Первая половина этой фразы прозвучала в одной из московских больниц, которая когда-то считалась лучшей. Я лежала после полостной операции. Привезли по скорой.
Пять дней после операции ко мне не подходил не только мой хирург, но и вообще врач. Постель не меняли. В коридоре ругались матом медсёстры.
Было от чего заплакать. Но вопрос мне задал человек незаурядный. Это чувствовалось по зачарованному взгляду медсестры. Он был раскован, уверен в себе как в профессионале и как в человеке. Что за птица высокого полёта со мной разговаривает?
Но дело даже не в его привлекательности, хотя и в ней тоже. Он произнёс ключевую фразу, которая потрясла меня лет 30 назад.
Я тогда приехала в больницу с огромной миомой. Пока собирала бумаги, день неожиданно кончился - я в первый раз в жизни в 39 лет ложилась в больницу. В кабинете заведующего отделением горела лампа на столе, мягко выхватывая из темноты красивое лицо с жалеющими глазами. Этим лицом, подавшись вперёд, любовалась медсестра.
Меня нельзя было оставить в больнице. Надо было тащить тяжёлую сумку назад через всю Москву и приехать ещё раз завтра. Миома была размером с крупного мальчика в момент рождения. Было страшно, что от тяжести с ней что-нибудь случится. Я жила вдвоём с мамой, но она была старенькая и больная. Помочь не могла. Вот я и плакала, не надеясь на сочувствие, а оно вдруг проявилось.
Да каким голосом это было сказано! Как у Джо Дассена - мягко и по-мужски. С хрипотцой курильщика. Неужели правда добр? Ничего хорошего с больницами в моём представлении связано не было. Вот бы попросить его оставить где-нибудь в отделении тяжёлую сумку. Да нет. Не разрешит.
Но голос и взгляд запали в душу - уж очень неожиданно было. Меня поместили на следующий день в больницу. Сделали операцию. Я ходила по коридору и провожала взглядом хирурга, который спросил меня, почему я плачу. Больница стала для меня местом романтических ощущений. Я обо всём забывала, когда он шёл мимо по коридору или бросал на меня взгляд.
В гулких полутёмных коридорах то ли снился, то ли проходил он. Я могла узнать его даже в маске, со спины. Из марева голодных видений (можно было только клюквенный морс) в расплывающемся кадре из-за низкого давления проплывает он. Полюбила больничный запах. Он напоминал мне о том враче даже в поликлинике.
И вот теперь рядом с моей кроватью, через 30 лет после той операции, стоит мужчина, чем-то напоминающий того хирурга, тех лет. Сейчас тому 70, как и мне. Но этот не знает концf той потрясающей фразы, после запятой: "У вас никого нет?"
Было бы смешно рассказывать, что я плачу не потому, что пять дней лежу в луже гноя, и что на меня орут медсёстры. Нет, мне жаль, что я никогда не смогу есть свежую лесную землянику и чернику и грибы. Сказали, что это вызовет повторное появление спаек в кишечнике. А я только после сорока, как раз после той операции, нашла друга, мужа, с которым мы ставили палатку на землянике, в лесной глуши и могли натощак поглощать её килограммами... Сейчас у мужа болит нога и он не может меня навестить.
Но дорогу к ягоде надо было пройти с тяжёлыми рюкзаками. А я теперь не могу ни рюкзак тащить, ни ягоды есть. Вот о чём плакала я. Но чтобы понятно было, надо рассказать всю жизнь, все 70 лет.
А этот пришедший из прошлого человек всё не унимался: "Что вы плачете, скажите?" Но время унесло часть фразы после запятой.