Намор И.А. : другие произведения.

В Третью Стражу(Автономное плавание)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.36*16  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Авторы честно пытались все это опубликовать, но увы. Выкладываем три романа (версия для издательства). Первый роман В Третью Стражу разделился на два (с существенными дополнениями и некоторыми изменениями. Хотелось бы сразу ответить на давно звучавшую критику по поводу женщин, выпивки и авантюризма. Прочтите обращение к читателям на первой странице, мы все там объяснили.

   Марк Лейкин
   Василий Беляев
   Андрей Туробов
  

В ТРЕТЬЮ СТРАЖУ

(Автономное плавание)

   Итак бодрствуйте, ибо не знаете, когда придет хозяин дома: вечером, или в полночь, или в пение петухов, или поутру
   Марк, 13:35
  
   Человеком быть сравнительно просто, надо только не забывать, что ты человек
   Народная мудрость
  
   Обращение к читателям:
   Дамы и господа! Мы рады приветствовать вас на страницах нашей книги. Здравствуйте! Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее. Курящие могут приготовить пепельницу, спички/зажигалку, ну и то, что вы курите: трубку, скажем, или сигару. Налейте себе чего-нибудь вкусного: например, стакан горячего молока или чашечку крепкого кофе, или просто крепкого... Сразу предупреждаем, наши герои пьют, курят, любят особ противоположного пола, и ругаются матом. В связи с этим лиц, не достигших... или полагающих, что все это (табак, алкоголь, женщины/мужчины) есть абсолютное зло, просим не беспокоиться. Это книга не для них. И чтобы не возвращаться к этой теме в комментариях. Мы - то есть, авторы - люди разных возрастов и разных вкусов. Так, например, тот, кто отстукивает эти строки, уже не курит, в меру пьет - что называется, по праздникам - и любит, в меру своих скромных физических сил, одну лишь свою жену. Все это, однако, не мешает ему - человеку зрелому, социально устойчивому и профессионально состоявшемуся - быть автором постельных сцен. Что это? Реализация тайных мечтаний? Прущие из глубин подсознания многообразные фрейдистские комплексы? Или всего лишь результат некоего эстетического изыска? Пусть каждый ответит на этот вопрос так, как подсказывает ему совесть и разум, и промолчит.
   О чем эта книга? Да ни о чем!
   Или о чем-то. Но если так, то, прежде всего, о жизни. Ну, а жанрово это скорее авантюрный роман, написанный в модных нынче декорациях альтернативной истории. И даже более того, это роман о "вселенцах" (как разновидности "попаданцев"), так что те бедолаги, которых от упомянутого сюжетного приёма уже тошнит, могут почитать что-нибудь другое.
   Итак, 1936 год. Межвоенная Европа, в которой воюют пока лишь одни только бойцы невидимого фронта. А потом, конечно же, Испания и первые московские процессы... Вот куда занесло наших героев, но, сразу должны предупредить: они не будут делать промежуточный патрон, и жадно есть глазами "эффективных менеджеров" тоже не будут. Но что, тогда, они будут делать в чужом, враждебном мире? О! Вот это и есть, собственно, то, о чем эта книга. А посему, "заклепочников" просим не беспокоиться: ни альтернативного Т-28, ни реального Т-34 на страницах этой книги не ожидается. Зато знатоков и интересующихся этим периодом истории, - а межвоенная Европа это ведь чудный, навсегда потерянный мир, - мы приглашаем читать и грезить.
   Хотелось бы так же избежать великих идеологических битв. Авторы с разумным уважением, но без восторженных истерик и верноподданнического замирания сердца относятся к истории СССР. Замирание сердца вызывает скорее утраченная эпоха. И если у авторов и есть ностальгия, то она по безвозвратно ушедшим людям и навсегда утраченным местам. Хотелось бы, например, увидеть Москву до масштабных перестроек, произведенных в угоду как тоталитарной гигантомании (и чем Сталинский ампир отличается от Гитлеровского ампира, или от американского того же времени?), так и либеральным веяниям, которые суть - всего лишь меркантильные интересы, сформулированные неглупыми людьми таким образом, чтобы затушевать их природу, определяющую либерализм, как явление общественной жизни. Но, увы, сие возможно теперь только в фантастическом романе.
   Вот, собственно, и все. Приятного чтения.
  
   Авторы благодарят участников форума ФАИ (http://fai.org.ru), в рамках которого начиналась работа над романом. Всем поддержавшим и сомневавшимся - большое спасибо!
   Особая благодарность: Дмитрию Полупанову и Михаилу Токурову, принимавшим участие в работе над текстом романа.
   Авторы также благодарны всем читателям оставившим отзывы и замечания на сайте "Самиздат".
  
  
   Пролог
  
   Майкл Мэтью Гринвуд, джентльмен, Вена, Дёблинг, 13 февраля 1934 года
   "И куда теперь?" - мысли Гринвуда, сидящего на корточках под стеной одной из арок Карл-Маркс-Хофа, то размеренно падали, будто капли из подтекающего крана, то, в унисон звучащим со всех сторон винтовочным выстрелам, беспорядочно сыпались - словно бобы из дырявого мешка.
   "До первого жандармского патруля? А что если это будут не жандармы, а хеймвер? Лучше сразу разбить дурную голову об стену. Или я замёрзну раньше? Без пальто, без шляпы... Спасибо, что руки-ноги целы и ни одного лишнего отверстия в организме..." - Майкл рефлекторно провёл рукой по волосам, стряхивая с головы на когда-то - три дня как с иголочки - чистый твидовый пиджак известковую пыль и кусочки штукатурки. Длинное пулемётное стаккато, прозвучавшее совсем рядом, заставило его вжаться в стену плотнее. Но действие это было чисто инстинктивным, бессмысленным и беспомощным: стать тенью не получалось.
   "Чёрт возьми! И что толку с того, что на улице не горит ни один фонарь?" - луна, - будь она неладна! - высоко в небе, подсвеченном заревами пожаров на истерзанных боями улицах Вены. Луна - крупная, желтая, яркая...
   Пулемёт пролаял ещё несколько тактов смертоносного ноктюрна и, как-то вдруг, замолк. Через секунду раздался глухой "бум-м" и, сразу вслед за ним, без паузы - нечеловеческий вой смертельно раненного человека.
   "С гранатой подобрались, не иначе... Смертники... они все здесь - смертники!" - австрийцы действительно казались безумцами, помешавшимися от крови и ужаса, с оставшейся уже единственной мыслью... как бы прихватить вместе с собой на тот свет еще хоть одного врага. Видимо - для компании в аду. Там им всем, впрочем, и место!
   С трудом, - заставив себя подавить рвущийся наружу животный страх и "бычий норманнский гнев", которым славились его предки в былые времена, - Майкл Мэтью Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд, выдержал паузу в несколько секунд и, внимательно оглядевшись по сторонам, побежал, согнувшись в три погибели. То и дело - не разгибаясь, - меняя бег на быстрое перемещение боком на четвереньках - по-крабьи. Главное - не покидать спасительную тень, преодолеть эти отделяющие от иллюзии спасения триста шагов, - "Или пятьсот? Какому идиоту взбрело в голову строить дом с фасадом больше чем в тысячу ярдов?".
   "К Хайлигенштадтскому вокзалу напрямую нельзя", - на этом отрезке, наверняка, не протолкнуться от солдат и жандармов.
   "Тогда куда? Во Флоридсдорф?"
   Во Флоридсдорфе, по слухам, шутцбундовцы ещё держались и даже переходили временами в наступление... Но если так, придётся обходить вокзал с севера, а дальше вдоль Дуная до Флоридсдорфского моста.
   "Мили полторы? Или две? " - всё так же - не поднимаясь в полный рост, Гринвуд, скользнул за угол очередного корпуса этого изрядно изуродованного артобстрелом "шедевра социального строительства". Ещё немного, и, оставив за спиной кирпичную громаду, можно передохнуть под защитой давно не стриженной и потому неаккуратной живой изгороди. Может быть, даже удастся перекурить...
   "Может..."
   Он не слышал скользящего шага, скрадывавшего цокающие удары подковок армейских сапог по мёрзлому асфальту. Только почувствовал вдруг, как в затылок ему упирается нечто твёрдое, холодное, и услышал резкий шёпот:
   - Halt! Молчать! Руки за голову!..
  
   Лондон, за три недели до того
   - ... Таким образом, сейчас, как никогда, велика вероятность того, что правительство Австрии под давлением внутренних причин пойдёт на пересмотр положений Женевского договора в части, касающейся гарантий независимости Австрийской республики...
   Пожилой, седовласый джентльмен, - офицерскую выправку и манеры не мог скрыть даже дорогой костюм в спортивном стиле, недавно вошедшем в моду, - сделал паузу, и потянулся к коробке с сигарами.
   - Закуривайте, Майкл, - обратился он к стоявшему напротив молодому человеку в смокинге, элегантном, но весьма консервативном, и подвинул деревянную коробку к Гринвуду. - Старина Джордж по старой дружбе разрешил мне воспользоваться его кабинетом, а тут у него всегда запасец отличных сигар, думаю, он не сильно огорчится убытком. Присаживайтесь уже... Хватит изображать оловянного солдатика.
   - Благодарю, сэр Энтони, - в голосе молодого человека прозвучала с трудом скрытая ирония, - но, пожалуй, позволю себе отказаться. Мне потребуется ясная голова.
   - Была бы честь предложена... - хмыкнул сэр Энтони, и с демонстративным удовольствием раскурил ароматную "корону".
   - Правильно ли я понимаю, что торжество по случаю бракосочетания моего друга на этом завершилось? - ирония уступила место обречённой деловитости. - Я имею в виду - лично для меня?
   - Совершенно верно. Праздников на ваш век хватит, а служба у вас одна. Разговор с отцом жениха я возьму на себя, а вы покинете сей гостеприимный дом через заднее крыльцо, не прощаясь. Сэр Джордж отличается способностью не только понимать, но и внушать понимание. М-да-а-а... Солдаты - те же дети... Впрочем, перейдём к деталям: с сегодняшнего дня вы, Майкл, - корреспондент "Дэйли мейл". Распоряжение о приёме в штат газеты подписано самим лордом Ротермиром два часа назад. Документы ждут вас дома, вместе с нашим человеком. Он же передаст и билеты на весь маршрут следования, до самой Вены.
   - К чему такая спешка? Насколько я понимаю обстановку в Австрии, несколько часов, а то и дней, ничего уже там не решат. По крайней мере, если исходить из анализа австрийской прессы последних дней. Дольфус неплохой механик, и если он решил закрутить все клапана на своём паровом котле...
   - Почти успешно, - кивнул сэр Энтони, пыхнув сигарным дымом. - Но его противники бросают в топку уголь, лопату за лопатой... Вы можете, Майкл, рассчитать, какой бросок станет решающим, то есть, роковым? Вы знаете, когда разорвет котел? Я не знаю и боюсь, никто здесь, в Лондоне, не представляет всех возможных последствий этой, скажем так, аварии. Мы хотели бы, однако, чтобы процесс "закипания" происходил при нашем неофициальном, конечно, участии.
   - А также под нашим контролем, если я вас правильно понял, сэр. - Майкл не знал, когда именно рванет в Вене, и рванет ли вообще, но угадывал ход мысли собеседника. - И мне в этом процессе отводится роль одного из тех, кто следит за манометром, - глаза молодого человека азартно блеснули, изменилась и поза: легкий наклон корпуса выдавал нешуточное волнение. Он "до самых жабр" заглотил наживку, подброшенную его непосредственным начальником - одним из руководителей MI6. Что ж, наблюдать за манометром не самый тяжелый труд, если машина, разумеется, управляема. Стать же в ней одним из тех, клапанов, которые сорвет давлением, совсем другое дело....
  
   Вена, партийный штаб СДПА, 11 февраля 1934 года
   "Есть люди, для которых Великая война ещё не закончилась. Только теперь, вместо ненавистных лягушатников и иванов, врагом стал сосед по двору многоквартирного дома, коллега по работе, вчерашний боевой товарищ. Мир снова поделился на "своих" и "чужих", на этот раз по партийному признаку..."
   Карандаш Гринвуда мелькал по страницам репортёрского блокнота, оставляя плотные ряды стенографических значков. Положение обязывало. Иностранный журналист, не делающий фотографий и записей - подозрителен.
   "... Тем не менее, даже нейтральная удалённость от "чужих" не служит гарантией безопасности. Здесь подозревают всех и все. Тягостная атмосфера ежечасного ожидания провокаций со стороны правительства или боевиков хеймвера настолько измотала тех, кто считает себя руководителями австрийской социал-демократии, что достаточно одного неосторожного жеста, неудачно брошенного слова... и вот уже за спиной несчастного стоят дюжие пролетарии в форме "Стрелкового Союза", ждущие только команды "фас", будто псы на сворке. Не спасёт даже иностранный паспорт. Разве что советским tovarischam здесь вольготнее, чем всем остальным. За ними приглядывают только вполглаза..."
   "И в такой мутной воде мне приходится ловить свою рыбу..."
   Рыбу... События мелькают столь стремительно, что любая попытка связи со "своими" для доклада неизбежно запаздывает. Не отсылать же телеграммы каждые два-три часа? Тем более что телеграф неблизко.
   "Телеграф? Кто сказал: телеграф?" - внимание Майкла мгновенно переключилось на невысокого лысоватого мужчину с роскошными усами, что-то втолковывающего мальчишке-курьеру, юркому и пройдошистому на вид подростку, одному из тех, что во множестве крутились здесь - в штабе Социал-демократической партии Австрии.
   - Запомни: "вопрос о состоянии дяди Отто и тети будет решен только завтра. Врачи настоятельно рекомендуют подождать и ранее ничего не предпринимать. Состояние тети практически безнадежно. Поэтому переношу операцию на понедельник, после завершения консилиума врачей", - усатый терпеливо повторил эти фразы несколько раз, до тех пор, пока мальчишка не начал говорить синхронно с ним, воспроизводя всё, вплоть до интонаций. На Гринвуда они внимания не обращали: какой-то британец, который толком и венского-то не знает, сидит в уголке на колченогом табурете и знай себе строчит с отрешённым видом что-то в блокноте.
   - Запомнил, Микки? Кто адресат не забыл? - усатый отвесил подростку незлую затрещину, видно - для закрепления информации. Мальчишка не обиделся, только сверкнул глазами из-под замызганной кепки
   - Конечно, помню, обижаете, дядя Август! Товарищу Рихарду в Линц. Отель "Шиф", - подросток шмыгнул носом и утерся рукавом пиджака, столь же засаленного, что и кепка.
   "Дьявольщина! - Гринвуд еле сдержался, чтобы не вскочить с места сразу же, как только "дядя Август" и Микки разошлись в разные стороны. - Телеграмма самому Бернашеку! Неужели социалисты решили спустить конфликт с властью на тормозах? Вот так новость... Теперь - только бы добраться до телефона!"
   Решение пришло в тот момент, когда Майкл шел по коридору "штаба", мимо одной из комнат где, как он был твёрдо уверен, есть городской телефон. Вернувшись в ближайший аппендикс, ведущий к уборным, Гринвуд достал из кармана носовой платок, свернул жгутом и поджёг, бросив в стоящую на полу мусорную корзину, доверху наполненную какими-то объедками, комками газетных обрывков и окурками. Пламя разгоралось неохотно, и это главное - мусор больше дымил, чем горел, притом изрядно воняя, что полностью совпадало с замыслом баронета.
   - Die Genossen! Der Brand! - закричал он по-немецки, подбегая к комнате с телефоном. - Там! Горит! Скорее!
   По коридору уже полз сизо-серый дым и удушливый запах горящих тряпок, промасленной бумаги и какой-то изрядно вонючей химии.
   Из комнаты тут же выбежали трое - все кто был, на вид - рабочие. Как показалось Майклу, один из них под кожаной курткой припрятал пистолет. Именно этот, прихватив со стола графин с водой, выскочил последним, и даже дверь машинально закрыл, оставляя Гринвуда наедине с телефоном.
   Пятизначный номер, извлечённый из памяти, дребезжание наборного диска и приторно-медовый голос в трубке: "Экспортно-импортные услуги Мензиса, слушаю вас, сэр!"
   - Лонгфилд. "Дейли мэйл". Срочно.
   - Диктуйте, - манера речи изменилась сразу же. Вместо слащавости появились сухие, деловые нотки человека готового к исполнению распоряжений.
   - Записывайте... - Майкл передавал обстоятельства отправки телеграммы короткими, рублеными фразами. - Содержание послания... - время поджимало, в любой момент могли вернуться "обитатели" комнаты. Гринвуд продиктовал текст по-немецки, чтобы исключить разночтения в значимых нюансах при возможном переводе.
   Он почти успел, не хватило каких-то секунд... В трубке то и дело что-то шипело, и голос на том конце просил, почти умолял говорить громче. И Майкл говорил. Последние слова он прокричал уже под дулом пистолета, направленного на него человеком в кожаном мотоциклетном костюме. Тем самым, кто выскочил с графином тушить пожар в коридоре.
   Гринвуд улыбнулся, положил трубку на рычаги аппарата, и поднял руки.
  
   Вена, 12-13 февраля 1934 года
   "И чего я добился?"
   Утром стало известно, что телеграмму перехватила полиция, а шутцбундовцы в Линце начали восстание - бессмысленное, неподготовленное, кровавое. Вслед за ними за оружие взялись рабочие Вены. А Дольфус только этого и ждал. В город вошли армейские подразделения, подкрепления к жандармам, хеймвер стягивал силы из других регионов. Рабочие кварталы блокированы...
   "Неужели, всё случилось из-за одной единственной телеграммы, не дошедшей до адресата?"
   Вчера его даже не били, разве что пихнули пару раз прикладом между лопаток усаживая в грязный развозной фургон, провонявший кислой капустой, и привезли сюда - в Карл-Маркс-Хоф. Фотоаппарат, блокнот, документы и всю мелочевку, что была в карманах, отобрали, как и пальто со шляпой. Оставили только портсигар и свободные руки...
   Гринвуд достал из портсигара последнюю сигарету, и жестом попросил огня у долговязого охранника - мрачного юноши с чёрными кудрями и библейским именем Иосиф. Зажигалку, серебряный "Ронсон-Банджо", после эскапады с подожжённой урной тоже реквизировали.
   Парень, не вставая со стула, бросил Майклу коробок спичек. Поблагодарив коротким кивком, оставшимся, впрочем, без ответа, Гринвуд прикурил и отправил спички в обратный короткий полёт. Иосиф лениво, без резкого движения, просто протянул руку и достал коробок из воздуха, а лежащий у него на коленях манлихеровский карабин даже не шевельнулся.
   "Опасный противник, - мысли баронета текли неспешно. - Молодой, но реакция... Уличного бойца видно сразу, и такого я вполне мог встретить где-нибудь в Сохо, возле артистического кафе. Мятущаяся душа в поисках приключений. Если не усыпить его бдительность - исход возможного поединка трудно предсказать. Ну, да ладно. Здесь не Олимпийские игры. Буду ждать".
   Иосиф сидел практически неподвижно час за часом. Его не беспокоила даже перестрелка время от времени вспыхивавшая за окнами большого дома. Только один раз, когда шальная очередь из пулемёта разбила окна в соседней комнате, он переставил свой стул поближе к глухой части стены и жестами приказал Гринвуду сесть на пол, от греха подальше.
   А ещё, к охраннику несколько раз приходила девушка, чем-то неуловимо похожая на него - такая же тонкая, гибкая брюнетка, с огромными глазами и роскошной шевелюрой, которую не мог скрыть даже безобразно повязанный красный платок. Сначала, Майкл решил, что это сестра стража. Но, увидев какими взглядами обмениваются молодые люди, и как Иосиф прикасается к девушке, принимая от неё тарелку дер Хафебрай - местного аналога с детства не любимого Майклом порриджа, - переменил мнение.
   "Интересно, как её зовут? Не удивлюсь, если Мириам, или как-то так... Уж очень всё... хм-м-м... прозрачно. Её не портит даже этот мешковатый френч, перепоясанный грубым ремнём, да и деревянная кобура с тяжёлым автоматическим "штайром" вполне органично дополняет образ экзальтированной девы-революционерки. А как блестят большие карие глаза! Как, как? Мне - с презрением и любопытством, этому бабуину - с любовью..."
   Стрельба за окном участилась. Защитники "дома Маркса" вели огонь всё сильнее, пытаясь поразить какую-то невидимую Гринвуду цель. Выстрелы слились в сплошной треск, как от ломящегося сквозь сухостойный кустарник кабана. Пальцы Иосифа, сжатые на цевье карабина, заметно побелели.
   "Похоже, дело плохо, - решил Майкл - вон как мой цербер нервничает". И в этот момент дверь распахнулась, в комнату ворвалась "Мириам" и суматошно закричала:
   - Быстрее, Иосиф! Нужно уходить! Забирай этого шпиона, армейцы подтянули... - окончание фразы утонуло в грохоте артиллерийского залпа. Разом осыпались последние остававшиеся целыми стёкла, вылетела в коридор выбитая взрывной волной дверь, воздух заволокло пылью и дымом.
   Полуоглохший Гринвуд пришёл в себя стоя на четвереньках и мотая головой, как собака, пытаясь стряхнуть с себя эту пыль, эту грязь и внезапную тишину. Подняв голову, он увидел, огромный пролом - части наружной стены как небывало. А на полу высилась груда битых кирпичей, и из-под неё торчали ноги в солдатских ботинках с обмотками. Ноги Иосифа. Левая несколько раз судорожно дёрнулась и замерла.
   В дальнем углу, отброшенное взрывом, в неестественном изломе лежало тело "Мириам". Этот порыв Майкл не объяснил бы даже себе, - он рванулся к девушке, не сумев распрямиться в полный рост, шатаясь, и почти ничего не видя. Она была ещё жива и в сознании. Она пыталась пошевелиться, и рука её скребла по дереву кобуры, а глаза с ненавистью впились в лицо британца.
   Гринвуд растянулся рядом, всё ещё опасаясь нового залпа. Помотал головой и протянул руку к кобуре с пистолетом. Девушка не сопротивлялась, лишь слёзы прочертили две дорожки на запылённом лице.
   "Откинуть крышку. Выцарапать этот чёртов "штайр". Где у него предохранитель? Во-о-т... Спокойной ночи, my darling!"
   Громкий хлопок выстрела и, вслед за ним, издевательский лязг вставшего на задержку затвора. Это был последний патрон. Гринвуд отбросил три фунта никчемного железа и грязно выругался.
  
   Вена, Дёблинг, 13 февраля 1934 года
   - Halt! Zu schweigen! HДnde hinter den Kopf!
   Невесело усмехнувшись, Гринвуд, уже в который раз за последние дни, начал поднимать руки. Нажим винтовочного ствола - а в том, что человек за его спиной вооружён винтовкой Майкл нисколько не сомневался - чуть ослабел, и этим стоило воспользоваться.
   Пальцы вместо затылка сомкнулись на мушке винтовки, голова ушла с линии огня вместе с наклоном корпуса, а пятка правой ноги, будто копыто мула, выстрелила назад. Яростно, наугад, почти без надежды... Сдавленный хрип и, следом за ним, торжествующий вопль озверевшего человека.
   Вывернувшись до хруста в суставах, Гринвуд поднялся на ноги одним резким движением, вторым - ухватил ствол и ложе винтовки как древко копья. Окованный затыльник приклада со страшной силой вошёл в контакт с лицом неудачливого конвоира, пока тот стоял на коленях и зажимал обеими руками пах... и ещё раз... и ещё. Пока вместо головы у солдата не осталось месиво из разорванных мышц, размозжённых костей и ещё чего-то липкого, серого, перемешанного с алым.
   Майкл яростно плюнул на то, что ещё недавно было человеческим лицом, вытер приклад винтовки полой короткой синевато-серой шинели мертвеца, сорвал с него ремень с подсумками и направился на восток, в сторону Дуная. В голове его, поглотив всё сознание без остатка, билась одна мысль: "Будьте вы все прокляты!"
   "Будьте вы все прокляты!
  
   2. "Русский" - "сеген" ("старший лейтенант") ОАИ Олег Ицкович, Долина Бекаа ("Бекаат Леванон"), 11 июня 1982
   - Русский, - в наушнике со всеми характерными для коммуникатора скрипами и тресками шуршит голос командира, - говорит Багет. Ну, что ты выставился! Ты же не трахаться сюда пришел!
   Вообще-то комроты Омер - позывной Багет - сказал не "русский", а "харуси" с ударениями на первом и последнем слогах. Получается, не просто русский, а "тот самый, один единственный русский". И это, разумеется, Ицкович, хотя во взводе есть еще парочка "русских", не говоря уже о роте. Но - да, "харуси" - один единственный, и это Олег.
   - Всем Пирожкам! - объявляет он, переключаясь на взводную сеть. - Говорит "Главный пирожок", всем сдать к деревьям. Кибенимат. Я все сказал.
   "Кибенимат" - это как подпись, лучше любого позывного. Это "русский" так прикалывается, потому что воспроизвести аутентичный русский мат могут только "русские" и примкнувшие к ним "румыны".
   - Дани, это и тебя касается, мой друг. Сдай, пожалуйста, назад и не делай вид, что не слышал.
   Водитель не отвечает, но дает газ и врубает задний ход.
   Танк пятится, медленно взбираясь по каменистому склону. Олег высовывается из люка и пытается "определиться с неприятностями", то есть, разглядеть среди поднятой гусеницами пыли препятствия - вроде чреватых проблемами скальных выходов - но ничего толком не видно. Слева от них, добавляя дыма и пыли, карабкается на гору начавший подъем на несколько секунд раньше "Пирожок-2". Справа - тоже обогнавший командира "Пирожок-4". Третий "пай" - замешкался и несколько отстал, тяжело ворочаясь среди колючих кустов и крупных валунов на крайне-левом фланге.
   - Не торопись, - предлагает Олег своему водителю, оценив крутизну склона. - Не гони лошадей, Дани. Здесь угол большой, как бы не навернуться на фиг!
   Мысль о падении "с переворачиванием" подтягивает за собой другую, грустную мысль: "могут ведь и пальнуть".
   Олег поворачивается лицом к долине. Если смотреть над уровнем "запыления", вид со склона горы Джабель Барук открывается, прямо сказать, изумительный, вот только на той стороне - всего в каких-то трех километрах по прямой - засели сирийцы, их покоцанная накануне Третья бронетанковая дивизия. И щекочет яйца холодком нетривиальное предположение: а что как у арабов есть про запас какая-нибудь хрень покруче танковой стопятнадцатимиллиметровой пушки? Впрочем, как помнилось из давнего уже курса подготовки, и "елда" с Т-62 могла закинуть осколочно-фугасный снаряд аж на шесть километров. Не подкалиберный, конечно, тем более, не кумулятивный, однако, проверять на себе эффективность такой стрельбы не хотелось. Особенно если торчишь из башни "Паттона" словно средний палец в американском нецензурном жесте.
   Танки ревут, пыль, ожившая под легким ветерком, тянущим вдоль горного склона, начинает подниматься выше. А еще выше - над пылью и танками, над долиной и горами - растворяется в хрустальной голубизне необъятный купол летнего неба, чистого, прозрачного, наполненного лишь солнечным сиянием. Впрочем, тут же - словно желая вернуть Ицковича к реальности, - над долиной проносится пара геликоптеров.
   "Хорошо хоть не сирийские..." - но додумать не удается.
   "Всем Самцам, - раздается в эфире на батальонной волне, - говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"
   ... Резервистов подняли по тревоге за три дня до начала операции "Мир Галилее". Ну, то есть, что дело идет к войне, не знали только дураки и дети. Однако танкистам "цав шмоне" разослали буквально накануне. А девятого, то есть, позавчера - уже шел третий день войны, и ЦАХАЛ бодро продвигалась по всем трем направлениям - приказом штаба из резервистов сформировали сводную дивизию "Коах Йоси", имевшую ярко выраженный противотанковый характер. В самой же дивизии, как можно догадаться, специально заточенной под выбивание сирийских танков в долине Бекаа, бронетехники было мало - сплошь мотострелки и противотанковые средства. Но одной из бригад, придали батальон Магах-6. Вот так, проведший начало войны в тылах наступающей армии, Олег Ицкович со своим экипажем и танками взвода оказался на направлении главного удара, в нескольких километрах от стратегического шоссе Дамаск-Бейрут. Однако, уже одиннадцатого, когда они вошли в долину, заняв позиции на склоне горы Джабель Барук, танкисты со смешанным чувством разочарования и облегчения узнали, что на полдень назначено прекращение огня. Ну, а отходить под прикрытие деревьев, буквально жопой нащупывая дорогу на крутом склоне, танки начали в одиннадцать тридцать три...
   "Всем Самцам, - раздается в эфире на батальонной волне, - говорит Главный Самец, противник с фронта, огонь!"
   И тут же справа, из болота, где прятались машины с противотанковыми ракетами "Тоу", и откуда-то сверху - из-за спины танкистов - на асфальтовую нитку шоссе, тянущуюся внизу по долине, с визгом и свистом сыпанули медлительные, словно шершни, тушки ракет. Олег как завороженный смотрел им вслед, но недолго. Двинулась башня, шевельнув стволом, и Ицкович увидел неизвестно откуда взявшуюся внизу на дороге колонну сирийских танков.
   "Твою мать!" - мелькнуло в голове, пока он падал в люк и прижимался к окулярам эпископа.
   - Дистанция тысяча семьсот. Огонь!
   Ари стреляет - успев, видимо, навестись еще до приказа, - и тут же докладывается о готовности.
   - Давай! - кричит Олег. - Давай! Давай!
   Пушка стреляет. Один, два... серия!
   - Меняем позицию!
   Взревывает двигатель, танк дергает в сторону...
   - Огонь! Огонь! - требует рация.
   - Встал! - командует Олег. - Дистанция тысяча шестьсот. Огонь!
   - Есть попадание! - кричит наводчик.
   - Не суетись под клиентом, Ари, это уже второй пендаль!
   Разрыв где-то слева, но в целом, сирийцы почти не обстреливают гору, им хватает проблем с болотом, которого они почти не видят.
   - Огонь! Смена позиции!
   Рёв танковых моторов и звуки разрывов сирийских снарядов броня башни приглушает, но Олег, конечно же, их слышит.
   - Быстрее, кибенимат!
   - Есть!
   - Огонь!
   Сирийцы поставили дымзавесу, но и без того головные танки колонны, от попаданий чуть не по дюжине ракет и снарядов в каждый, горят, добавляя к стелющейся серой пелене искусственного дыма свои черные, коптящие столбы...
  
   Кайзерина эдле фон Лангенфельд Кински, Констанц, Германская Республика, 4 мая 1929 года
  
   На платформе железнодорожного вокзала в Констанце она остановилась на мгновение, отстав от Луи-Виктора на пару шагов. Ее очаровал вид Боденского озера: недвижная, как стекло, вода отливала ультрамарином и золотом. От сияния начинали слезиться глаза, но красота невероятного простора, пронизанного солнечным сиянием и резкими росчерками птичьих крыльев, завораживала, не позволяя отвести взгляд.
   - Эдле фон Лангенфельд, не так ли? - вопрос, раздавшийся откуда-то из-за правого плеча, застал ее врасплох. Кайзерина вздрогнула, оборачиваясь на жесткий заставляющий трепетать сердце голос, и все волшебное очарование момента разбилось вдребезги. Исчезло безвозвратно. Растворилась в "нигде и никогда" сказка Боденского озера, подул ветерок, пахнуло сиренью и жасмином, и люди вокруг задвигались и загомонили. Женщины открывали кружевные зонтики и поправляли шляпки, выходя из-под натянутого над платформой парусинового тента, закуривали мужчины...
   - Эдле фон Лангенфельд, не так ли? - голос принадлежал коренастому старику с правильными чертами лица, несомненно, отсылающими понимающего человека к одной из старых палатинатских фамилий, и пышными седыми усами по моде прошлого века над тонкогубым жестким ртом.
   - Ох! - вырвалось у Кайзерины при виде этого человека.
   - Что вы сказали, эдле? - спросил старик, нарочито поднимая ладонь, сложенную ковшиком к уху. - Я стал плохо слышать с годами...
   Глаза фельдмаршала Хетцендорфа смотрели на Кайзерину с равнодушной жестокостью фамильного рока. Голубые, выцветшие от возраста глаза, напоминающие цветом холодное рассветное сияние.
   - Здравствуйте, ваше превосходительство... - выдавила из себя едва ли не раздавленная величием "Грозного Франца" Кайзерина.
   Голос ее прозвучал жалко.
   - Высокопревосходительство! - каркнул старик. - Впрочем, не трудитесь, дитя, эти убожества отменили наши титулы и выбросили в клозет все правильные слова. Что вы здесь делаете? Где баронесса Кински?
   Вот так - без перехода, без жалости и пощады, наотмашь!
   "Старый сукин сын!" - ее охватил гнев, мгновенный, испепеляющий, словно взрыв пороховых складов.
   - Я совершеннолетняя! - заявила Кайзерина.
   Это не было правдой - до совершеннолетия оставалось еще семь месяцев - да и, в любом случае, не объясняло ее присутствия на Боденском озере в сомнительной компании разноплеменных повес и кокоток.
   - Разумеется, - усмехнулся в усы старый фельдмаршал. - Бедная Европа, увы...
   - Проблемы? - Луи-Виктор появился рядом с ней как раз вовремя. - Месье?...
   - Франц Хетцендорф, - представился старик, откровенно изучая Луи-Виктора. Взгляд фельдмаршала при этом ничего хорошего не предвещал. Так могут "смотреть" орудийные жерла...
   - Полагаю, что имею честь познакомиться с фельдмаршалом Хетцендорфом? Польщен. Это великая честь, хотя наши народы и были противниками в той войне, - когда Луи-Виктор хотел, он умел вести себя весьма светски. - Разрешите представиться, ваше высокопревосходительство, маркиз де Верджи.
   И все, собственно. Вежливый обмен репликами, и старый фельдмаршал даже не решился спросить, в качестве кого сопровождает его дальнюю родственницу маркиз де Верджи. Муж, любовник, покровитель...
   - Разрешите, откланяться!
   - Рад знакомству.
   Луи-Виктор взял ее под руку, коротко заглянул в глаза и повел прочь, догоняя ушедшую вперед компанию.
   От взгляда, как от поцелуя, привычно перехватило дыхание, и чуть-чуть поплыла голова, словно в теплом майском воздухе висела кокаиновая пыль. Кайзерина оперлась на руку своего мужчины и с удовольствием ловила устремленные на ее спутника взгляды. Женщины смотрели на него с интересом, а иногда и с открытым вожделением, во взглядах мужчин ощущалось раздражение и ревность.
   - Пойдем, милая...
   Он был красив... ее Луи-Виктор. Выразительное породистое лицо, темные глаза, черные волосы... Высокий - Кайзерина едва дотягивала ему до плеча, а ведь она была не из маленьких - крепкий, спортивный, но не в этом дело. Совсем не в этом...
   Много позже, году в тридцать третьем или тридцать четвертом, когда она близко сойдется с Анаис Нин... в дневнике писательницы Кейт Кински найдет описание идеально подходящее под то, каким она видела Луи-Виктора. "Он играл в шахматы в кафе, куда приходили старые актеры послу­шать старых музыкантов, исполнявших классические квартеты. Он любил смотреть на рассвете на проституток, усталой походкой плетущихся домой. Он рвался ухватить все, что еще не успело "навести красоту", нацепить украшения: женщин, еще не причесанных, еще не окончивших макияж..." Но в отличие от Генри Миллера, Луи-Виктор не носил нелепых костюмов и знал толк в хороших винах и редких блюдах для гурманов. Он всегда был, что называется, при деньгах - Кайзерина пыталась не думать о том, откуда берутся эти деньги, - играл на скачках, частенько посещал казино и знал, кажется, пол-Европы, имея в виду, разумеется, публику вполне определенного сорта. Впрочем, водился он, кажется, и с бандитами, но даже тогда одевался со вкусом, какой редко встретишь среди современных европейцев. Однако Луи-Виктор был именно человеком вкуса. Он знал вкус жизни и умел развить его у другого человека. У женщины. У нее. У Кайзерины...
  

