - спросил я хрипло.
"Те, кто верил", - ответил Крис.
Вода остановилась. Потёки замерли на кирпичах, как шрамы. Потом начали медленно стекать обратно.
"Крис, - я обернулся к нему. - Что это было?"
Он улыбнулся. Улыбка была печальная.
"Хранитель парадокса - это я. А парадокс такой: идея, способная взорвать прежний мир, всегда несёт в себе зародыш новой тюрьмы. Вот почему "новую породу" нельзя найти на карте. Но можно напечатать на плакате у входа в очередной музей утопий".
Он показал на чайку, которая села на ржавую трубу, торчащую из воды.
"Это и есть Дева - Virgo. Она всегда возвращается. Но только чтобы показать: железный век никогда не кончается. Оно живёт, пока живут те, кто пытается его завершить".
Чайка крикнула. В тот же миг светлый круг на воде окончательно потускнел, превратившись в грязное радужное пятно от масла.
--
IV. Исчезновение
Крис закрыл книгу.
"Помни, парень: великий порядок начнётся снова. Но он будет выглядеть как грязь на дне канала. Самый главный секрет золотого века в том, что его не существует. Только блестящая раковина, под которой шевелятся твари".
Вдали зашипело - это запели автоматические птицы на заводе. Вместо песен они повторяли утренние сводки. Голоса их были механическими, но странно тоскливыми - как плач заржавевших колоколов.
Крис протянул мне руку. В ладони лежала чёрная жемчужина - идеально круглая, размером с вишню. Она была тяжёлой и холодной, как свинцовая пуля.
"Возьми. И помни: каждый раз, когда кто-то произносит слово "золото", мир становится чуть холоднее. Каждый раз".
Я взял жемчужину.
Когда я поднял глаза, Криса уже не было.
--
V. След
Я вернулся к каналу через час. Хотел убедиться, что не сошёл с ума. Что всё это было реально.
Лавка Криса - покосившийся сарай у самой воды, где он торговал всяким хламом - была закрыта наглухо. Ставни сколочены гвоздями, не ржавыми. Замок новый, блестящий. Как будто его повесили только что.
Канал спокойно отражал серый небосвод. Вода текла медленно и лениво. Только на том месте, где светился круг, осталось кольцо из пузырьков. Маленьких, едва заметных.
Я присел на корточки у самой воды и прислушался.
Внутри пузырьков кто-то шептал.
Я не знал этого языка. Но слова были о возвращении, о новом начале. С каждым пузырьком, который лопался, они становились всё безнадёжнее - как предсмертный хрип железного века, который так и не смог умереть.
Я встал. Собирался уходить.
И тут увидел надпись.
На мокром деревянном настиле, прямо у края воды, кто-то вывел углём или сажей:
magnus ab integro saeclorum nascitur ordo...
Я провёл пальцем по буквам. Они размазались, оставив на коже чёрный след.
Я посмотрел на дом напротив. На балкон второго этажа. Кукла всё ещё стояла там, прислонённая к решётке. Ветер колебал истлевшие латы.
Фарфоровые глаза смотрели прямо на меня.
Я сунул руку в карман, сжал жемчужину. Она источала холод так сильно, что пальцы занемели.
А потом - я не знаю, зачем я это сделал - достал её и бросил в воду.
Всплеск был тихий, почти неслышный.
Жемчужина пошла ко дну, оставив за собой цепочку пузырьков. Они поднимались к поверхности, лопались - и в каждом я слышал тот шёпот. О возвращении. О новом начале.
Я повернулся и пошёл прочь.
Надпись на досках за моей спиной начала медленно стираться. Не от ветра, не от воды. Сама. Буква за буквой, как будто невидимая рука аккуратно вытирала их.
А я шёл по пустым улицам, мимо ржавых заводов и закрытых лавок. Шёл, пока не вышел к мосту - тому самому, с барельефами. Младенцы в лучах солнца. Серпы и молоты, переплетённые с виноградными лозами.