Мастер прекрасных линий Мэшуа трудился при дворе верхненебесного Валли сорок лет. Он был так искусен, что его господин не раз преподносил работы каллиграфа в подарок князьям надзвездных покоев (царствующему роду).
Прекрасные линии с самых давних времен служили оберегами и талисманами, - с веками все более усложняясь, разделяясь на различные течения и школы, подвергаясь модным поветриям, искусство это стало не только замысловатым, а и превратилось в тонкую игру ума, где часто использовались математические счисления и астрономические параллели, то есть и мастер его должен был иметь не только твердую руку, но и светлую голову. Сами высокородные (от нижненебесных до принадлежащих к надзвездным) не пренебрегали прекрасной линии учением.
Мэшуа двадцати лет был переуступлен одним разорившимся средненебесным господину Валли старшему - отцу нынешнего. Сэсаю Валли тогда исполнилось двадцать пять, и он больше интересовался охотой, чем божественным искусством; только лет через десять - отец уже умер - он обратил внимание на своего каллиграфа. Через год Мэшуа занял почетную должность "начертателя дорог в мир Совершенного", - созерцание геометрических узоров и завязанных сложными узлами письмен должно было приводить разум в состояние звездной ясности и надмирной отрешенности.
Во многих лавках, торговавших предметами обихода, отыскались бы вполне приличные на первый взгляд листы, но знаток бы разглядел, что делались сии шедевры с помощью различных приспособлений недопустимых в работе истинного каллиграфа: линеек, подпорок, лекал, предварительных карандашных разметок, или даже - вопиющее безобразие! - шаблонов. Как правило, это были копии с высоких образцов. Печатные же с резных досок прекрасные линии ценились едва ли дороже глиняной плошки и раскупались совсем уж бедняками (или для ознакомления с работами мастеров - иначе недоступными), да и те почитали за долг иметь хоть один оберег исчерченный от руки - пусть и безвестного неумелого самоучки.
Три года назад Валли настоял, чтобы Мэшуа взял ученика, - каллиграф в своей самодостаточности не представлял, что станет кого-то учить.
Илимери был само совершенство. Даже в тринадцать лет уже полнился до краев чувством собственного достоинства: младший (пятый) сын небогатого средненебесного, он не мог рассчитывать на какое-либо наследство, а только на свои ум и таланты. Отец думал отдать его в духовную карьеру, но Илимери не привлекала зубрежка молитв и аскеза - пусть только на первых порах... "Потом придет все, - говорил отец, - тонкие кушанья и златотканые одеяния, изысканные развлечения и... даже женщины! Надо угождать наставникам, найти их слабые места - и они чуть приподнимут тебя, а там уж ты старайся не упускать каждого случая, чтобы возвыситься". Да, отец Илимери умел давать советы, а еще - делать детей: всего их у него было восемь. Но подросток высокомерно отверг мудрые проекты, сказав, что не желает лицемерить: "Чистая, прекрасная линия - вот мой путь". В его жилах помимо обычной людской текла звездная кровь богов - их дом даже роднился с верхненебесными. Что слушать советы отца неудачника, не смогшего преумножить славу и богатство рода? А он, Илимери, добавит к звездной крови холодный, ясный свет искусства - превзойдет свою смертную природу и станет не жалким жрецом, молящим богов о снисхождении, а просветленным - возможно, в посмертии перешедшим в надзвездные пределы... Он был уверен - аскезой не добиться просветления, только утонченнейшие размышления ведут в мир Совершенного. Илимери имел также красивую внешность и тем привлек внимание Сэсая Валли, по протекции одного своего друга решившего чем-то облагодетельствовать семью Илимери. Итак - его отец получил теплое место, Валли - красивого юношу ко двору, Мэшуа - ученика, а мальчик - исполнение своей мечты: лучшего каллиграфа, чем мастер Мэшуа в землях Долгих озер никто бы не назвал.
Илимери был само совершенство: понимал учителя с полуслова, подготовительные упражнения разной толщины перьями на прозрачной ирисовой бумаге делал с рвением и сосредоточенностью мысли, - исчерканные листки можно было оставлять как пример и образец для начинающих путь прекрасной линии. Через три года занятий у Мэшуа его работы по оттточенности стиля и выверенности штриха достигли мастерской высоты, его способность к счислению превосходила все ожидания - и потому замыслы были виртуозны. Только вот, несмотря на восторги господина Валли, который с удовольствием демонстрировал понимающим гостям это чудо, Илимери казалось, что учитель, мастер Мэешуа, им не совсем доволен. Будь он менее проницателен, то подумал бы, будто старик хмурится от зависти - к его молодости и таланту. Однако Илимери имел хороший глаз и на людей: учителю и вправду чего-то недоставало в его работах. Как-то он сказал:
- Ты сейчас молод, а твои узоры уже так стары. Что же будет через несколько лет?
