Что ждет читателя, открывающего книгу стихов Ларисы Миллер? Возьму на себя смелость утверждать - встреча с самим собой, с предвечной душой, с Богом.
Читатель не найдет здесь ни привычных аллюзий "о странностях любви", так ярко воплощенных в русской поэзии от Пушкина до Бродского, ни излюбленных - русской же поэзией - вольнолюбивых мотивов (еще бы: века в отсутствии гражданских свобод!), ни ставшей в последние десятилетия привычной ломки традиционных форм классического стиха. Напротив, поэзия Ларисы Миллер подчеркнуто проста, классически прозрачна. Ее излюбленная форма - короткий, от 8 до 16 строк стих, чаще всего с парной рифмовкой, сама же рифма не отяжелена ни составными, ни приблизительными созвучиями, нередко грамматически однородна, наиболее часто встречающийся размер - четырехстопный ямб. Эта нарочитая простота стихотворной формы - основной принцип поэзии Л.Миллер: о самом сложном - самыми простыми средствами, о непознаваемом - самыми внятными словами.
Давно замечено, что о вере говорить трудно, ибо человеческий язык (во всяком случае, русский) не выработал для этого необходимой лексики. Оставим в стороне вопрос, насколько это вообще нужно. Зато стихи Л. Миллер со всей очевидностью подтверждают неисчерпаемое богатство нашей родной речи. Избегая неологизмов, поэтесса говорит с читателем о промысле Божьем теми словами, которыми говорили с нами и Пушкин, и Тютчев, и Мандельштам, но говорит настолько по-своему, наполняя стихи такой индивидуальной, уникальной интонацией, что это ставит ее поэзию как будто бы отдельно от всего созданного ранее. Я бы сравнила образ лирического героя поэтессы с одиноким деревом, стоящим на вершине холма и устремляющимся в небеса: не о разладе с миром шепчет его листва, а о вечном движении ввысь, о слиянии земного с непознаваемым, - как корни, питающиеся соками земли, несут живительную влагу, пролившуюся с небес, по стволу всё выше и выше, к самому последнему листочку, который касается облаков, плывущих над нашими головами.
Стихи Л.Миллер полны движения, полета. Куда, к чему, к кому? Да к Тому, Кто нам даровал это ощущение полета, важно только вновь его почувствовать, ведь за всепоглощающей суетой сует очень легко это ощущение потерять - вот почему ее поэзии так свойственны образы облаков и ветра: изменчивые и парящие, они словно восстанавливают утраченную связь между миром и душой, устремляющейся ТУДА, откуда она однажды пришла:
И в том печаль, но в том и чудо,
Что даже вздоха своего
ТУДА не унесешь отсюда.
Душа скитается в потемках суетного быта. Кажется, еще чуть-чуть - и "счет за телефон", и "машинный рев", и "тараканы и мыши", и "полутемный подъезд" поглотят ее, засосут в свой призрачный водоворот житейских хлопот, то бишь небытия... Но нет, нет! Она - "летучая, лету..." - воспаряет, скорбя и умиляясь, туда, где "снизойдет Благодать", где
Как небо помыслы чисты
И связаны не с миром этим,
и с изумлением смотрит на оставленный мир, "легким крылышком шурша":
И сверху увидим, как тихо, бело,
И чисто, и снежно средь долгой зимы
В том мире, который покинули мы.
Л.Миллер в каждый миг своего бытия разгадывает вечную загадку мироздания. Если Федора Тютчева повергает в ужас, в "страх и трепет" открывающиеся грозной ночью бездны бытия, доступные человеку, умудренному трагическим опытом философского осмысления жизни, то Ларису Миллер восхищают плывущие по небу облака, нежнейший аромат "разнотравья, разноцветья", рвущиеся в голубую высь "бемоли и бекары"; ее восприятие Божьего мира подчас сродни восприятию его ребенком: непосредственная радость от полноты бытия "здесь и сейчас", дышащая благодарностью за светозарное мгновение, дарованное человеку по великой милости. Чьей? Бога,- отвечает стихами Л.Миллер.
Но ей же ведома и мудрость сострадания к мятущемуся, потерянному и потерявшему связь с душой человеку:
Смертных можно ль обижать,
Изводить сердечной мукой
Перед вечною разлукой?
Тебе осталось лишь гадать
Зачем вся эта благодать,
И для чего тебя вдруг взяли,
Из тьмы беспамятства изъяли,
Решив земное имя дать.
Но исподволь, особенно в лирику 90-х гг., начинает ненавязчиво проникать ирония. Ее звучание чаще всего слышно в стихах, где четко обозначены приметы современного быта, конкретного, я бы даже сказала, политического времени:
А что до жизни до самой -
То до нее ли, милый мой?
