В доме моего деда, в старом буфете за мутным стеклом, стояла фарфоровая собачка - белая, с золотой полоской на ухе. Когда мне было шесть, я разбил ее, играя в индейцев. Дед не рассердился. Он собрал осколки в платок и сказал: "Вещи живут дважды. Сначала - как вещи. Потом - как память о том, кто их любил".
Я не понял тогда. Понял много лет спустя, когда увидел в музее осколок греческой амфоры - просто черепок с завитком орнамента. Рядом стояла табличка: "Найдено в детском захоронении. Предположительно - игрушка".
Ребенок, умерший две тысячи лет назад, играл этим черепком. Строил, может быть, замки. Водил им по песку, как корабликом. И кто-то - мать? отец? - положил этот осколок ему в могилу, потому что это было его. Потому что в этом черепке был не кусок глины, а целая вселенная, понятная только одному человеку, которого больше нет.
Мы строим из того, что находим.
Мухаммад-Дин у Киплинга строит дворцы из мусора. Ноготки, черепки, камешки. Но ведь и мы, взрослые, делаем то же самое. Только называем это иначе: карьера, семья, наследие. Мы собираем осколки смыслов в узоры, которые кажутся нам прочными. А потом приходит случайность - чья-то нога, сезон дождей, лихорадка - и всё рассыпается.
Но есть страшная правда, которую Киплинг не говорит прямо, но которая пульсирует под текстом, как подземная река.
Ребенок знал.
Знал ли Мухаммад-Дин, что его дворцы эфемерны? Конечно. Дети не глупы. Они понимают, что песок - это песок, что завтра дождь смоет всё. Но они строят всё равно. Не вопреки этому знанию, а благодаря ему. Потому что в их архитектуре нет лжи о вечности. Есть только честность мгновения.
Взрослые строят из камня и бетона, потому что боятся. Боятся, что их забудут. Боятся, что их жизнь - просто серия случайностей без смысла. Поэтому мы возводим пирамиды, небоскрёбы, мемориалы. Пишем книги. Называем это бессмертием.
А ребенок берёт перо, обломок стекла - и создаёт Тадж-Махал, который просуществует до вечера.
Кто из них понял больше?
В тибетской традиции монахи создают мандалы из цветного песка. Неделями. Терпеливо. Узор за узором. А потом, когда работа закончена, они сметают её в реку. Европейцы приходят в ужас: "Зачем же трудиться, если всё уничтожишь?!" Монахи улыбаются: "Вы не поняли. Мы трудимся потому что уничтожим".
Мухаммад-Дин - буддийский монах, не знавший о Будде. Его дворцы - мандалы из хлама. И когда рассказчик случайно разрушает постройку, мальчик не бунтует против вселенской несправедливости. Он плачет - да. Но потом начинает строить заново. Потому что смысл не в сохранности дворца. Смысл в строительстве.
Смысл в том, что ты складываешь осколки, пока у тебя есть руки.
А теперь - поворот, от которого перехватывает дыхание.
Имам-Дин несёт тело сына к кладбищу. Завёрнутое в белое. И в этот момент весь мир Киплинга - колониальная Индия с её сагибами и кхитмагарами, с её иерархиями и дистанциями - вдруг схлопывается. Потому что перед лицом мёртвого ребенка нет ни англичан, ни туземцев. Есть только отец, несущий то, что когда-то мурлыкало песенки и строило дворцы из перьев.
Киплинг не говорит, что чувствует рассказчик. Он просто показывает пустоту: Мухаммад-Дин не встретил его у ворот. Не сказал "Талаам, тахиб".
Отсутствие приветствия весит больше, чем все дворцы мира.
И в этом молчании - вся метафизика утраты. Мы привязываемся не к грандиозному, а к крошечному. Не к шедеврам, а к ритуалам. "Талаам, тахиб" - это тоже дворец, построенный из повторения. Из ежедневности. Из мгновений, которые кажутся незначительными, пока не исчезают.
А дальше - тишина рассказа. Киплинг не описывает похороны. Не даёт утешения. Просто: "несли завёрнутым в белое полотно всё, что осталось".
Всё, что осталось.
Но ведь от нас всех останется именно это. Горстка праха. И, если повезёт, - несколько осколков в чьей-то памяти.
Морская раковина так и лежит на песке. План дворца начерчен, но не воплощён. И в этой недостроенности - весь ужас и вся красота человеческого существования. Мы умираем посреди предложения. Посреди замысла. Наши дворцы остаются чертежами на песке.
Но, может быть, именно поэтому они и прекрасны. Потому что в них - не претензия на завершённость, а только жест. Попытка. Мурлыканье маленького архитектора, который знает, что всё смоет, но всё равно втыкает ноготки вокруг мяча.
Потому что это единственное, что мы можем - строить из осколков, пока есть время.
А когда времени не станет, кто-то другой найдёт наш черепок. Поднимет. И, может быть, скажет: "Предположительно - игрушка. Предположительно - любовь".