***

   Они спустились к озеру, погуляли немного по набережной, обмениваясь шутками, смеясь и перекрикивая духовой оркестр, игравший без перерыва вальсы Штрауса. Потом посидели в ресторанчике, где под неодобрительными взглядами обывателей пили французское шампанское вместо честного немецкого пива или рейнского вина. А еще - потом, они снова гуляли вдоль озера и в парке. Погода стояла чудесная, и всеми - Кайзерина не исключение - овладело замечательное настроение...
   - Прошу прощение, господа! - мужчина, преградивший дорогу веселой компании, говорил вежливо, но в голосе его звучала угроза, и весь его облик, одежда, взгляд светлых глаз, тяжелые кисти и запястья излучали враждебность.
   - Что такое? - спросил Луи-Виктор, останавливаясь и переходя с французского на "язык бошей".
   - Прошу прощения, - повторил высокий крепкого сложения мужчина, одетый в брюки-галифе, заправленные в сапоги с высокими голенищами, коричневую рубашку с галстуком и каскетку. - Вам туда нельзя! Извольте пройти вокруг.
   - Что за дела? - Луи-Виктор сузил глаза и подобрался, словно собирался драться.
   - Туда нельзя. Вам придется, пойти в обход, - указал мужчина на другую тропинку, и Кайзерина увидела на его руке повязку со свастикой...
   "Коммунист? Нет, кажется, все-таки социалист..."
   - А что там такое? - вклинился в короткий, но обещающий быстро перерасти в скандал разговор, капризный голосок Нардины ди Паолис.
   - Вам придется...
   - Кто ты такой, чтобы указывать мне, что я должен делать? - Луи-Виктор говорил тихо, едва не шепотом, произнося звуки с холодным шелестом, от которого у Кайзерины мороз пробежал по коже. Это был "плохой", опасный голос ее мужчины, оружие сродни хищному лезвию навахи, которую де Верджи носил с собой, отправляясь в притоны Марселя.
   Длинная фраза, но, по существу, одна простая мысль. Ты - ничто, я - все. И поэтому я решаю здесь и сейчас, как и всегда, и везде, что делаю, чего хочу.
   - Проблемы? - к преградившему им дорогу мужчине подошли еще двое, одетые в точно такую же полувоенную форму.
   - Пойдем, Луи-Виктор! - Феликс Байш - сын одного из богатейших людей Лотарингии вмешался как раз вовремя. Настроение скандала, витавшее в теплом ароматном воздухе, легко могло быть стерто запахом крови.
   - Пойдем! С нами женщины... а эти... господа... Впрочем, предоставим их своей судьбе... - Феликс улыбнулся, и напряжение неожиданно оставило Луи-Виктора. Он вновь подхватил Кайзерину под руку и повел в направлении другой аллеи, в парке было удивительно хорошо.
   - Кто эти клоуны? - спросил Луи-Виктор, когда вся компания отошла на несколько шагов.
   - Боюсь, что они не клоуны, - ответил закуривавший сигарету Феликс. - Это опасные люди, Луи, и они не остановятся перед применением насилия, тем более, когда охраняют своих командиров.
   - Командиров? - задумчиво переспросил Луи-Виктор и, обернувшись, посмотрел на группу людей, собравшихся у большого черного автомобиля.
   Кажется, они собирались фотографироваться. Во всяком случае, смотревшая в том же направлении Кайзерина увидела устанавливающего треногу штатива фотографа.
   - Тот, что в форме и каскетке... толстый... Видишь? - начал объяснять Феликс, хорошо знавший немецкие дела, так как уже несколько лет жил в Мюнхене. - Это Эрнст Рём... Ну, что тебе сказать, Луи, он второе лицо в их национал-социалистской партии и командует этими, - кивнул он на охрану. - Это штурмовики... СА.
   - Так мы, выходит, нарвались на самую верхушку... Гитлер тоже здесь? - спросил заинтересовавшийся Луи-Виктор.
   - Не вижу... Но тот второй... Маленький, колченогий... Это доктор Геббельс... он депутат рейхстага и главный пропагандист их партии.
   - А этот красавчик, рядом с депутатом, тоже какая-нибудь шишка? - спросила Нардина.
   - Не знаю, - пожал плечами Феликс.
   Вспыхнул с громким шипением магний... Кайзерина смотрела на трех мужчин, сфотографировавшихся около черного автомобиля и теперь что-то оживленно между собой обсуждавших. Третьего - оставшегося безымянным - высокого молодого мужчину, с интересным, можно сказать, красивым лицом и зачесанными назад темно-русыми волосами она определенно знала, хотя и никак не могла вспомнить откуда.
   "Кто-то из родственников? Или он был в казино в Монте-Карло?"
   Да, какая к черту разница! Он в любом случае, уступал Луи-Виктору, не мог не уступать, потому что быть лучше, чем ее мужчина не мог никто...
  
   Младший сержант Виктор Федорчук, ДРА, 1981 год, май
  
   Колонна втянулась в ущелье. Большая колонна: двадцать четыре КамАЗа, три бэтээра с десантом, кашээмка, восемь бээмдэшек - четыре рассредоточены по колонне, пара в авангарде и две замыкающих.
   Авангард - две БМД-1 - шел метрах в пятистах впереди, сильно не отрываясь, притормаживая на поворотах, поддерживая связь непрерывно. Все по уставу, как положено, как инструктировали, но...
   Колонну ждали. И дождались...
   Фугас рванул под внутренней стороной правой гусеницы головной машины. Бээмдэшку подбросило взрывом, перевернуло на левый бок. Мелькнуло на мгновение развороченное днище, и семь тонн алюминиевой брони закувыркалось по десятиметровому, усыпанному крупными обломками скал склону, разбрасывая в стороны катки и расплескивая из пробитого верхнего бака горящую солярку. Вторая машина споткнулась на взрывной волне, получила порцию камней "в морду" и оглушающе звонкую пощечину по острому скосу лобовой брони двумя метрами стали разорванной гусеницы. Федорчук от удара слетел с сиденья и, врезавшись левой стороной лица в борт, на несколько секунд просто отключился. Боль пришла позже, когда сообразил, что над головой - это ноги оператора-наводчика, сам Витька лежит между кресел, а сверху его придавил Борька Семёнов, отделенный гранатомётчик, сидевший до того на соседнем десантном месте. Что это именно Борька, Федорчук понял по характерному "бля-я-я-я", новым толчком его освободило от навалившегося груза, - Семёнова отбросило. Потерявший ориентировку механик-водитель, от "принудительного торможения" качнулся вперед, и невольно дожал педаль газа до упора - машина рванулась, пролетев сквозь огненный шар. Это их спасло. Из-за груды камней выскочил басмач с трубой РПГ, но опоздал - БМД успела на полной скорости отмахать уже добрых полсотни метров, когда реактивная граната пошла вслед. Попала, но не в ходовую или в башню, а в ящик с ЗИПом. Там и взорвалась. Машину еще раз тряхнуло. Леха Колотов - наводчик - развернув башню назад, дал не жалея очередь из спаренного с "Громом" пулемета. Басмач убежать уже не смог - куда тут убежишь - его ударило струей свинца, порвало, отбросило. Но Леха не успел порадоваться: он заметил пламя на крышке силового отделения, да и запах уже начал просачиваться внутрь корпуса.
   - Горим, лейтенант! - заорал Колотов.
   Командир взвода, лейтенант Лихацкий - старший машины, а сегодня, по совместительству еще и начальник боевого охранения, и сам уже забеспокоился, почувствовав запах гари:
   - Сафиуллин, стой! Стой! - закричал он водителю. - Покинуть машину, - перешел на командный тон лейтенант. - Оружие, оружие, вашу мать, с собой!
   - Давай! Быстро! - он включил систему пожаротушения и откинул свой люк.
   Еще не совсем опомнившийся от удара Федорчук запаха не чувствовал, - оно, впрочем, и понятно: из носа, заливая бушлат, текла кровь, - команду услышал, остальное сделали рефлексы наработанные во время тренировок. Не раздумывая, схватил автомат и толкнул крышку кормового люка, та не поддалась.
   - Дай, я! - подвинул Витьку второй стрелок - ефрейтор Рожков, невысокий, но здоровый москвич, кандидат в мастера спорта по тяжелой атлетике. Он уперся в люк плечом, напрягся, но с тем же результатом и выдохнул с хрипом:
   - Заклинило, бля!
   Лейтенант, наводчик и пулеметчик - уже выползали, каждый через свой люк, тут-то и забарабанила по броне крупнокалиберная дробь ДШК и автоматная из "калашей". Лейтенант что-то крикнул, дернулся вдруг на полуслове и замер, свесившись из люка наружу. Пулеметчик умер сразу, получив две пули в грудь, упал на дорогу. А Колотов почти успел скрыться в башне - автоматная пуля только чиркнула по руке.
   Витьке стало страшно. Очень. Так, что он аж замер на мгновение, задрожал. По телу словно волна прокатилась сверху вниз, превращая гладкую человеческую кожу в гусиную. На висках выступили капли холодного пота, сразу стало трудно дышать, хотя дыма за это короткое время не сильно, вроде, и прибавилось...
   Федорчук захрипел и плюхнулся обратно на сиденье.
   - Ты чего, сержант? - толкнул его Семёнов. - Ранен? - спросил, заметив кровь на лице и бушлате.
   - А? - Витька очнулся. - А-а... херня!.. Мордой ударился. Айрат! - крикнул он Сафиуллину. - Уводи машину!
   Пули продолжали щелкать по броне, ноги лейтенанта дергались от попаданий в торчащую снаружи часть тела.
   - Сгорим! - закричал водитель, но машина тронулась.
   - Один хер... - Витька просунулся через среднее отделение. - Давай куда-нибудь за скалу!
   Из башни на днище сполз наводчик. Левой рукой зажимая правое предплечье, простонал:
   - Писец руке, кость...
   Ефрейтор бросил корячиться с люком и начал нашаривать аптечку:
   - Ща мы тебя обработаем...
   Витька уселся за орудие, дал наугад очередь из пулемета.
   Машина проползла метров тридцать, Сафиуллин, разглядев козырек нависающей скалы, загнал под нее БМД и заглушил двигатель. Пока ехали, тело лейтенанта вывалилось наружу, но никто из экипажа на это не обратил внимания. Не до того. А здесь, под скалой, пули перестали, наконец, цокать по корпусу - из-под обстрела они все-таки выбрались.
   Федорчук откинув люк наводчика, выглянул наружу, осторожно осмотрелся.
   - Блядь, твою мать, сука гребаная!!!
   - Чё там? - дернулся Семёнов.
   - Херня там, - ответил Федорчук, до которого дошло вдруг, из-за какой глупости погибли ребята. - Это брезент говенный дымит, не горим мы! Вылазь, ща скинем его на...
   Но первым вылез через свой люк Сафиуллин. Вдвоем отвязали скатанный и принайтовленный к башне сзади рулон брезента.
   Наконец выбрался и Рожков, посмотрел в сторону, где замерла колонна - оттуда доносились выстрелы безоткаток, пулеметные очереди. Душманы засели сверху и били-били-били. Ефрейтор постоял секунду и, сняв с борта лом, одни махом сковырнул десантный люк:
   - Вылазь, кто живой... Слышь, Борь, прихвати автоматы...
   Первым кое-как, скрипя зубами от боли и матерясь, вылез Колотов.
   Семёнов кинул аптечку и протянул автоматы.
   - Леха, снимай бушлат. - Рожков открыл аптечку, что-то из нее выковырнул.
   Пока Колотов со стоном стягивал с себя одной рукой бушлат, Рожков вскрыл индивидуальный пакет и, посмотрев на рану, штык-ножом распорол пропитавшийся кровью рукав хэбэ до плеча, позвал Семенова:
   - Борь, глянь, жгут вроде не нужен, давай забинтуем, - на вот промедол, коли выше раны.
   Семёнов загнал иглу Колотову под кожу и выдавил шприц-тюбик:
   - Ща полегчает, терпи.
   Пока бойцы бинтовали раненого, Федорчук с Сафиуллиным выглянули из-за камней. Дорога уходила вниз и там, на дне ущелья творился ад.
   В колонне горели уже несколько машин. На дороге, между вставшей техники, на обочине за камнями, видны неподвижные тела, но и шевелящиеся были и огрызались автоматным огнем. Кто-то кричал - страшно, непрерывно - звук долетал даже сюда, в гору, почти за километр, прорываясь сквозь сухой треск очередей. Откуда-то из-за дальней скалы начал бить душманский миномет. Загорелся наливняк - Витька видел, как шарахнулись от него несколько бойцов и попадали, срезанные пулеметной очередью...
   - Надо что-то делать, - махнул рукой в сторону позиции душманов Сафиуллин. - Всех ведь перебьют!
   - Да, надо бы развернуться и попробовать из пушки их достать, - отозвался Федорчук.
   Они вернулись к машине.
   - Леха, стрелять из "Грома" сможешь? - спросил Витька Колотова.
   Тот попытался шевельнуть рукой и охнул:
   - Блядь... нет, очень больно...
   - Ладно, садись за командира и попробуй связь установить. Я в башню, - решил Федорчук, и добавил для Рожкова и Семенова. - Вы боевое охранение, пехом - следите, чтоб нас не долбанули из-за угла.
   Внизу громко рвануло, пламя полыхнуло выше скал, превратившись в гриб, вроде атомного.
   - А-а-а... бензовоз, - заорал Сафиуллин.
   - Заводи, разворачивайся! - откликнулся Федорчук.
   Боевая машина взрыкнула, крутнувшись на месте, выскочила на дорогу. Федорчук ткнулся в триплекс прицела и зашипел от боли - левая скула уже опухла, глаз почти закрылся, саднила и кровоточила царапина на виске. Дотронувшись рукой до лба, Витька нащупал здоровенную шишку - в горячке и не замечал.
   Довернув башню и задрав максимально ствол Федорчук начал выпускать снаряд за снарядом по позиции душманов. И сквозь прицел очень хорошо видел там разрывы и небольшие камнепады. Виктор успел расстрелять большую часть боекомплекта, когда метрах в двадцати от машины рванула первая минометная мина - душманы перенесли огонь на нового противника.
   "И то хлеб... пока сюда лупят, там - нашим легче..."
   - Леха что связь? - шлемофон остался на лейтенанте, Витьке пришлось кричать во всю глотку.
   Колотов откликнулся, казалось откуда-то издалека:
   - Только Пятый отозвался, сказал что херово, но подмогу вызвали, остальные молчат!
   "Ну, может, просто из машин повыскакивали, укрылись...", - с надеждой подумал Федорчук, нажимая на спуск пушки.
   Еще два минометных разрыва и третий - совсем рядом - рванули один за другим. Что-то с визгом и грохотом шарахнуло по броне, корпус вздрогнул.
   - Попали! - раздался встревоженный голос механика-водителя.
   - Давай назад! - крикнул в ответ Федорчук. - Все равно снаряды кончились.
   Машина дернулась и попятилась, но как-то неуверенно, криво, с металлическим скрежетом. Зазвенела сползающая гусеница.
   - Пиздец! - крикнул Сафиуллин. - Ведущий каток выбило!
   - Сваливаем! - сразу вполне трезво оценил ситуацию Федорчук. - На хер отсюда, сейчас накроют!
   Он откинул, было, башенный люк, но тут же передумал:
   - Через десантный! Осколки!
   Они выскочили из бээмдэшки и, не сговариваясь, метнулись за здоровенную каменюку слева, за которой укрылись Рожков и Семёнов.
   - Всё! - сказал Сафиуллин, - Конец машине, сейчас добьют.
   - Дай закурить, - попросил он у Рожкова спустя мгновение.
   - Последние, - протянул тот полупустую пачку Примы, остальное в машине...
   Закурили. Душманский миномет продолжал бить по брошенной БМД, осколки от мин свистели где-то выше, горохом в пустой консервной банке секли по алюминиевой броне, вгрызались в скалу, вызывая мгновенные, но незначительные каменные осыпи. Все это было неопасно, но на нервы действовало...
   - Да... - протянул Семёнов. - А лейтенант-то только из Союза, первый выход...
   Помолчали.
   - Вода есть? - спросил Колотов. - Пить хочу - не могу, и голова... что-то кружится...
   - Крови много потерял, - откликнулся Борька Семёнов. - У меня нет.
   Фляг не оказалось ни у кого, к машине, естественно, идти не рискнули.
   - Терпи, - только и нашел, что посоветовать Федорчук. - Сколько времени-то прошло, как началось?
   Пообсуждали, пришли к выводу: минут сорок - не больше.
   Стрельба не утихала. Но они уже никому и ничем помочь не могли. Сидели, слушали. Молча. Говорить, собственно, не о чем, да и не хотелось. Это потом, когда и если выйдут из передряги, тогда тормоза и снесет, а пока - как отрезало.
   Так и сидели, словно в оцепенении, лишь изредка перебрасываясь отдельными словами. Минут через двадцать с той стороны, куда направлялась колонна, донесся рев моторов, узнаваемый даже сквозь стрельбу - на дорогу выскочила бээмдэшка и "Шилка". Остановились, как раз, у скалы, где засел Федорчук с экипажем, и сходу начали стрелять. "Шилка" обрушила шквал снарядов из всех своих четырех стволов со скоростью одиннадцать выстрелов в секунду на каждый. Словно водой из пожарного брандспойта, поливая снарядами душманский склон горы... С БМД засекли миномет запустили ПТУР и, похоже, накрыли первым же выстрелом. Сразу поддержали "Шилку" огнем "Грома". Разрывы снарядов выбивали из коричнево-серой скальной плоти большие и малые куски породы, вызывая каменные лавинки.
   Огонь со стороны душманов ослаб, потом прекратился вовсе. "Шилка", однако, постреливала еще - для острастки, короткими очередями, но БМД стрелять перестала.
   Федорчук выждал пару минут и побежал к застывшей на дороге бээмдэшке, настороженно поводившей из стороны в сторону хоботком пушки. Десантный люк машины оказался открыт и оттуда... навстречу Федорчуку неслась песня!
  
   Вот новый поворот и мотор ревет
   Что он нам несет пропасть или взлет
   Омут или брод и не разберешь
   Пока не повернешь
   За по-во-рот...
  
   Витька добежал, сунул голову в люк и наткнулся взглядом на белозубую улыбку:
   - Заходи, дядя! Не боись! Водички глотни. Давно окопались?!
   Но тут говоривший, видно, заметил кровь на лице Федорчука и, изменив тон, сочувственно спросил:
   - Зацепило? Давай перевяжу!
   - Да не, спасибо братки, ерунда! Просто в броню не вписался... А вы откуда, такие веселые? С песней воюете!
   - Второй батальон, - объяснил один из бойцов. - Ща остальные подойдут, раскатаем духов в... пыль!
   - Класс! - совершенно искренне выдохнул Федорчук, которого начала отпускать "лихорадка боя". - Дайте, воды, а то у нас ни капли и раненый, - крови много потерял, - пить хочет. И сигарет, если есть...
   - В общем, так жрать хочется, что трахнуть некого, - заржали внутри.
   Из люка вылез сержант-десантник, покачал головой, рассматривая на солнце Федорчука, отдал флягу и пачку "Кэмэла", и, протянув руку, представился:
   - Павел, Пугачёв.
   - Федорчук, Виктор, - пожал руку Витька, зажав флягу под левой рукой.
   - Ну и рожа у тебя... Федорчук! - улыбнулся и снова покачал головой Пугачев.
   Витька непроизвольно дотронулся до лица:
   - Млять, - выругался он от боли, левая половина лица опухла и на ощупь скорее походила на мячик.
   - Тебя хоть сейчас в банду к Горбатому, "Кривым" там будешь! - сказал Пугачев, и оба заржали...
   Так и стояли, смеясь и раскачиваясь в такт смеху, на побитой дороге рядом с шевелящей стволом бээмдэ. Бой кончился. Во всяком случае, здесь и сейчас уже не стреляли, а время подсчитывать потери и хоронить павших еще не наступило. И бойцы стояли и смеялись...
   Солнце, уже коснувшись пиков гор, медленно уходило на Запад...
   Мгновение счастья посереди войны и смерти.
  
   Доктор философии Себастиан фон Шаунбург, VogelhЭgel, 30 июня 1934
  
   Выйдя из ванной комнаты, Шаунбург несколько мгновений постоял перед зеркалом, рассматривая свое сухое мускулистое тело. Кожа была безупречно чиста, и это ему понравилось. Он надел голубую рубашку, белые брюки и, мгновение поколебавшись, легкий светло-синий пиджак, но повязывать галстук не стал.
   "Лишнее", - решил он, заправляя в нагрудный карман пиджака темно-синий платок.
   Вместо галстука он повязал на шею платок того же темно-синего цвета. Получилось элегантно: в самый раз для регаты в Кенигсберге или ночного клуба в Берлине... Образ, мелькнувший в воображении, вызвал, однако, мгновенное раздражение, и заставил Себастиана поморщиться. Но, с другой стороны, не сидеть же целый день в костюме-тройке! Поди узнай, когда за тобой придут...
   "И придут ли вообще..."
   Возможно, Рейнхард не обманул. Может быть, это в его власти. Допустимо, что конфликт удастся разрешить мирными средствами...
   "Все в руках божьих..."
   - Гюнтер, - сказал он старому слуге, спустившись на первый этаж. - Вы меня крайне обяжете, если заберете женщин и уведете их на день-два в деревню.
   - Господин риттер...
   - Оставьте, Гюнтер, - улыбнулся Себастиан. - Не вам мне это говорить.
   - Я имел в виду другое, - старый слуга оставался чрезвычайно серьезен. - Мой племянник Аксель... У него есть грузовой автомобиль... фургон...
   "Ну, что ж, план не хуже любого другого... Аксель довезет меня в фургоне мясника до австрийской, а еще лучше, до швейцарской границы, а в горах демаркационная линия настолько условна, насколько может быть в поросших густым лесом Альпах..."
   - Спасибо, Гюнтер, - покачал он головой. - Это лишнее. Мое завещание хранится у доктора Кёне. Надеюсь, никто из близких мне людей не сочтет меня скаредным.
   - Ну, что вы, доктор!
   Это был хороший признак. Если старик перестал называть его риттером, значит ничто человеческое не чуждо даже таким обломкам минувшей эпохи, как он.
   "Мир меняется, меняются и старые слуги".
   - Спасибо, Гюнтер! - сказал он вслух. - Спасибо за все. А теперь, берите женщин и уходите, и, ради всего святого, не пытайтесь ничего сделать. Не обращайтесь к властям, и не вмешивайтесь в дела провидения!
   Прозвучало мелодраматично, но что поделать, если голоса Шиллера и Новалиса сливались в его душе с музыкой Вебера и Шумана? Себастиан фон Шаунбург таков, каков есть, не более, но и не менее.
   - Прощайте, Гюнтер, - сказал он и, не оборачиваясь, ушел в свой кабинет.
   Там Себастиан открыл сейф, достал из него пистолет Люгера - тяжелое длинноствольное оружие, достойное немецкого рыцаря, - проверил, вставил магазин и дослал патрон в ствол. Теперь из пистолета можно выстрелить в любой момент, и это более чем устраивало Шаунбурга. Запасной магазин лёг в наружный карман пиджака. Еще утром он понял, что не будет стреляться, как и не ударится в бега. И то, и другое представлялось мелким и унизительным. Нет, если так суждено, он умрет - причем так, как придется, легко или тяжело, - но и беспомощной жертвой кровавых демонов не станет. Он будет стрелять до тех пор, пока обстоятельства не положат предел его мужеству.
   Шаунбург вышел из кабинета, даже не потрудившись запереть сейф, прошел в охотничий зал, где достал из застекленного шкафа-стойки охотничий карабин Маузер и коробку с патронами, и отправился в гостиную. Здесь он, прежде всего, положил Люгер на рояль, а Маузер поставил тяжелым прикладом на навощенный паркет, прислонив стволом к полированному боку инструмента, так чтобы оружие находилось в пределах досягаемости. Затем открыл балконную дверь, впустив в помещение воздух лета, насыщенный запахами хвои, трав и плодов, и налил себе полный бокал коньяка. Вечер еще не наступил, будущее скрывала завеса неопределенности в тональности си минор...
  

***

   Слухи... Это буквально витало в воздухе, но никто не хотел замечать очевидного.
   "Горе тем, кто нарушит верность, считая, что окажет услугу революции поднятием мятежа! Адольф Гитлер -- великий стратег революции. Горе тем, кто попытается вмешаться в тонкости его планов в надежде ускорить события. Такие лица станут врагами революции..."
   Гесс не шутил и не играл словами. С дьявольской откровенностью Рудольф говорил то, что хотел сказать. И горе тем, кто не услышал в его словах залпов расстрельных команд. Гессу вторил Геринг:
   "Кто нарушит доверие Гитлера -- совершит государственное преступление. Кто попытается его разрушить, разрушит Германию. Кто же совершит прегрешение, поплатится своей головой".
   Услышав это по радио, Себастиан отправился к Рему.
   - Вы слышали?...
   - Успокойтесь, мой мальчик, - по-бульдожьи усмехнулся "железный" Эрнст. - Адольф не посмеет! Мы держим судьбу за яйца, Баст, нам ли пасовать перед этими козлами?
   "Нам ли пасовать..."
   Вчера с утра в Мюнхене было неспокойно. В казармах СА, словно в растревоженном пчелином улье... Суета, бессмысленные движения, неуловимый слухом, но воспринимаемый напряженными нервами гневный гул...
   В старом городе Шаунбург встретил Шоаша.
   - Я уезжаю, - сказал Юрг. - И что б вы все провалились в ад!
   Слова прозвучали искренне, что называется, от всего сердца. И, в общем-то, старый друг был прав.
   "Даст бог, уцелеет..."
   А утром сообщили, что в город приехал Гитлер, и Шаунбург понял, что это - конец. Рем спешно убыл в отпуск. Командиры СА разбрелись, кто куда, и только люди Гейдриха не зевали: они знали, чего хотят.
   "Уехать?" - подумал тогда Баст, накачиваясь коньяком в кафе "Европа", но малодушие отступило, даже "не войдя в прихожую", а ночью позвонил Рейнхард.
   - Уезжайте из города, Баст, - сказал он. - Езжайте, что ли, в VogelhЭgel. Я скажу вам, когда наступит время...
  

***

   Себастиан сделал глоток коньяка и, поставив бокал на рояль - в считанных сантиметрах от вороненой стали Люгера, - неспешно закурил. За окном запела птица. Не соловей, но все равно приятно.
   "Пой, птичка, пой..."
   Он достал из кармана пиджака и выложил перед собой на подставку для нот "Шеврон старого бойца" и значок "Нюрнберг"...
   "Так проходит слава земная..." - Шаунбург выдохнул дым сигареты, бросил окурок в хрустальную пепельницу, и положил руки на клавиши. Первый звук возник, казалось, сам собой, но на самом деле во всем, что делал Себастиан, ничего случайного никогда не было. И репертуар, включавший Вебера и Вагнера, Дворжака, Шуберта и Чайковского, сложился в его воображении еще тогда, когда он готовил оружие.
   Шаунбург играл, а в Бад-Висзее, Берлине и Бремене звучали выстрелы. Вчерашние друзья и соратники расправлялись с товарищами по партии, и просто сводили счёты. Поставленный перед выбором: армия или штурмовые отряды, Гитлер выбрал прусский милитаристский дух, окончательно похоронив даже намёк на социальную революцию в Германии. И выбор этот был замешан на крови единственного человека, которого новый рейхсканцлер называл на "ты", и ещё многих сотен людей, стоявших на пути новоявленного фюрера германской нации...
  
   Автономное плавание
  
   Декабрь 1935 года.
   Из досье:
  
   В декабре, как известно, завершается календарный год. Происходит это 31 декабря, и 1935 год не был в этом смысле исключением. Однако если не считать новогодних праздников и католического Рождества, месяц этот оказался чрезвычайно беден на события. Судите сами: война между Италией и Эфиопией - серьезное событие - началась еще в октябре и к декабрю, потеряв свежесть, превратилась в рутину. Первая партия баночного пива ("Krueger Cream Ale") поступила в продажу (Ричмонд, США) еще в январе. Трудовой подвиг А.Г. Стаханова (а так же и Мирона Дюканова, и сестер Виноградовых: Дуси и Маруси) уже свершился, и Стахановское движение вовсю набирает обороты. И кот Шрёдингера гулял сам по себе еще с ноября месяца, и первые станции Московского метрополитена успели открыться в мае. Даже плебисцит в Сааре уже состоялся, а возрождение Германии из области фантазий перешло в плоскость практических дел. Что еще? О, много чего. Например, именно в 1935 году (но не в декабре, а опять-таки в ноябре) в РККА введены персональные звания, так что в декабре уже блистают звездами пять первых красных Маршалов и один Генеральный комиссар государственной безопасности. Между прочим, в декабре Генрих Ягода все еще нарком НКВД, а вот Ян Берзин уже не начальник РУ РККА (с апреля).
   Что еще? Грета Гарбо снялась в фильме "Анна Каренина" и получила за роль Анны первый приз на Венецианском фестивале. А в Венеции - к слову - фашисты. Фашистская Италия, милитаристская Япония, нацистская Германия... Таков мир в 1935: коммунисты, национал-социалисты, капиталисты... Все смешалось, но кульминация еще впереди. А пока Голливуд выпустил несколько крайне удачных фильмов, среди которых и "Капитан Блад" с Эрролом Флинном и Оливией де Хевилленд, и "Сон в летнюю ночь", и "Невеста Франкенштейна". И в Англии не отстают: "Призрак едет на Запад" француза Рене Клера и хичкоковские "Тридцать девять ступеней". И в СССР не дремлют: тут вам и "Дубровский", и "Горячие денечки", и "Новый Гулливер".
   А еще в 1935, как и во все предыдущие годы работают ученые (тот же Шредингер или Фрейд, Эйнштейн или Пиаже, и многие, многие другие), и писатели пишут книги (молодой Хемингуэй закончил "Зеленые холмы Африки", а немолодой граф Толстой - "Золотой ключик"). И именно в 1935 году начинают свою карьеру и Фрэнк Синатра, и Элла Фицджеральд.
   А в моде теперь плотно облегающие фигуру платья и костюмы. Воротники маленькие, длина жакета - до бедер... В сочетании с длинной - почти до щиколоток - узкой юбкой такой фасон позволяет выглядеть высокой и стройной даже в зимний сезон.
   И еще, даже если на даме строгий костюм, в нем непременно есть что-то полосатое, хотя бы галстук-бант. Ну, а шляпки становятся все больше похожими на элемент прически, нежели на головной убор. Да, и еще одна примета времени: широкие и даже чуть вздернутые вверх плечи.
   И, конечно, духи: "Лиу" и "Ночной полет" - опера ("Турандот") Пуччини и повесть Сент-Экзюпери... Другое время, другая культура. Впрочем, нарасхват идут не менее шикарные, но лишенные культурного подтекста: фруктово-альдегидный парфюм Scandal и Rumeur (Ропот) Ланвена.
   И, наконец, - танцуют все, потому что и в 1935 танцы остаются главным развлечением не имеющей, пока еще, телевизоров и компьютеров публики. В моде свинг, а значит, и двигаются танцоры под звуки биг-бэнда, фокстрот и румба, но по-прежнему любимым остается яркое и чувственное танго...
   Словом, люди занимаются своими или не своими делами, успешно или не очень, жизнь идет чередой: неспешно и поступательно, - пока...
  
  
   Глава 1. Рождество в Европе
  
   1. Жаннет Буссе, Москва, внутренняя гостиница ГРУ РККА, 20 декабря 1935 года
  
   - Ты там поосторожней, пожалуйста.
   Жаннет оглянулась. Паша стоял у двери, подпирая плечом косяк. Сегодня он был в форме и... да, сегодня он нравился ей больше.
   "Больше, чем кто? - спросила она себя. - Или больше, чем когда?"
   - Не бояться! - Сказала она с улыбкой. - Не можно бояться. Должна. Ты тоже знаешь. Я правильно сказала?
   - Почти, - улыбнулся он, переходя на французский. - Но ты там все равно поосторожней.
   По-французски он говорил отлично и почти без акцента. Тот акцент, что у него был, вполне мог сойти за польский. А в Париже поляков не меньше чем русских. Много.
   - Не мешай. - Попросила она. - Мне еще вещи собрать...
   Он конечно не мешал. Жаннет собирала саквояж, чемодан уже упакованный стоял у стола. Положить оставалось сущие мелочи: зубной порошок, щетку, мыло, полотенце, пояс, две бутылки "Московской особой": образцы новой продукции советской промышленности торгпреду в Праге, - туда она приедет еще советскоподданной, и уже в столице Чехословацкой республики превратится в бельгийку. Но если саквояж был отговоркой, то настоящая причина нежелания продолжать разговор лежала совсем в иной плоскости. Вернее там лежали целых две причины. Во-первых: сегодня, отправляясь на первое свое самостоятельное задание, Жаннет уже не была уверена, что любит Пашу так же, как ранней осенью, когда начинался их роман. Ну, да, тогда... Володю послали куда-то на Север, и она осталась одна, и вдруг рядом возник Паша, учивший ее шифрованию и русскому-разговорному. А сейчас? Сейчас он был снова симпатичнее Володи, хотя сильно уступал Рихарду. А Рихард - да, приезжал в ноябре, и встречался со Сталиным и ее не забыл... Но дело не в этом, а в том, что если бы она легла теперь с Пашей, то только со скуки, а не из чувства. Чувства - кончились.
   "Ол-ля-ля!"
   Это была одна из двух причин. Вторая же заключалась в том, что Жаннет действительно трусила. И даже не враги, не злобные oprichniki kapitala её пугали. Она боялась провалить задание, подвести советских товарищей, поверивших в нее, и... Нет! Думать об этом нельзя. И поэтому, укладывая вещи, она еще и еще раз повторяла инструкции. Хотя задание у нее и относительно простое, это мало что меняет! Да, она всего лишь курьер, и маршрут у нее по относительно спокойным странам: Чехословакия, Бельгия, Нидерланды. Но все-таки это "закордонная командировка", и действовать ей придется в одиночку, полагаясь только на себя. Кроме того, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться: руководство имеет на нее более чем серьезные виды, тем более что и как гражданка Франции она не "сгорела". Ее ведь выдернули очень вовремя, и сейчас, когда прошло уже более трех лет, вряд ли кто вспомнит, в каких акциях французских комсомольцев она участвовала и почему была своим человеком в "Юманите". Ну, а во всех иных странах Европы Жаннет Буссе оставалась полноправной гражданкой Французской республики со всеми вытекающими из этого факта бонусами.
   Так что, в Праге: не суетиться и не спешить. Встретиться с торгпредом, оглядеться, сменить документы. Пожить немного в приличном пансионе - что вполне соответствует действующей легенде - погулять по городу, и тогда уже начинать "маршрут", который должен закончиться посадкой в Антверпене на борт советского парохода, идущего в порт приписки - Ленинград с заходом в Киль. В Киле короткий выход с небольшим заданием, и... И все.
  