И вот Илимери узнал: Мэшуа берет еще одного ученика!
Хинэй простолюдин: сын какого-то ремесленника с окраин города в тех землях, которыми управляет Валли. Он младше Илимери почти на год - ему еще нет шестнадцати; не так красив, даже не особенно миловиден - застенчивый подросток, каких много. Где-то он научился азам каллиграфии, и Мэшуа утверждает - Хинэй талантлив. Только Илимери видит неопрятность его линий, небрежность в выполнении заданий учителя, - из ирисовой бумаги Хинэй складывает голубей и запускает летать в окно! Он уже перепортил с дюжину тростниковых перьев, забывая как следует и вовремя промыть их от туши. И чему этот босяк улыбается? Как дурак.
И все-таки Хинэй стал товарищем Илимери, - он легко сносил обидные слова и поучения, пусть небезответно, даже задевая иногда Илимери, хотя тот и не показывал вида. Хинэя тоже стали приглашать на придворные церемонии и развлечения. У Валли было три дочери, две из них, живущие при своих мужьях, навещали младшую - любимицу Сэсая, которую он женил на сыне зависимого от него средненебесного и оставил при своем дворе. Когда все сестры оказывались вместе, особенно, если старый Валли отсутствовал по делам, в доме устраивали праздники, приглашали артистов и музыкантов. Мальчикам доставалась роль живых игрушек - женщинам Валли нравилось подшучивать над ними, кроме того ученики Мэшуа записывали умные мысли важных персон, стихи, рисовали символы счастья и благополучия для присутствующих: на особые дни, загаданные события, здоровье детей. Сам Мэшуа уже давно занимался только делами господина, да и в обществе себя показать не умел.
Илимери иногда думалось - учителю не хватает блеска оттого, что он, как и Хинэй, безродный: всего лишь сын какого-то чиновника; хотя дед или даже прадед нес в себе каплю звездной крои - имел клочок земли и запись в поминальниках как о нижненебесном, но женился неравно. Прекрасный юноша бесконечно высоко ставил его мастерство, но всегда мечтал, что достигнет большего по праву высокого рождения. И к Хинэю он относился как старший не из-за разницы в возрасте, - неправильность черт со временем стала умилять его, тогда как поначалу раздражала, - и только потому, что допустил себя быть снисходительным.
Илимери знал, что на Хинэя можно положиться: тот никому не передаст его слова о господине Валли, его зятьях и дочерях. Сам Хинэй - гибкий и подвижный, с лицом актера - с удовольствием передразнивал двор Валли - от рассеянного Мэшуа до танцовщиц... А вот учение... Сэсай Валли пенял начертателю дорог в мир Совершенного: второй ученик не угодил госпоже Лайе, размазав полукружья удачи, рисуя ей пожелательный лист "Счастливый путь", сказал дерзость ее камеристке, не может с точностью повторить самый простой из главных знаков...
- Я уже стар, Мэшуа, - ты, очевидно, переживешь меня. Илимери я еще куда-нибудь пристрою - мальчик заслуживает большего, чем место каллиграфа при моих непутевых зятьях. А зачем мне твой Хинэй? Его дело - быть писцом в деревенской канцелярии!
Мэшуа ничего не отвечал на это, только кланялся ниже.
Илимери и Хинэй уже два года учились вместе, и, собираясь на праздничный вечер Осенних Отражений, наводили золотые тени под бровями, нежно-лиловой пудрой покрывали щеки - по последней столичной моде.
- О! Да ты стал почти красив! - улыбнулся Илимери.
- Увы, даже твоего лица мне будет недостаточно, чтобы получить денежное место, - ответил Хинэй. Кажется, ему взгрустнулось перед шумным сборищем, где он чувствовал неловко. - Мастер ко мне слишком благосклонен... Нет, я вижу, я уже знаю - как бы мне хотелось начертать, но не получается!
- Не огорчайся, друг, - положил ему руку на плечо товарищ, - просто надо больше работать - линия придет сама.
- Наверно, ты прав, - Хинэю не хотелось сейчас говорить, - например, о том, что линия Илимери порой кажется ему безжизненной, а замысел скучным, что он не видит смысла в бесконечном повторении одного и того же знака, чтобы добиться копирной точности, что он и без расчислений видит какой узор где разместить, чтобы соблюсти соразмерность листа...
