В Цфате камни знают дорогу лучше людей. Они ведут тебя по узким переулкам, где запах свечного воска и пряного хлеба удерживает время в длинном вдохе. Я пришёл туда не за доказательствами и не за новостями; у меня была просьба, которую я не мог назвать. В таких местах просьбы стоят тихо, как дети у двери.
Рав, о котором говорили, что его слова умеют быть светом, сидел у низкого стола. Не скажу, что он был выше других; он просто был в своём месте, как камень в кладке. Люди входили, и воздух делался плотнее, будто издалека подходила ночь, хотя был ещё день. "По одному огню - одна свеча, - сказал он, - а по множеству огней - множество свечей. Ставьте их рядом". Мы поставили - не свечи, а себя - и заметили, что свет стал иным: не больше, но глубже.
У него была привычка говорить об окнах. Он не любил открытых настежь, потому что свет, приходя слишком быстро, забывает человека. "Перегородки - милость, - сказал он. - У света есть окна; закрывай, когда трудно, открывай, когда нужно. Не делай из окна дверь". Я кивнул, потому что человека легче понять через окна, чем через двери.
В тот вечер собрались многие - не потому, что был праздник, а потому что люди хотели стоять вместе. Я слышал про одиночные путешествия души, про диадические связи с учителем; здесь было иначе: мы учились стоять бок о бок. Старик справа, юноша слева, женщина у двери - все были в одной картине, как свечи в одном подсвечнике. "Когда собирается стадо вокруг своего пастыря, - сказал рав, - свечи увеличиваются. Одна свеча не любит одиночества". Он улыбнулся, чтобы никто не подумал, что речь идёт о пастбище и огоньке, который пасут.
Тиш - праздничная трапеза - начался так, как начинается дождь: не сразу, а постепенно. Песни были сложены осторожно, как хлеб рвут не спеша. Я заметил, что люди перестали делить между собой слова - они делили огонь. Один тянул вниз из воздуха жар, другой принимал, третий продолжал, и весь зал становился одним дыханием. Кто-то закрыл глаза; у кого-то на лице огонь отражался так, что глаза выглядели расширенными. Было сказано древнее слово: "Маасе Меркава". Никто не спорил, потому что спор плох для колёс.
Про "обмороки" в тех краях говорят бережно: откладывают его на край стола, как нож, который используют редко. То, что выглядело как сон, было иногда входом и выходом в более холодное место, откуда возвращаются с теплом. Юноша, который сидел рядом со мной, не упал; он ослаб - так, будто кто-то вынул из него одну нить, чтобы починить целую ткань.
После окончания трапезы рав попросил нас остаться. Он сказал, что будет "вспоминать имя для каждого", и рука его пошла по воздуху над нашими лицами, не касаясь. Я не знаю, как назвать это движение: у меня нет для него слов, и это хорошо. Когда ладонь прошла над моей кожей - ум мой запутался в своей важности, как бывает с человеком, который слишком многому учил себя. Слова, приготовленные для умной беседы, растаяли, и остались другие - короткие, как угольки, но живые. Я сказал вещи, которые обычно говорят в одиночестве; они вышли наружу тихо. А в конце он произнёс молитву, и воздух стал как вода.
Там же, в Цфате, я слышал историю про братьев и отца. Отец, который не любил пустой шум, попросил сыновей показать силу перед людьми: старший заговорил о глубине - не воды и не земли - и вокруг него стало тесно от слов. Тогда младший подошёл и провёл ладонью по его лицу, будто оттёр пыль. И важность старшего стала похожа на лёд в весенних водах: она звякнула и растворилась, а вместо учёной речи пришли признания о том, что хотел спрятать от себя самого. Не знаю, как судить такую вещь. Но люди сказали, что иногда нужно путать голову, чтобы выслушать сердце.
Рав относился к "пассивности" не как к слабости. Он говорил: "Есть состояния, в которых невозможность действовать - не отсутствие сил, а присутствие другого". Он не любил слова "мать" и "ребёнок" в этом контексте, но говорил так, чтобы мы поняли, что иногда молитва приходит, потому что руки забыли, что делать. Мы видели тех, кто становился мягче и чаще молился: им было легче не действовать и легче вернуться. О тех, кто не возвращался, он говорил редко и без имен.
Про митнагдим - противников - у него была старая осторожность: "Они боятся, что человек перестанет быть человеком", - говорил он, но улыбался так, будто говорил без злости. "Когда ты выходишь - вернись; если не умеешь возвращаться, - не выходи". Мы записали это в памяти, как записывают правила, которые спасают от обид.