   2. Виктор Федорчук, Германия - Голландия, 24 декабря 2009 года
  
   От Франкфурта до Амстердама всего ничего: пятьсот километров. По любым меркам не расстояние, тем более по российским и даже по украинским. Казалось бы, чего проще - сел на вокзале в поезд, и через три-четыре часа, здравствуй, Амстердам! Но Виктор - такое дело - европейские поезда не любил. Не было в них той душевности, что отличает езду по железной дороге на постсоветском пространстве. Будучи в Европе по делам или на отдыхе, он всегда брал машину на прокат и дальше следовал по собственному расписанию.
   Вот и в этот раз, он взял в Херце небольшой хетчбек, единственным достоинством которого, кроме невысокой арендной платы, был просторный салон. Из Франкфуртского хаба до Неймегена, где жил один из местных колбасных контрагентов - надо было Федорчуку шепнуть мужику пару слов с глазу на глаз, раз уж такая оказия случилась, - а потом можно и в Амстердам на встречу со старыми, во всех смыслах, друзьями.
   Лента А-2, - дороги у буржуев не чета нашим: "хошь езжай, а хошь лети!" - уже начала разматывать пунктирами дорожной разметки свой путь до Амстердама. Пятьсот километров, пять часов, а может и четыре, да полчаса в Неймегене. Детский сад! Виктор включил музыку, которую последние пару лет неизменно возил с собой в небольшой коробочке плеера, совместимого с автомагнитолой.
  
   Я с детства любил открытые пространства,
   Музыку для всех и обеды в столовой.
   Я вырос на почве любви и пьянства,
   Как это ни странно живой и здоровый...
  
   "Случайная" песня царапнула сердце. Выбор плеера не падал на неё уже с полгода. Дуэт, исполнявший песню, да и поэтесса - автор стихов почти ровесники Виктора, и "чувство" некоторых вещей у них совпадало до боли, до дрожи...
  
   Я вырос на почве искусства и бреда.
   Под ругань соседей, под звон трамвая,
   Под знаком собаки и велосипеда,
   И вкус газировки был слаще рая...
  
   Питерский двор-колодец, вечно облезлое парадное, источенный накатами наводнений и временем поребрик, отделяющий узкий тротуар от улицы. Арка подворотни - верное укрытие от августовских ливней, не только для людей, но и для крыс. Лет в шесть, тогда ещё Витька (за имя "Витенька" мог и в драку полезть) как-то раз почти два часа пережидал небесное "недержание" под такой вот аркой в компании двух отъевшихся в подвале соседнего продуктового магазина серо-ржавых тварей. Нежелание мокнуть сперва оказалось сильнее страха, а потом осталось только оно.
  
   Счастливое детство нам подарило
   Умение жить и писать без нажима.
   Равнение на флаг и на середину.
   Лагерь "Артек" строгого режима...
  
   В пионеры Витьку приняли последним в классе. Неудивительно, учитывая вялотекущий конфликт с классной руководительницей, дамой властной и не очень умной, заявившей однажды на родительском собрании: "Из Федорчука ничего хорошего не выйдет". После этих слов мама Виктора, встала и, извинившись перед собравшимися, ушла, и больше в школе не появлялась, а когда классная стала названивать домой, просто клала трубку телефона, услышав её голос.
  
   Когда живые примеры не сходились с ответом,
   Нам говорили, что мы идиоты.
   Мы скоро привыкли к мысли об этом
   И не ищем себе подходящей работы...
  
   И как-то так само собой сложилось, что с тех пор, - а может быть и всегда, с самого начала, - Витька стал жить поперёк. Внешне принимая правила игры, он мог в любой момент задать вопрос - учителю ли, инструктору ли райкома комсомола, мастеру на практике, - и иногда такой вопрос, честный ответ на который был невозможен для тех, кому задан. В принципе невозможен. Ответить наглому щенку как есть - уронить авторитет. Свой или организации, стоящей за спиной, - неважно. Солгать - потерять лицо, ибо любая ложь оставалась на поверхности, как оттаявшее по весне дерьмо. "Они" предпочитали молчать, а кое-кто и гадить исподтишка.
  
   Я больше высоким словам не верю.
   Сегодня мы жертвы, а завтра судьи.
   Я хочу понять на своём примере,
   Что с нами было и что же будет...
  
   Всё было бы совсем печально, если бы не друзья...
  
   3. Вильда фон Шаунбург, имение VogelhЭgel, 21 декабря 1935 года
   Солнце, искрящийся снег, темные силуэты сосен, и вечные горы, напоминающие... что жизнь быстротечна. Она лишь сон, красивый или не очень, приятный или нет.
   А какой сон приснился мне? - Вильда не хотела признавать, что, возможно, ей снится унылый неинтересный сон про женщину, которая мечтала взлететь словно птица, но обнаружила себя "на кухне, в кирхе, и в детской". Увы, но такова правда жизни, неоднократно описанная в прозе и в стихах, услышанная в проповедях с амвона, подкрепленная розгами строгой фрау Линцшер и растолкованная ласковыми ну-ну-ну "милой мутер". Нет ничего удивительного в том, что идея не просто носится в германском воздухе, она сам этот воздух... суть... идея земли и крови. Куда от этого бежать, если романтический Gestalt "Великой Женственности" растворен не только в стихах божественного Гёте, но и в великолепных, как пенящееся шампанское, строках изумительного, хоть и запрещенного нынче, Гейне?
   Мысль получилась красивая. Художественная, - как говорили иногда в салонах Мюнхена. Но главное, мысль эта понравилась самой Вильде.
   Так мог начинаться роман, - решила она, глядя в спину идущему впереди мужу, - о мужчине и женщине, скользящих солнечным зимним утром по свежепроложенной лыжне в Баварских Альпах.
   О мужчине и женщине, - повторила про себя и усмехнулась. Надо же, даже в мыслях она поставила на первое место не женщину, то есть, себя, а мужчину, то есть, его. Приходилось признать, что общество гораздо сильнее индивида и с этим, по-видимому, ничего не поделаешь. А Баст - ну что тут скажешь! - Баст был убедителен и великолепен, другого слова не подберешь. Высок, атлетически сложен, и... да, - спортсмен в лучшем смысле этого слова. Все, что он делает, он делает технически безукоризненно, как сейчас, к примеру, идет на лыжах. Вот только...
   Когда она увидела его впервые, а случилось это всего два года назад в имении тетушки Тильды - он ей сразу же безумно понравился. Баст буквально поразил её воображение, которое, надо отметить, совсем не было неразвитым, как мог бы подумать сторонний наблюдатель. Но - поразил!
   Молодежь в тот день резвилась на лугу. Играли в серсо, много смеялись, и пили белое вюрцбургское вино, заедая спелой клубникой. Прохладное кисловатое вино, с запахом цветов и виноградных листьев, и огромные благоухающие ягоды, сладкие и сочные. И солнце, и плывущие над долиной ароматы созревающих в садах плодов. В общем, прекрасное летнее утро, и настроение у всех собравшихся на лугу чудесное, и даже птица - вероятно жаворонок - внезапно запела в голубой бесконечности неба. И вдруг на проселке возникло облачко пыли, приблизилось, разбухая, растягиваясь вдоль дороги, и выдавило из себя мчащееся с бешеной скоростью авто. И перед Вильдой возник огромный, блистающий бордовым лаком даже сквозь слой пыли, автомобиль. "Красивый", - но внимание Вильды больше привлек молодой мужчина, сидевший за рулем. Казалось, он пришел к ней - материализовавшись из ее собственных девичьих снов. Высокий, спортивный, в светло-синей рубашке, белых брюках и белых же туфлях. Легко перескочил через борт автомобиля, не делая попытки открыть дверь, и улыбнулся. Вильде показалось, - улыбка предназначена только ей. Ей одной и больше никому. Она улыбнулась в ответ, встала с расстеленного на траве пледа и шагнула вперед, почувствовав, что "поплыла", - ощутила, но совершенно не осознала. У Баста оказались темно-русые волосы, правильные черты лица, крепкий мужественный подбородок, прямой нос, и голубого переходящего в сталь цвета - глаза.
   Вдобавок он был великолепно образован, умен, и говорил с ней обо всем на свете... Объяснял трудные места в философии Ницше, рассуждал о живописи немецких символистов и романтиков, трактовал понятие нравственного императива, читал наизусть Шиллера и Бюхнера, и напевал сильным баритоном мелодии Вагнера и Хуго Кауна. Чего могла желать Вильда еще? Разве что поцелуя этих четко очерченных губ, объятий, пылкой страсти. Однако доктор Баст фон Шаунбург, несмотря на свою молодость, оказался человеком консервативных взглядов. Он ухаживал с основательностью прусского чиновника, а не баварского дворянина. И овладел ею только после того, как церковь в лице своего толстого и нещадно потеющего представителя объявила их мужем и женой.
   "Овладел, - Вильда подумала об этом буднично, без обычного для мыслей такого рода раздражения. Возможно, ей помогали сейчас физические усилия, с которыми связан бег на лыжах, да и морозный воздух приятно холодил щеки и лоб, не давая впасть в гнев или поддаться накатывающей по временам истерике, бессильной пока перед мужеством ее сердца, - Овладел..."
   Ну, что ж, это была истинная правда: семь месяцев назад Вильда стала женщиной. То есть, технически именно так, но, тем не менее, обстоятельства их первой брачной ночи и тех немногочисленных последовавших за ней ночей, когда фрау Шаунбург оказывалась в одной постели с мужем, оставляли большой простор для спекуляций самого широкого толка. К сожалению, справляться с упавшим на нее как обвал в горах разочарованием и недоумением приходилось своими силами. Посоветоваться было не с кем, некому даже просто пожаловаться, а в книгах ответа на мучавшие ее вопросы не находилось, не считая, быть может, лишь Мопассана. Однако Вильда не склонна была считать, что Баст ей изменяет. Что-то подсказывало - это не так. Но, тогда, что? Что, во имя всех святых, превращало милого, в общем-то, человека в холодную бездушную машину для пенетрации.
   "Хм..., - она даже улыбнулась мысленно и чуть-чуть покраснела, - весьма точное определение", но на самом деле ей было не до смеха.
   Вот и вчера. Баст появился дома совершенно неожиданно, не взяв на себя труд ни телеграмму послать, ни позвонить, хотя в "замок" уже несколько лет, как был проведен телефонный кабель. Но это, практически, сущие пустяки, поскольку его поведение можно объяснить, например, желанием сделать сюрприз. Что ж, сюрприз удался. После трех недель разлуки, когда не знаешь, то ли радоваться, что господина фон Шаунбурга носит, бог знает, где, то ли горевать, он возникает вдруг на пороге дома, пахнущий коньяком, сигарным дымом и кельнской водой. Улыбается, как какой-нибудь кино-американец, смеется, над ее изумлением от оранжерейной розы, и... И ничего. Он хороший друг, когда и если рядом. Он заботливый супруг, в тех немногих эпизодах, где и когда ему дано это продемонстрировать, но сегодня ночью он был с ней также бездушно холоден, как и всегда. И, как всегда, ей не удалось "настроиться", потому что даже то малое, что осталось у Вильды от вспыхнувшей два года назад страсти, исчезало в присутствии этой выверенной техничности. Говоря откровенно, сегодня ночью, Баст ее в очередной раз изнасиловал, но на него даже обижаться глупо: ведь сам он от этого, судя по всему, тоже не получал ровным счетом никакого удовольствия. Он просто выполнял супружеский долг так, как его понимал, и то, что Вильда до сих пор не забеременела, являлось всего лишь вопросом статистики. Во всяком случае, так объяснил ей сам Баст, не стеснявшийся обсуждать с женой самые тонкие вопросы физиологии, но никогда не говоривший с ней на тему их личных - душевных - отношений.
  

***

   - Выпьем кофе? - предложил Баст, когда они добрались до деревни.
   - Да, пожалуй, - улыбнулась она в ответ. Настоящая немецкая жена должна улыбаться мужу, показывая, что у них все в порядке.
   Они оставили лыжи у крыльца, и зашли в дом. Это был маленький деревенский трактир, возможно, и не балующий посетителей разнообразием закусок и горячих блюд, но зато предлагающий путнику то же доброе отношение, что получали и собиравшиеся здесь по вечерам местные жители. Ну, а семейство Шаунбург и вовсе не было "случайными прохожими". Замок риттеров Шаунбург стоял в долине как бы ни дольше, чем существует эта деревня.
   Вильда спросила еще горячего шоколаду. Баст, сидел напротив, пил кофе и раскуривал сигару. Рюмка коньяка, стоявшая перед ним, осталась нетронутой.
   - Вильда, - начал Баст, становясь серьезным, и фрау Шаунбург неожиданно поняла, что вся эта лыжная прогулка была задумана с одной только целью: поговорить с ней о чем-то чрезвычайно важном.
   - Обстоятельства принуждают меня на некоторое время покинуть Германию.
   - Что значит, покинуть? - тихо спросила Вильда, зная как минимум полдюжины людей, которых "обстоятельства" уже принудили покинуть Германию. Конечно, Себастиан фон Шаунбург не социал-демократ, как Людо Ройф. Разумеется, он чистокровный баварский дворянин, а не еврей, как Карл Берг. Однако насколько ей было известно, от ее собственного дяди Франца фон Эппа - человека, не склонного к пустой болтовне, - в свое время Баст был близок к Герману Эрхардту, год назад бежавшему в Австрию, да и Рэма он, кажется, знал лично. Так что фраза, произнесенная сейчас Бастом, могла означать разное.
   - Не то, что ты подумала, - покачал он головой. - Ты никогда не спрашивала меня, Ви, где я работаю и чем занимаюсь, - продолжил он, глядя ей прямо в глаза. - Должен сказать, я тебе за это благодарен, потому что мы живем в такое время, когда есть вещи, о которых нельзя рассказать даже жене.
   - Ты...
   - Я работаю для Германии, - ответил он на вопрос, которого не дал ей задать, и уточнил, чтобы не оставалось место сомнениям:
   - Я предан фюреру и партии, членом которой являюсь. Но у каждого свой путь служения, и то, чем занимаюсь я, весьма важно и крайне секретно.
   - Это опасно? - спросила Вильда, начиная догадываться, о чем они говорят.
   - Я написал завещание, - вместо прямого ответа, сказал Баст. - И отдал все необходимые распоряжения. Если со мной что-нибудь случится, ты ни в чем не будешь нуждаться.
   - А...
   Но Баст вел свою линию, и сбить его с мысли было невозможно.
   - Если ты вдруг забеременела сегодня, то мне бы хотелось, чтобы девочку звали Брунгильда, а мальчика - Конрад.
   - Когда ты уезжаешь? - спрашивать о чем-либо другом, судя по всему, было бессмысленно.
   - Сегодня, - он поднял, наконец, рюмку, понюхал и выпил коньяк.
   - Куда ты едешь, - она не знала, радоваться ли случившемуся, или плакать. - Или это тоже секрет?
   - Нет, это не секрет, - Баст вернул рюмку на стол. - Я еду в Амстердам.
  

***

   Баст сел за руль. В принципе, можно было ехать: мотор уже прогрелся, да и причин задерживаться в имении не было. Однако он медлил, смотрел вполоборота на вышедшую проводить его Вильду. "Она красива" - все время их знакомства он пытался убедить себя, что эта зеленоглазая и рыжеволосая - мед и красное вино - стройная женщина должна вызывать бешеное желание. У него не вызывала, хотя была на его взгляд куда как красивее всех прочих известных ему женщин. Она действительно хороша: изумрудный блеск больших глаз и червонное золото волос. Он мог любоваться ею, и любовался, но не хотел ее, даже когда она представала перед ним во всей своей царственной наготе. Увы, и эта попытка оказалась неудачной, и Баст фон Шаунбург был даже рад, что начальство решило направить его в Нидерланды. В конце концов, лучше рисковать головой, играя в опасные игры рыцарей плаща и кинжала, чем разрушать душу несбыточным желанием быть как все. Увы, но член НСДАП с 1928 года, сотрудник СД гауптштурмфюрер СС Себастиан фон Шаунбург "западал" только на золотоволосых мальчиков, знал это и страдал, не имея возможности ни удовлетворить страсть, ни изменить ее направленность.
  
   4. Татьяна Драгунова, Москва, 24 декабря 2009 года
  
   Татьяна вышла с Белорусской кольцевой и направилась вдоль здания вокзала к главному входу. Остановилась - всего на пару минут, как делала это всегда, оказавшись у Белорусского вокзала - перед барельефом "Вставай страна огромная" на стене, и с обычным волнением стала рассматривать знакомую композицию на мраморе: дирижер в центре, слева - оркестр и хор, справа - прощающиеся с солдатами жены и дети, на втором плане справа - строй солдат с винтовками за плечами идёт к дымящему чуть в глубине паровозу.
   "Поезд номер двадцать один... - Прага отправлением в 23 часа 44 минуты... второй платформы... нумерация... с головы состава" - объявил по громкой трансляции уверенный женский голос.
   "Стерва", - без злобы и раздражения, а как о чем-то само собой разумеющемся подумала Таня и пошла ко второй платформе.
   Поезд уже подали, и их компашка - все десять человек собрались у своего вагона, пересмеиваясь и перекуривая на морозе пропитанном неистребимыми запахами вокзала. Ну, а в вагон садились уже под настоящую метель. Где-то там, за границами "зоны отчуждения", город стоял в пробках, но у них, отправляющихся отдыхать, настроение было веселое и уже вполне праздничное.
   Татьяне досталось купе "сингл" - такое же, как и остальные, только ехать ей предстояло в одиночестве - "по должности положено". Девчонкам - два двухместных. А вот ребятам айтишникам - соседнее, но уже трехместное, но это, как говорится, не страшно: парни молодые, в обиде не будут.
   Усмехнувшись своему желанию вечно все контролировать и учитывать - "Кто сказал про контроль и учет?" - Татьяна достала из сумочки телефон.
   Услышав знакомое "Алё", спросила:
   - Мам? Как ты там?... - А лекарство приняла?.. - Да, уже из поезда, как обещала... - Хороший поезд, да одна... - Теперь не знаю, когда позвоню... - Ложись, спокойной ночи! Целую.
   Дав отбой, тут же выбрала следующий номер.
   - Олька! Привет, я уже в поезде. - Нет, только тронулись. - Не знаю, как с роумингом будет, так что на всякий случай - "в полночь у амбара"...
   "В полночь у амбара", то есть, послезавтра на Ратушной площади, напротив знаменитых часов... и, разумеется, в шесть часов вечера..."после войны"
   Она улыбнулась, представляя встречу со старой - еще со студенческих времен - подругой и с некоторым удивлением подумала, что в "те времена" им и в голову бы не пришло, что для того, чтобы увидеться, придется тащиться за тридевять земель и три границы. Сама Татьяна, поездив чуток после замужества по провинциальным гарнизонам, в конце концов, вернулась в Москву, а ее соседку по общежитию Ольгу Ремизову судьба занесла в Питер, да так там и бросила.
   Не сложилась у Ольки жизнь, и бывшая "восходящая звезда" советского биатлона превратилась в тихую полноватую женщину-библиотекаря. "Тихоня Оля"... Ну, где-то так и есть: тихая... интеллигентная... неприметная при всех ее немалых габаритах, она и сейчас не хотела ехать к сестре в Вену, не желая никому мешать, докучать, быть в тягость... Вот ведь как бывает, а знали бы все эти товарищи ученые, приходящие в библиотеку Академии Наук, как стреляла в свое время Ольга Ремизова! Как летела на лыжах к огневому рубежу... Как преодолевая закисление мышц рвалась к финишу...
   Предвкушение встречи оказалось ничуть не хуже самого события. Оно было окрашено в мягкие пастельные тона и переживалось как предвкушение праздника. Немного тихой грусти, несколько веселых воспоминаний, ожидание легкого - без "загрузов" - общения, потому что Ольга - это Ольга и есть....
   Убрав было телефон, Татьяна достала его снова и, чуть посомневавшись, набрала еще один номер.
   - Грейси? - сказала несколько удивленно и тут же перешла на английский: - Это Татьяна из Москвы, еду в Прагу, решила поздравить вас с Новым годом, а то неизвестно как со связью будет, да и роуминг дорогой... - Да, если можно...
   И услышав наконец сквозь шум падающей воды знакомое "Привет Пятачок! Что случилось?" ответила: "Ничего, еду в Прагу встречусь там с Олькой, ты ведь будешь звонить на Новый год, а как со связью будет неизвестно. Еще перепугаешься, вот и предупреждаю. Да, тебе тоже здоровья и счастья в личной жизни!"
   Татьяна улыбалась - настроение предпраздничного ожидания усилилось.
   А минут через пять "соседи" зазвали на "стременную" - отметить отъезд коньячком или мартини по желанию, шампанское решили оставить на празднование завтрашнего "нерусского" Рождества. Выпив пару глотков коньяку - с мороза оно и хорошо, Татьяна пошла спать, попросив ребят сильно не шуметь, но те и сами, долго сидеть не стали. Судя по долетавшим до нее звукам, приняли еще по одной, сходили в тамбур - покурить, проведали девчонок и довольно быстро угомонились - день был длинный и суетный... "Обычный" предотпускной день, когда надо "обрубать" стремительно вырастающие со всех сторон концы. Вот и вымотались. Вымоталась... Татьяна сама не заметила, как уснула. Впрочем, в поездах она, как ни странно, всегда спала хорошо, и даже более того, - любила в них спать в отличие от многих своих знакомых.
  
   5. Майкл Мэтью Гринвуд, Лондон, 21 декабря 1935 года
  
   За плотно зашторенными окнами, по-видимому, шел дождь. Возможно, скорей всего, но не обязательно... Хотя, нет, все-таки дождь. Холодный зимний, если зима, холодный летний - если не зима. Но декабрь - это зима, не так ли, джентльмены?
   - Как дела, Майкл? - вежливо кивнул в ответ на приветствие гладко выбритый молодой человек с зачёсанными назад волосами.
   - Благодарю вас, Рэндольф, - откликнулся Гринвуд, - жаловаться не на что.
   - Как здоровье вашего отца, дорогой Рэндольф? - поинтересовался сэр Энтони, окутываясь сигарным дымом. - Надеюсь, марокканский климат идёт ему на пользу?
   - В последнем письме он писал, что чувствует себя великолепно, - вежливо подтвердил молодой джентльмен, - Касабланка очень красивый город, хотя, по его мнению, несколько шумный.
   "Интересно, а может и в Касабланке идет дождь?"
   - Не забудьте передать ему мои наилучшие пожелания, - широко улыбнулся майор.
   - Разумеется, сэр Энтони. Сразу, как только он вернётся в Англию. Если вы не возражаете, джентльмены, я вас оставлю. - Рэндольф Черчилль встал, поклонился и, четко повернувшись через левое плечо, ушел по коридору.
   Майор секунду смотрел ему вслед, потом коротко взглянул на Гринвуда, и вернулся к своему чаю. Размешал ложечкой сахар в чашке - сначала против, а затем по часовой стрелке, и снова поднял взгляд на собеседника.
   - По моему мнению, дорогой Майкл, вы пишете лучше, чем ваш Итонский однокашник, - сэр Энтони развернул на столике газету, - ваша статья о разочаровании английской молодёжи в политике Британии наводит на интересные мысли. "Студенты британских университетов, - процитировал он, - стали рассуждать не о том, падёт ли капитализм, а о том, когда и как это произойдёт". Вы действительно считаете, что нынешний Кембридж стал рассадником коммунизма?
   Вряд ли сэра Энтони действительно беспокоила такая проблема. Скорее, он просто выбрал очередную тему для дискуссии. С тем же успехом это мог быть вопрос: "Что важнее для империи: противоречия между диалектикой Маркса и эволюционизмом Спенсера или сеть магазинов "Маркс и Спенсер". И, разумеется, это не было шуткой. В худшем случае, - просто гимнастика ума, но, возможно, и нечто гораздо большее, как и случилось в клубе на прошлой неделе во время дискуссии, возникшей казалось бы, совершенно случайно. Ведь при всей абсурдности темы - аргументы в споре должны быть настоящими - честная игра превыше всего. Похоже, в конце концов, победу одержали магазины - точно в соответствии с соображениями политического экономиста Маркса о примате бытия над сознанием и Спенсера о социальном дарвинизме.
   - Всё не настолько плохо, сэр Энтони. Прошу вас, обратите внимание, что я употребил в статье слово "некоторые". Но, увы, недавний кризис и беспринципность некоторых правительств показали уязвимость капиталистической системы. Боюсь что, - Майкл подчеркнул пальцем абзац в газете, - в Кембридже, и не только в нём, уже действуют коммунистические ячейки, и только вопрос времени, когда с ними установят связь их иностранные "tovarishchy". А, учитывая, что выпускники именно этих учебных заведений пополняют состав британской администрации... - он грустно улыбнулся и развёл руками.
   - Несколько пессимистический взгляд на вещи, дорогой Майкл. Хотя это, скорее, забота наших коллег из Пятой Секции. А дело мистера Си и наше, ваше и мое, - информировать Правительство Его Величества об угрозах Империи, исходящих из-за рубежа, - Майкл насторожился, похоже, сейчас он получит очередное задание, - и вот здесь у нас возникли некоторые изменения.
   - Изменения? - не дождавшись окончания паузы, задал вопрос Гринвуд, - Британия теперь подружилась с Коминтерном?
   - Скажем так, - майор всегда излагал свои мысли предельно осторожно, - есть мнение, весьма обоснованное мнение, некоторых достаточно серьёзных лиц, - он повернул голову в том направлении, куда удалился младший Черчилль, - что пока мы высматривали нашествие так называемых "обезьян-бабуинов", возникла опасность со стороны "гуннов".
   Судя по лексикону, сэр Энтони имел беседы не только с сыном, но и с отцом, заявившим однажды, что "одержав победу над всеми гуннами - тиграми мира, я не потерплю, чтобы меня побили обезьяны", разумеется, имея в виду под "бабуиными" проклятых большевиков.
   "Вероятно, - подумал Майкл, сохраняя "покер фэйс" - они встречались, когда начались разговоры о возвращении Черчилля в правительство".
   "Это стоит отметить на будущее", - решил Майкл, никогда не забывавший, что "зима близко".
   - Существуют опасения, что германский канцлер Адольф Гитлер трактует термин "Возрождение Германии" слишком широко. В частности, в плане возрождения её военной мощи. И если правительство прозевает переход количества в качество, Британия может оказаться не столько субъектом, сколько объектом европейской политики. А этого мистер Си никоим образом не хотел бы допустить.
   Майор замолчал и начал неторопливо пить чай. Майкл откинулся в кресле.
   - Прошу прощения, сэр, я хотел бы прямо спросить, какова будет в этой ситуации моя миссия?
   - Вы, Майкл, стали великолепным журналистом. Это странно, но факт. Впрочем, факт положительный. Я думаю, мы отметим этот момент в вашем досье. - Сэр Энтони чуть кивнул, поставив чашку на стол, словно в подтверждение только что высказанной мысли.
   Майкл на всякий случай "благодарно" улыбнулся, но и майор, скорее всего, не принял этот скромный жест за чистую монету.
   - И редакция "Дэйли Мэйл" наверняка заинтересуется вашей идеей о цикле статей по англо-голландским экономическим связям. Ну, а если во время пребывания в Амстердаме вы выясните кое-что, а ещё лучше и не только кое-что, для нас с мистером Си о связях германо-голландских и не только экономических, это очень нам поможет.
   "Вот старый лис! Не сказал "мы были бы благодарны"! Хотя при таком-то более чем скромном финансировании, на что он как бы невзначай жалуется при каждом удобном случае..."
   - Так, когда вы собираетесь посетить Амстердам, дорогой Майкл? - глаза сэра Энтони неожиданно стали холодными, а взгляд - жестким. Не изменился только голос. Очень добродушный голос, можно сказать, расслабленный.
   - Я планирую встретить там Новый Год.
   Через минуту он встал, коротко поклонился старшему собеседнику и плавно - не щеголяя офицерской выправкой, которой у него, к сожалению, не было, а лишь демонстрируя спортивность - повернулся и направился к выходу.
   В коридоре лондонского клуба "White's" царил традиционный полумрак...
  
   6. Баронесса Екатерина (Кайзерина) Альбедиль-Николова, Прага, 24 декабря 1935 года
   "Сукин сын! - oт возмущения ее била нервная дрожь, но она этого, разумеется, себе позволить не могла. Не здесь, не с ним, не сейчас. - EnfoirИ! Pisser гребаный!"
   - Скажи, Петер, - она знала: сейчас ее лицо безмятежно, как небо апреля где-нибудь близ Видина, там у них с бароном было маленькое, но милое поместье, или, к примеру, в Старой Загоре, там она любила бывать весной. - Скажи, Петер, я тебе кто?
   - Ты? - голос Петра Таблица, которого она звала на немецкий манер Петером, показался несколько обескураженным. - Ты... - ну, нельзя же сказать ей, что она просто подстилка, и в данное время - его собственная? - Ты самая красивая женщина, которую я знаю. - Выкрутился.
   - Вот как? - Кейт достала из портсигара длинную сигарету, дождалась, пока этот Pappnase даст ей прикурить, выдохнула сладковатый дым, и только тогда задала следующий вопрос:
   - Так ты извращенец, Петер? - ее голос не дрожал, а на губах - Кейт знала это наверняка - блуждала сейчас рассеянная улыбка.
   - Извращенец? - опешил Таблиц.
   - Ну, если я тебе не уличная шлюха и не сожительница, - она употребила уличное французское словечко "rИguliХre". - И по твоим же собственным словам писаная красавица, ведь так?
   - Так...
   - Остается одно - ты извращенец.
   - Я тебя не понимаю, - улыбнулся ей Питер. Этот, славянский жеребчик, знал, не мог не знать: ей нравится его улыбка.
   "Нравилась, - поправила себя Кейт. - Но больше не нравится!"
   - Я тебя...
   - А что здесь понимать? - сделала удивленные глаза Кейт, что обычно удавалось ей весьма убедительно. Хотелось думать, что способность эта не оставила ее и сейчас, когда от злости и обиды разрывается сердце.
   - Ты завел себе грязную Luder, и смеешь спрашивать, почему я называю тебя извращенцем? - Взлет бровей, ирония в глазах, полуулыбка, скользящая по полным губам.
   - Тут уж одно из двух, Питер. - Назидательное движение руки с дымящейся сигаретой. - Или я для тебя недостаточно хороша, или ты извращенец...
   - Nique ta mere!..
   "Даже так? О-ля-ля! Да что за день сегодня такой?! Пятница тринадцатое?"
   - Что ты сказал?
   - Не умничай! Переходи к делу! - он тоже достал сигареты, на челюстях его явственно ходили желваки.
   - Вот ты как со мной заговорил... - задумчиво, чуть обиженно... "Но каков подлец!" - И почему же ты решил, мой сладкий, что имеешь право со мной так говорить?
   - Да потому что я деру тебя уже месяц, милая, - оскалился Петр. - Ты шлюха, Кейт, красивая шлюха, и я тебя имел, как хотел...
   - Стоп!
   Он даже вздрогнул, ошарашено глядя на женщину, словно та, как в страшной сказке, обернулась вдруг волком или еще каким чудищем невиданным, что, в некотором смысле и недалеко от истины. Только-только перед ним была любовница, красивая, взбалмошная, но, в общем-то, хорошо понятная женщина, а тут... "Баронесса!" Да таких "баронесс" в Европе... рыщущих денег и выгодных связей... Но многие ли из них умеют так говорить и так смотреть?
   - Что? - попытался огрызнуться Таблиц.
   - То, что слышал. - Кейт поднялась из кресла и сделала шаг по направлению к Петру.
   - Ты, - ее палец двинулся и уперся ему куда-то между глаз, словно она выцелила из охотничьего ружья жертву - своего, теперь уже точно бывшего, любовника.
   - Думал, - второй шаг.
   - Что я, - еще шаг, заставивший Петра попятиться.
   - Из этих? Глупышка... Я Кайзерина эдле фон Лангенфельд Кински баронесса Альбедиль-Николова!
   - А ты, Петр Таблиц, - сейчас она произнесла его имя почти правильно, что было несложно для женщины, говорившей помимо немецкого и французского, еще и на венгерском, и на словенском и на сербо-хорватском.
   - Ты грязная славянская свинья! И труп.
   - Что? - уже побледнев, выдавил Таблиц.
   - Ты мертвец, дорогой, - улыбнулась Кейт. - Мой муж, барон Альбедиль-Николов, старик, и ему нет дела, перед кем я раздвигаю ноги. Но мои гайдуки... Ты слышал о болгарских гайдуках, Петр? Если я отдам приказ, а я его отдам, ты будешь умирать долго и некрасиво. Именно это с тобой и случится, милый. - Слова ее производили эффект физической силы, так его сейчас корежило и мотало.
   "Не обделался бы со страху...", мелькнула у Кейт мысль, но факт оставался фактом, она умудрилась сломать этого гонористого мужичка быстрее, чем такое вот дерьмо справилось бы с сопротивляющейся девушкой. - Какой стыд... Господи, и с этим ничтожеством я трахалась?!"
   - Ты знаешь, мы болгары... - это она продолжала "нагнетать", с таким же основанием Кейт могла причислить себя к зулусам, она и говорить-то по-болгарски как следует не умела, но что с того? - Мы болгары, многому научились у турок - наших исконных врагов, а гайдуки...
   Честно говоря, она смутно представляла, кто это - гайдуки. Что-то такое, кажется, было в Венгрии, и, может быть, даже в России. Но по поводу России Кайзерина уверена не была. А у них в болгарском имении - что к северу от Софии - действительно жил дедок, который когда-то, вроде бы, был гайдуком. Но и тут она вовсе не была уверена, что достаточно разбирается в том, о чем говорит.
   - Я...
   "Господи Иисусе!"
   - Пшел вон...
   И это мужчина, с которым она... Впрочем, все было совсем не страшно. Во всяком случае, теперь. Злость вдруг исчезла, и Кайзерина посмотрела на ситуацию другими глазами. В конце концов, получилось даже хорошо, хотя, видит бог, она этого не планировала. Но что сложилось, то сложилось: свою порцию удовольствий она от этого кобелишки получила, а остальное... Ну что ж, его бумаги наверняка стоят не пару грошей, и Кайзерина будет последней, кого заподозрит чешская контрразведка, если даже когда-нибудь и выяснится, что со Зброевки на сторону утекла строго конфиденциальная и крайне интересная информация.
   "Ну и кто кого поимел?!"
  