И думать не моги об этом:
Мятеж весной, реформы - летом,
И перевыборы зимой.
От скрежещущих колёс,
Вздутых цен и дутых акций -
Обалдев от всех новаций,
Улыбаемся сквозь слёз.
Или в стихах, отражающих понятие "гордыни", самомнение человеческого "я", разросшегося до вселенских пределов, готового поглотить и окружающий мир, и самого Творца:
Сам ты всем своим превратностям виной,
И живешь, все время Бога теребя
И упрашивая выслушать тебя.
Тянула "я-а-а" да "я-а-а", а зазвучало "а-а-а",
И буква, что была последней в алфавите,
Вдруг стала первой, да, и в этом вся беда,
И в этом корень зла. Не надо, не тяните.
Хоть на время расстаться с собой,
Став предметом иль тварью любой,
Хоть стеной, хоть часами с кукушкой...
Дело, кажется, пахнет психушкой.
Умение услышать Слово, а не потеряться в словах - в этом, наверное, по мнению Л.Миллер, заключается предназначение поэта. Он слышит предвечный звук Божественного Глагола, и он - этот звук - не зависит ни от времени, ни от пространства: древний ли, современный ли, родной ли (сиречь близкий, русский), чужой ли (далекий, иностранный). Вот почему в ее стихах так гармонично соседствуют и архаизмы ("люблю архаику", - по признанию самой поэтессы), и суперсовременная, даже жаргонная лексика, и заимствования и цитаты из латыни, английского, французского, итальянского. Ведь то, что слышит Душа, не может быть соотнесено ни с географическими границами, ни с однолинейностью времени; язык, на котором она говорит с Богом, един и предвечен, она всего лишь как может "переводит" его на местное наречие, привычное уху поэта.
Л.Миллер часто обыгрывает идиомы, словно выворачивая их наизнанку, заставляя вслушаться в контекст, вдуматься в бытийный смысл привычных, расхожих выражений:
Итак, не приходя в себя,
Придти в него, в нее, в тебя,
Придти в кого-нибудь другого (...)
Проживая в хате с краю,
А, вернее, на краю
Черной бездны (...)
Ах жизнь, опять твои проделки,
Опять я не в своей тарелке,
У этой тоже есть края
С каёмочкой, но где моя?
Так же естественно в ее поэзию вплетены реминисценции, многие из которых стали фактом повседневной речи, прочно вошедшие в культурный обиход, над первоисточником и глубинным смыслом которых мы редко задумываемся. Прием использования реминисценций - один из излюбленнейших в поэзии постмодернизма, всегда сопряженный с иронией, с насмешкой над устоявшимися в сознании явлениями и фактами культуры. Но, сколько бы современная поэзия ни смеялась над опошлением разнообразных культурных пластов, сама по себе культура, т.е. умение, восприняв традицию, привнести нечто новое, - имеет непреходящую ценность, отличая человека от твари бессловесной. Вот почему в стихах Ларисы Миллер реминисценции, как правило, далеки от иронической стилизации:
(...) о жизни, ноющей, как раны,
Немыслимой, такой-сякой,
Где счастья нет, но есть покой,
Да и покой нам только снится.
А что там дальше - благодать
иль двери ада -
Ей не дано предугадать
да и не надо.
А где же мелос? Мелос где?
Где Шуберт - тот, что на воде?
Где Моцарт - тот, что в птичьем гаме?
Переживая бренность бытия,
Предпочитаю в рифму убиваться,
Слова, слова - куда от них деваться?
Этот парафраз строк Шекспира, Пушкина, Тютчева, Блока, Мандельштама, Тарковского словно держит читателя на плаву нескончаемого временного потока в зыбком ковчеге культурного наследия.
А что такое Слово, в том числе и поэтическое, воздушное, хрупкое, изначальное, откуда приходит и куда исчезает, да и исчезает ли?
И все слова, что жили розно,
"О Господи, - взмолились слезно, -
"О, сделай так, чтоб всё сошлось,
Слилось, сплелось". И с той поры
Трепещет рифма, точно пламя,
Рожденное двумя словами
В разгар Божественной игры.
Слово было лишь в начале,
А потом слова одни...
Утоли моя печали
И со Словом породни.
И если Слово - от Бога, и Слово - это Бог, то что же такое поэт, преображающий все, что его ни окружает, в слово? Ухо Его, улавливающее то, что в него нашепчут в тишине ночей или в сутолоке переполненного вагона? Его карандаш, который Он вкладывает в послушные пальцы? Поэт озвучивает любую вещь и событие, саму суету сует без устали укладывает в прокрустово ложе ритма и рифмы:
Всё рифмуется со всем -
С ночью день, с водою суша (...)