Я был в зале в тот вечер, когда свечи решили стать множеством. Их было и раньше много, но они стояли отдельно; теперь их поставили ближе. "Не потому, что света будет больше, - сказал рав, - а потому, что он не станет меньше". Наши лица стали единым лицом; голоса - одним голосом. И в этом одном голосе каждый слышал себя: не как пассажира, а как того, кто держит спину и плечо для другого. В такие мгновения понимаешь: свет не живёт внутри одного; он идёт между многими, как вода между камнями.
Где-то возле двери стояла женщина, которую я видел не первый раз. Она была из тех, кто не любит громкие доказательства. Когда рав говорил об окнах, она опускала взгляд, как человек, который уже знает, как закрывать. Я спросил её после: "Чего ты боишься?" - "Света, который приходит быстро". - "А разве бывает иначе?" - "Бывает, - сказала она, - когда рядом стоят другие. Тогда он приходит как хлеб - его можно делить".
Не всё там было радостью. Бывали дни, когда люди приходили уставшие и выходили уставшими; в такие дни рав не держал их долго. "Тишина - тоже огонь", - говорил он и отпускал. Были ночи, когда юноша, сидевший в углу, уходил в свой столб света: он на следующий день улыбался уже иначе - не так, чтобы удивить, но так, чтобы не уронить то, что принёс. Он никогда не раскрывал, что видел; у нас так не принято. Разве что говорил: "Я сидел, и свет сидел вокруг". Рав кивал, потому что узнал описание.
Есть там привычка учиться вдвоём. В большом зале она почти незаметна, как шёпот в песне. Но иногда рав уходил с учеником в маленькую комнату - окна там были поменьше, и лампа взята пониже. "Малое - иногда богато", - сказал он. "Огонь любит малые комнаты". Там он давал ему слова, которые нельзя произносить всем, - не из гордости, а из меры. "Слова должны собирать огни в тишине", - повторял он, и тишина делалась работой.
Кто-то спросил однажды, зачем всё это на людях: если выход в трепет и возвращение - дело внутреннее, почему мы стоим вместе? Рав не ответил сразу; он взял свечу и перенёс её, как переносят воду - не пролив. "Потому что есть энергия, - сказал он, - которую человек один не удержит. Её нужно передавать. Не выставлять напоказ, а направлять". Мы поняли ровно настолько, насколько можно понять за один вечер.
Потом пришла зима, и она была длинной не по календарю, а по сердцу. Люди стали молиться чаще, и кто-то сказал, что они перестали действовать. Рав поправил: "Они действуют иначе. Есть труд - держать огонь на одинаковой высоте". Он не называл это "поучением", чтобы не звучать учёно, он называл это "держанием".
Иногда на улицах говорили: "Это магия". Люди любят слово, которое делает из вещи чудо. Рав размешал чай и ответил: "Если это магия, то она между нами". Он не улыбался злой улыбкой; он был усталым человеком. "Да, я верю, что есть запреты. А есть путь - выйти и вернуться с жизнью. Всё остальное - разговоры". Тот, кто спросил, ушёл, не стесняясь. На следующий день он стоял рядом со мной так близко, как стоял вчера далеко.
В последний вечер моего пребывания в Цфате рав попросил нас зажечь свечи вместе. Мы поставили их в одну линию, как ставят детей в праздник - чтобы не перепутать. Огонь стал не высоким, а уверенным. И кто-то произнёс вслух: "Теперь мы знаем, как дарить свет". Никто не записал; бумага не любит таких слов. Но в памяти осталась простая вещь: свет в Цфате не оставался одному; он был распределён между плечами и глазами, между окнами и перегородками, между теми, кто умеет закрывать, и теми, кто умеет открывать.
Я ушёл оттуда с малой вещью: ямкой в ладони, где проходила рука раввина, и словом, которое больше не было моим. Теперь, когда я стою в другом городе и свечи здесь другие, я вспоминаю ту линию огней и то, как одна свеча "не любит одиночества". И если кто спросит: "Это было?" - я отвечу: "Это бывает всякий раз, когда люди собираются, чтобы делить огонь, а рав сидит в своём месте, как камень в кладке, и напоминает нам про окна". Тогда те, кто боятся, закрывают их; те, кто готовы, открывают. И свет идёт между нами, как вода между камнями.
Я не знаю, как назвать это в книге. Может быть, "групповой путь". Может быть, "общинная тишина". А может быть, - не называть вовсе, потому что у некоторых вещей остаются только места и лица. В Цфате это было лицом - наше лицо, и местом - наш зал. Там не требовалось быть первым или последним; требовалось стоять вместе. Вот и всё.