   7. Олег Ицкович, где-то над Средиземным морем, 28 декабря 2009 года.
  
   Грейс позвонила, когда уже объявили посадку на рейс Тель-Авив - Амстердам.
   - Hola, querido! - сказала она, как только Олег ответил на вызов.
   - Ты, как всегда, вовремя, солнышко, я уже собирался отключить мобильник, - говорить по-испански он мог, но не любил, особенно по телефону. Слишком большого напряжения это от него требовало.
   - Ты уже начал пить? - вопрос был традиционный, ответ, впрочем, тоже.
   - Я еще не пересек границу, - бросил Ицкович свою реплику и заинтересованно посмотрел на короткую очередь, выстроившуюся на посадку.
   - Ах, да, я и забыла! - хохотнула Грейси и задала следующий вопрос. - Ну, хоть девку-то ты себе уже присмотрел?
   - А ты? - вопросом на вопрос ответил Ицкович.
   - Олег, ты в своем уме? - кажется, сегодня ему таки удалось поймать жену впросак.
   - А что такое? - как ни в чем, ни бывало "удивился" Олег.
   - Я женщинами не интересуюсь! - прыснула где-то там Грейс.
   - Я имел в виду, кабальеро! - откровенно усмехнулся Олег. - Кабальеро ты себе уже подобрала?
   - Да, милый, не волнуйся. Он высок, черноволос и черноглаз.
   - И зовут его Антонио Бандерос.
   - Нет, милый, его зовут дон Педро! Ну, а как выглядит твоя "зазноба", - "зазноба" она сказала по-русски.
   - Она рыжая и зеленоглазая, - уверенно отрапортовал Олег, заметив в очереди рыжую девушку. Правда он не знал, была ли она и в самом деле зеленоглазой, но пропорции девичьего тела радовали взгляд.
   - Уверен? - строго спросила Грейси.
   - В чем?
   - Что, тебе уже нравятся рыжие? Раньше ты западал исключительно на блондинок.
   - И поэтому женился на брюнетке, - снова усмехнулся Олег.
   Женушкина подколка, была достаточно прозрачна. Третьего дня, - он как раз был в душе, - Грейс приняла звонок на его сотовый. Довольно поздний звонок, потому и подумала, что случилось что-то серьезное, а звонила Татьяна. Грейси сунула ему трубку чуть не под струю: "Твоя из Москвы, с Новым годом поздравляет", - хихикнула и закрыла дверь ванной.
   - Меня зовут на борт, - заторопился он, заметив призывные знаки стюардессы.
   Очередь рассосалась на глазах.
   - Ни в чем себе не отказывай! - напутствовала его Грейс. - Но береги печень, не то доктор Дойч опять сойдет с ума!
   - Ты тоже не делай глупостей, - ответил Ицкович. - Все хорошо в меру! И предупреди дона Педро, что у тебя иногда заскакивает поясница.
   - Сукин сын!
   - Так точно, любимая!
   - Отдыхай!
   - И ты тоже, дорогая.
   Разговор был хороший, и у Олега даже настроение поднялось. Он страшно не любил путешествовать в одиночку, хотя довольно часто вынужден был это делать. Однако настроение - особенно в начале дороги - у него портилось всегда. Грейс это знала и звонок свой рассчитала просто идеально. Но, с другой стороны, что еще можно ожидать от любящей латиноамериканки после двадцати пяти лет счастливого брака.
   "Только не того, что она смотается на месяц к родственникам в Уругвай".
   "Не было бы счастья, да..." Если бы Грейс Ицкович не уехала в Монтевидео и "далее везде", - подразумевающее сельские "фазенды" ее многочисленных родственников и друзей, - то и Олег, соответственно, не смог бы поехать в Амстердам на встречу со старыми друзьями.
   Так уж вышло, что у Степы Матвеева - редкий случай - конференция прямо в предновогодние дни, и не где-нибудь, а в Утрехте. И Витька Федорчук по своим торговым делам как раз оказался во Франкфурте, что по европейским масштабам, считай, рукой подать. Ну, как тут не прыгнуть из Тель-Авива в Скипхол? То есть, если бы Грейс была дома... Но Олегу повезло. Грейс, которая по совместительству была еще и великолепным сосудистым хирургом, иногда ездила на родину оперировать в одном из частных госпиталей Монтевидео. Поехала и сейчас, прихватив с собой дочь. Ну, а взрослые сыновья жили уже своими собственными жизнями. Так что...
   "Гуляем! - подытожил свои размышления Олег и посмотрел в иллюминатор. За стеклом было темно. - Как полагаете, доктор, пересекли мы уже государственную границу?"
   "Полагаю, что пересекли".
   Олег сунул руку в карман висящего на крючке плаща, ну не имел он теплого пальто за ненадобностью, и достал оттуда фляжку шотландского виски, буквально только что купленную в дьюти фри.
   - На борту нашего лайнера запрещается распивать алкогольные напитки! - сурово и с чувством неподдельного возмущения произнес мужской голос откуда-то сверху - сбоку.
   - Да? - если бы этот бортпроводник обратился к нему с вежливой просьбой, Олег, скорее всего, убрал бы фляжку обратно в карман плаща. Но на хамство, он всегда отвечал хамством. - Вы обращаетесь ко мне?
   - Да! - несколько опешил мужчина в форменном пиджаке. Он стоял в проходе около ряда из трех кресел, которыми, судя по всему, Ицковичу предстояло владеть в одиночестве.
   - И?
   - Я уже сказал... - явно выходя из себя, начал стюард.
   - Свои слова, любезный, можете засунуть... ну, куда захотите, туда и суйте, - остановил его Ицкович, заговоривший нарочито спокойно. - Принесите мне документ, где это написано буквами понятного нам обоим языка.
   - Я не обязан...
   - Ошибаетесь! - снова перебил стюарда Олег. - Обязаны. Я деньги заплатил и, соответственно, могу требовать культурного обслуживания. Подите прочь, и поучитесь вежливому общению с клиентами!
   Как и следовало ожидать, через минуту рядом с Ицковичем возник старший смены.
   "Ты склочник, Ицкович! - весело подумал Олег, ожидая продолжения. - Ты законченный склочник!"
   - Какие-то проблемы? - спросил старший стюард - худощавый подтянутый мужчина с седыми висками.
   - Вы меня спрашиваете? - удивился Олег.
   - Извините, мой господин! - улыбнулся опытный, тертый жизнью мужик. - Мне показалось, что у вас возникли проблемы.
   - Нет, - улыбнулся в ответ Олег. - Проблемы возникли у вас, так как ваш работник устроил мне целую сцену из-за того, что я хочу выпить виски.
   - Сожалею, господин, но...
   - Я это уже слышал, но слова к делу не подошьешь. Принесите документ.
   - Это так принципиально? - кивнул старший на флягу.
   - Да, - подтвердил Ицкович. - Я, видите ли, алкоголик. Это болезнь такая, - поспешил он успокоить едва не впавшего в прострацию стюарда. - Входит в список болезней всемирной организации здравоохранения.
   - Я могу предложить вам вино. Какое вино вы бы хотели, белое или красное?
   - Я не пью вино, - развел руками Олег.
   - Пиво? У нас есть голландское и датское пиво.
   - От пива меня пучит.
   - Значит, виски.
   - Только виски. Понимаете, - сжалился над стюардом Олег. - Раньше, когда вы предлагали пассажирам крепкие напитки, а не поили своим винцом, проблем не было, но теперь...
   - Какой у вас виски?
   - Чивас Ригал.
   - Сейчас вам принесут двойную порцию этого виски.
   Ну, что ж, путешествие начиналось совсем неплохо. А фляжку ведь можно будет распить и с друзьями, что нисколько не хуже, чем пить одному за счет авиакомпании, а по русской традиции "на троих" и намного лучше!
  
  
   Глава 2. А поутру они проснулись
  
   1. Виктор Федорчук, Олег Ицкович и Степан Матвеев, Амстердам, 1 января 2010 года
  
   - Drie... Twee... Een... GELUKKIG NIEUWJAAR!
   - Happy New Year!
   - Cheers! - Ицкович чокнулся пластмассовым стаканчиком с прохожим в шапке Санта-Клауса.
   - SantИ! - с незнакомыми дамами Федорчук предпочитал чокаться по-французски.
   - С Новым Годом! - "бокалы" всех троих поднялись почти одновременно.
   - Блин! - сказал Ицкович, - Вот нате вам, дожили - на дворе 2010 год! А в школе я был уверен, что и двухтысячный - чистая фантастика!
   - Оце добре! - поддержал его Федорчук, - Ось за це треба ще трохи выпыты!! И не оцей газводы а що-небудь мицнише! Але з-за видсутнисть гербовой... - Он разлил по стаканчикам остатки шампанского и заговорщицки подмигнув, поставил бутылку на асфальт. Степан уже поднёс бокал к губам, но Виктор предостерегающе поднял указательный палец.
   - Хоспода! - он забыл про свою наигранную "хохляцкость", и осталась от нее только настоящая украинская "г", которая для русского уха скорее все-таки "х", - Я предлагаю выпить за то, чтоб мы ещё не раз могли удивиться таким вещам. Короче говоря, я пью за то, чтоб мы так же вместе встретили 2020, 2030 и так далее, чем больше, тем лучше. Как там говорится? Чтобы елось и пилось...
   - Чтоб хотелось и моглось! - закончили хором Степан с Олегом и почти синхронно опорожнили свои пластиковые "бокалы".
   И словно в подтверждение тоста какая-то местная барышня в розовой пушистой курточке чмокнула Ицковича в щёку. Тот сразу же просиял и, провожая фемину "пытливым" взглядом, вытряхнул в себя последние капли холодной золотистой жидкости. С сожалением посмотрев на пустую ёмкость, он быстро оглянулся по сторонам, и достал из кармана плаща початую бутылку виски.
   - По чуть-чуть? - и, получив утвердительную улыбку одного и кивок второго, разлил по стаканчикам жидкость цвета некрепкого чая.
   - Так, - начал он с напускной серьёзностью. - У кого-нибудь есть что-нибудь алкогольное? Нет? Так я и знал. Где продолжим? У меня в номере? Или есть другие предложения? - и устремил указательный палец в пространство между Матвеевым и Федорчуком.
   - Ща бум пить глинтвейн. Адназначна! - заявил Степан. - Чтобы в Амстердаме, в новогоднюю ночь и не выпить глинтвейна, это, знаете ли...
   Вообще-то профессор Матвеев считался весьма серьезным математиком - во всяком случае, так думали те, кто собрался на его научный "бенефис" в Утрехтском университете - однако со старыми друзьями да еще и "на воле", он был способен на многое, о чем и сам успел забыть.
   - Якый ще там глинтвейн? - вернулся в своё амплуа серьезный киевский предприниматель Виктор Иванович Федорчук, - Не треба нам глинтвейну! Треба горилки и якнайбильше!
   - Алкаши! - констатировал Матвеев, похохатывая. - Предлагаю компромисс. Шампанское. Много!
   Но шампанского на площади Ньювмаркт не нашлось. То ли раскупили уже, то ли еще что. Вот глинтвейн - был всякий разный, хоть залейся: и глинтвейн со взбитыми сливками, и глинтвейн с кофе, и кофе с глинтвейном, но, справедливости ради, следовало признать, был и просто кофе - без глинтвейна. Шампанское же, судя по всему, опытные горожане несли с собой. Друзья вот тоже озаботились, но...
   - У меня в номере есть шампанское, - сообщил с ехидной усмешкой Виктор. - Две бутылки!
   Федорчук и всегда-то был запасливым. А уж тем более после того, как переехал из Белокаменной в Харьков, а оттуда в Мать городов русских, и перешёл на "ридну мову", став "щирым козаком" и отпустив висячие "вуса", достойные самого Тараса Шевченко. Хорошо оселедец на голове не завел.
   - Так... - сказал Матвеев.
   - Ты... - добавил Ицкович, в упор посмотрев на "хохла".
   - А що, чи у вас нема? - "удивился" Федорчук, посмотрев на них наивными до издевательства глазами.
   Ответ последовал радикальный. Русский с евреем подхватили под белы рученьки оставшегося в меньшинстве свидомого громадянина и потащили к гостинице Ambassade, что на берегу одного из многочисленных местных с труднопроизносимыми названиями каналов, - в номер на третьем этаже.
   Сразу за площадью праздничная толпа - не исчезнув совсем - значительно поредела. Многоголосый гул пропал, остались отдельные голоса на местном, французском, английском и немецком языках. Ближе к каналу какой-то женский голос недовольно верещал по-русски: "Я же тебе говорила, быстрей надо! А ты, успеем, успеем... Ну и где этот твой фейерверк, я тебя спрашиваю?!". Немножко фейерверков здесь было - периодически с обоих берегов канала в небо с шипением взлетали ракеты и с громким треском рассыпались над крышами разноцветными искрами.
   Ругающаяся по-русски парочка остались позади на набережной. Ицкович, несмотря на выпитое, уже начал поеживаться в своем не слишком подходящем для такой погоды плащике. С канала тянуло холодом, хотя снега почти не было. Так чуть-чуть и кое-где, но зато на деревьях, скамейках, бортах барж и катеров, везде - лед.
   - Так, - твердо заявил Олег, останавливая компанию на пороге открытого питейного заведения. - Или мы сейчас зайдем, или я дам дуба!
   - Ни в коем случае! - заявил Матвеев, обнимая Олега за плечи и делая длинный выдох прямо в лицо. - Мы не дадим тебе погибнуть, Цыц! Мы согреем тебя своим дыханием.
   - Не дыши на меня, от тебя перегаром несет! - отмахнулся Олег. - Ну, по полтинничку и вперед?!
   - Нет, - заявил на это с самым серьезным видом Федорчук. - На это я пойтить никак не могу! - И оценив выражение лица Олега, добавил с хохотком:
   - По "стописят"!
  

***

   Из-за угла дома, красного, с белыми - хорошо заметными в свете фонарей - полосками кирпичной кладки, появилась невнятная фигура. Кто-то темный, невысокий и какой-то словно бы сгорбленный или скособоченный.
   - Люди добрые! Помогите Христа ради! Век за вас Бога молить буду! - последней вещью, которую Степан Матвеев ожидал найти в новогоднем Амстердаме, был нищий, просящий подаяние на чистом русском языке.
   Все трое разом остановились. Похоже, для Федорчука и Ицковича это оказалось ничуть не меньшей неожиданностью. Степан шагнул вперёд, собираясь рассмотреть это странное явление природы поближе, оглянулся по сторонам - ещё не хватало, расслабившись, нарваться на хитрую "подставу". Но поблизости никого не было - да и вряд ли кто рискнёт напасть на троих здоровых пятидесятилетних мужиков. Хотя соотечественники горазды на разные выдумки - это Степан помнил по уже относительно далёким теперь девяностым. Потому расслабиться себе не позволил. Олег с Виктором остались несколько сзади - так что опасность со спины Матвееву не грозила, а неизвестный при ближайшем рассмотрении оказался достаточно обычным сморщенным старичком с козлиной бородкой, но притом в валенках и в старом...
   "Пальто", - решил Степан, не вспомнив сходу, как называется этот фасон верхней одежды.
   - С Новым Годом, дед! - поприветствовал он вслух, - Ты что, правда, русский?
   - А как же иначе? - затараторил старик, - Русские мы, канешна. Вот, и документ по всей форме имеется, - и к удивлению Матвеева вытянул из кармана и протянул к свету какую-то странного вида бумагу, пожелтевшую, исписанную черными с завитушками буквами и украшенную выцветшей печатью с двуглавым орлом. Вот только птица эта показалась Степану какой-то очень уж старорежимной, да и сама бумага, наводила скорее на мысль о подорожной, чем о справке из посольства. "Сей документъ удостоверяетъ, что...". Дальше и разглядывать не стал - какая разница. Раз люди умеют подделывать денежные купюры со всеми степенями защиты, то нарисовать какой-то мелкий квиток от руки - раз плюнуть. Кстати, а что это вообще такое, "подорожная"? Да ещё с ятями и твёрдыми знаками...
   - Добрый человек, - повторил дед, - помоги душе християнской. Невмоготу мне боле у немцев, занесла вот, дурака, нелёгкая. А теперь что ж? Котор год ужо за грехи свои мыкаюсь. На хлеб, ради Христа прошу.
   Что-то здесь было не так. Никак не совмещались в сознании этот дедок со всеми своими словечками и набережная канала в веселом и продвинутом по всем статьям городе Амстердаме. И вообще какой-то это был странный нищий! Но додумать мысль до логического завершения Матвеев не успел. Его раздумья прервал Ицкович - подошел и молча сунул в руку старика несколько скомканных купюр.
   "Во дает!"
   - Помогай тебе Христос, - начал кланяться старик, - хоть ты и не нашей веры, а человек, видать, добрый!
   На это Олег только хмыкнул и так же молча - без обычных своих комментариев с "двойным дном" - отошел в сторону.
   - Трымай, диду, - протянул деньги и "украинскоподданный", - бо немае кто казав бы, що Виктор Хведорчук ближньому не допомиг в нужде его.
   Теперь, судя по всему, настала очередь самого Степана. Бомж это или не бомж, жулик или нет, русский он или не русский, а ударить лицом в грязь перед школьными приятелями Степан Матвеев, доктор наук и профессор, не мог. И он вытянул из внутреннего кармана пальто кошелёк, щепотью захватил всю бумажную наличность и даже не задумавшись посчитать - отдал старику. Что там какие-то пятьсот евро? Один раз живём, в конце концов!
   Вокруг было как-то непривычно уже - тихо. Даже шипение и треск ракет прекратились.
   - Спаси бог вас, люди добрые, - сказал дед, - уважили старика, ой уважили. Коль вы ко мне по-хорошему, - поймал он за плащ собравшегося было идти дальше Ицковича, - то и я вас отблагодарю. Исполню любое желание. Что спросите, то и ваше будет.
   Теперь он уже как-то не выглядел сгорбленным, сморщенным и вообще старичком. Казалось даже, что стоящая перед ними фигура светится изнутри.
   - Говорите, чего желаете, - объявил он, глядя на всех троих разом, хоть это и было физически невозможно.
   Федорчук хохотнул, Ицкович крякнул.
   - М-да-а, - протянул Степан, - вернуться бы лет на двадцать назад, помоложе стать.
   - А лучше на двадцать пять! - подхватил с хохотом Виктор.
   - А почему, не на тридцать или, скажем, не на двадцать девять? Молодеть, так молодеть! - Попытался сострить Олег.
   Старик оглядел всю компанию и произнёс:
   - Ну что же, добрые люди. Вы сказали. А я услышал и исполню ваше общее желание! - И ничего не говоря более, развернулся и ушел за угол дома, словно растворившись в темноте.
   Степан зажмурился, открыл глаза, что это было?
   Ветер утих. По набережной по-прежнему бродили группки празднующих Новый Год туристов.
   - Ребята, вы слышали анекдот, как негр поймал золотую рыбку и захотел быть белым, и чтоб много воды и женщин... - начал Степан.
   "Чего это я его вдруг вспомнил?"...
  

***

   Он не запомнил сна. Но что-то ему снилось, и это "что-то" было приятное, потому что ощущал он себя сейчас выспавшимся и отдохнувшим. Открыв глаза и потянувшись, отбросил одеяло и с улыбкой встал с кровати, но улыбка продержалась не долго.
   Судя по всему, он здорово вчера погулял. Можно сказать даже - чересчур здорово, если умудрился влезть в чужие трусы. Трусы были странные: белые, шёлковые, длинные, почти до колен. Разумеется, он в жизни такие не носил, и вообще они выглядели какими-то... "Чем это я занимался вчера? Нет, в постели вроде бы больше никого нет. Или она уже ушла? Кто? Бред... Пить вредно, а много пить - вредно вдвойне".
   Теперь следовало сообразить, где здесь дверь в туалет..., дверь, разумеется, нашлась, вот только...Уже завершив исполнение неотменяемой перед организмом обязанности, он понял, что туалетная комната в его номере разительно изменилась. Пропала душевая кабина. Вместо неё - большая ванна прямо посреди комнаты. Или так и задумано?
   "Но как, ради бога, я этого не заметил вчера? Ведь, кажется, принимал душ... Нет, точно принимал! Или все-таки стоял прямо в ванне? Чушь какая-то - надо будет узнать на ресепшене, что это значит и, вообще, с какой стати?! Это мой номер???"
   "Э-э-э... кстати! А где телевизор? И этого нет! Прямо, как у Булгакова, чего не спросишь, того и нет. И как там, у классика, было дальше? Совсем вылетело из головы! А вот, радио! Какого чёрта! Что это за убожество - не ретро даже, а ископаемое какое-то. Ну, нет, один - разъединственный канал, и тот по-голландски. Ни одного знакомого слова. А нет, вот кто-то по-французски - "хочет воспользоваться случаем передать наилучшие поздравления...". А, чёрт - пошёл голландский перевод".
   Так он ничего из этих новостей узнать и не смог, а между тем было бы любопытно услышать - а еще лучше увидеть, - что происходит за стенами гостиницы утром первого января 2010-го года.
   А что там, кстати, происходит?
   Он подошел к окну, отодвинул занавески, в комнате стало светлее. Улица была непривычно пуста. Авто почти нет, а которые есть, какие-то... не такие. Откуда-то издали доносились гудки клаксонов. И цокот копыт лошади, тянущей телегу с какими-то ящиками.
   "Экологи, мать их! Как там всё-таки было написано в "Мастере и Маргарите"? Это важно, вот только почему?"
   Улица, что с ней не так? Велосипеды есть, но какие-то... неправильные, и опять же автомобили.... А ведь вчера были нормальные и много! Не бывает так, что бы напротив большой гостиницы после новогодней ночи всё свободное пространство не заставлено машинами. Просто не бывает! И повозка, такую телегу он, совершенно очевидно, видел в Амстердаме впервые. Разве что на старых чёрно-белых фотографиях.
   "Блин, что было у Булгакова? Это важно, важно и ещё раз важно!"
   Стоп, а кто он сам? Как его зовут?
   "Имя! Kim ty jeste?? Where you came from? "
   Действительно, откуда? Секунду, а на каком он, собственно, языке думает? Вторая фраза - явно английская, тут и к доктору не ходи, а первая? По-польски? Но откуда он знает польский? Как откуда? От матери - она ему ещё пела колыбельную: "A-a, kotki dwa, szaro-bure obydwa...".
   "Чушь какая!" - Мать ему пела "Шёл отряд по бережку, шёл издалека..."! А откуда он знает английский? Ну, как, откуда? Из школы, конечно. Мистер Макфарлейн от литературы так и говорил: "Юные джентльмены, вы должны так владеть вашим родным языком, чтобы Шекспиру не было стыдно за своих потомков".
   "Родным"?
   "Русский язык велик и могуч" - кто это сказал?
   Так какой язык ему родной? Кто его мать? Кто его отец? Когда он родился?
   С какого момента он вообще себя помнит? Да, конечно, с трёх лет. Первое воспоминание в его жизни - день рождения. Торт с тремя свечками. Он их задул с третьего раза. Мама поцеловала его в лоб. И все были какими-то взволнованными: мама, папа, дядя Конрад и остальные. Потом он понял, в чём было дело - именно в тот день началась Великая Война. А ещё через три года его шестой день рождения тоже вышел грустным - мама все время вытирала слёзы, потому что в Бельгии погиб дядя Конрад. Польский эмигрант, он служил во французской армии и был убит где-то при Пашендейле, прямым попаданием немецкого снаряда в штабной блиндаж.
   "Нет, это какая-то шизофрения!" - Он родился в день запуска первого спутника - четвёртого октября тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года! Его даже хотели назвать "Спутником", но назвали, как и собирались, Степаном, в честь дедушки Степана Игнатьевича, погибшего под Минском в сорок первом. Его зовут Степан Никитич Матвеев! Да, именно так!
   А кто же такой, тогда, Майкл? Да, ведь это ЕГО самого так зовут: Майкл Мэтью Гринвуд, сын сэра Эрнеста Гринвуда и леди Сабины Гринвуд, в девичестве Лисовской, которую уже женой отец привёз с собой из Франции. Своё второе имя "Мэтью" он получил в честь прадеда, - героя восстания против царя, - Матеуша Лисовского, повешенного русскими в Варшаве.
   "Нет! Главное не это! Главное - Булгаков!"
   Кто такой Булгаков?
   "Неважно! Что он сказал? "Рукописи не горят"? Нет. "Правду говорить легко и приятно"? Не то! "Каждый получает по вере его"! Да! Именно так он и сказал! Дедок сказал: "Общее желание". И исчез. И исполнил? И всё стало, как он сказал? И какое на дворе число?"
   Самое смешное или грустное, - тут уж каждый волен решать сам - заключалось в том, что он, кем бы он ни был, Степаном или Майклом, знал ответ на свой последний вопрос.
   Первое января 1936 года.
   "Это кто ж такое загадал?!!"
  