(...)Осталось с гулькин нос, а гулька -
Из не особо крупных птах,
И кроме бедной рифмы "прах"
Не нахожу другой удачной (...)
Лирический герой Л.Миллер, облекая видимый и невидимый мир тканью поэтического слова, обходится уже без посредника, точнее, посредницы классической русской поэтики - своевольной Музы, ибо он, этот герой, настроен на прямую волну приёма и передачи информации - выражаясь современным языком:
В вопросе вдох, а выдох - он в ответе,
А между ними ускользнула нить
Беседы, что ни кончить, ни продлить.
Беседа эта нескончаема. Но ведь мало уловить "выдохи" Божественного мироздания, надо еще суметь воплотить их в конкретные формы. Вот почему Л.Миллер с такой скрупулезностью работает над поэтической речью: есть даже замечания в скобках по поводу языка, которым она говорит с нами (слегка иронично, совсем по-пушкински: "Читатель ждет уж рифмы розы;//На, вот возьми ее скорей!"):
Среди сплошного дежа вю
Несозидательно живю
(Здесь буква "ю" стоит для складу,
И исправлять ее не надо).
В стихах Л.Миллер практически нет знакомых русской поэзии оппозиций: бытие-небытие, душа-тело, небо-земля. Нет, ибо эти понятия взаимопроницаемы. Граница настолько тонка, прозрачна, "полупризрачна", что уже не понять: а есть ли эта граница между "здесь" и "там"? Скорее, речь идет о непрерывном потоке, о законе двух сообщающихся сосудов, заполненных единой субстанцией жизни, которая меняет в лучшем случае лишь форму, но не содержание. Человеческая память - инструмент несовершенный и ненадежный, многочисленные наслоения бытовых впечатлений прочно заслоняют глубинные архетипические воспоминания, возводят в абсолют чувства одиночества и потерянности; лишь бесплотная душа, свободная от этих наслоений, пытается восстановить разорванную связь между человеком и его Творцом, приподнимая завесу дольнего мира в любое мгновение нашего существования: то вдруг белые лепестки осыпающегося жасмина напомнят нам падшего ангела, то текучее облако в облике ангела с крылами растворится в "горней тиши", то "просинь в небесах" увидится "в бездонность маленькою дверкой", то в окружающих "лицах и земных просторах" примемся искать "черты заветные с тоской". В этом состоянии "дежа вю" лирический герой ведет нескончаемый диалог с Богом, спрашивая, удивляясь, восхищаясь, негодуя:
О Господи, хоть Ты бы попросил,
Сказал бы: "Постарайся для меня."
Но Ты живешь, молчание храня.
Что на сердце, на уме?
Что пульсирует под кожей?
Что там вызрело во тьме?
Пощади нас, святый Боже.
Хомо твой - скажи, Всевышний,
Уж признайся, не тая, -
Есть продукт творенья лишний,
Головная боль твоя.
Дождь идет - мы с Тобою сливаемся в плаче.
Мы совпали. И как не совпасть?
Я - подобье Твое, и мои неудачи -
Лишь Твоих незаметная часть.
Человек в поэзии Ларисы Миллер сомневается, мечется, то падая в бездны неверия, то поднимаясь в бескрайние просторы духа, то отрицая Божий промысел, то сливаясь с ним, душе же (или, говоря современным языком, подсознанию) эти сомнения неведомы. Она пришла ОТТУДА СЮДА на мгновение человеческой жизни и вернется к Создателю, умудренная земным опытом.
Итак, дорогие читатели, если вы ищите подтверждений бессмертия души, - вы их найдете в стихах Ларисы Миллер.
Душа, паря, легко перемещается из одного мира в другой, неся на своих хрупких крыльях горечь, растерянность, благодать, неповторимость каждого проживаемого мига. И в этом - в умении внять речи души, последовать за ней, слиться с волей Божьей, а не противостоять ей, погрузившись в гибельную пучину ослепленного иллюзорным величием собственного "я", - в этом смысл человеческого существования. А здесь ли, там ли - не так уж это и важно. Если все мы созданы по Его образу и подобию, если наверху то же, что и внизу (как утверждал древний Гермес Трисмегист), то - пари, Душа, в этом нескончаемом потоке жизни из ниоткуда в никуда и не дай человеку выпасть из него, не дай оказаться в безвоздушном, бездуховном пространстве приземленного накопительства, отчаяния и разрушительной ненасытности обладания необладаемым!