Его душу томило глухое волнение: праздник ожидался многолюдным и пышным, а с ним в таких случаях происходила какая-нибудь неприятность.
И вот уже он улизнул от внимания какой-то престарелой дамы - тоже с лиловой пудрой на скулах, перечислявшей всех Валли до десятого колена и повторявшей: пиши, мальчик, кроме меня, похоже, никто не помнит в каком родстве с кем состоит. Хинэй выводил закорючки отдаленных связей и думал, откуда она взялась, - раньше этот обомшелый кладезь семейной мудрости в доме не видели. Чуть она отвлеклась - и юноша, побросав исписанные листки, скрылся в сумеречном саду.
Не успел он насладиться свободой и благоуханием едва тронутого увяданием сада, как его настигла веселая компания: молодой человек в богатой одежде и несколько девиц, судя по платьям и макияжу - танцовщиц или певиц, - видно, они тоже пренебрегли общим торжественным весельем и, прихватив вина, искали укромное место.
- О! - воскликнул барич, - пойдем приятель! У меня есть что выпить и с кем повеселиться!
Хинэй сделал движение, чтобы миновать их и пробормотал: мол, благодарю, но я спешу. Молодому господину это совсем не понравилось, он нахмурился и крикнул:
- Ловите его, девочки! - когда ученик каллиграфа, легкий на подъем, пустился наутек. И он не ушел от чьей-то цепкой ручки, схватившей полу его верхнего просторного одеяния.
Пытаясь обратить свое бегство в шутку, Хинэй несколько криво улыбнулся и сказал, что ничего нет приятнее, чем быть пойманным столь прекрасными созданиями. Две девицы, развязно хихикая, поволокли его, куда указывал нетрезвый вельможа.
- Выпьем, друг! Выпьем и повеселимся! - говорил он Хинэю. - Никому сейчас нет дела до тебя! - отвечал на его реплики о важном поручении.
"Ах, как нехорошо", - жалобно думал Хинэй, - ведь вина он не любил и наглые незнакомые певички были ему не по душе. А дальше с ним и вправду произошла неприятность. Ему залили темным вином дорогое платье, оцарапали шею, чуть не раздели... Он вырвался и бросился прочь: сквозь кусты, по мягким перекопанным клумбам, лужайкам, мимо вишневых и сливовых деревьев - до границ усадьбы и за ее пределы. Погоня почти сразу отстала, но Хинэю это было неважно, - где-то у дороги в деревню, на бугорке, он бросился навзничь и, успокаивая дыхание, смотрел в звездное небо.
Через два часа юноша в своей комнате приводил в порядок одежду и умывался: увы, платье кое-где порвалось, пятна от вина и травы едва отстирались, на тонких руках проступили синяки. К нему зашел Илимери, услышав шорохи и тихие ругательства соседа, - он потерял Хинэя на празднике и сам вернулся не так давно.
- Что случилось?
- О-о! - ответил Хинэй, - пока ничего! Но случится, когда я отдам свое парадное платье матушке Миан - будет много криков и, возможно, меня даже побьют.
Илимери искривил свои красивые губы в усмешке: матушка Миан ведала гардеробом каллиграфов и беднягу Хинэя невзлюбила, как лишнюю обузу, и просто потому, что он был ей ровня, - ладно, если она просто покричит - это даже забавно, но может и пожаловаться господину Валли, а тот выдумает непутевому ученику Мэшуа неприятное наказание за испорченный дорогой костюм.... Он уже успел окинуть взглядом медные тазики и развешенные на плетеной камышовой ширме вещи, теперь при свете масляных ламп, о которые бились редкие мошки, Илимери со странным чувством рассматривал тощее тело Хинэя: острые плечи и локти, нежные волны ребер, - оказывается, этот робкий юноша самый близкий ему человек, - не потому, что они делят кров, пищу и материю для платья, - им шили одинаково, - а потому, что с ним всегда можно быть откровенным и можно даже ничего не говорить... Хинэй вдруг смутился и стал искать рубаху, чтобы накинуть, а Илимери поспешил сказать:
- Послушай, я возьму твою одежду, а тебе отдам свою, - Миан не посмеет обругать меня... И я сумею ее чем-нибудь улестить...
Назавтра ранним утром Мэшуа разбудил совсем еще вялого, невыспавшегося Хинэя и послал за особой бумагой в селение за рекой, - поколения местных жителей делали ее. Чтобы попасть туда, нужно было подняться на холм и, минуя заброшенный хутор, дойти до моста, а за ним повернуть вверх по течению.