   2. Олег Ицкович, 1 января 1936 года
  
   Mein Gott, geht es mir beschissen! - Ицкович хотел, было, поднять голову, но острая боль в висках заставила вновь опустить ее на подушку. - Warum habe ich nur Sekt und Cognac zusammen getrunken?!
   Вот про коньяк и шампанское он помнил точно. Но, совершенно непонятно, зачем он вообще пил шампанское. От шампанского у Олега обычно случалась изжога, и еще пузырьки, когда пьешь, в нос шибают.
   Кретин! - Ну, где-то так и есть, потому что если головы нет, то уже и не будет
   А плохо ему было так, что не хотелось жить, типа: "Мама, роди меня обратно". Однако когда тебе за пятьдесят, а твоей маман недавно исполнилось девяносто, такие просьбы звучат несколько претенциозно. Мысль эта, как ни странно, придала сил, и, плавно перевалив свое тело налево, Олег открыл глаза. В комнате царила полумгла, и это было хорошо. Но зато и совершенно не понять, который нынче час. Свет с улицы едва пробивался сквозь зашторенные окна, и означать это могло одно из двух: или еще рано, или шторы хорошие, в смысле, плотные. Впрочем, возможен был, как тут же подумалось, и еще один вариант - низкая облачность, что для Амстердама вполне нормально. Ну, не мог же он, в самом деле, проспать сутки?
   Амстердам?! - Вяло удивился Ицкович, аккуратно - чтобы не потревожить больную голову - вытягивая из черной пачки сигарету Gitanes. Закуривать лежа не слишком удобно, но он с этим все-таки справился и начал уже обдумывать следующий этап операции: "бросок на длину руки". На прикроватном столике стояла серебряная фляжка с коньяком, и несколько глотков...
   Was geht ab!?
   Ицкович с сомнением смотрел на поспешно выдернутую изо рта сигарету. Сигарета дымилась. Дым щекотал ноздри, а вкус ощущался во рту, но... он не курит два, нет, кажется, уже три года, и даже тогда, когда смолил по две пачки в день, это был никак не французский Житан без фильтра. И вообще, что за бред? Откуда взялась эта долбаная фляга, если должен быть флакон с виски "Чивас Ригал"?
   Олег все-таки сел на кровати и, по инерции, в очередной раз затянувшись, взял со столика флягу. Сосуд понравился, несмотря на текущее не вполне адекватное состояние доктора Ицковича. Это было правильное вместилище для правильных мужских напитков. И содержание, "таки да", булькало где-то в серебряном "внутри", так что фляжка оказалась даже лучше, чем ему сразу показалось. Но мысли начали приобретать некое подобие четкости, только когда он добил весь оставшийся коньяк и закурил вторую сигарету.
   Итак...
   Вчера утром он был в Брюгге. Это Ицкович вспомнил сейчас совершенно определенно.
   Уже хорошо. И что же я делал в Брюгге?
   Ох! - Ну, да: ох и еще раз ох! Вот ведь старый кобель! Впрочем, не ошибается тот, кто ничего не делает.
   Разумеется, ему не следовало ехать в Брюгге, и уж тем более не нужно было встречаться с Ларисой. Но черт попутал, и вышло, в общем, неплохо. У Лары как раз муж оказался в отъезде... Ну, это можно оставить за скобками, потому что к делу, очевидным образом, не относится. Что было после? - вот в чем состоит великий датский вопрос!
   Хм... А после он, кажется, ехал в поезде и... Точно! Он ехал в поезде, и рядом с ним сидела совершенно очаровательная девушка: мулатка с очень красивыми вьющимися волосами, похожая чем-то на Фани Ардан, и эта Фани Ардан, представьте, читала чеховскую Чайку на французском языке. Французский Олег знал с пятого на десятое, но ему вполне хватило испанского. А разговорились они, в конце концов, по-английски, но где-то в середине разговора Ицкович вдруг понял, что, как мужчина, он эту прелесть уже не интересует.
   Закрывай лавочку, ментш!
   С этим трудно было не согласиться, однако к этому совершенно невозможно было привыкнуть. Но факт: заинтересовать теперь он мог разве что сорокалетнюю Ларису, да свою жену. Увы. Вон даже Татьяна предпочитает иметь его в друзьях...
   И в общем-то по-своему права. Ладно, проехали. Поезд, что дальше?
   Дальше... Черт, ну, конечно же! Вот теперь все встало на свои места. Степа и Витя! Они встретились днем, как и договаривались. Пообедали вместе, потом погуляли, хотя погода была, мягко выражаясь, не май месяц. Но к вечеру распогодилось, и они поехали на площадь... Как ее? Грасмаркт? Нет, Грасмаркт это в Брюгге, кажется. А они пошли на... Ньювмаркт. Ага, шампанское, то да се. Потом... Потом пошли было в гостиницу, чтобы добавить, но по пути им попался полупустой бар, и там они добавили. И, судя по всему, хорошо добавили, потому что...
   Ицкович даже вспотел при воспоминании о том, что случилось потом.
   Идиот!
   Видимо, он действительно много выпил. Да и несколько дней перед этим, практически с католического Рождества... Сначала с коллегой в Брюсселе, потом с одним почти родственником в Антверпене, а еще потом с Ларкой... И еще это шампанское... Вероятно, был уже второй час ночи, когда он окончательно размяк и начал рассказывать друзьям то, что никогда никому не рассказывал. А тут понесло. Бах, понимаешь, навеял, или общее помутнение случилось, но он им все выложил, и про то, как выбирался из "Паттона" и как ползал обалдевшим от хлорофоса тараканом вдоль сорванной взрывом гусеницы, никак не понимая, что должен делать. И как вспомнил, наконец, о водителе и полез внутрь... Очнулся тогда Олег только в госпитале, куда его перетащили вертушкой прямо с поля боя. Пуля в правом плече, закрытая черепно-мозговая травма, сломанная в лодыжке нога и еще два ребра, но это был уже и вовсе пустяк. Потом все вроде бы зажило, но... На восстановление он попал в реабилитационный госпиталь Левинштайн, и там старый румын нейропсихолог, защитивший в свое время диссертацию в Москве у самого Лурия, сказал ему без обиняков: или-или. Как бог даст, так и будет. Клиника закрытых черепно-мозговых травм изучена плохо. Возможно, память восстановится, а, возможно, и нет. Может быть, ты снова начнешь нормально читать, и будешь спать по ночам, но гарантировать тебе это никто не сможет.
   Ицкович пробыл в госпитале три месяца. Он не только полностью восстановился, но и сумел заморочить голову самой красивой врачихе в Левинштайне и, в конце концов, на ней женился. А то, что Грейс Балицки была "знойной латино" из Уругвая, о местонахождении которого у Олега в то время имелись лишь очень смутные подозрения, только добавляло остроты чувствам. Но докторскую диссертацию он написал именно по закрытым черепно-мозговым травмам, и через одиннадцать лет после ранения заменил старика Шульмана, став вместо него главным психологом госпиталя. И, однако же, какой бес тянул его за язык рассказывать все это тому же Степе, который ведь их с Витькой своей болью не грузит!
   Три года назад погибла жена Матвеева Наташа. Погибла глупо, но по-умному такие вещи и не случаются. Пьяный водитель сбил женщину на пешеходном переходе, проехав на красный свет. Не в Москве, и не в Мухосранске, в "цивилизованной" Англии, в городе Лондоне, не так давно считавшемся столицей мира... Вот тогда, на похоронах Наташи, они и собрались вместе в последний раз
   Ицкович чисто машинально снова потянулся к пачке сигарет, но вовремя себя одернул.
   Сорваться хочешь? - Он встал с кровати, и хотел было пойти посмотреть, что есть выпить в мини-баре, но остановился, очумело рассматривая свой номер.
   Свой?!
   Ну, вероятно, это все-таки был его номер, раз он здесь спал. Вот только не влипнуть бы, спьяну, в историю. Как назывался тот старый советский фильм? "С легким паром"? Но это только в кино герой так легко отделался.
   - Donner Wetter! - Олег подскочил к двери и щелкнул выключателем.
   Вспыхнула люстра под потолком.
   - Scheisse! - почудится же такое!
   Разумеется, это был его номер, его вещи, и его бутылка коньяка стояла на комоде перед зеркалом.
   Олег еще раз чертыхнулся и подошел к комоду.
   Н-да, - у него все-таки хватило присутствия духа сделать несколько жадных глотков коньяка прямо из горлышка и, отставив бутылку, вернуться к кровати. Там он все-таки закурил, медленно, неторопливо, как будто специально испытывая свои нервы на прочность. Руки - эти руки! - что характерно, не дрожали.
   Ицкович вытянул перед собой правую руку и выпустил дым из ноздрей. Рука - сильная, с длинными крепкими пальцами, каких у него отродясь не было, с ухоженными - хорошо еще, что не покрытыми лаком - ногтями.
   Хорошенькое дело, - Олег хмыкнул в нос и снова подошел к зеркалу. Из глубины зазеркалья на него смотрел совершенно другой человек, но Ицкович - этого "незнакомца", знал, вот в чем дело. Этого молодого мужчину звали Баст. Но так его, разумеется, называли только близкие друзья и родственники в Баварии. Официально же его звали Себастиан Шаунбург, или д-р Шаунбург, или Себастиан риттер фон Шаунбург, что, скорее всего, и являлось его настоящим именем. Однако дело было куда как заковыристее, если вы способны понять, о чем идет речь. И все потому, что в зеркале отражался, конечно же, Себастиан фон Шаунбург собственной персоной, но смотрел на него голубыми глазами Баста совсем не этот баварский дворянин, а израильский психолог Олег Ицкович, и вот это уже было, как говорится, "что-то особенное".
   Я брежу? - спросил себя Ицкович, но уже знал, что это не бред и не сон. И главным доказательством этого факта, как ни странно, являлось то, что он взял, наконец, полный контроль над телом и психикой парня, что отражался сейчас в зеркале. Разумеется, это он - риттер хренов - еще пару минут назад активно засорял голову Ицковича немецкими идиоматизмами, которых Олег в жизни не знал.
   Нет, увы, это не сон. Сон, возможно, был накануне. Вернее, ночью, когда, "накушавшись вволю", усталые и веселые они возвращались в гостиницу, сиречь, на набережную Herengracht, дом номер 341, где размещался вполне себе аутентичный амстердамский отель Ambassade. Теперь, просматривая этот "сон" по-новой, Олег отметил замечательное настроение, которое вдруг снизошло на всех троих. И дело было не только в "злоупотреблении крепкими напитками"... Что-то еще повлияло и на Степу, и на Витю, и на него самого. Что-то такое было растворено в сыром холодном воздухе...
   Вероятно, это был грас, - грустно усмехнулся Олег и подмигнул отражению, у которого, судя по виду, характер был нордический, выдержанный, и который...
   Самое смешное, - подумал он с тоской. - Что Юлиан Семенов, по-видимому, уже родился, и папу его, Сему Ландреса, еще не посадили. А вот Баст фон Шаунбург имел массу порочащих его связей, хотя и, бывал - иногда - беспощаден к врагам Рейха. Как говорится, noblesse oblige, положение офицера СД действительно обязывало.
   Н-да, дела, "ночь была"... - а вот эту песню сочинить еще не успели...
   Ицкович подошел к окну и отдернул штору. Канал был, и был там, - где положено. И дома - те же самые - стояли на своих местах. Исчезли только антенны и тарелки спутникового телевидения, и машин припарковано вдоль канала на удивление мало, да и те больше похожи на экспонаты выставки технических раритетов.
   Но как это возможно?!
   Тише, тише! - Как маленькому ребёнку или впавшей в истерику женщине сказал себе Олег. - Как там этот истинный ариец говорит? Es ist noch nicht aller Tage Abend? Да, именно. Еще не вечер.
   А вот ночью. Да, именно ночью, если, разумеется, ему это не пригрезилось. Вот там - Олег мог видеть из окна это место, что называется, невооруженным глазом - они вышли к каналу и, сворачивая направо, к мосту, наткнулись на неизвестно откуда возникшего на пустынной улице черного человека. Степа что-то спросил - Олег шел сзади и не слышал что именно - человек ответил, и тогда Федорчук повернулся к Ицковичу и сказал: Олег, это к тебе.
   - Ко мне? - он даже не удивился, а черный человек подошел к нему почти вплотную и улыбнулся. А улыбка у смуглой Фани Ардан была такая, что дух захватывало.
   - Ну, вот я тебя и нашла, - сказала она по-испански, хотя в поезде испанского, вроде бы, не знала.
   - Но я же старый пень! - оторопело ответил Ицкович.
   - Ну, какой же ты старый! - засмеялась чертовка и поцеловала Олега в губы.
   Вот это и было последнее, что он запомнил.
   Первым порывом было, что вполне естественно, бежать и кричать, "гевалт!" Но, к счастью, у Ицковича всегда были хорошие тормоза. Он экзамены в школе и университете сдавал "на раз" только потому, что в критический момент всегда успокаивался и впадал в состояние какой-то холодной отстраненности. Когда на все происходящее вокруг смотришь как бы со стороны и реагируешь не сразу, а "погодя", но на самом деле действуешь в режиме реального времени, только не дуриком и не с кондачка. Вот и сейчас, он сначала постоял у окна, прижавшись разгоряченным лбом к холодному стеклу. Постоял, подышал, с силой протягивая воздух сквозь зубы, поглазел на унылый городской пейзаж, затем, не торопясь - даже как-то лениво - закурил этот чертов Житан и пошел искать бритвенные принадлежности.
   Разумеется, никакой электробритвы в вещах немчуры не оказалось. Зато у "нибелунга" имелся кожаный несессер со всякой хитрой мурой. Похожую Олег видел в действии лет тридцать с гаком назад - не считая кино - когда вот так же, и даже чуть ли не такой же золингеновской бритвой брился его покойный отец. А вот Ицкович опасной бритвой пользоваться не умел. Но, как вскоре выяснилось, немец в нем окончательно не умер, а лишь отступил в тень. Как только понадобился, так сразу и выскочил чертиком из табакерки, и, не мешая Ицковичу думать о насущном, споро побрил свою арийскую физиономию и даже не порезался ни разу.
   "Как там было, в анекдоте? - ехидная мысль не отпускала в течение всего процесса. - Мужик, я тебя не знаю, но я тебя побрею".
   - Гут! - сказал Ицкович вслух, изучив результаты "совместных" еврейско-немецких усилий. - Я бы даже сказал, зер гут! Как думаешь?
   Но гитлеровец молчал. Или не хотел говорить с унтерменшем, или ему речь от ужаса отбило.
   "А если я спятил?" - спросил у отражения Олег, машинально одеваясь.
   Ну, что ж, тоже, между прочим, вариант. Шизофреники, как известно, вполне уверены в объективности той альтернативной реальности, в которой пребывают. Но Олег предположил, что в этом случае и стиль мышления у него был бы несколько иным. Но тогда что?
   "Вот так, взял и провалился?"
   Получалось, что именно так. Взял и провалился на...
   "На семьдесят четыре года", - подсчитал Ицкович.
   Возникал, правда, вопрос, один ли он сиганул из только что наступившего 2010 года в первое января 1936, или мужики "упали" вместе с ним? Однако Олег предпочел об этом дальше не думать. Исходить следовало из худшего, то есть, из предположения, что он здесь один и навсегда.
   Олег тщательно завязал галстук, застегнул пиджак и остановился посередине комнаты, задумавшись.
   "Ну, и куда вы собрались, господин фон Шаунбург? По бабам или в гестапо письмецо тиснуть?"
   И тут до Ицковича, наконец, дошло: собственно "бабы" этого обормота, что достался Олегу в качестве "костюмчика", - совершенно не интересовали. Даже воспоминания о знакомых женщинах были у Баста какие-то усредненные, серые и как бы приглушенные, без ярких деталей, на которые так щедра память самого Ицковича. А вот молодых парней и подростков в доставшемся Олегу каталоге было, прямо скажем, многовато, притом, что все они чуть ли не из одного полена тесаны.
   "Да, он же гомик, этот фашист!" - с ужасом понял Олег и начал лихорадочно проверять память Баста на предмет "сами знаете чего", а заодно и собственные реакции на личные воспоминания обоих. Но, к счастью, все оказалось не так страшно, как показалось в начале. Баст, сукин сын, так ни разу и не привел свою пагубную страсть в действие. Боялся видно. А вот воспоминание о том, как пару недель назад господин рыцарь исполнял свой супружеский долг, заставило покраснеть даже циничного Ицковича. И не только покраснеть.
   "Ну, хоть что-то!" - с облегчением решил Олег, почувствовав шевеление в штанах, и тут же осознал, какой подарок сделала ему смуглянка "Фани Ардан". Ведь теперь ему снова двадцать шесть, и он крепок телом и хорош - "Ведь хорош? " - собой. И что такое отдышка - даже притом, что смолит напропалую "Житан" и "Лаки страйк" - знать не знает, и про то, что живот может мешать видеть собственные гениталии даже не догадывается.
   "Это в активе, - остановил он себя, подходя к комоду и в очередной раз прикладываясь к бутылке. - А в пассиве..."
   В пассиве, как ни крути, оказалось куда больше потерь, чем того, чему можно порадоваться.
   Ицкович даже зубами заскрипел от боли, сжавшей вдруг сердце. Ударило в виски, хотя немецкое это тело даже не предполагало, что ему может стать так худо.
   "Твою мать!!!" - но кричи - не кричи, а делать нечего. Выходило, что он исчез из своего мира, одновременно исчезнув и из жизни собственных жены и детей. Что они подумают, когда станет известно, что он пропал в этом гребаном Амстердаме? Как будут горевать? Как жить? Без него...
   "Господи!"
   А он, как он проживет без того, чтобы не поболтать - хотя бы и по телефону - с дочерью, не сходить в сауну со старшим сыном, или обсудить литературные новинки с младшим?
   И потом... Ну, да, на дворе тридцать шестой год. Еще пара более или менее мирных лет и... И его либо шлепнут какие-нибудь английские шпиены или "свои" же немцы, потому как не сможет же Олег Семенович Ицкович служить верой и правдой бесноватому фюреру. Или сможет? Памятью немца Олег хорошо помнил Адольфа, и не его одного. В голове у Баста сидел практически весь их зверинец, или лучше сказать крысятник...
   "Нет, это исключено".
   Не говоря уже о том, что Ицкович чувствовал по отношению к гитлеровской Германии, как еврей, бывший гражданин Советского Союза, и просто, как человек, имеющий именно ту биографию, которую имел Олег, он не мог забыть, что в июле сорок первого свой первый бой принял его собственный отец - капитан Ицкович. А в августе, нет, кажется, все-таки в сентябре на фронте была уже и его мама... И это не считая других родственников - погибших и выживших - из которых можно сформировать целое отделение, и еще тех многих и многих, кто погиб в ямах и противотанковых рвах Белоруссии.
   "Ну и что же мне делать?" - вопрос непраздный, но и ответить на него сходу затруднительно.
   Первая мысль - бежать. В принципе, вполне реально. Денег сколько-то есть, на первое время хватит, а потом...
   "А потом суп с котом! - почти зло остановил себя Ицкович. - Проблемы следует решать по мере их появления, а не все скопом, да еще и заранее!"
   Ну, да, билет на пароход, и через две недели - или сколько тут плыть - здравствуй страна неведомая! Аргентина, Бразилия, Парагвай какой-нибудь... И испанский он знает сносно...
   Мысль была не лишена изящества, так сказать. Опыта и наглости немца должно хватить, чтобы раздобыть документы и натурализоваться, а деньги... Ну, деньги можно украсть или заработать. Одним гипнозом можно прожить, особенно если дурить головы малообразованных латино рассказами о магии и боговнушенном даре. Ведь кто не поверит человеку с такой внешностью?
   "А здесь в это время..."
   К сожалению, и это тоже была самая, что ни наесть, правда. Он-то может выжить хоть здесь, хоть там, но вот другие - много других - не выживут. Война стоила Европе пятидесяти пяти миллионов, и половина из них советские, и шесть миллионов евреи...
   "В одиночку против всех?"
  
  
   Глава 3. День первый
  
   1. Степан Матвеев - Майкл Гринвуд, Амстердам, 1 января 1936 года
   Вызванное шоком раздвоение личности прошло, как и накатившая в первый момент паника. Теперь Степан уже никакой шизофрении не опасался - все воспоминания расположились по предназначенным для них полочкам. Здесь, под рукой - ленинградец Степан Матвеев, а там, в архиве - английский баронет Майкл Гринвуд. Воспоминания англичанина были чёткими, яркими, подробными, но в то же время - не "своими". Степан прекрасно помнил все события из жизни сэра Майкла, начиная с того памятного дня рождения 1 августа 1914 года, когда юный баронет впервые осознал себя как личность. Помнил не только слова, цвета и звуки, окружавшие ребенка, но и мысли мальчика, его ощущения, чувства. Возможно, Матвеев помнил их даже лучше, чем сам Майкл Мэтью - просто потому, что это были не "его" собственные мысли, ощущения и чувства. Это было... как прочитанная книга или просмотренный фильм. Отлично снятый, подробный, правдивый, но - "фильм". Персонажи оставались там, на экране, а он, Степан, находился по эту сторону искусственной реальности, он "сидел в зрительном зале". И в то же время чужие воспоминания принадлежали теперь ему и, вероятно, только ему. Ведь это Степан, а не кто-нибудь другой, помнил памятью ребенка июль 1918-го года, когда в поместье Гринвудов пришло письмо с извещением о гибели на Марне главы семьи, майора сэра Эрнеста Стенли Гринвуда. Помнил, как он сам, будучи маленьким Майклом, раскачивался на деревянной лошадке, и в этот момент в комнату вбежала леди Сабина, его мать, как она прижала его к себе и заплакала. Она плакала тогда, плакала, гладя его по голове, и говорила что-то ласковое, по-английски и по-польски... И Степан даже мог повторить всё - слово в слово, как заученную наизусть партию в опере. Но помнил он и то, что сам Майкл тогда никак не мог понять: отчего плачет мама, - ведь он только что победил кайзера - разбросанные по полу, крашенные в зеленый цвет, оловянные солдатики, с утра назначенные быть "ужасными тевтонами". Он помнил все, он ничего не забыл, даже первый поцелуй...
   Степан прекрасно помнил и регату на Темзе, горячие мышцы, пот на спине и брызги на лице, проносящуюся мимо воду, и шампанское, много шампанского: команда Кембриджа в очередной раз оставила вечных конкурентов из Оксфорда на несколько корпусов позади. При желании он мог вспомнить почти любой эпизод из жизни джентльмена и шпиона Майкла М. Гринвуда, уже несколько лет как превратившегося в корреспондента газеты "Дэйли Мэйл", Мэтью Гринвуда, иногда подписывающего свои статьи "Г. Грин". И все-таки это были не его воспоминания.
   Он по-прежнему оставался самим собой, Матвеевым Степаном Никитичем. И только ему принадлежала радость, испытанная Степой Матвеевым, когда он нашел свою фамилию в списке зачисленных на первый курс института. И чувство облегчения, когда он, наконец-то, со второго раза - сдал на водительские права категории "B". И то бешеное сердцебиение, когда забирал из роддома Наташку с перевязанным голубой ленточкой свёртком, и как они "чуть не до развода" разругались выбирая имя сыну. И "Еmergency car", и молодого доктора искренне сочувствующего, но: "Sorry, sir, but it is unfortunately too late". И холод и пустоту тогдашнюю, и именно эти холод и пустота нет-нет, да и давали себя знать уколом в сердце, ворохнувшись в самый неподходящий момент в душе. И похороны жены он помнил именно как похороны своей жены. И Витьку Федорчука помнил, молча наливавшего водку без этого своего "А як же ж!", и такого же молчаливого, - впервые на его памяти не знающего что сказать, - Олега. И вот это и есть его подлинные воспоминания, где многое перепутано, что-то подзабыто, а кое-что может быть и придумано, но их "настоящесть", истинность не вызывает сомнений, потому что та пустота в голове, холод в сердце и ощущение безвозвратно уходящего времени - именно его, Матвеева, и никого больше. И еще. Именно у Матвеева, а не у Гринвуда было ощущение, что жизнь прошла, - проходит, - а он так и не сделал главного - такого, ради чего стоило жить. Вот это было его, собственное. И тем страшнее было осознавать, что жизнь Степана Матвеева неожиданно и, судя по всему, безвозвратно отброшена в область воображаемого, превратившись в бесплотную тень, и теперь ему - вот нелепица! - тому же самому Степану Матвееву предстоит продолжать реальную жизнь английского аристократа, журналиста и шпиона. Ну что же, учитывая разницу в возрасте, может быть это даже и неплохой обмен. Верно, сэр Майкл?
  
   2. Виктор Федорчук - Дмитрий Вощинин, Амстердам, 1 января 1936 года
  
   "Да, попали вы, пане Виктор! Или теперь правильнее - Дмитрий? Уж попали, так попали! - Весь ужас положения стал, наконец, доходить до пережившего неслабую встряску Федорчука. - Тут не крыша поехала, тут гораздо хуже. Такое только в книжках пишут, а в жизни... "
   А в жизни - интересный субъект достался Виктору в виде судьбы и тела, на редкость интересный.
   Он словно смотрел исторический фильм. Смотрел и одновременно как бы озвучивал. Вот Митенька с няней гуляет по харьковским улицам. Некоторые дома, кажется, и сейчас в Харькове стоят, хотя теперь сказать трудно. Но церковь, куда "младенца Димитрия" регулярно водят к причастию - восстановлена. Более того, в ней же - вот совпадение! - крестили и внучек исчезнувшего из "нашего мира" Федорчука. И "отца" своего Виктор вспомнил, что называется, во всех деталях. Вот он Юрий Дмитриевич Вощинин: красавец-инженер в белом чесучовом костюме стоит у чертежной доски. Впрочем, в белом кителе Виктор его тоже, кажется, видел. Хорош, другого слова не подберешь. И социалист в молодости... как же разночинному интеллигенту в России без этого? Потом-то, конечно, отошел от политики, остепенился и женился, но симпатии, как водится, никуда не делись - остались симпатиями. А потом случилась война, и Вощинин-старший. отправился на фронт. Добровольно. Прапорщик, подпоручик, поручик. "Станислав и Владимир с мечами украшают недаром вам грудь". А в 1917 году пришла весть о его гибели. Восьмилетний Митенька, гимназист второго класса, тогда долго рыдал, колотил ногами по стене и все не мог поверить, что папенька больше не вернется. Пятиклассник Витька Федорчук тоже плакал, когда умер от сердечного приступа его отец, главстаршина Балтфлота Иван Макарович Федорчук, служивший в Нахимовском училище.
   Но это другая история, к Мите Вощинину никакого отношения не имеющая. А вот профессор Медников, дед Митенькин, - "новой" памятью хорошо помнится. И вроде бы фамилия эта знакома не только Вощинину, но и Федорчуку... Крупная величина был Сергей Викентьевич в науке, а позже и в среде русской эмиграции. Один из идеологов сменовеховства. Но вот помнит, незнамо откуда, Федорчук: убьют профессора в Париже фашисты, потому что старик примкнет к Сопротивлению.
   Вощинин-младший в Харькове вместе с семьей пережил и две революции и большевистское правительство Украины, о чем в памяти, остались какие-то нечеткие сумбурные образы. А потом профессор Медников перевез семью в Крым, который Митеньке запомнился куда лучше. Там его отдали в кадетский корпус - "кадет - на палочку надет" - заставив вкусить все прелести казарменной жизни. И в Крыму при Врангеле, и позже в Галлиполи, куда семья эвакуировалась вслед за белогвардейцами, и в Югославии, в Крымском кадетском корпусе, но вместо того, чтобы стать "злостным белогвардейцем", напротив, получил весьма эффективную прививку от белого дела. В 1926 Вощинин окончил корпус, в этом же году дед решил перебраться в Париж, к этому времени окончательно сблизившись со "сменовеховцами" и активно призывая деятелей эмиграции сотрудничать с Советской Россией. Ну, а Дмитрий в Париже совмещал учебу в университете с военно-научными курсами. Взгляды деда он разделял и даже помогал ему в написании статей в местной русской прессе.
   Романтик ты, Митька, как и дед твой!
   А потом... За что боролись, на то и напоролись. Впрочем, все это можно было предвидеть. Ненастным январским утром 1931 года, кафе к Дмитрию подсел человек с невыразительным, будто смазанным погодой, лицом.
   - Месье Вощинин? Дмитрий Юрьевич? Я, видите ли, в известном смысле являюсь поклонником вашего таланта...
   Вербовка сотрудником ИНО НКВД произошла вполне буднично, без особых метаний и душевных терзаний. Для начала, Дмитрию посоветовали постараться вступить в РОВС, от чего пришлось разругаться с дедом вдрызг. Бедного старого профессора едва удар не хватил. Может быть, стоило ему сказать правду? Но это Федорчук полагал, что стоило. Точнее, он твердо знал, что стоило послать "товарища в штатском" куда подальше. И не потому, что Федорчук так любил белогвардейцев. С какого бодуна ему их любить? Просто пришлось соприкоснуться некогда, ещё в Афгане, с "Конторой", и воспоминания о товарищах чекистах остались у него не самые лучшие...
   Впрочем, карьера Дмитрия Вощинина в Русском Общевоинском Союзе сложилась в некотором смысле удачно.
  
   Дмитрий Вощинин, редакция журнала "Часовой", Париж, май 1933 года
  
   Взбежав по лестнице на второй этаж, Дмитрий буквально с разбега столкнулся с главным редактором.
   - Миль пардон, Василий Васильевич! Ради Бога, простите! Мне нельзя быть таким рассеянным, - он восстановил равновесие и вежливо склонил голову в знак извинения и приветствия.
   - Полноте, Митенька. Не казнитесь, - отечески усмехнулся в ответ Орехов. - Не иначе статью новую обдумывали?
   - Да. В следующий номер надобно успеть.
   - Сознайтесь, это будет нечто инфернальное? - заговорщицки подмигнул редактор и даже причмокнул губами, как бы предвкушая будущую статью. - Нечто этакое, - тут Орехов как-то по особенному повернул полураскрытую ладонь, - о зверствах кровавых чекистских палачей?
   Ответить Дмитрий не успел, "патрон" сменил тему, как умел делать, кажется, он один.
   - Впрочем, я отвлёкся, - лицо редактора вдруг поскучнело, - как раз хотел пригласить вас, Дмитрий Юрьевич, к себе. Есть серьёзный разговор.
   Переход от покровительственного тона к сухому официальному языку ничего хорошего не обещал.
   "Не суетимся. Улыбаемся. Вот идёт по коридору старшая машинистка, игриво машет рукой, старая перечница! Так. Улыбаемся и машем в ответ. Какого рожна ему от меня потребовалось? Всё чисто. Связник добрался нормально. При передаче нас никто не видел. Улыбаемся и машем".
   - Присаживайтесь, Дмитрий Юрьевич, - начал "главный", когда они оказались в его кабинете. За закрытой дверью, так сказать. - Чай, кофе?
   - Благодарю вас. Пожалуй, кофе, - Дмитрий уселся на свободный стул. - Никак не привыкну к тем опилкам, какие здесь за чай выдают. Простите, великодушно.
   Редактор повел бровью, но ничего не сказал, нажал кнопку звонка и "вежливо" приказал вошедшей секретарше:
   - Два кофе, будьте любезны.
   И внимательно посмотрел на Дмитрия:
   - Дмитрий Юрьевич, вы ведь знакомы с полковником Зайцовым?
   - Что вы, Василий Васильевич, Господь миловал, - поднял в протестующем жесте руку Дмитрий. - Лучше уж, как говориться, они к нам, чем мы к Ним. Хотя хрен редьки не слаще, извините за прямоту.
   - Так мне господин полковник и намекал, - кивнул Орехов, - мол, Вощинин меня чуть ли не за Малюту Скуратова, не к ночи будь помянут, держит, знакомства чурается. За версту, да дальней дорогою обходит. Потому и поручил переговорить с вами мне, вашему непосредственному начальнику, так сказать...
   Внутри Дмитрия всё замерло. Показалось, будто часть его нутряного естества оборвалась и скользит куда-то вниз, словно ледянки с горы в детстве, а впереди - полынья парит разверстым зевом. Сил нет, даже зажмуриться.
   "Так. Выпрямимся ещё больше, подбородок вверх, губы подожмём. Самую мерзкую гримасу оскорблённой полковником Зайцовым невинности изобразим".
   - Василий Васильевич. Господин капитан. Я не понимаю. Если есть какие-то сомнения в эффективности моей работы или преданности общему Делу... - Дмитрий так нажимал на голос, что тот ожидаемо дрогнул. Чрезвычайно драматически, надо отметить, и крайне уместно.
   А внутри Орехова, поначалу благостно взиравшего на начинающуюся истерику, будто пружина развернулась.
   - Встать! - гаркнул он совершенно по-строевому. - Смирно! Господин юнкер, извольте вести себя как русский солдат перед офицером, а не как венсенская блядь перед клиентом!
   И уже совершенно иным тоном с лёгкой долей сарказма, вполголоса добавил, обращаясь, будто не к вскочившему по стойке "смирно" Дмитрию, а к некоему третьему собеседнику: - "Дома мы не можем, дома нас тошнит..."
   - Садитесь, юнкер. Слушайте и запоминайте...
   Разумеется, это была не просьба, а прямой и недвусмысленный приказ: выехать ближайшим поездом в Берн, по пути проверяться на предмет отсутствия слежки (это должны были уметь все члены РОВС, даже сотрудники журнала). На вокзале пункта назначения посетить ресторан и сделать заказ, в котором обязательно должны быть две меренги, если всё чисто, или три эклера, если замечен "хвост".
   - А дальше?
   - К вам, юнкер, подойдет человек в тирольской шляпе с чёрной пряжкой справа на сине-жёлтой ленте. Он попросит у вас спички, отдадите ему этот коробок.
   В кабинет, постучавшись, вошла секретарша. Аннушка. На неё у Вощинина были свои виды, но это, разумеется, могло подождать. Сняв с подноса и поставив на стол чашку кофе и блюдечко-сахарницу, где сиротливо лежали три кусочка синеватого рафинада, она неслышно удалилась, покачивая бедрами и помахивая подносом.
   - В Берн поедете вот с этими документами, - Василий Васильевич протянул Дмитрию паспорт подданного бельгийской короны, на имя Андреаса Кёека.
   - Но я не знаю их языка, - попробовал "трепыхнуться" Дмитрий, - только французский и немецкий.
   - Ну, всякое в жизни бывает - усмехнулся редактор. - Значит, может быть и бельгиец, не говорящий на языке родных осин. Пейте кофе Митенька, не ровен час, остынет...
  
   И снова Амстердам, 1 января 1936 года
   После поездки в Берн, будто карусель закрутила Дмитрия по Западной Европе: Андорра, Цюрих, Льеж, Берлин, Нант...
   Полковник Зайцов тешил себя иллюзией, что использовал Дмитрия "втёмную" как мальчишку-курьера, несущегося на велосипеде за пару франков не разбирая дороги, лишь бы успеть. Не знал он лишь одного: все его "посылки" и письма "на деревню дедушке", прежде чем попасть к адресатам, проходили через руки сотрудников "группы Яши", чувствовавших себя в мутной воде русской эмиграции лучше, чем матёрая щука в пруду с карасями.
   "Детская возня на лужайке" агентов РОВС была не очень-то по душе и французским властям, особенно их контрразведке активно внедрявшей своих агентов в эмигрантские круги. Рано или поздно терпение "белль Франс" должно было лопнуть.
   В начале ноября 1935 года, в Марселе, Вощинину "на хвост" сели прыткие мальчики из Сюрте. По крайней мере, так было написано в удостоверении одного из них, достаточно неуклюжего, чтобы пару раз поскользнуться на граните набережной и, к несчастью, упасть в воду головой вниз, точно на остов полузатопленной лодки. Уже без бумажника.
   Провал из туманной возможности превращался в грубую реальность. Обиднее всего было то, что Дмитрий, попадись он французским "коллегам", сел бы в тюрьму или отправился на Кайенскую каторгу как белогвардейский террорист.
   В ответ на запрос о дальнейших действиях, Дмитрий получил из Центра жесточайший разнос за "бандитские замашки", ехидно озвученный куратором за чашкой кофе в одном из монмартрских бистро. Вопрос "куды бечь?", грубо сформулированный самим ходом событий, получил ответ в виде однозначно трактуемых распоряжений руководства Особой группы советской разведки с центром во Франции.
   Получив ценные указания, Вощинин уже на следующий день пришёл в редакцию "Часового", в буквальном смысле ногой открыл дверь кабинета главного редактора и устроил без малого "гран шкандаль" с хватанием "за грудки", обещанием вызвать на дуэль и тому подобными атрибутами дворянской истерики. Лейтмотивом скандала стала тема инфильтрованности РОВС большевистскими и французскими агентами, охотящимися на истинных патриотов России как на полевую дичь, сформулированная обычно вежливым Дмитрием весьма резко, если не сказать - матерно. "Главный" отреагировал на обвинения, как в свой адрес, так и в адрес "ведомства Зайцова" неожиданно спокойно и предложил временно "уйти в тень", взять своего рода долгосрочный отпуск "без содержания".
   - Поймите, Митенька, вина в случившемся по большей части только ваша и ни чья больше. Понимаю, жить и работать под постоянным давлением, в чужой стране тяжело. Не у таких как вы бойцов нашего движения нервы не выдерживали. Один Горгулов, покойный, своей выходкой вреда больше принес, чем все чекисты и Сюрте вместе взятые. Так что выходите отсюда через чёрный ход и тихонько-тихонько, ползком, огородами - в Бельгию, а лучше - в Голландию. Отсидитесь там с полгодика, может за это время и поуспокоится всё. До свиданья, юнкер, не поминайте лихом нас грешных.
   Непростое искусство отрубания возможных "хвостов" было вбито в Дмитрия учителями с обеих сторон практически на рефлекторном уровне. Без судорожных метаний, тяжелого дыхания загнанного животного, в общем, всего того, что любят изображать в дешёвых романах и синема. Жаль, только новый макинтош разодрал на спине, когда выпрыгивал из поезда на подходе к франко-бельгийской границе. Пришлось выбросить, а через "окно" идти уже в пальто, второпях украденном в придорожном кафе.
   И вот теперь Вощинин в Амстердаме. Виктор наконец-то нашел зеркало и не без удовольствия рассматривал отражение. Нет, этот белогвардеец ему положительно нравится. Молодость, молодость, как давно это было. Мне бы в молодости такую рожу... Здесь порода за версту чуется, шутка ли, еще при Алексее Михайловиче род в русской истории отметился. Утонченное лицо, серые глаза, "губы твои алые, брови дугой", небольшие усики. "Поручик Голицын", одним словом. И тёмно-русые волосы, аккуратно подстриженные с боков, сейчас растрепанные - со сна - но обычно уложенные. Женщины от такого красавца должны падать штабелями, и падали, разумеется. Не без этого.
   "А вот за волосы отдельное спасибо! Кто бы ни подсадил в тело этого белогвардейского чекиста, спасибо тебе!" - пропала лысина, которую Федорчук "заработал" к тридцати годам, и которую даже к пятидесяти терпеть не научился.
   "Кто же меня сюда засунул?...да не о том думаю, разъетить твою мокрым кверху! Надо думать о другом. От дядьки Миколы, прапорщика Прокопенко привет, не иначе. Что он там вчера говорил? Я не за тобой, тебя другое ждет. Дождалось, однако. А вот что теперь делать? Налево пойдешь - в НКВД попадешь, направо пойдешь - к белогвардейцам попадешь, прямо пойдешь... А не пойти ли пока из номера? Скажем, позавтракать?"
   Одеваясь, Виктор подумал, что современная ему одежда была - или будет? - гораздо удобнее. Особенно выпукло это проявилось, когда вместо привычных носок обнаружилась странная конструкция, похожая на миниподтяжки. Хорошо хоть сами носки оказались шёлковыми. С большим удовольствием он бы облачился сейчас в привычные вельветовые джинсы и свитер из ангорки, чем в эту темно-синюю "тройку". Хотя костюм, спору нет, был хорош, теперь - тьфу ты! - не теперь, а сильно потом таких уже делать не будут. Этот Вощинин, надо признать, и вообще обладал хорошим вкусом, но, с другой стороны, такой костюм обязывает. Влез в сбрую, пожалуйте и уздечку, в смысле галстук... Господи, а рубашка-то с запонками. Никогда их не носил. Где они лежат? Ага, на тумбочке. А это что рядом? Э... похоже на булавку для галстука... И, значит, хорошо еще, что не пришлось надевать фрак. Так, а что у нас с деньгами? Память Вощинина услужливо подсказала, где лежит кошелек и что можно купить на имеющиеся в наличии средства.
   "А хорошо тут живут, - подумал Федорчук, ознакомившись с "прейскурантом". - Цены не то, что в Киеве".
   Виктор открыл дверь номера и, насвистывая любимую "Пора-пора-порадуемся", вышел в коридор.
  
   3. Олег Ицкович - Себастиан фон Шаунбург, Амстердам, 1 января 1936 года
  
   За внутренним монологом, переходящим по временам в диалог с самим собой - ну, полная клиническая картина шизофрении, доктор! - Олег даже не заметил, как вышел из номера, закрыл дверь и, поигрывая деревянной грушей с прикованным к ней здоровенным, едва ли не амбарным, ключом, двинулся к лестнице. Опомнился уже на ступеньках. Удивился, - а чего не на лифте? - но вовремя вспомнил, - оного в здании покамест нет, - и, покачав головой, двинулся вниз.
   В вестибюле Олег присмотрел себе уютное кресло под пальмой в здоровенном горшке, порадовался мысленно, что в довоенной Европе курить в общественных местах еще не запретили, и махнул рукой кельнеру из ресторана.
   - Оберст! - крикнул по-немецки, закуривая. - Кофе и рюмку коньяку.
   И в этот момент по лестнице в вестибюль спустился еще один гостиничный постоялец - симпатичный молодой мужчина в хорошем синем костюме с каким-то "плывущим" взглядом синих же глаз и...
   "Я брежу?"
   Настолько типичный представитель своего народа - "А какого кстати? Француз или русский из бывших?" - и своей эпохи (у него даже усики "белогвардейские" имели место быть) насвистывал одну очень знакомую мелодию... Такую знакомую, и такую...
   "Он? Или просто почудилось?"
   И к слову, если не почудилось, то кто, Витя или Степа? И что теперь делать? Ведь не кинешься же ему на шею с воплем, узнаю, дескать, брата Шуру!
   Между тем, мужчина остановился посередине вестибюля и осмотрелся кругом, как бы в поисках знакомых. Времени на размышление не оставалось, и Олег сделал первое, что пришло в голову. Положив ладонь правой руки на левую, он поджал большой палец и мизинец и слегка - как бы совершенно случайно, или в задумчивости - пошевелил тремя средними пальцами именно в тот момент, когда взгляд насвистывающего незнакомца скользнул по нему. И не ошибся, похоже: его поняли! Незнакомец, уже было прошедший мимо, резко повернул голову, фиксируя взгляд. Олег еще раз шевельнул пальцами. И сигнал оценили!
   Мужчина сделал еще пару шагов в направлении дверей ресторана, но затем остановился, как бы вспомнив о чем-то, что следовало сделать теперь же, пока он находится еще в фойе, и повернул в сторону стойки портье.
   - Простите, любезный, - обратился он к портье по-французски. - Не было ли почты для Андреаса Кёека из тридцать второго номера?
   Портье напрягся. По-видимому, он был не силен в языке Расина, но после краткой напряженной борьбы с лингвистическим кретинизмом, вдруг улыбнулся, и, с облегчением кивнув постояльцу, обернулся к деревянным ячейкам с номерами.
   - Sie haben zwei-und-dreißig gesagt?
   - Да, - подтвердил мужчина.
   - Leider, nein,- развел руками портье, снова оборачиваясь к клиенту. - Ich bedauer.
   - Не страшно, улыбнулся мужчина и, бросив искоса взгляд на Олега, пошел обратно к лестнице, явно забыв, что перед этим собирался в ресторан.
   Олег проводил его взглядом, допил, не торопясь, кофе и коньяк, докурил сигарету, и только после этого поднялся из кресла. Бросив взгляд через высокое и достаточно широкое окно, чтобы оценить состояние внешнего мира, - что в Амстердаме, как известно, никогда нелишне - пошел к лестнице. Сердце в груди стучалось, как заживо замурованный узник в дверь темницы. А из мыслей в голове была одна, но зато какая!
   "Не один! Я не один! Господи! Я не один! Не один!!!"
  
   4. Виктор Федорчук - Дмитрий Вощинин, Амстердам, 1 января 1936 года
  
   В дверь постучали. Короткий, решительный, но все-таки скорее интеллигентный, чем бесцеремонный стук.
   - Да? - Виктор открыл дверь и вопросительно посмотрел на высокого мужчину, который то ли подал ему внизу, в фойе, знак, то ли не подал, но вот теперь стоит здесь, перед дверью Федорчука.
   - Доброе утро, господин Кёек, - мужчина, молодой: открытое лицо с правильными чертами, крепкий подбородок и холодноватые голубые глаза, отдающие опасной сталью. - Скорее всего, мы незнакомы, но...
   Текст и манера говорить - посетитель вымучивал фразы на не слишком беглом, хотя и вполне уверенном французском, с изрядным немецким акцентом - не вязались с обликом сильного и, возможно, даже опасного человека. Чутьем Вощинина Виктор решил, что этого человека стоит опасаться или, по крайней мере, принимать во внимание. Тем удивительнее оказалось поведение незнакомца, что в нынешних обстоятельствах, могло означать...
   - Вы из какого номера? - спросил Виктор, переходя на немецкий.
   - Из тридцать третьего...
   - Цыц?! - метаморфоза случилась несколько более неожиданная, чем можно было представить даже в этих, по-настоящему экстремальных, обстоятельствах. С Федорчуком чуть не приключился "родимчик", и он даже не заметил, что перешёл на "великий и могучий".
   - Был, - с нервным смешком и тоже по-русски ответил незнакомец. - До сегодняшней ночи, если ты понимаешь, о чем я...
   - Понимаю! - Федорчук схватил "незнакомого друга" за плечо и, рывком втащив в номер, захлопнул дверь.
   - Ты поаккуратнее, - предупредил, дернувшийся было, но вовремя погасивший порыв "незнакомец". - Мог бы и сдачи ненароком получить... Витька, - ты?
   - Да, - кивнул, отступая от преобразившегося Олега Федорчук. - А ты? Твоя настоящая фамилия?
   - Ицкович. А твоя?
   - Федорчук.
   - А Степа?
   - Не знаю, - пожал плечами Федорчук. - Но раз мы оба здесь, то вероятность...
   - Выше пятидесяти процентов, - закончил за него Олег. - Проверим тридцать четвертый номер?
   - Пошли. Спросим, нет ли для ребе Ицковича славянского шкафа, или не здесь ли живет Эдита Пьеха...
   - Ага, здесь живет "иди ты на..."
  
   5. Виктор Федорчук, Олег Ицкович, Степан Матвеев, Амстердам, 1 января 1936 года
  
   Так, ты - Олег, - ткнул Ицковича пальцем в грудь "англичанин" из тридцать четвертого, как оказалось, тоже неплохо - буквально "по случаю" - говорящий по-русски.
   - А... этот кто? - и обвёл указательным пальцем в воздухе силуэт человека, что назвался Ицковичем.
   - Этот? - усмехнулся Олег, указав на себя большим пальцем левой руки, поскольку в правой дымилась сигарета. - Этого зовут Себастиан фон Шаунбург. Для друзей просто Баст. Между прочим, истинный ариец, беспощадный к врагам Рейха, и баварский рыцарь с XI века.
   - Восхищён знакомством, - как-то автоматически - и что характерно, неожиданно перейдя на английский, произнёс Степан. - Диц фон Шаунбург, полагаю, ваш предок?
   - По прямой линии, - гордо вскинув подбородок, ответил Олег и, перейдя на английский, спросил:
   - С кем имею честь?
   - Разрешите представиться... сэр. Майкл Мэтью Гринвуд, четвёртый баронет Лонгфилд, - произнес Матвеев привычной скороговоркой. - Англичанин, как вы можете предположить, - и его голова сама по себе произвела вежливый кивок.
   Теперь две пары глаз уперлись в Федорчука, о котором Олегу уже было известно, что тот - бельгиец, или всё-таки голландец?
   - Оранжевые штаны? Три раза "ку"? Не дождётесь! - Виктор скрутил изящный кукиш. Посмотрел на него смущённо и убрал руку за спину. - Вощинин Дмитрий Юрьевич, из дворян Харьковской губернии... И, мне кажется господа, что продолжать разговор в номере...
   - Согласен, - сразу же поддержал Матвеев, нервно глянув на дверь. - Не то, чтобы уж очень, но очко, извините за подробность, играет. В общем, лучше, чтобы нас вместе не видели.
   - Ну-ну, - неожиданно ухмыльнулся Олег. - Похоже, у каждого из нас имеется свой скелет в шкафу. Я прав?
   - Прав, прав! - отмахнулся Степан. - Давайте, куда-нибудь за город что ли!
   - Не надо за город. Есть у меня... - Олег, больше похожий теперь на немца или какого-нибудь скандинава, достал сигарету, покрутил в пальцах, что-то обдумывая, но не закурил. - Запоминайте адрес. Угол Керкстраат и набережной Амстель, третий этаж. Встреча через два часа. И это... Проверяйтесь там по дороге! О чем говорю, понятно?
   - Не извольте беспокоиться, герр немец! - хохотнул явно довольный поворотом разговора Федорчук. - Хвоста не приведу! - и, прислушавшись к шумам из коридора, быстро вышел, прикрыв за собой дверь.
   - Иди! - кивнул Степан. - Иди, не маячь. Проверюсь, не беспокойся.
  

***

   Кое-кого в столицах нескольких европейских государств, узнай они об этой встрече, наверняка хватил бы "кондратий". Каждый из собеседников, оказавшихся в середине дня первого января 1936 года за старым круглым столом в крошечной гостиной квартиры на третьем этаже дома, что на углу Керкстраат и набережной Амстель - как раз напротив моста Маджери Бруг, без труда назвал бы пару-другую имен кандидатов на удар, а может быть, и на расстрел. Впрочем, случись огласка, им - троим - не поздоровилось бы в первую очередь. Причем, расстрел в этом случае мог оказаться не самым худшим исходом.
   - Прослушки здесь нет, - взглянув в напряженные лица собеседников, сказал по-немецки хозяин квартиры. - Сам снимал несколько дней назад, и никому еще ничего об этой точке сообщить не успел, но орать все-таки не следует, и лучше обходиться без имен. Нынешних, я имею в виду.
   - Ну, прям как в анекдоте, - неожиданно хохотнул Матвеев, явно испытавший облегчение при словах хозяина. - Встретились как-то англичанин, русский и немец...
   - Жид, хохол и кацап тоже справно звучит, - поддержал шутку, переходя на украинский вариант русского, Федорчук.
   - Шутники! - сказал на это хозяин квартиры и, быстро написав на бумажке: "официально журналист, а на самом деле гауптштурмфюрер СС, сотрудник Гейдриха", с многозначительным выражением на лице подвинул гостям.
   - Ну, ты, Цыц, и конспиратор! - покачал головой "рафинированный англосакс" в твидовом костюме в ёлочку. Но сам, тем не менее, говорить вслух "о сокровенном" тоже не стал, а записал на той же бумажке: "и я журналист, из - MI-6".
   - Ох, грехи наши тяжкие! - вздохнул Федорчук, делая свою запись. - И как же нас угораздило? Есть идеи, или об этом тоже нельзя вслух?
   - А тебе легче станет, если я рожу что-нибудь вроде "сбоя в мировых линиях" или о "пробое пространственно-временного континуума"? - Степан придвинул к себе листок, на котором под немецкой и английской строчками было выведено кириллицей: "журналист и я, РОВС, НКВД", и даже бровь от удивления поднял. - Ну, мы и попали.
   - Мы попали... - задумчиво пропел по-русски Ицкович и вытянул из кармана пиджака пачку сигарет.
   - Ты же, вроде, бросил? - снова удивился Матвеев.
   - Бросишь тут, когда полковое знамя звизднули, - усмехнулся не без горечи Федорчук и тоже потянулся к сигаретам. - Так что, профессор, так уж и никаких идей?
   - Идей море, - Матвеев-Гринвуд поднялся, и на сталинский манер прошелся по комнате, рассматривая простенькие литографии на стенах. - Конспиративная?
   - А то ж, - Ицкович встал и подошел к буфету. - Выпить кто-нибудь желает? - спросил он.
   Незаметно для себя все трое перешли на русский и говорили теперь гораздо свободнее, но голосов, разумеется, не повышали.
   - Вообще-то разговор на серьезную тему... - Степан с сомнением смотрел на извлеченную из буфета бутылку коньяка и очень характерно дернул губой.
   - А я, собственно, и не настаиваю, - пожал плечами Олег, который стал теперь настолько не похож на себя прежнего, что при взгляде на него у Матвеева дух захватывало. Впрочем, имея в виду, новую внешность Витьки и вспомнив, как выглядит сам, Степан эту тему решил "не расчесывать". И так на душе погано - хуже некуда, а тут, как назло, еще и ни одного знакомого лица. Но с другой стороны, лучше так, чем никак. Втроем все же легче как-то.
   - Ладно, - сказал он, увидев, как утвердительно кивает Олегу Виктор. - Плесни и мне немного.
   - Заметьте, не я это предложил! - довольно улыбнулся Ицкович, а вслед за ним "расцвели" и остальные.
   - А не может так случиться, что это бред? - осторожно спросил Федорчук, понюхав свою рюмку.
   - Коллективный? - уточнил Степан.
   - У меня бреда нет, - отрезал Ицкович. - Я себя проверил.
   - А это возможно? - сразу же заинтересовался Виктор.
   - Нет, разумеется, - Ицкович тоже понюхал коньяк, но пить не торопился. - Тут расклад настолько простой, что и говорить не о чем, но, пожалуйста, если уж так приспичило. Допустим, у меня бред, и все это, - он обвел рукой комнату и находящихся в ней людей. - Есть лишь плод моего воображения. Отлично! Но! Если бред настолько подробен, что внутри него я не только вижу и слышу, но и чувствую, то какая, собственно, разница, снится мне это или происходит на самом деле. Ведь если я обожгу палец, мне будет больно...
   - Это называется солипсизм... - как бы ни к кому конкретно не обращаясь, но достаточно внятно произнес Матвеев.
   - Можешь считать меня последователем Клода Брюне, - пожал широкими плечами "немца" Олег. - По факту же, я знаю, что я здесь и что вы тоже здесь. Что это значит для меня? Для меня - здесь и сейчас - это единственная реальность, данная мне в ощущениях, и, как это ни дико, мне даже неинтересно знать, каким макаром меня сюда занесло! Что для нас изменится, если мы поверим, что нас, и в самом деле, запихнула сюда юная креолка, читающая на досуге Чехова?
   - Какая креолка? - опешил Федорчук.
   - Красивая, - снова пожал плечами Ицкович. - На Фани Ардан похожа. Ну, помните, она меня ночью на улице поцеловала?!
   - Пить меньше надо! - покачал головой Матвеев. - Но, ты уж извини, Олежек, не было там никакой мулатки, креолки, или квартеронки. Но ты прав. Потому что старичок, которому мы сдуру, да с пьяных глаз чуть не полторы тонны евро отдали, в Хароны тоже не годится.
   - Какой старик? - почти в один голос воскликнули, донельзя удивленные, Федорчук и Ицкович. - Какой такой Харон?
   - Вы что, не помните старика? - подозрительно сузил глаза Степан. - И про деньги... и про желание?
   - Нет, - покачал головой Ицкович. - Постой! Витя, а у тебя кто был?
   - У меня... - Виктор провел пальцем по узким усикам, начиная уже догадываться, куда клонит Олег. - Разумеется, мужика в военной форме никто из вас ночью не видел?
   - Нет, а кто он? - с новым интересом поинтересовался Матвеев.
   - Прапорщик Прокопенко... он у меня в Афгане старшиной роты...
   - То есть, каждый из нас видел, что-то такое, чего не видели другие, - кивнул явно довольный своей проницательностью Ицкович. - Но даже если эти трое и заслали нас сюда, что с того?
   - Н-да, - Федорчук опрокинул рюмку, выдохнул воздух носом и закурил, наконец, сигарету, которую так и крутил в пальцах.
   - И без возврата... - кивнул Степан и тоже выпил. - Во всяком случае, исходить следует из худшего, - добавил он, возвращая пустую рюмку на стол. - Наши там, а мы здесь... навсегда.
   - А я о чем? - Олег загасил в пепельнице окурок и, вытряхнув из пачки новую сигарету, "обстучал" ее об стол. - Жены, дети... Если на этом зациклиться, мы действительно быстро спятим. Я "пятить" не желаю. Они живы, здоровы, а мы... Мы здесь. Из этого и надо исходить.
   - То есть, - по глазам было видно, что "белогвардейцу" Федорчуку, ох как, сейчас не сладко, но голос Вощинина звучал ровно. - Ты предлагаешь оставить Герцена за кадром, и сразу перейти к Чернышевскому?
   - В смысле от "кто виноват?" к "что делать?" - скептически хмыкнул Матвеев.
   - Ну, не Некрасова же вспоминать, - притворно возмутился Ицкович с усмешкой. Правда от этой усмешки во рту появлялась оскомина.
   - Всем плохо, - выдохнув дым, предотвратил возможную дискуссию Федорчук, только это уже в прошлом, а нас должно интересовать именно будущее.
   - Ну не скажи, - огрызнулся вдруг начавший краснеть Олег. - Ты помнишь, что здесь через три с половиной года начнется?
   - Ты серьезно? - прищурился Степан.
   - Двадцать шесть миллионов и три из них мои соплеменники, - Ицкович отвернулся и посмотрел в окно. - Или по другому счету пятьдесят и шесть.
   - Угомонись! - Матвеев, наконец, снова сел за стол и, протянув руку, завладел бутылкой. - Ты не один такой совестливый, только на всякое "А" имеется свое веское "Б".
   - Да, ну? - Федорчук аккуратно подвинул к Матвееву свою рюмку и, оглянувшись на Ицковича, все еще созерцающего унылый городской пейзаж за окном, двинул по столу, как шахматную фигуру, и рюмку Олега. - И какое же у нас "Бэ"?
   - У тебя, - самое серьезное.
   - Вообще-то, да, - подумав мгновение, согласился Виктор. - И одни - звери, и другие, блин, - животные. Да еще немцы на пятки наступают...
   - Вот именно, - многозначительно произнес Матвеев, глядя в спину Олегу. - Еще и немцы...
   - Допустим, - когда Ицкович повернулся к столу, цвет его лица был уже вполне нормальным. - Я, между прочим, никаких особых надежд на будущее и не лелею...
   - А вот истерику, сержант, устраивать не надо! - остановил его командным окриком Виктор.
   Олег вздрогнул, словно на бегу споткнулся, и удивленно посмотрел на Федорчука-Вощинина.
   - Вообще-то старший лейтенант, по-вашему, - буркнул он через мгновение.
   - Тем более! - теперь встал Федорчук. Видно, его очередь настала. - Думаешь, у меня сердце не болит? - спросил он, подходя к Ицковичу почти вплотную. - Между прочим, и за "ваших" тоже!
   - Можешь не объяснять, - махнул рукой Олег. - Не первый год знакомы.
   - Ну, а раз понимаешь, посмотри на вещи здраво, - Федорчук оглянулся на Матвеева и попросил: - Булькни там что ли, а то у меня от напряжения весь алкоголь сгорел.
   - Ладно, господа алкоголики! - Матвеев насупился, но налил всем, и себе тоже.
   - Специальности у нас здесь такие, - продолжил между тем Виктор. - Что даже если до войны дотянем, ее, вряд ли переживем. Компраневу?
   - Ну, и? - Олег докурил сигарету, взял со стола две рюмки, свою и Федорчука, и подошел к разгуливающему по комнате другу. - Держи.
   - Спасибо, - кивнул Виктор. - Причем мое положение самое гадкое. Надо объяснять?
   - Не надо, - откликнулся из-за стола Матвеев. - Тебе точно надо ноги делать. И знаешь, у меня для тебя даже документик, кажется, завалялся.
   - Что значит "кажется"? - нахмурился Олег.
   - Проверить надо, - объяснил Степан. - Знает ли об этих документах кто-нибудь еще. Если нет, все в ажуре. Документы, можно сказать, идеальные. Ты же по-французски без акцента?
   - Ну? - поднял бровь Виктор.
   - Будешь французом, вернее эльзасцем.
   - Серьезно?
   - Витя, ты за кого меня принимаешь?
   - Тогда, ладно, - улыбнулся в ответ Федорчук. - Буду французом.
   - Ну, и ладушки, - Матвеев опрокинул в рот рюмку, крякнул, разом нарушив образ английского джентльмена, и тоже потянулся к сигаретам Ицковича. - Дай, что ли и мне подымить.
   - Травись! Мне не жалко! - усмехнулся явно успевший взять себя в руки Олег. - У меня еще есть, но ты все-таки помни, Степа, когда дым пускаешь, на чьи деньги эта отрава приобретена.
   - Не боись!
   - Ну, а по существу? - спросил Олег, усаживаясь на место. - То, что Витю надо вынимать, ясно. Но...
   - Нас всех следует вынуть, - Матвеев не шутил.
   - Почему?
   - Потому что три человека не в силах повернуть колесо истории вспять. Ты ведь это собрался сделать, не так ли? Так вот, мы его даже притормозить вряд ли сможем, не то, что остановить.
   - Типа, бодался теленок с дубом? - Олег взял в руки пачку Житана и сидел, как бы раздумывая, закурить еще одну или хватит?
   - Хуже! - встрял в разговор Федорчук. - Слон и Моська. Теленок дуб может и сотрясти, если со всей дури боднет, а вот Слон Моську даже не заметил.
   - Можно попробовать передать информацию заинтересованным лицам...
   - Можно, - согласился Матвеев. - Но могут и не поверить. Впрочем, это можно было бы и обдумать. Только обдумывать такие вопросы лучше, как мне кажется, на спокойную голову и не здесь, а где-нибудь в Аргентине или, скажем, Чили.
   - Почему именно в Аргентине? - спросил Виктор.
   - В любой латиноамериканской стране, - развел руками Степан. - Но Аргентина или Чили все-таки предпочтительнее. Там и деньги на наших "ноу-хау" можно сделать, и затеряться легко. И оттуда - если захотим - вполне можно начать большую игру.
   - Большую игру,- повторил за ним Ицкович. - Узнаю англичанина во всём, даже в мелочах. Кажется, только что ты убеждал меня, что нам ничего не добиться.
   - Вероятнее всего, - похоже, что Степан над этим уже думал и успел прийти к определенным, неутешительным, выводам.- Но если все-таки попробовать - а я за то, чтобы попробовать - то лучше делать это с безопасного расстояния.
   В словах Степана содержалась большая доля правды, это понимали, разумеется, и Виктор, и Олег. Другое дело, что им двоим - возможно, в силу типов темперамента - трудно было согласиться даже с очевидным. Время шло, слои табачного дыма над головами друзей уплотнялись, а муть за окном - наливалась чернотой, но истина, которая по уверениям древних римлян давно должна была уже родиться в споре, появляться на свет решительно не желала.
   Извечные русские вопросы, обозначенные в самом начале беседы, оставались неразрешёнными, потому что никто из собравшихся в этой комнате "попаданцев", не мог - несмотря на неслабый, в принципе, интеллект и немалые знания - ответить на куда как более актуальные. Например, как предотвратить Вторую Мировую Войну, и можно ли вообще ее предотвратить? А между тем, вопрос-то был, по совести говоря, центральный. На миллион долларов, как говорится.
   От ответа на этот, по-настоящему проклятый, вопрос зависело все остальное, как жизнь от кислорода. Но вот беда, ни один из трёх друзей в отдельности, ни все вместе - путем, так сказать, мозгового штурма - ответа найти так и не смогли. И более того, никакой уверенности, что хотя бы одно из их предположений содержит в себе нечто большее, чем фантазию уставшего от напряжения мозга, - у "вселенцев" тоже не было. А в голову уже лезли новые вопросы. Как, например, можно помочь СССР, не превращая одновременно Сталина в еще худшего монстра, чем он был на самом деле? Впрочем, по поводу этого последнего утверждения у друзей моментально возникли разногласия.
   В последнее время, Матвеев был к Сталину индифферентен, поскольку положительные качества Иосифа Виссарионовича, которые Степан готов был за ним признать, почти компенсировали те отрицательные черты вождя, на которые профессор тоже глаз не закрывал. Однако не так обстояло дело с Ицковичем, который "ирода усатого" на дух не переносил, но соглашался, что в данных условиях другого столь же естественного и, главное, эффективного союзника у них нет и быть не может. Федорчук вождю как бы даже симпатизировал, но при этом опасался, что, резко усилившись, Сталин "наворотит" в стране и мире таких дел, что мало никому не покажется. С другой стороны, не к англичанам же идти?
   Что характерно, ни Гитлер, ни Лаваль, как конфиденты не рассматривались вообще. Бурное обсуждение других, кроме Сталина, кандидатур, привело лишь к двум, безусловно согласованным решениям. Первое, если помогать, то не только СССР, но так же, возможно, и Англии, и даже Америке, хотя и в гораздо меньших объемах, потому как их чрезмерное усиление тоже никому не нужно. Во-вторых, открываться - то есть, сообщать о себе правду - ни в коем случае нельзя, потому что, если даже поверят, то судьба новой "Железной маски" никого из друзей не прельщала.
   Но не поверят, вот в чем дело. И это, пожалуй, три. Государства - инертные системы. Заставить их изменить политику, то же самое, что пытаться руками столкнуть с рельсов прущий вперед паровоз. Но тогда, опять-таки ничего лучшего, чем податься в Чили, придумать невозможно. Таково, во всяком случае, оказалось решение, которое они ближе к вечеру все-таки приняли.
   - Ладно, - согласился несколько даже охрипший от споров Федорчук. - Чили так Чили. Альенде, и все такое.
   - Альенде, по-моему, где-то в Европе сейчас, - предположил Ицкович. - Послом. Или послом был поэт?
   - Какой поэт? - Матвеев посмотрел на пустую бутылку и саркастически покачал головой.
   - Не помню имени, - развел руками Олег. - Был у них... черт! А! Точно! Это Неруда был послом, только не помню где.
   - Хрен с ним, - махнул рукой Федорчук. - Как договоримся?
   - Мы с тобой встречаемся... - Степан взял листок с именами, перевернул и быстро записал адрес и дату встречи. - Устраивает? - спросил он, демонстрируя запись Виктору.
   - Вполне.
   - Сразу после этого езжай в... - Матвеев возвел глаза к потолку, но сделал над собой усилие и вернулся к бумажке, записав, куда именно следует отправиться Федорчуку.
   - Значит, через две недели, - кивнул Федорчук. - А ты?
   - Я? Я попытаюсь собрать приданое...
   - Что, есть карбованцы? - усмехнулся Виктор.
   - А то ж! - улыбнулся в ответ Степан. - И твердая валюта, и документы, и, может быть, кое-что из спецтехники умыкнуть удастся...
   - И?
   - Ну, думаю, за неделю-другую управлюсь. А кстати, деньги-то у тебя есть, или...
   - Нет, но будут! - твердо сказал Федорчук, и в глазах его мелькнуло нечто такое, от чего Матвеев даже поежился.
   - Банк грабить собираешься? - заинтересовался Ицкович.
   - Нет, - серьезно ответил Федорчук. - Сволочь одну. Резидента.
   - Тоже дело, - кивнул, соглашаясь, Олег. - Помощь нужна?
   - Не напрягайся, - отмахнулся Виктор. - Сам справлюсь.
   - Ну, сам, так сам, - пожал плечами Ицкович. - Мне тоже нужно время, чтобы вещички собрать. К концу февраля буду на месте.
   - Где и как встречаемся? - спросил Матвеев.
   - Вокзал? - предложил Федорчук.
   - Главпочтамт? - высказал свое предложение Ицкович.
   - В ГУМе у фонтана, - но ирония Степана оказалась не востребована.
   - Ты по-испански читаешь? - вкрадчиво спросил Ицкович.
   - Ну, разобрать несложный текст, я думаю...
   - Тогда так, - Ицкович завладел листком и быстро записал свои предложения. - Это первый вариант. - Сказал он, показывая друзьям текст. Это второй. А это третий, резервный, если первые два не сработают.
   - Идет, - кивнул, закончив чтение, Степан.
   - Согласен! - теперь бумажкой завладел Федорчук и быстро написал на ней еще две строчки.
   - А это еще зачем? - удивился Ицкович.
   - А если что-нибудь не сложится, и мы застрянем в Европе? Где я буду вас искать?
   - О! - поднял вверх указательный палец Степан. - Мысль правильная. Мой официальный адрес и телефон, - сказал он, делая приписку с края листа. - Запомните?
   - Тоже мне бином Ньютона! - ответил Виктор, а Олег вместо этого сделал свою приписку. - Мои координаты, - сказал он. - Запоминайте...
  
   4. Олег Ицкович, Амстердам, 1 января 1936 года
  
   Гости ушли. Олег еще раз измельчил пепел от сгоревшего листа бумаги, выбросил мусор, убрал со стола, и, вернувшись к окну в гостиной, задумался. На улице уже было темно. Ночь не ночь, но зимний вечер, да еще и облачность низкая, и ощущение такое, что вот-вот пойдет дождь.
   Постояв так с минуту, Олег пожал плечами и, подойдя к буфету, достал вторую бутылку. На самом деле, сняв эту квартиру три дня назад, Баст фон Шаунбург купил три бутылки коньяка, шоколад, кофе и сигареты, чтобы иметь все это под рукой на случай серьезного разговора. Теперь вот предусмотрительность фрица и пригодилась: тащиться в кабак, определенно, не хотелось, а между тем Ицковичу было о чем подумать, но если думать, то в комфорте. В этом смысле еврей и немец вполне сходились в своих вкусах. Оба были сибаритами, вот в чем дело.
   Ицкович усмехнулся своим мыслям, поставил бутылку на стол и отправился на кухню варить кофе. Ему предстояло обсудить тет-а-тет с самим собой несколько крайне важных вопросов, поскольку главную проблему он для себя уже решил. Никуда он, разумеется, не поедет. И не сказал об этом вслух только по одной причине. Пойми Степа и Витя, что он остается, останутся, пожалуй, и они. А вот этого Олег не хотел. Рисковать своей дурной головой, это одно, чужими - совсем другое.
   Последняя "фраза" ему понравилась, а тут еще и кофе поспел - совсем хорошо. И он улыбнулся, между делом закуривая и рассеянно глядя на пузырящуюся кофейную гущу. А в голове - смешно, но именно так - в голове уже звучала тревожная мелодия "Прощания славянки"...
  
  
   Глава 4. Как вас теперь называть
  
   1. Татьяна Драгунова, экспресс "Москва-Париж" , 25 декабря 2009 года
  
   - Семь пик... вист... пас, ложимся? Ход? Дядин! Стоя! - в соседнем купе мужики айтишники с примкнувшим к ним замом генерального резались под коньячок в преферанс и громко рассказывали пошлые анекдоты, сопровождаемые взрывами хохота и шиканьем "тише, господа! Там женщины"!
   Татьяна прекрасно понимала, кого именно под словом "женщины" имеют в виду сотрудники мужеска пола, и даже жест в сторону своего купе представила, улыбнулась, отложила книгу - "Почитаешь тут!", - отдернула занавеску и под перестук колес стала смотреть в темноту.
   Снега не было уже в Бресте. За окном висела сплошная облачность с намеком на дождь - ни звезд, ни луны. Мелькающие там и здесь россыпи огоньков городков и деревень, черные поля; быстро бегущие серые сосны и елки; голые - без листьев и чуть белее - стволы берез, подсвеченные неровным мелькающим светом из соседних вагонов.
   Поезд шел с изрядной скоростью.
   Низкий гудок локомотива превратился в пронзительный свист и заставил вздрогнуть.
   Вагон дернулся. На мгновенье стало темно, Татьяна зажмурилась, - под закрытыми веками летали белые мушки - и через пару секунд все-таки открыла глаза...
   За окном в ярком свете луны белели бесконечные, укрытые снегом поля, яркие звезды до горизонта, вдоль полотна - деревья в белых шапках, и ни единого электрического проблеска.
   Свист смолк. Снаружи пролетел сноп искр, резко потянуло гарью.
   "Что случилось?"... - Татьяна не додумала мысль, как тут же эхом в голове отозвалось "Que se passe-t-il?... La locomotive s'est cassee?" - и почему-то возник образ паровоза.
   "Паровоз? Какой паровоз?!"
   Только тут Татьяна осознала изменения в пейзаже за окном и заметила, что на столике перед ней появилась лампа с розовым абажуром антикварной конструкции. Она протянула руку и щелкнула выключателем... Пластик и синтетика отделки купе сменились бронзой и деревом, пространства до противоположенной стены стало больше и там оказалась еще одна дверь! Татьяна резко встала, успев подумать "ноги затекли" и ударилась коленной чашечкой о стойку крепления столика.
   - Ммммлять... - вырвалось вслух непроизвольно, и также непроизвольно добавилось - Мммerde...
   Острая боль полыхнула искрами в глазах, Татьяна откинулась назад на сиденье, боль исчезла, но и тело она перестала чувствовать, притом что видела как собственная рука потянулась к колену...
   "Собственная?"
   И тут же услышала речь, совершенно определенно истекающую из ее собственных уст, но воспринимаемую ею как-то со стороны, словно чужую:
   - Ма-шье-нэ-са-ль!
   "Матерюсь! По-французски!!? Как?!" - и эхом откликнулось в голове: - "Больнооо... А как еще я могу ругаться?! Что происходит???"
   "Похоже, я брежу...Я - ку-ку?"
   "Ущипнуть", - в смысле "ущипнуться", вспомнилось вдруг народное средство. Но там, вроде бы, речь шла о выявлении сна, или нет?
   "Коленка болит!"
   "Не чувствую".
   "Ущипну!"
   - Ай! - на этот раз Татьяна почувствовала не только боль, но и руки, и ноги, и...
   "Здорово я треснулась!"
   "Я не чувствую!!!"
   "Ох! - Татьяна попыталась "взять себя в руки" - Кажется, это называется раздвоение личности... Шизофрения!"
   И эхо в голове тут же откликнулось, объясняя то, чего Татьяна отроду не знала: "Shizo - раскалывать, френ - ум, рассудок. Это на древнегреческом".
   "О как! - ей стало весело - "Я теперь что, и греческий знаю и древний?"
   "Si, madam, а в лицее вы что учили?"
   "В лицее? В каком, нахрен, лицее? Ты кто?"
   "Я?! Я - Жаннет, Жаннет Буссэ. А ты?"
   "Голова ужасно болит... У тебя или у меня?"
   "Голова моя - значит у меня, но я не чувствую..."
   "Вот так, голова твоя, а болит, как моя собственная!"
   "А я захотела чтоб боль прошла - теперь и тела не чувствую, но вижу-слышу-обоняю".
   "Запах чувствуешь? Почему гарью тянет? Аааа... Это же паровоз! Откуда он взялся? Сто лет как их уже..."
   "А что должно быть? Это же поезд, а раз поезд..."
   "Ох! Я не помню, когда последний раз "живой" паровоз видела! Стой! А год, год какой на дворе?"
   "Тридцать пятый. А какой еще может быть?"
   "Тридцать пятый?! Вот так! Это ж... Семьдесят четыре года!"
   От грандиозности рухнувшего на нее знания Татьяна впала в ступор. Жаннет тоже затихла - даже мыслей никаких, словно уснули обе.
   Сколько так просидели - непонятно, но ноги затекли уже по-настоящему, и Татьяна шевельнулась, меняя позу.
   "Сколько ни сиди - много не высидишь!" - пронеслась в голове здравая мысль.
   "Итак, налицо шизофрения, а нам нужен результат обратный, как там по-гречески?"
   "Krasiz - смешивание, слияние. То есть, красизофрения"
   "Погоди, но греки называют словом krasi - вино! И значит, займемся винолечением!"
   "Вина нет, говоришь? А что есть? Подожди, дай образ саквояжа".
   "Понятно, везем контрабандой гостинец?... Что ж, тогда по-русски - водки? Хм... А я-то наших мужиков не понимала, когда они утверждали, что "здесь без стакана не разобраться" - уважаю!" - пришла к неожиданному выводу Татьяна и улыбнулась собственной столь изощренной сентенции.
   "Ну вот, уже сказывается философское образование Жаннет, - решила она, принимая очередную дозу "лекарства". - И значит, "неприятность эту мы переживем!"
   Ну, а после третьей дозы, началась внутренняя разборка...
   "А как тебя в Москву занесло?"
   "В 1932 году русский белоэмигрант - фамилия его Горгулов - застрелил президента Франции Думера. Президент пришел на выставку, а там... пистолет, и все такое... В общем, Горгулова задержали, и он заявил, что убил "Отца Республики", чтобы подтолкнуть Францию к действиям против СССР. И хотя выглядело это сущим бредом, но так и получилось! Председатель совета министров Тардье, а он тогда был главной фигурой в политике Франции, заявил, что Горгулов агент НКВД и что "Юманите" - газета наших коммунистов - все знала заранее, и поэтому сразу же после убийства, когда никто еще и не предполагал вообще, кто такой убийца - назвала Горгулова белогвардейцем!
   Ну и начали наших активистов арестовывать... Пришлось и мне перейти на нелегальное положение, потом товарищи переправили в Германию, а там уже встретилась с советским резидентом. А потом ясно: Москва, разведшкола..."
   "Шпионка, бакалавр, комсомолка, и... просто красавица, - улыбнулась Татьяна, разглядывая собственно-чужое отражение в зеркале. - Самое смешное, ты похожа на меня... в молодости! - одобрила Татьяна, продолжая улыбаться. - Сколько тебе? Двадцать три? Вот, б... В смысле, это же надо! В дочки годишься..., ну, не в дочки - в племянницы", - ответила Татьяна на ехидный вопрос Жаннет: "В каком возрасте у вас "там" считается приличным рожать?"
   "Не допрос, разумеется, а собеседование. Резюме я твоего не видела... Да, приходилось людей, понимаешь ли, принимать. В банки, как и в разведку, с улицы не берут - и анкета, и личное впечатление, и тестирование. Тестирование? Думаю, его еще здесь не изобрели - разве что зачатки. Хотя постой! Бине же был француз! И у американцев что-то такое... Ну, не важно. Дают тебе кучу вопросов и заданий, на которые уже тысячи самых разных людей отвечали и по ответам определяют, когда и о чем ты можешь соврать, как быстро соображаешь, в чем разберешься, а что тебе лучше и не предлагать...
   ...Рация, азбука Морзе. Работа на ключе... Да, я видела в кино. В смысле, в синема.
   Стреляем из пистолета... Из такого? И такого? Ах, это вообще револьвер! Интересно, подруга, девки пляшут! Значит, и фотографируем, проявляем-закрепляем - сложновато, у нас такое уже забыли... Но - неважно!
   А чего же тебя автомобили-то водить не научили? Не принято? Понятно. Не уверена, что сумею здешние водить, хотя вроде не забыла еще, как без автоматической коробки ездят, но вот без гидроусилителя... Ладно, при случае попробуем...
   Ох, девочка моя, тебя и покрутило...
   Но и мы не лыком шиты, не "Шиком" бриты... Тоже не бреешь? - Таня посмотрела на "свои" ноги, а как же... вроде у вас еще депиляторов не придумали? Воском? Ужас! Это же какая боль! Да, женщины... и не такое терпим, а красоты много не бывает, - усмехнувшись, согласилась Татьяна. - Ну, что, еще капельку?"
   "Да, у меня тоже не сахар..., - "думала" уже Таня, - Хотя и жаловаться, вроде бы, было не на что. Замуж выскочила на пятом курсе за лейтенанта, в девяносто первом. Да, университет, филфак... Почти коллеги, значит. А потом началось - страну развалили. Армию топтали все кому не лень, помоталась тогда с мужем по гарнизонам: ни работы, ни условий для нормальной жизни, а у него зарплата - курам на смех, и командировки в горячие точки, там он и попивать начал...".
   "А я психовать... ребенка не случилось... В общем, уехала домой к матери, а там и развелась. Поработала в школе - английский преподавала, а потом, когда от кризиса оправились - рванула в Москву. Банки как раз на подъеме были. Иностранные - филиалы открывали, - вот и устроилась. Сначала секретарем, потом курсы менеджеров-администраторов закончила, так и кручусь. Уборщицы, секретари, водители, первичный подбор персонала, карандаши, ручки, туалетная бумага, чай-кофе... потанцуем... Нет, это не входит, это шутка такая русская..."
   И внутренний моно-диа-лог продолжился, закручиваясь, как стальная пружина, чтобы где-то когда-то распрямиться со всей силы, и то ли убить, то ли, напротив, создать заново.
   "А через четыре года война начнется... Да, с немцами...
   Откуда ты можешь помнить парад Победы?
   Мама на руках держала? Ах, у вас тоже был парад? На Елисейских полях... Сколько же тебе было? Семь лет?
   И танки видела? Какие у вас тогда могли быть танки? Да...
   Нет, это будет куда более страшная война... Ох... А ведь немцы уже в сороковом свой парад в Париже устроят!
   Может, может! Скажи спасибо, что в Москве не устроили! Тогда бы уж точно... Да, да именно это слово. По-русски лучше и не скажешь! Да, не красней, не девочка же! Ну вот...
   Да, победим, конечно. И будет парад в Москве в сорок пятом, и мой дед на фронте погибнет, и бабушка умрет от недоедания, и еще много... много... и женщин французских налысо стричь будут!
   Кто-кто... А мужики ваши!
   Ну, кого-то может и было за что, но другим-то выживать надо было... а мужики ваши - трусы, сначала сдали Францию, а потом злобу за импотенцию свою - на женщинах вымещали...
   Что делать? Вот это вопрос, подруга!"
   - Прибить Гитлера и этих... - Таня плыла, язык уже заплетался - других на букву г... - двести грамм водки под кусочек шоколадки - ге... ги... го... говнюков! Вот! - вырулила Татьяна...
   Поспорили, поплакали, согласились, что все мужики сволочи, и хотят только одного. Решили, что хоть история и не имеет со-сла-га-те-те-те-ль-но-го наклонения, они её сослагут и наклонют. Или как там правильно сказать - сосложат и наклонят? Изменят! А будущее создадут... светлое и счастливое.
   "Все сестренка, давай баиньки, иначе плохо нам будет завтра...", - как старшая по спальне объявила Таня, у неё уже то ли от перегоревших нервов, то ли от алкоголя, - всё плыло перед глазами, и в голове был, что называется, "сумбур вместо музыки".
  