Дорога все шла полями и лугами - светлая и легкая. Ближе к вершине холма начиналась рощица, а потом внезапно становился виден забор из жердей, и взгляд с него перескакивал на темные строения - уже с прорехами крыши, покрытые дранкой, едва видные за бурьяном бревенчатые стены. И как будто солнце уже стояло довольно высоко, но в этом месте лежали тени от старых деревьев, и казалось, что все еще раннее утро - легкая туманная дымка смягчала картину. Хинэю и раньше доводилось проходить здесь, но всегда с попутчиками: то дворовыми мальчишками, то в повозке вместе с конюхом, ехавшим на дальний луг за сеном для лошадей усадьбы. Говорили, хутор построил кузнец, но потом он вроде переселился в деревню, а позже сюда пришли женщины, - никто не знал откуда, - мать и две дочери, - и просили через госпожей Валли господина Сэсая разрешить им пожить в доме на холме, - они делали и расписывали шкатулки, пудреницы, веера и продавали партиями бродячим торговцам, а здесь господин Валли приказал сдавать все в усадьбу, - что-то оставляли, а остальное вместе с другими товарами для продажи отвозили в город. Потом женщины куда-то пропали. И больше на хуторе никто не жил.
Хинэй не заметил, как оказался перед распахнутой, зияющей чернотой, дверью дома. И, конечно, внутри не было ничего интересного. Он обернулся с недоумением на темный провал - что он видел в нем заманчивого пятнадцать минут назад? Юноша сделал шаг из бурьяна на дорогу и увидел на ней птицу с волочащимся в пыли крылом. Не то сойка, не то голубица - серая, как дым. Хинэй подошел и спокойно взял ее на руки, золотой глаз взглянул в его - откуда-то повеял ветер, шелестя опавшей и оставшейся на ветвях листвой, - каллиграф положил птицу за пазуху. И потом, когда он шел до селения делателей бумаги, когда нес свернутые в рулоны листы домой, птица сидела спокойно, едва видная из под пестрой ткани, - а всего он ходил не менее двух часов, которые в доме Валли отмеряли старомодной клепсидрой, а не недавно изобретенной заводной механикой.
Илимери смотрел в окно - там накрапывал дождь; перед ним лежал лист чуть желтоватой плотной бумаги. "Ясное небо" - такой узор ему велел начертать наставник. "Забавно, - думал Илимери, - сплошная хмарь в мире, а у меня - ясно". Сейчас он по правилам школы, традиций которой придерживался Мэшуа, "сосредоточенно созерцал", - то есть перед тем как начать какие-либо подготовительные наметки, счисления и черновые наброски, просто глядел на лист, где работа должна была возникнуть в истинно прекрасном виде: "дуновением ветерка" назывались движения руки каллиграфа, когда он воплощал замысел на чистовой лист. Но, возможно, хмурая погода смутила его дух - мысли убегали к совершенно посторонним вещам.
Иимери думал, что нравится женщинам. Еще он думал: какая это в сущности глупость - любовь. И потом: что и женщины - глупы. И почему у господина Сэсая Валли нет четвертой дочери. А затем вспомнил о Хинэе - о его темной, темнее, чем у Илимери, коже, - и сразу - о девушке госпожи Лайи, неприятно улыбнувшейся ему и легко проведшей по его предплечью. Как ему не была приятна ее улыбка, так неприятно было и думать, что он вдруг заведет интрижку ради скотских утех... Дождь за окном прекратился, а лист на столе ничего не сказал Илимери. Почему, собственно, они никогда не говорили об этом с Хинэем? Говорили о звездах, о великих каллиграфах, обсуждали Мэшуа... О поэзии и даже о достоинствах местных и когда-то запечатленных художниками красавиц...
Поскольку день был пасмурный, смерклось рано, и, тихо отворив дверь в комнату Хинэя, Илимери не сразу увидел его. Казалось, туманная дымка наполняет пространство, - может, юноша жег масляный светильник или свечи, погасил их недавно - дым от затухающих фитилей и наполнил комнату? Но пахло заоконной сыростью и яблоками.
Когда Илимери заметил Хинэя, то вздрогнул, затаил дыхание, - почти обнаженный, в одной набедренной нэтэ, он лежал на кровати, а в изголовье, как показалось Илимери, присела какая-то женщина, - голова Хинэя покоилась у нее на коленях... Но через секунду он уже никого там не увидел - только Хинэй, наверное в полудреме, потянулся, как кошка, и что-то пробормотал. Его товарищ решил, что может войти.
- Кто же ложится спать в такое время?!
- Тот, кого подняли в шесть утра после затянувшегося праздника, - откликнулся Хинэй, садясь и подтягивая колени к груди.
Илимери присел у него в ногах и стал жаловаться на одолевшую тоску, на погоду... Хинэй слушал рассеянно, и даже замечание друга о его недостаточном прилежании не вызвало никакого отклика - хотя бы занудству Илимери.
- Может, тебе стоило стать художником, - сказал Илимери, - это не божественное, не надзвездное искусство, но рисовать птиц, животных и хорошеньких женщин тебе больше пристало.
Хинэй только пожал плечами:
- Что говорить! Я учусь у Мэшуа.
- На самом деле я хотел тебя кое о чем спросить, но вижу ты не в духе...
И более юный сказал, что всегда рад видеть товарища, а рассеян от усталости, и, конечно, выслушает и ответит как может. Однако Илимери медлил.
- Знаешь ли ты, что не одна женщина уже предлагала мне себя? - наконец спросил он.
Хинэй молчал.
- Стоило ли мне соглашаться? - продолжил Илимери, всматриваясь в резковатые черты друга.
- Тебе лучше знать, - коротко, но смягчив голос, отозвался тот.
- Я шел к тебе как к другу...
- Послушай, не надо, - торопливо произнес Хинэй. - Это...
Он хотел сказать: "Это происходит само", - но передумал.
- Никогда не делай того, о чем потом пожалеешь.
Илимери рассмеялся и встал:
- Мэшуа был бы тобой доволен, - сказал он и, смеясь, вышел из комнаты.
А Хинэй все так же обнимал колени и думал о том, что с ним произошло сегодня... Или приснилось?
Пока он ходил за бумагой, а ходил он долго, птица спокойно сидела у него за пазухой, и юноша поил ее водой из фляжки, которую взял с собой. А вернувшись, отдал бумагу Мэшуа - господин Валли хотел, чтобы Илимери проявил свое мастерство на ней для одного его друга - очень важного, влиятельного верхненебесного... Хинэй порадовался за товарища. А птицу устроил на широком подоконнике, поставив ей мисочку с водой и тарелку с пшеном. Его просили не беспокоить Илимери, и он часов до шести вечера занимался своими делами, пока не понял, что просто больше не выдержит - клонило в сон. Хинэй разделся и забыл, как лег, - очевидно, даже не накрывшись одеялом.
Печку из-за сырой погоды - одну на три помещения - протопили, было даже жарко, форточка как будто сама слегка приоткрылась, и в комнату вполз туман. Тогда птица слетела к нему на кровать и стала расти, приобретая очертания человека, - и вот уже женщина в сером свободном платье сидит у него в изголовье и укладывает его голову к себе на колени. Тихий звук ее голоса успокаивает и Хинэй будто и во сне задремывает, а она говорит, как им - трем сестрам (сестрам - она просто на двенадцать лет старше погодок, и представляться матерью с дочерьми было проще) - тяжело жилось в ремесленном квартале в городе после смерти родителей, - потому, что они отвергали сватовство цеховых. Нет, люди в большинстве не злы, но нашлись, к несчастью, заводилы, и сестры однажды решились бежать, чтобы минула их худшая участь.
И останавливались они в разных селах и зарабатывали своим ремеслом сущие гроши - так что иногда приходилось батрачить на огородах, иногда принимать милость. Так прошло более года, пока не указал им кто-то на старый хутор, не рассказал о доброте юных госпож Валли. И зажили сестры на хуторе очень неплохо. Только счастье их длилось совсем недолго.
Прохожий нищий странник, - из тех, что гадают на бобах и продают якобы особо чудодейственные свитки с чистыми линиями, - встретил сестер на деревенском базаре, который собирался-то раз в три месяца, и в шутку сказал, удивляясь их зеленым глазам: духи леса! и, наверняка, у них есть золотые клады! Нашлись дураки, что приняли его слова за чистую монету. Возможно, они не хотели убивать сестер, но ничего от них не добившись, пришли в ярость. Тела закопали в роще.
В образе зверей неприкаянные духи сестер бродили вокруг хутора, ожидая освобождения: подраненное животное должен был кто-нибудь пожалеть, но люди обычно кидали камни.
Амеа поблагодарила Хинэя и нежно погладила по щеке.
- Прощай. Тебя ждет долгая и трудная жизнь.
- А Илимери?
- Его, - улыбнулся дух, - слава и почести.
Волна приятного тепла прошла по телу Хинэя, и он очнулся.