***

   Утром, когда умывалась, - вторая дверь оказалась входом в туалет, рассчитанный на два купе, - Татьяна неожиданно почувствовала головокружение и ломоту в пояснице.
   "Ох, вот этого я не ждала!" - еще не вполне адекватно воспринимая ощущения нового собственного тела, подумала она и прислонилась к стене.
   "Ты что, "там" беременная?" - подумала Жаннет.
   "Нет, просто не вовремя. У меня еще пара недель была", - откликнулась на вопрос Татьяна.
   "Для тебя не вовремя, а для меня, слава богу, в самый раз! Уступи-ка место, сестренка, ты, я думаю, сразу не справишься, ведь так?"
   Жаннет приняла тело под свой контроль и полезла в саквояж, бормоча под нос: "Где тут мой пояс?"
   "Да, сложновато, - прокомментировала Татьяна процесс, и тут же подумала о главном, но уже совсем в ином ракурсе: - А ведь скоро война, и как же на войне с этим справлялись? Как там медаль у женщин мужики называли - "За боевые услуги"? - свиньи! Да только за одно это на фронте медаль боевая заслужена!"
   "А давай, как у вас изобретем - с крылышками - враз миллионершами станем!" - развеселилась Жаннет.
   "Между прочим, очень даже, - сразу же согласилась Татьяна, пытаясь сообразить, смогут ли здесь наладить выпуск чего-то подобного? - Скольким женщинам жизнь облегчим! И - да, денег на этом можно сделать... немерено."
   Настроение, как ни странно, резко улучшилось.
   "Красизофрения? - подумала Татьяна-Жаннет. - Ну, что ж, слияние не слияние, но жить уже можно. И - не сумасшествие, а это - главное!"
   Посмотрев в окно, она вдруг поняла, что за делами и "разговорами" совершенно не заметила ни времени, ни дороги, а поезд шел уже в предместьях Праги...
  
   2. Олег Ицкович, Прага, 4 января 1936 года
  
   Олег вышел из здания вокзала налегке, оставив саквояж в камере хранения, постоял с минуту на мостовой, вдыхая воздух Праги и размышляя, не пройтись ли пешком, но потом взял все-таки извозчика и приказал ехать на Железну.
   - Пан, не впервые в Праге? - на вполне сносном немецком спросил возница.
   - Приходилось бывать, - улыбнулся Олег.
   Настроение - несмотря ни на что - было замечательное. Кровь в жилах, что называется, играла, и во всем теле ощущалась некая приятная легкость.
   "Еще немного и взлечу!" - усмехнулся он мысленно, закуривая сигару, и вдруг поймал себя на том, что поет. Ну не поет, разумеется, а напевает. И не в голос - ну, разве что чуть-чуть, под сурдинку. Но все-таки...
   "Танго, в Париже танго..." - и причём, спрашивается, здесь танго, и почему Париж, если он в Праге?
   А в Праге было прохладно, но не холодно, и еще - сухо. По-видимому, здесь не только снегопада не было, но даже паршивый дождик давно не случался.
   - Здесь, - сказал он извозчику, по наитию определив подходящее место. А почему место было подходящее, он бы и себе не объяснил, просто чувствовал, что прав. Ощущение везения, удачи, как тогда - за игровым столом в Атлантик Сити. Попёрла карта и все. Успевай только делать ставки и забирать выигрыш.
   "Джеймса Бонда изображаешь? - спросил он себя, расплатившись и направляясь вниз по улице. - Или работаешь под Челентано?"
   Но, так или иначе, он чувствовал запах удачи, знал - сегодня он может все, даже то, о чем никогда и не мечтал.
   Вообще-то ему нужно было на улицу Рыбну, но он выбрал Железну и шел, попыхивая сигарой, напевая под нос, шел, куда глаза глядят. Он не спрашивал, зачем и почему, просто решал, как решается, и шел, куда идется. Сегодня Ицковичу путь указывала интуиция и поддерживала дивная мелодия, ожившая вдруг в памяти, и Олег решил, что хуже не будет. А если и будет, то, - что с того? Все равно, это жизнь в займы, и, коли бог назначил ему подвиг, то не за тем, вероятно, чтобы прибить в самом начале квеста.
   Минут сорок Олег бродил по старому городу Праги, пока ноги не принесли его в Йозефов на Тинску уличку к дверям обычной на первый взгляд каварни.
   "Чашечку кофе, доктор? И рюмочку... мнэ... сливовицы?"
   "А если развезет? - спросил он себя, усаживаясь на чувственно скрипнувший венский стул у круглого столика. - С двух-то рюмок?"
   - Кофе, - сказал он чишнику, подскочившему к столику, едва Олег успел сесть. - Чёрный и крепкий. И... - он уже почти решился на коньяк, но все-таки передумал. - И, пожалуй, рюмку сливовицы.
   Интерьер в кафе, по-видимому, давно не менялся, если менялся вообще, и Олег мог на вполне законных основаниях вообразить, что вот сидит он здесь, пьет кофе, и рюмочка со сливовицей дожидается своего часа рядом с сахарницей. Сидит, значит, как ни в чем, ни бывало, в Праге 1936-го года, напевая несуществующий еще шлягер про танго в Париже, пьет кофе и раздумывает о том, не закурить ли сигару, и вдруг - вот сейчас, например, зазвенит колокольчик, и Олег повернется на звук, и увидит входящего в кафе Франца Кафку. Каково?!
   Не случится.
   "В каком году умер Кафка? - пытается вспомнить Ицкович. - В 1924 или 1926?"
   И в этот момент колокольчик над входной дверью действительно звенит, Олег поворачивается и замирает. Даже сердце в груди сбивается с ритма. Но оно того стоит, - в каварню входит женщина-мечта. Такое впечатление, словно сошла она с одной из работ Альфонса Мухи или Густава Климта.
   Мгновение длится. Олег, словно завороженный, глядит на женщину, а она - вот же пропасть! - на него. Смотрит, не мигая, глаза в глаза, и, кажется, что ее огромные голубые глаза становятся все больше и больше, и нет уже белого удлиненного лица с правильными тонкими чертами, а есть только эти огромные глаза, способные поглотить Ицковича целиком. Поглотить и...
   "Ох!" - женщина делает шаг вперед, и наваждение исчезает, но интерес остается.
   Ицкович смотрит, наплевав на приличия, и не может насмотреться. Черный локон из-под кокетливой шляпки, белый узкий чуть вздернутый нос - кокаинистка или просто замерзла? - пальто, которое должно по идее искажать формы, но не способное, на самом деле, скрыть замечательную фигуру.
   Если бы не Дело в доме, что на углу Рыбна и Тын, Ицкович знал бы, в чем его долг и святая обязанность. Но как тогда быть с господином Хейнлайном, который по-нашему: сука Гейнлейн?
   "А никак!"
   И в самом деле, что на Гейнлейне мир клином сошелся, или завтра нельзя сделать то, что запланировал на сегодня? Что там у нас не догма, а руководство к действию? Однако даже привычное, пусть и мысленное ерничанье, не может отменить факта: он смертельно ранен и - "Вот ведь парадокс!" - совершенно не хочет исцеления.
   А между тем, женщина, похожая на молодую Ию Савину - ту, еще из "Дамы с собачкой", если не моложе, - не может игнорировать совершенно безобразного поведения забывшего о приличиях господина. Она хмурится - но откуда же ей знать, что от этой, такой знакомой вертикальной складочки между бровей, у Ицковича чуть не случился инфаркт? - и идет мимо него к свободному столику.
   "Мой бог!" - кричит мысленно Олег и, совершенно растеряв остатки здравого смысла, начинает читать Бернса. Вслух! Как тогда в Москве... через семьдесят лет.
   I once was a maid, tho' I cannot tell when, - тихо, но воодушевляясь и оттого повышая голос:
   And still my delight is in proper young men;
   Some one of a troop of dragoons was my daddie,
   No wonder I'm fond of a sodger laddie... - тогда он поддразнивал её, но сейчас...
   Какой "Бах" навеял именно эти никак не связанные с ситуацией стихи? Зачем? Отчего именно здесь и сейчас? Безумие какое-то, но...
   Женщина услышала и заметно вздрогнула, словно стихи эти были ей понятны и значили большее, чем просто хорошие стихи на чужом языке. Вздрогнула и остановилась. И развернулась в сторону совершенно обалдевшего Ицковича, и выпалила по-русски, как и должна была бы, если бы - каким-то чудом - это была она:
   - И этим родством я горда!
   И тут же, по-английски, легко узнаваемым голосом Беллы Ахмадулиной и приятеля Вини Пуха сообщила:
   - Tut-tut, it looks like rain.
   И у Олега защипало в глазах, но все-таки его нынешние нервы были не чета тогдатошним - он справился.
   - Это неправильные пчелы, и мед у них неправильный, Танюша! - отозвался на "пароль" по-русски Баст фон Шаунбург, вставая и в удивлении разводя руками.
   - Олег-х-х-х... - выдохнула Татьяна и едва сдержалась, чтоб не броситься в объятья. - Олег?! - повторила, уже совсем шепотом, хватаясь за спинку стула.
   Глаза ее - чудные глаза, где зелень легко превращалась в синь, да еще искрило неизвестно откуда появляющимся золотом, - мгновенно заблестели, и две слезинки медленно скатились по щекам, оставляя черные следы от ресничной туши...
   - Пятачок! Да ты... просто... совсем... девочка теперь... девушка... - Олег не мог подобрать слов для характеристики произошедшей метаморфозы. Он помнил интересную, - почти сорокалетнюю, - женщину, а видел перед собой столь юное существо, что дух захватило, и в эту минуту напрочь вышибло теперешнее знание, что и сам он не тот, совсем не тот.
   - Ты совсем не изменилась! - объявил он вслух и тут же устыдился. - То есть, стала еще красивее! То есть... ты и была очень красивой... - и замолчал, окончательно запутавшись.
   Татьяна тем временем пришла в себя, аккуратно промокнув батистовым платочком глаза, и сказала ровным чуть приосевшим голосом:
   - Тушь потекла, посмотри, не размазалась? - села на стул напротив, взглянула внимательно, чуть прищурившись, словно составляла физиогномическое описание для фотокомбинированного портрета. - А ты совсем другой, может это и не ты? Волосы русые, нос прямой, глаза серые... или голубые? - перечисляла Татьяна, разглядывая незнакомого знакомца.
   - Я, я! - быстро ответил Олег по-русски. - Я это я... в смысле Ицкович, в смысле... А ты? Кто ты? Простите, ваше имя-отчество не Марфа Васильевна?
   - Буссэ, Жаннет Буссэ. Я...
   - Очень приятно... эээ... царь... эээ... Бонд, Джеймс... - Олег не закончил шутку, - француженка, полагаю?
   - Oui, monsieur. Cela ne vous plaоt pas? - спросила Жаннет, уловив что-то в интонации Ицковича.
   - J'aime bien votre nouvelle coiffure. Je suis content de vous revoir. - ответил невпопад Олег глупой фразой из разговорника. - Ты же знаешь: я не говорю по-французски! - в этот момент он напрочь забыл, что не говорит по-французски Ицкович, а отнюдь не Шаунбург. - Разрешите представиться, фройлен, - перешел он на немецкий, - Себастиан фон Шаунбург.
   - Ты, бош?! - перешла на немецкий и Татьяна - Смешно ей-богу!
   - А вот по-немецки ты говоришь все с тем же нижегородским, а не с французским прононсом! - рассмеялся Олег и сделал кельнеру знак - повторить заказ для дамы.
   - Ну, не скажи... Das ist der Pariser Tango Monsieur, Ganz Paris tanzt diesen Tango Monsieur - голосом Мирей Матье с характерным грассированием тихонько напела Жаннет.
   "Она что знала?! Или совпадение?"
   - О-ооо... Парижское танго... Вот так!? - только и оставалось сказать Олегу, - там... эээ... тогда... ты только наших изображала, а эту песенку пела ужасно...
   - А ты - врал! - с веселым ехидством разоблачила Татьяна. - Я так и знала!
   - О, нет! Только комплименты, "Лаванда" была великолепна! - ответил Олег, прижимая руку к сердцу.
   Татьяна улыбнулась, что-то вспомнив...
   - Это Жаннет, она у меня бакалавр, специалист по Гёте и совсем неплохо шпрехает...
   Напряжение ушло, но пережитое - по-видимому, ими обоими - потрясение было того рода, что выбрасывает адреналин в кровь, а бешено стучащее сердце ускоренно разносит его по организму, побуждая к физическому действию: бежать, рубить или... в постель!
   - У меня ужасно разболелась голова, - потерев виски, сказала зарозовевшая щеками Татьяна - всегдашняя ее реакция на небезразличных ей людей, - но взгляда не отвела. Смотрела на Олега так, словно предполагала увидеть проступающее сквозь черты молодого немца знакомое по прошлому лицо "старого" еврея. Но, увы, если ей досталась здесь практически ее собственная внешность, Олегу - к добру или нет - не настолько подфартило.
   "Чужое лицо... Была, кажется, такая книга, или это было кино?"
   - Э... - сказал Ицкович, бросив взгляд на часы и вдруг потеряв всякую уверенность в том, что делает. - Мне нужно идти, но мы еще увидимся? - спросил с утверждением, приложив салфетку ко лбу, - организм пережигал адреналин в пот, - в кафе не было жарко.
   - А как же?!.. - встрепенулась Татьяна-Жаннет, и Ицковичу показалось: в ее глазах промелькнул обыкновенный испуг. - Ты меня что, одну здесь бросишь?
   Ицковичу очень понравилась и интонация, с которой это было сказано, и угадываемый за словами подтекст.
   - Ну, что ты! - Олег положил ладонь на ее руку и с замиранием сердца констатировал, - тонкие белые пальцы остались на месте.
   "Возможно..."
   - Тебе не нравится кофе? Ты не пьешь водку? Что тебе заказать?
   - Не знаю. Может быть, чай? Сердце что-то колотится... - Таня была, как будто, не уверена, чего ей хочется.
   - Значит коньяк! - сказал Олег и обернулся в поисках отошедшего к барной стойке кельнера. - Две рюмки коньяка. У вас есть коньяк?
   - У нас есть коньяк, - почти неприязненно ответил кельнер, и ушел, что-то бормоча под нос.
   - Что ты делаешь в Праге?
   "Ну, должен же он ее об этом спросить!"
   - Поехала на новогодние каникулы, а приехала... - Татьяна не закончила мысль.
   - А ты?
   "Мило..."
   - Я, видишь ли, теперь торговый агент фирмы "Сименс и Шукерт", - объяснил Олег, которому не хотелось пока посвящать Татьяну в свои непростые "подробности". - Начальство требует утрясти некоторые взаимные противоречия с господином Шкодой. То есть, не с ним самим, разумеется. Это не мой уровень, как ты понимаешь. А с его директорами.... А где ты живешь?
   - А почему ты спрашиваешь?
   Странный какой-то разговор. Вроде бы и рада встрече, но в то же время, как девушка, понимаешь...
   Впрочем, она сейчас и не та женщина, и вообще: неизвестно кто...
   "Черт!"
   - Таня, - тихо произнес взявший уже себя в руки Олег. - Я страшно рад тебя встретить. Ты даже не представляешь, насколько рад. И я тебя теперь не отпущу, - он специально сделал паузу, чтобы женщина вполне оценила смысл сказанного, и прямой, и переносный. - Но мне надо отлучиться. Всего на пару часов! - поспешил он успокоить насторожившуюся Татьяну. - И я хочу быть уверен, что, закончив свои дела, найду тебя там, где ты будешь. Я просто не знаю, что со мной случится, если ты исчезнешь.
   Вообще-то, судя по всему, они оба исчезли, и не только относительно друг друга, но и относительно всех прочих - почти всех - современников. На самом деле, стоило удивляться именно тому, что они здесь встретились. Вероятность данного события, даже если оба они одновременно перешли из своего - в это время, стремительно уходила за абсолютный ноль, но вот она - Таня Драгунова, москвичка, которую Ицкович в последний раз видел в Питере летом 2009, - сидит перед ним в любимой каварне Кафки, в зимней Праге 1936 года. И коли так, то человеческая психология, которая на дух не переносит сложнозакрученных философских вопросов, подбрасывает знакомые формы поведения, удобные как домашние разношенные туфли.
   - Я просто не знаю, что со мной будет, если ты теперь исчезнешь.
   - Я тоже, - тихо-тихо, почти неслышно произносит она, но Олег слышит, и в кровь впрыскивается новая доза адреналина и эндорфинов, и сердце начинает танцевать джигу, и мышцы требуют движения...
  
   3. Татьяна Драгунова и Олег Ицкович, Москва, Семьдесят лет вперед-назад
  
   - Кажется, дождь собирается, - взглянув на небо, сказала Татьяна.
   Они вышли из подземного перехода метро "Площадь Ильича" и остановились на мгновение, словно решая, куда идти дальше. Решала, конечно, Таня, а Олег на данный момент был всего лишь "иностранный турист".
   - Разойдется, - улыбнулся Олег, мельком глянув на небо. - А у вас здорово получилось изобразить Пятачка!
   - Да... - как-то странно выдохнула Татьяна, - Татьяна Драгунова, изображающая Пятачка, которого озвучивала Ия Савина в образе Беллы Ахмадулиной.
   - "Девушка, я вас где-то видел, вы в мультфильмах не снимались?"
   "Во как! Получил? - в смущении подумал Олег - Поосторожней с комплиментами, друг", а вслух сказал:
   - Я где-то читал, что Вини Пуха рисовали с Евгения Леонова и озвучивал тоже он.
   - Да... - Татьяна не стала развивать тему, а перешла к экскурсии.
   - Если помните, был такой фильм "Застава Ильича" начала 60-х там еще Ахмадуллина стихи в Политехническом читала:
  
   ...Дантес лежал среди сугробов,
   Подняться не умел с земли.
   А мимо, медленно, сурово,
   Не оглянувшись, люди шли...
  
   - Не припомню, - покачал головой Олег, завороженный то ли самими стихами, то ли тем, кто и как их ему прочел. - Вы... Если я скажу, что вы замечательно читаете стихи, вы опять обидитесь?
   - А я и не обижалась... - и улыбка на губах... и иди, знай, что эта улыбка должна означать?
   ... "И поводила все плечами, И улыбалась Натали..." - повторил Олег последние строчки. - На самом деле, никакой предопределенности не существует. Только вероятности, так что могло ведь и такое случится. - Они обогнули желтое здание торгового центра с едальней "Елки-палки" и Татьяна, остановившись, продолжила "экскурсию":
   - Наверное, вы знаете, что при Елизавете Петровне вокруг Москвы начали строить Камер-Коллежский вал с заставами на основных дорогах. Собственно сейчас мы и находимся на одной из них Рогожской. Линия вала проходила перпендикулярно Владимировскому тракту - это Шоссе Энтузиастов - Татьяна показала направление рукой - самая длинная дорого в мире: Нижний Новгород, Урал, Сибирь, Сахалин - этапы... Справа и слева были валы: там Рогожский - улица сейчас так и называется, а слева Золоторожский, впрочем, и эта улица также называется, она там, за железной дорогой.
   Они подошли к памятнику Ленину, и Таня кивнула на него, но как-то так, что простое это движение вызвало у Олега отнюдь не простую реакцию:
   - Вот к столетию поставили, в год моего рождения... Так что мы с ним одногодки...
   - С Лениным? Вы великолепно сохранились! - засмеялся Олег.
   - Как памятник из бронзы! - улыбнулась Татьяна.
   "Столетие было... в семьдесят первом... значит, ей... ммм... тридцать шесть?"
   - Ну вот, читайте, - указала Татьяна на каменный столб, к которому они неспешно подошли.
   - "Отъ Москвы 2 версты 1783 года", - прочел Олег, обратив внимание, что первое слово написано с твердым знаком.
   - "Катькин столб" называется, - объяснила Таня. - Здесь и была застава...
  

***

   "Драгунова... драгун... И я была девушкой юной..."
   Забавная, но вполне логичная ассоциация. В начале восьмидесятого Ицкович как-то застрял на базе в Западной Галилее чуть не на месяц. Телевизор барахлил, вернее антенна не обеспечивала устойчивый прием, погода была на редкость холодная, а делать - даже по службе - ровным счетом нечего. Оставалось валяться на койке и читать, но и тут все было совсем не просто. Выбирать приходилось из молитвенника и старого номера армейского журнала на иврите, невесть как попавшего на базу танкистов слюнявого женского романа на английском и новенького, вероятно, забытого каким-то любителем поэзии томика "Английская поэзия в русских переводах". И стихи, надо признать, оказались, что называется, к месту, времени и настроению. То, что доктор прописал, в общем. И не удивительно, что Олег запомнил тогда наизусть множество стихов от Шекспира и Бернса до Джона Леннона.
   - ...И я была девушкой юной
   Сама уж не помню когда
   Я дочь молодого драгуна, - продекламировал Олег.
   - И этим родством я горда! - с яростным вызовом откликнулась Татьяна. - На возраст намекаете? Не замужем, точнее - разведена, если вас это интересует!
   "Да что ж она такая агрессивная!" - если честно, она ему понравилась, но вел-то он себя максимально корректно. Положение обязывает, так сказать.
   - Таня- яяяя! - поднял перед собой руки Олег. - Я всего лишь вспомнил Бернса!
   - Да, конечно, - неожиданно улыбнулась Татьяна. - Это перевод Багрицкого. А песню Татьяна Доронина пела в "Старшей сестре". А по образованию я филолог, Олег, специалист по английской литературе начала двадцатого века.
   "Красиво совпало! - признал Ицкович, великолепно помнивший этот фильм, вернее замечательно красивую, можно сказать роскошную Доронину, какой она там была. - А нехилые теперь в России бизнес-леди попадаются! "
   - Здорово! - сказал уже вслух.
   - Что здорово? Что мужа нет? - В голосе Татьяны почему-то явственно послышалось разочарование.
   "Ах ты... ты ж меня прессуешь и прокачиваешь!" - наконец перестроился совершенно неготовый к такой агрессии Олег. - А реакция какая! Надо переключить разговор на что-нибудь другое".
   - Нет, - усмехнулся он, как можно более естественно. - Муж, жена... всего лишь факты биографии. Я имел в виду вашу фамилию. Драгунова. Это ведь не по мужу, не так ли?
   - Да, моя, - кивнула Таня, у которой его реплика, как ни странно вызвала живейший интерес. - У нас в городе много Драгуновых, там когда-то при Елизавете Петровне драгунский полк стоял.
   - Так вы не москвичка?
   - Нет, с Волги мы...
   - То-то я смотрю речь у вас правильная, но не московская.
   На самом деле по поводу московского произношения Ицкович знал только одно: там, где ленинградец скажет "что", москвич произнесет "што". И знал он это только потому, что чуть ли не с детства помнил чудный анекдот, рассказанный его собственной теткой - доктором филологических наук, русисткой, - "как и следовало ожидать" - съехидничал мысленно Олег. Так вот, в том анекдоте профессор-петербуржец поддразнивал коллегу, - профессора-москвича. Едут они вместе в поезде, ленинградец и спрашивает: "Вы посадоШный не забыли? А в булоШную не заШли ли? " - веселится в общем. Ну, москвич терпел-терпел, а потом вынимает из портфеля бутылку вина и спрашивает ленинградца: "У вас, коллега, слуЧайно Чтопора нет? Да и Чпроты открыть бы".
   - То-то я смотрю речь у вас правильная, но не московская, - со знанием дела сказал Олег.
   - Да, специально занималась От гОвОрка нашегО избавиться хОтела" - сымитировала Татьяна низким голосом с нажимом на букву О.
   - Ну, прям Алексей Максимыч! Как в кино! - с видимым облегчением улыбнулся Ицкович.
   - Вы еще такие фильмы помните? - искренно удивилась Татьяна.
   - Таня! - Олег решил, что вопрос этот риторический и ответа не требует. - Извините, но я не люблю, когда ко мне в неофициальной обстановке во множественном числе обращаются, и тем более чувствую себя неуютно если это делает красивая женщина!
   "А как вам комплимент в лоб, Танюша?" - добавил про себя.
   У Татьяны заметно порозовели щеки.
   - То есть вы предлагаете перейти на "ты"?
   - Ну да, если вы - выделил Олег, - не против. Однако на брудершафте я не настаиваю! - рассмеялся он.
   - Хорошо, - кивнула она, и глаза ее блеснули. Иди, знай, что это могло означать. Возможно, ничего, а возможно, и что-то.
  

***

   Дождь так и не начался, погода была более чем приличной, - во всяком случае, на вкус Олега - и они шли неторопливо, разговаривая о том - о сем, при том, что Татьяна старательно избегла обращения к Олегу на "ты", но и "вы" не употребляла тоже.
   После очередного поворота, с угла улицы открылся вид на старинный монастырь и памятник перед ним.
   - Это Памятник Рублеву, - сказала Таня. - Кто такой Рублев объяснять надо? - улыбка. - Ну и славно. А памятник здесь - в отличие от Ленина - по месту. Рублев был похоронен в этом самом монастыре. Мало кто знает, но здесь... вон видите купол - это Спасский собор, самое старое здание в Москве.
   - Вот как? - удивился Олег. - Самое старое?
   - Да, даже в Кремле все постройки более поздние. Разве что фундаменты...
   - А Рублев собор расписывал? - спросил Олег, помнивший эту историю только по фильму Тарковского.
   - Да, - кивнула Таня. - Но ничего не осталось, хотя сейчас здесь действующий музей Рублева - экспозиция икон...
   - Нет, в музей не пойдем, - ответила она на немой вопрос Ицковича, которому, если честно, ни в какой музей сейчас совершенно не хотелось. - Это долго, а нам еще здесь есть что посмотреть.
   По-прежнему не ускоряя шаг, они прошли вокруг белокаменной стены, и вышли к крутому скату - монастырь, как выяснилось, стоял на берегу: внизу текло что-то грязно-непонятное, зажатое между двух асфальтированных дорог.
   - Это Яуза, - ответила на недоуменный вопрос Олега Татьяна.
   - Это?! - ужаснулся Ицкович. - А как же "Плыла, качалась лодочка по Яузе-реке"? Я же помню! Там в фильме вполне приличная река была!
   - В каком фильме? - теперь, кажется, он умудрился удивить познаниями и своего гида.
   - Верные друзья, по-моему. А ведь фильм знаменитый, и сценарий Галича...
   - Ну что ж, - снова улыбнулась Татьяна, а улыбалась она, надо отметить, очень хорошо. - Придется фильм разыскать и посмотреть, а то непорядок: даже эмигранты знают, а я не смотрела...
   Ожидая пока включится зеленый сигнал на переходе, Олег инстинктивно взял Татьяну за руку, как берет за руку ребенка отец, - просто чтобы обеспечить безопасность... Татьяна руку резко высвободила, но тут же спохватилась:
   - Извините...
   "Оп-па! - подумал Олег, с удивлением, переходящим в растерянность. - Кто же это так обидел нашу Таню, что она и прикасаться к себе не позволяет? Или это ее на психотренингах накачали? Что-нибудь типа "Антикарнеги" - "Как не допустить, чтобы люди манипулировали вами"? - тогда все еще печальнее..."
   Они перешли дорогу и, все так же не торопясь, прошли до конца улицы. Олег глянул на часы - вот черт: два часа - как одна минута прошла.
   - Ну что перекусим - чайку попьем? - предложил он.
   - Мы еще и полмаршрута не сделали, - улыбнулась Татьяна.
   - Да нет, наверное, хватит на сегодня... - сказал Олег, прикидывая, что нужно еще проводить Татьяну и возвращаться на другой конец города, но Татьяна довольно твердо на предложение проводить ответила: "Не стоит".
   "Мда"...
  

***

   Они сидели в кафе, и пили, - как это ни странно, - кофе. Уже по третьей чашке...
   Олег, правда, под коньячок, и когда заказывал третий, Татьяна явно неодобрительно покосилась, но промолчала естественно. Кто он ей, чтобы высказываться на этот счет?
   На подвешенной плазменной панели телевизора крутили какой-то сборный концерт, типа: "звезды восьмидесятых"
   - А... - начал было Олег.
   - Послушаем, - прервала его Татьяна, и он посмотрел на экран, там как раз появилась женщина с известной стрижкой "Паж" и запела:
  
   Das ist der Pariser Tango, Monsieur
   Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur
  
   Дослушали молча, тем более что Ицковичу эта мелодия тоже нравилась.
   - С детства люблю Мирей, - сказала Таня.
   - Я не совсем понял - она вроде и не по-французски пела?
   - По-немецки, но со страшным акцентом, - улыбнулась Таня.
   - Ты говоришь по-немецки?
   - Практически нет. Читаю, понимаю, если не быстро говорят. Это второй язык в университете был, если еще латынь не считать... - глаза Тани заискрились. Очевидно, что-то веселое вспомнила.
   - По-немецки я тоже не понимаю, о чем Танго? - спросил Олег. - Нет, я понимаю, о любви, разумеется, но хотелось бы подробностей.
   Таня негромко напела:
   Bei einem Tango, Pariser Tango
   Ich schenke dir mein Herz beim Tango
   Die Nacht ist blau und sЭß der Wein,
   wir tanzen in das GlЭck hinein...
  
   "Надо же, как похоже! Вот только акцент тут не французский, хотя тоже "страшный"... нижегородский...", - подумал, улыбаясь, Олег.
   А Таня перевела:
   - В танго, в парижском танго,
   Я подарю вам сердце в танго,
   А ночь синяя, и сладкое вино...
  
   - В общем: мне очень хорошо, я счастлива, и "остановись мгновение"!
   - Здорово, - совершенно искренне прокомментировал ее тихое пение Олег. Ты просто талант все-таки! И напрасно ты про мультики! А серьезно петь никогда не пробовала?
   Татьяна засмеялась.
   - Пробовала, в школьном хоре, и даже сольфеджио занималась, но в восьмом классе голос понизился, да и, как сказала наша учительница пения: "хороший голосок, но не сильный"... То есть - бесперспективняк! - добавила Татьяна.
   - Как, как? - споткнулся на слове Ицкович. - Я такое и с поллитром не выговорю!
   Тут Таня совсем уж захохотала:
   - Это из курса актерской речи - быстроговорки!
   - Э?..
   - Скороговрки, - сжалилась Таня. - Ну может, помните... помнишь: "На дворе трава на траве дрова".
   - А!
   - Ну, а это из новорусских: Карл у Клары украл доллары, а Клара у Карла - квартальный отчёт; на дровах - братва, у братвы трава, вся братва - в дрова...
   - Понял, понял - хватит! - взмолился Олег. - У меня даже слушать - зубы сводит!
  
  
   Глава 5. Пражское танго
  
   1. Олег Ицкович - Себастиан фон Шаунбург, Прага, 6 января 1936 года
  
   В четыре часа дня Олег поднялся на третий этаж дома, стоящего на углу улиц Рыбна и Тын, и уверенно позвонил в дверь, оббитую черным дерматином. Прошло около минуты, и за дверью послышался невнятный шум, мелькнул свет за стеклом глазка, и...
   - Ты? - выдохнул Людвиг, открывая дверь и по-дурацки тараща глаза.
   - Нет, - без улыбки ответил Олег. - Тень отца Гамлета.
   - Что-то случилось? - Людвиг был старше Баста и имел немалые заслуги перед движением. Однако времена, когда надо было драться с боевиками Тельмана на улицах Ульма или громить штаб-квартиры левых профсоюзов в Штутгарте прошли, а новые времена требовали совсем иных способностей. Соответственно, не блиставший ни умом, ни образованием Людвиг Бергман, ни на какой серьезный карьерный рост рассчитывать не мог. И вот удача - его послали в Прагу окучивать мало пока интересующую Гитлера фигуру Гейнлейна, а фон Шаунбург - птица совсем иного полета - об этом "случайно" узнал.
   - Случилось! - кивнул Баст, решительно оттесняя Людвига в глубину квартиры и входя вслед за ним. - Ты один?
   - Один, а что?
   - Я только что с поезда, - Баст прошел в комнату, по-видимому, служившую Бергману гостиной, рассеянно огляделся по сторонам и закурил. - У тебя есть способ срочно вызвать нашего друга на встречу?
   На самом деле, это был ключевой вопрос: с чего бы Гейнлейну быть в Праге? А тащиться на край света...
   - Кого ты имеешь в виду? - спросил совершенно растерявшийся Людвиг.
   Ну, да. Не с одним же Гейнлейном он на связи.
   - Здесь...
   - Да, да! - нетерпеливо выпалил Людвиг.
   - Я имею в виду Гейнлейна.
   - Гейнлейна? - явно удивился Людвиг. - А что...?
   - Извини, Людвиг, - развел руками Баст. - Но это не твоя компетенция. - И он "возвел глаза к небу", показывая, откуда пришел приказ.
   - Есть, - кивнул Людвиг, у которого от напряжения выступил на лбу пот. - Я... Я могу позвонить...
   - Он что, в Праге? - поднял бровь удивленный такой удачей Олег.
   - Да!
   "Может ли так везти одному человеку в один и тот же день?"
   - Мне надо переговорить с ним как можно быстрее, и так, чтобы нас никто не видел, - сказал он вслух. - Какой-нибудь парк, лес...
   - Сейчас, сейчас! - заторопился Людвиг, бросаясь к столику у окна, на котором пораженный Олег увидел вдруг телефонный аппарат.
   - У тебя есть телефон, - кивнул Баст. - Это замечательно.
   А через час Олег уже отпускал извозчика на набережной недалеко от места встречи. Он добирался сюда один, отправив Людвига вперед, якобы в целях конспирации, но ради нее, родимой, все это и придумал. Не надо, чтобы их видели вместе, - и не увидят, раз не надо. Тем более что Баста фон Шаунбурга в Праге теперь нет, и быть не может.
   Олег постоял у обреза берега, круто спускавшегося вниз к ледовому полю, скрывавшему от глаз студеную воду Влтавы, и подумал, что лед кажется прочным, и бегущий в панике человек запросто может решиться преодолеть здесь реку.
   "Великолепно, - решил он, рассмотрев несколько довольно крупных камней, торчащих из покрытого кое-где снегом и наледью склона. - Просто чудесно!"
   Настроение снова сделало скачок, или кульбит, или как там называются такие вот резкие фортели? Однако главное, что изменение будет позитивным, так сказать, и направлено в нужную сторону. В голове заиграл оркестр, и мелодию Ицкович узнал, он даже улыбнулся ей, как старой уже знакомой - "Танго..." - и, неспешно, со вкусом закурив, вошел в тень деревьев.
   Латенские сады. Место более чем подходящее, если принимать во внимание время года и суток. Зимой, в январе, во второй половине дня, когда солнце скрылось за набежавшими тучами, а под низким зимним небом сразу же стало знобко и неуютно, народу в парке не должно быть вовсе. Особенно, если принять во внимание тот факт, что день нынче будний, и еще одно немаловажное обстоятельство: в городе-то сейчас действительно сухо, а вот здесь, в аллеях - сыро, мочить ноги никому не захочется даже из большой любви к природе.
   Трех мужчин он увидел сквозь стволы деревьев минут через пять. Оно и правильно: зачем углубляться в эти мокрые заросли, если все равно вокруг ни души? Олег докурил сигарету, сбил щелчком пепел и мерцающий на кончике огонек на землю, спрятал окурок в карман пальто.
   - Здравствуйте, господа! - сказал он по-немецки, выходя из тени деревьев на дорожку. - Герр Гейнлейн?
   - Добрый день.
   - Великолепно, друзья! - с этими словами, не меняя положения тела, не размахиваясь, и даже все еще продолжая улыбаться, Олег ударил Людвига левой рукой в висок. Это был обычный горизонтальный "молоток", но сила удара оказалась такова, что у агента гестапо просто не осталось шансов.
   Когда-то, много лет назад, инструктор по рукопашному бою Габи Кляйн сказал им, тогда еще новобранцам, что крав мага - это не спортивное единоборство и не боевое искусство. Это инструмент для решения проблем в различных экстремальных ситуациях. Враг - не баба, которой ты решил задурить голову. Твоя задача не трусы с него снять, - на полном серьезе поучал их, молодых балбесов, инструктор Кляйн, - а угробить. Поэтому и бить надо сразу насмерть, или не бить совсем, а драпать. Решение за вами.
   "Решение за нами..."
   Тогда, много лет назад, Ицкович занимался этим из молодецкой удали и еще - на всякий случай, полагая, однако, что такого случая не будет никогда. Но вот и случай представился, когда суперэлегантное дзюдо, которое так нравилось девушкам, оказалось бы не у дел. Ведь Олегу не защищаться сейчас надо...
   Опешившие от стремительности происходящего на их глазах ужаса, Гейнлейн и сопровождающий его мужик - "Телохранитель?" - еще не успели хоть как-то отреагировать. Людвиг только начал заваливаться назад и в сторону, когда Олег подхватил его левой, "убойной" рукой, а правой выхватил из наплечной кобуры Бергмана "Вальтер". В следующую секунду, отпустив обмякшее тело, Ицкович уже стрелял. Ну, а с такой дистанции промахнуться невозможно, так что...
   Перетащив тело Бергмана к реке, Олег подобрал подходящий камень на береговом срезе и аккуратно уронил Людвига на этот камень виском, предварительно чуток протащив ноги мертвеца по скользкому склону. И, окинув быстрым взглядом, место и тело мертвого человека, остался увиденным доволен, и - бросив неподалеку пистолет, как бы оброненный споткнувшимся на бегу, - поспешил прочь.
  

***

   Теоретически Ицкович перебил на своем веку совсем немало народу. Но это как посмотреть. Если со статистической точки зрения, то - да, или, возможно, - да. Ведь командир танка на войне, уж верно, кого-нибудь да пришибет, если достаточно долго остается в строю.
  
   Дистанция 1100... Огонь!
   Есть!
   Дистанция 1000... Доворачивай! Еще! Давай!
   Буум! - и 400 долларов США вылетают на ветер или куда там попал этот гребаный кумулятивный...
   Дистанция... Огонь!
   Есть!
   Сколько стоит Т-62? Всяко разно больше 400 долларов, ведь так?
   А жизнь? Сколько стоит жизнь солдата на войне?
  
   Так точно, он стрелял, но реально, то есть, фактически - Олег знал только о нескольких результативных попаданиях в сирийские танки и палестинские огневые точки. Погиб ли кто-нибудь от снарядов, выпущенных из его танка и, что актуальнее, по его личному приказу, - он, разумеется, не знал. Был, правда, еще один момент в его жизни, когда Ицковичу пришлось стрелять из МАГа. Однако стрельба из тяжелого танкового пулемета, ночью и впопыхах - навстречу чужим трассерам, тянущимся к твоему собственному лицу и груди - это не тренировка на стрельбище. Поди узнай, попал он тогда в кого-нибудь, или нет?
   А вот сегодня пришлось убить сразу троих людей, и, хотя все они были - по приговору из будущего - "вне закона", легче от этого не становилось. Во всяком случае, возвращаясь в половине девятого на вокзал, где в камере хранения он оставил свой саквояж, Олег испытывал странные и весьма противоречивые чувства, осложненные, как грипп - сифилисом, вдруг нахлынувшими тяжелыми мыслями о грядущем. О своем собственном будущем и о будущем миллионов совершенно незнакомых ему людей, которых, возможно, он еще мог спасти от мук и смерти, но, вполне вероятно, не спасет из-за своей человеческой слабости.
   "Бодался теленок с дубом..."
   А вот убить трех фашистюг оказалось достаточно просто технически и невероятно сложно морально.
   Когда готовился к акции, это было похоже на некую интеллектуальную игру. Вопрос стоял так: как бы обстряпать дельце, чтобы и гниду эту нацистскую прибить, и политические осложнения - разумеется, не для чехов, а для кровных братьев Шаунбурга - получить? И ведь придумал! Сопоставил обрывки информации, случайно "приплывшие" к нему в берлинских кулуарах, с тем, что знал из книг по истории второй мировой войны, и, вычислив, кто там, в Праге, у СД "на связи", построил такой "пятилетний план великого комбинатора", что самому завидно стало. План был хоть куда. Во всяком случае "на бумаге". И что характерно, осуществил его Ицкович просто блестяще, уложившись всего в два часа физического времени. А вот как ему при этом было погано, вполне возможно, к делу и не относится, но плохо-то ему было - точно. И еще как! И сейчас - спустя несколько часов - легче не стало! Вот и попробуй, разберись в человеческой психике! Ни хрена в ней не понять, даже если ты целый доктор специальных, - на психику, в частности, и ориентированных, - наук.
   По правде говоря, в Европе 1936 года обитало немало подонков, достойных смерти в гораздо большей степени, чем консерватор Гейнлейн или, как минимум, стоящих в очереди к условному эшафоту гораздо ближе, этого давно забытого богом и людьми лидера судетских немцев, которых, чего уж там, чехи прижимали, как обычных нацменов. Не без того. Однако, оставшись один, Ицкович, фигурально выражаясь, заметался. Он просто не знал, что ему "в здесь" делать. С одной стороны, что-то же делать нужно. Время уходит, как пролитая вода в песок, и каждый новый день приближает начало конца того, в общем-то, совсем не плохого - по впечатлениям самого Олега - мира, в котором людям жилось, может быть, и не просто, но все-таки жилось. А вот когда этот мир рухнет, и над его развалинами взметнется пламя самой страшной из известных людям войны, в огне этом сгорят миллионы. Но это, как бы, с одной стороны. А с другой, Ицкович ощущал полную невозможность остановить надвигающийся на Европу кошмар. Объективно говоря, он был всего лишь муравьем, вышедшим против танка, или, пользуясь терминологией Степы - где-то он теперь?! - Моськой задумавшей завалить слона.
   Дня два или три Ицкович, оставивший Амстердам в тот же день, когда уехали Витя со Степой, бессмысленно колесил по Бельгии. Посетил Гент, Антверпен, Намюр, но что он там искал? Ну, не пиво с колбасой, разумеется. Он думал, искал решение. И, в конце концов, набрел мятущейся своей мыслью на этого вот Гейнлейна. Олегу, доведенному ощущением собственного бессилия до исступления, идея убить лидера судетских немцев, свалив убийство на плотно обхаживающих его гестаповцев, показалась не просто приемлемой, а выдающейся, и главное вполне исполнимой. Не будет Гейнлейна, как знать, найдется ли другой лидер, одинаково разумный, выдержанный и пользующийся безоговорочной поддержкой чешских немцев? А ну как не найдется? И убийство его, повиснув на СД, с одной стороны, резко усложнит отношения судетского меньшинства с проживающим в Германии большинством. А, с другой - и чехи могут получить в этом случае очень серьезный козырь в антинемецкой пропаганде. А там, глядишь, и Мюнхен удастся спустить на тормозах...
   Немного не доходя до привокзальной площади, Ицкович, заглянул в маленькую пивную и, взяв сливовой водки, сел в углу, в стороне от шумно потребляющих горячительное работяг.
   "Все! - сказал он себе строго, проглотив первую рюмку водки. - Все! Сделанного не воротишь, но и жалеть не о чем. За этих трех немцев мне, может быть, отпущение грехов положено за всю прошлую жизнь..."
   Закурил, хлопнул вторую рюмку, подумал, было, не заказать ли какой-нибудь закуски, но отвлекся, увидев, кто распивал сливовицу, за грубым дощатым столом слева от него. Эти работяги были типичными евреями, да и говорили они между собой не по-чешски, а на понятном немцу - пусть и с пятого на десятое - идише. И странное дело, посмотрев на них, Ицкович неожиданно для себя совершенно успокоился. И не потому, что и ради них тоже отправил сегодня к праотцам трех не старых еще мужиков. А потому, что Шаунбургу были почти физически противны эти унтерменши, сидевшие едва ли не вплотную к нему, и в то же время совершенно безразличны те, оставшиеся в прошлом люди, которых он час назад убил недрогнувшей рукой. В симбиозе души Ицковича с телом Баста Шаунбурга порой наблюдались весьма заковыристые эффекты, и этот был, разумеется, одним из них.
   Хозяином положения, конечно же, оставался Ицкович, но Шаунбург, которого Олег выдавил из собственного тела, как пасту из тюбика, не исчез бесследно, оставив захватчику тело и память. Нет-нет, да и возникало ощущение, что вместе с телом Олегу досталось и кое-что еще. Много чего еще. Он уже обнаруживал пару раз, например, что рассматривал молодых блондинов совсем не с тем интересом, с каким следовало бы, хотя и "особого желания" - ну, вы понимаете, о чем речь - при этом, к счастью, не испытывал. Вот Таня, к слову, вызвала у Ицковича вполне прогнозируемую реакцию, а мужики эти блондинистые - нет. Но ведь смотрел на них, и как смотрел! И на евреев отреагировал как на чужих, однако и о муках совести тут же позабыл, потому что не было у Баста совести. Или была, но весьма своеобразная. Другая какая-то.
   Вообще Баст на поверку оказался вполне себе цельной натурой. Аристократ, презирающий плебс ничуть не менее чем евреев или, скажем, цыган, но притом националист и в каком-то смысле даже социалист. То есть, националистом он был скорее не в розенберговском - чисто расовом смысле, а в символическом и культурно-историческом смысле. На самом деле, Шаунбург не верил во все эти антропологические бредни, которыми забивали головы народу товарищи по партии. Он верил в род, семью, историческую последовательность поколений, спаянных единой культурой, языком и жизненными принципами. И в этом смысле немецкий дворянин был ему значительно ближе и понятнее любого другого немца, но этот "любой другой", в свою очередь, был частью того общего, к которому не имел отношения француз, чех или еврей. Вероятно, этот Баст фон Шаунбург не стал бы убивать евреев только за то, что они евреи. Во всяком случае, пока - в 1936 году - он для этого еще не созрел. А узнать, как сложилась бы его жизнь в дальнейшем, после сорок первого или сорок второго года, уже невозможно, поскольку как самостоятельная личность он исчез, уступив место Олегу Ицковичу.
   То же самое можно сказать и о политических воззрениях господина доктора. Десять лет назад - будучи еще школьником - Шаунбург колебался на тонкой грани между коммунистами Тельмана и нацистами Гитлера и Рэма. В конце концов, он выбрал национал-социализм, но именно потому, что вторая часть этого слова была для него не менее привлекательной, чем первая.
   "Ну, что ж, - хмыкнул про себя совершенно успокоившийся Ицкович. - Будет день, и будут песни".
   Олег заказал третью рюмку, и с сомнением посмотрел на пачку "Лаки страйк". Почему-то в Праге не оказалось "Житана", но зато были американские "Лаки" и "Кемел". Впрочем, дело было не в том, какие тут сейчас продаются сигареты, а в том, что в своей прошлой жизни Ицкович курил почти тридцать лет, пока законы против курильщиков не заставили его бросить это приятное, но ставшее слишком обременительным, занятие. Сейчас же он оказался в эпохе, когда нормальному человеку и в голову не придет, что нельзя курить, скажем, в баре, поезде или банке. И здоровье у Олега снова железное, хотя, черт его знает, насколько ему этого здоровья хватит или вернее, как долго ему удастся этим здоровьем пользоваться.
   Как ни странно, мысль о риске, который стал теперь его постоянным спутником, Олега не расстроила. Напротив, плеснула в кровь очередной черпак адреналина, и Ицкович - как завзятый адреналиновый наркоман - сразу же повеселел, а, повеселев, тут же вспомнил о Тане.
   Встреча была - чего уж там! - вполне сказочная. Невероятная, невозможная встреча. Но ведь случилось! Произошло, а в том, что нежданная - негаданная встреча эта произошла на самом деле, у Ицковича никаких сомнений не было. Не верил он больше в "сон разума", и в структурированный бред "больного Ицковича" не верил тоже. Зато воленс-ноленс приходилось принять, что "наука имеет много гитик" или, что субъективный идеализм не так уж и далек от объективной картины мира. Ведь чудом чудесным было бы встретить тут, в зимней Праге 1936 года, любого - пусть даже едва знакомого - человека оттуда. А он... Он приехал в Прагу, на вполне безумную акцию по устранению Гейнлейна, который, возможно, в мировой политике еще никто и звать его - никак. Приехал и тут же встретил, и не просто знакомую женщину, а ту, кто была ему по-настоящему интересна, если не вдаваться в иные подробности. А вот если вдаваться, то может случиться полное головокружение, солнечный удар и, черт знает, что еще.
   Олег знал Таню около трех лет. Познакомился случайно, но не случайно отношений не прервал. Несколько раз, бывая в Москве, - встречался, принимал у себя в Израиле, переписывался, и один раз даже съездил вместе с ней в Питер. Но, если кто-нибудь - зная репутацию Ицковича в определенных кругах - подумал об адюльтере, то крупно ошибся. Ничего подобного! И отношения их сложились всего лишь дружескими, что, согласитесь, довольно странно для симпатизирующих друг другу взрослых людей. Наверняка, и его жена, и кое-кто из друзей нет-нет да подумывал о том, что не все так просто в этой истории. Но и в самом деле ничего простого в ней не было.
   Олег, конечно, не анахорет, но и считать себя наглецом повода не давал. Тем более подлецом. За все годы супружества, Ицкович изменил жене всего два или три раза. Тоже, если исходить из общепринятой морали, нехорошо. Однако каждый раз это были случайные "проявления страсти", мимолетные и легкие, не имевшие, как правило, продолжения. Этим, собственно, Олег себя и утешал, давя на корню муки совести. А вот Таня... Ну, не мог он просто затянуть ее в постель, как случилось с другой вдруг понравившейся ему женщиной раньше. С ней все обстояло очень серьезно, и он это чувствовал, как чувствовал и то, что и с ее стороны все "не просто так". Но и от жены уйти был еще не готов, нет не от жены - из дома точнее... Потому и длилась их явно затянувшаяся "просто дружба", но к чему все это могло привести со временем, догадаться, в общем-то, несложно. Хотя могло и не сложиться, разумеется, как не складывается сплошь и рядом у вполне умных и приличных людей.
   Однако гадай, не гадай, а для того мира оба они умерли, появившись неожиданно для самих себя в этом. И более того, выпав из своего устоявшегося бытия, где она жила в Москве, а он в Иерусалиме, они встретились в Праге. И это было нечто большее, чем простая удача. Это, как чувствовал Олег, перст судьбы, не понять который стало бы глупостью, а не принять - безумием.
   Поколебавшись, Олег отставил в сторону, забытую за размышлениями, третью рюмку - пить резко расхотелось - расплатился и вышел на улицу.
  

***

   Разумеется, Таня "крутила и темнила", что наводило на мысли. В конце концов, если они - он, Степа и Витя - все трое оказались здесь агентами разных разведок, то по теории вероятности - если эта игрушка вообще работала в их заковыристом случае - Таня могла оказаться той еще Матой Хари. А что? Характер у Танюши крепкий, умом бог не обделил, образование - хоть куда, точнее здесь - именно туда, так что... Вот только на кого же теперь работает мадемуазель Буссе? Впрочем, какое ему до этого дело? Ее местное трудоустройство его совершенно не касается, учитывая собственную весьма проблематичную службу в СД. Так что, пусть хоть на японскую разведку трудится, или в Сигуранце служит, хотя француженка... как там у них называется... Сюрте Женераль? Нет, - это вроде комиссар Мегре... Впрочем, ему-то - Ицковичу, разумеется, а не фон Шаунбургу - какое дело?! И сам он приехал в Прагу инкогнито, соответственно и документы на чужое имя. Ганс Рейхлин из Цюриха. Такие дела. И значит, скомпрометировать мадмуазель Буссе своей личностью не может, служи она в Сюрте Женераль, Дефензиве, или какой-нибудь другой экзотической конторе. Абвер вот еще в голову приходил. МИ-5. И у американцев, кажется, что-то такое имелось. Не ЦРУ, конечно, но что-то же должно у них быть, кроме секретной службы министерства финансов, или они полные отморозки?
   Олег закурил и пошел пешком в сторону вокзала. Теперь, несмотря на планы, с которыми он сюда приехал утром, ему стало очевидно, - сегодня, да, вероятно, и завтра - никуда он из Праги не уедет. И куда отправится из Праги потом - если вообще отправится - тоже не ясно, потому как в большой степени это зависело теперь от Тани. Поймет ли она его? Захочет ли быть вместе? А если она и там его не... Ну, то есть, могло же случиться, что он ошибался, полагая, что она к нему неравнодушна? Разумеется, могло. Однако все это было связано с более отдаленным будущим. А сейчас его ожидала встреча с Жаннет Буссе и, следовательно, до встречи Олегу предстояло еще забрать из камеры хранения свой саквояж и снять номер в гостинице поближе к центру. Или, напротив, не пороть горячку и не бежать впереди паровоза, а оставить все, как есть. Потребуется, так подскочить на вокзал за вещами всегда успеется, и номер в нынешней Праге снять не проблема. Хоть днем, хоть вечером, хоть посредине ночи, если пришла вдруг в голову такая блажь.
  

***

   - У тебя красивое лицо, - сказал Олег. - Я смотрю и не могу насмотреться. Знаешь что? Ты произведение искусства.
   - Отправишь меня в музей? - спросила в ответ Таня.
   - Нет, - покачал он головой. - Ты не создана для музея.
   - А для чего мы созданы, и здесь?.. - сказала тихо, но в тихом ее голосе было столько страсти, столько жизни и чувственности, что у Ицковича голова пошла кругом. Однако не настолько пока, чтобы прекратить говорить.
   - Красивые женщины невидимы, - повторил он вслух чью-то разумную мысль. - Красота отвлекает от личности, и мы, мужчины, не замечаем в них человека.
   - По-моему, ты разводишь меня на "у койку", - улыбнулась вдруг порозовевшая Татьяна.
   - По-моему, мы знакомы достаточно давно, чтобы ты меня в этом перестала, наконец, подозревать... - улыбнулся в ответ Олег, - ну, так: проверяю...
   - А я бы... - она с лукавинкой посмотрела ему в глаза. - Нет...
   - Ничего не могу... - добавила через мгновение.
   - У тебя кто-то...
   - Нет... Да... у Жаннет... есть, нет, - не важно. Я уезжаю, - она поколебалась, явно не зная, стоит ли об этом говорить, но все-таки решилась. - Завтра утром я должна быть в Вене, а в обед - в Зальцбурге.
   - А я поеду с тобой!
   - А ты можешь? - удивилась Таня.
   - Мои вещи в железнодорожной камере хранения, - обтекаемо ответил Олег.
   - Олег, - сейчас Татьяна говорила совсем тихо. - Я ведь не просто так тут...
   - Так и я не просто так, - усмехнулся Ицкович, сообразив, куда пришел их разговор. - Это будет очень неприлично с моей стороны, если я спрошу, на кого ты работаешь?
   - На Урицкого, - после короткой паузы ответила Таня. - А ты?
   - На Гейдриха.
   - Ты?! - чуть не крикнула в ужасе Таня.
   - Я, - спокойно кивнул Олег. - Вот такая ирония судьбы...
   - Ты каким поездом едешь? - спросил он, закурив для разнообразия сигару.
   - Полуночным.
   - Великолепно, - улыбнулся довольный жизнью Ицкович и остановился на мгновение, залюбовавшись игрой света в ее глазах, ставших вдруг ультрамариновыми. - И вещи, надо полагать, собраны и уже на вокзале?
   - Да, - шепнула она, снова розовея под его взглядом. - Чего ты так смотришь?
   - Я же тебе уже объяснил... Но Златовлаской тебе лучше, хотя брюнетка тоже шикарная!
   - Маньяк! Я крашеная, - хихикнула она и потянулась к рюмке.
   - Ты здесь женат? - спросила, сделав глоток.
   - Не я! - Олег в притворном ужасе округлил глаза - Шаунбург! Печальная история...
   И уходя от скользкой темы, предложил:
   - А слабо "Парижское танго" спеть?! - мелодия крутилась у него после первой встречи почти неотвязно, и он помнил Танину импровизацию тогда, при первой встрече, когда он приехал в Москву на свадьбу племянника.
   - Совсем умом тронулся? - удивленно подняла брови Татьяна. - Мы же засветимся!
   - Перед кем? - удивился в ответ Олег. - Красивая женщина, интересный мужчина... - усмехнулся он. - Встретились в Праге, никто нас не знает...
   - Эта песня, по-моему, и не написана еще!
   - Ну и что? - пожал плечами Олег и встал.
   В углу зала на маленькой эстраде - на самом деле всего лишь квадратном возвышении - стоял концертный рояль. Весь вечер здесь играл немолодой чех с седыми бровями, исполняя модные мелодии, так сказать, шлягеры тридцатых, вперемешку с короткими отрывками классической музыки. Сметана, Дворжак, Штраус... Сейчас он покинул свое место, и рояль отдыхал.
   - Ты этого не сделаешь! - перехватив взгляд Ицковича, по-немецки воскликнула Таня, но в глазах ее уже зажегся знакомый огонь. - Не смей!
   Но он, разумеется, посмел, потому, наверное, что и в его крови бушевал сейчас огонь вспыхнувшей старой любви, сдобренной алкоголем и боевым стрессом.
   - Сделаю! А ты Жаннет попроси помочь!- улыбнулся самой красивой женщине Европы Баст фон Шаунбург и, медленно выцедив из рюмки терпкий коньяк, пыхнул сигарой и, не оглядываясь, пошел к роялю.
   Руки привычно легли на клавиши, а перед глазами встало лицо Жаннет, и он заиграл, и, значит, у женщины не оставалось больше времени, - песня начиналась почти сразу после первых нот проигрыша.
   - Das ist der Pariser Tango, Monsieur, - ах, какой у нее стал голос! Такой, что сжимало сердце и заставляло кровь быстрее бежать по ставшим вдруг узкими сосудам.
   Ganz Paris tanzt diesen Tango, Monsieur,
   Und ich zeige Ihnen gern diesen Schritt,
   denn ich weiß, Sie machen mit
   Казалось, сердце его поет вместе с Жаннет, и страдает от любви, и сжимается от сладкой муки, а в голове уже звучал большой симфонический оркестр, и...
   - Танго, в Париже танго, - Олег не выдержал и посмотрел на Таню. Она тоже встала из-за стола и шла к нему сейчас через зал, и безошибочно нашла взглядом его взгляд. Высокая, в узкой, чуть расклешенной у щиколоток темно-серой юбке и темно-синем не застегнутом жакете с прямыми плечами. В одной руке - в тонких длинных пальцах - длинный костяной мундштук со вставленной дымящейся сигаретой, в другой - рюмка на высокой ножке. И осанка, и медленная, тягучая плавность почти откровенно-эротических движений, и поворот головы, натягивающий белую прозрачную кожу на горле. И... Она была...
   - "Господи!"
   - Tango, Pariser Tango, - пела Таня, и шла к нему через зал, слегка покачивая подчеркнутыми покроем юбки бедрами, и в огромных глазах ее Олег видел будущее. Париж, и лучшая сцена... Где у них лучшая сцена? Зал "Олимпия"? Неважно. Неважно! Совсем не важно, где она будет петь! Она будет петь, и толпы людей будут сходить с ума от ее голоса, и эта песня - О! Эта песня станет ЕЮ на все времена! - Tango, Pariser Tango - "Господи!" - но так и будет! Она будет петь, и он будет любоваться из-за кулис, из ложи или из зала, любоваться и сходить с ума от любви, которая никогда не закончится.
   Tango, Pariser Tango...
  

***

   В прошлой жизни - и это, между прочим, как понимал теперь Олег, было самое правильное определение - так вот в прошлой жизни он легко и охотно засыпал, в любом транспортном средстве, где не надо рулить самому. Но вот за окном ночь, и поезд стучит на стыках рельсов, и до Вены еще "пилить и пилить", а сна - ни в одном глазу. То ли молодость вторая спать не дает, то ли мысли "разные", то ли близость Тани...
   "Спит или делает вид? Не лишено..." - думает Олег, удаляя за ненадобностью громоздкие черновики своих трудных мыслей.
   И в самом деле, последнее предположение не лишено смысла. Рядом с такой женщиной разве уснешь? Таня... Вот появилась здесь и сейчас... И поломала великие планы!
   Поломала, не могла не поломать, потому что потерять ее он себе позволить не мог, но и более того не посмел бы ею даже рисковать. Впрочем, он все это уже обдумал, взвесил и разложил по полочкам. Так что весь развернутый текст долгого внутреннего монолога мог быть без сожалений выброшен на свалку истории. А для утреннего разговора с Жаннет у Баста имелся готовый результат. И тут, словно услышав ехидный голосок Татьяны: "Замыслы наши, может быть, великие, - а ты их знаешь? Мы моря хотим воевать... Это что же... Крылья мне подшибаете?", - чуть не выругался вслух. Ее-то планов он не знал.
   "Вот и поговорили... бы..."
   Он тихо встал, намереваясь выйти в коридор, но его остановил совершенно лишенный и тени сонливости голос Татьяны:
   - И для этого ты покупал купе первого класса?
   - Не хотел тебя тревожить, - пожал он плечами, встречая ее взгляд из-под ресниц.
   - Кури уж, я не сплю, - усмехнулась она в ответ и включила настольную лампу. Из-под абажура полился мягкий розовый свет.
   - Выпить не хочешь? - спросил Баст, возвращаясь на диван.
   - "Заметьте, не я это предложила", - сказала Татьяна, подняв бровь, - Барон, вы алкоголик?
   Олег знал эту "игру" российских женщин - это как в армии комплекс опознавания "свой-чужой", - не узнал цитату - "чужой", с тобой и общаться будут как с чужим, а еще и круг твоих интересов прощупают и интеллект проверят...
   - Не алкоголик, и не барон, - Баст достал из кармана фляжку и поболтал ею в воздухе, давая Жаннет возможность, услышать аппетитное бульканье. - Я риттер - то есть, рыцарь, мадемуазель, а здесь - французский коньяк. Вернее арманьяк, но сути дела это не меняет.
   - А вы, женщина, - лейтенант? - добавил "отзыв" Олег уже от себя, слегка переделанной цитатой из "Гусарской баллады".
   Татьяна улыбнулась и, уходя от скользкой темы, спросила:
   - А ты знаешь, что арманьяк производят совсем недалеко от тех мест, где родился д'Артаньян?
   - Да что ты говоришь?! - удивился Шаунбург, он никогда, кажется, не знал, где на самом деле находятся все эти французские Шампани, Коньяки и прочие Божоле.
   - Ты не знал! - победно улыбнулась Жанна. - Ладно, дай мне глотнуть. Только совсем чуть-чуть.
   - А я много и не дам! - Баст демонстративно налил ей арманьяк в тот наперсток, который служил его фляжке крышечкой.
   - Все ясно: жмот!
   "Черт, а это откуда? Какой-то фильм..." - попытался вспомнить Олег.
   - Мы, немцы, народ прижимистый, - улыбнулся Баст, сделав порядочный глоток. - Ты разве не знала?
   - Знала, - серьезно кивнула она и выпила свой "грамм". - Все боши свиньи и скупердяи!
   - Ну, что ж... - Олег достал сигарету, повертел в пальцах, подыскивая правильные слова, но потом решил, что дело не в форме, а в содержании, и заговорил, так и не прикурив:
   - Через три года здесь начнется война, - сказал ровным голосом. - А в Союзе чистки, считай, уже начались...
   - Так! И? - Таня тоже смахнула с лица веселость.
   - Я к тому, что Южная Америка далеко и в отличие от Африки имеет вполне цивилизованные города, где...
   - Что, правда? - именно этим, ехидным голосом, что Олег "услышал", и спросила Татьяна.
   - Вполне, - не повелся Олег. - Чили, Бразилия, Аргентина, в конце концов!
   - "Зачем нам, поручик, чужая земля?" - пропела вдруг Таня.
   - Мне незачем, - пожал плечами Ицкович. - Я...
   - Спасибо, Олег, - как-то неожиданно мягко и душевно сказала Таня, не отводя взгляда, ставшего, напротив, неожиданно твердым. - Но никуда мы не поедем.
   "Мы! Или она просто?.."
   - Я не о себе забочусь.
   - Я поняла, - кивнула она. - Но ты себе никогда этого не простишь. И мне не простишь.
   - Не простишь! - повторила она, останавливая Олега движением руки. - Даже если никогда слова не скажешь, все равно не простишь. А я... Впрочем, это не важно пока, - прервала она какую-то свою мысль, не захотев озвучивать. - Но ведь и я себе не прощу. Я уже думала об этом... Что ты делал в Праге? - спросила она вдруг.
   - Я убил Гейнлейна, - забывшись, по-немецки ответил Олег.
   - Писателя?! - округлила глаза Таня.
   - Какого писателя? Ах, вот ты о чем! - усмехнулся Олег, сообразив, в чем тут дело. - Во-первых, не Хайнлайна, который живет в США, а Хейнлейна, который лидер судетских немцев.
   - И за что ты его?
   - Да, в принципе, не столько за что, сколько для чего, - объяснил Олег. - Он был ключевой фигурой в тридцать восьмом, может быть без него и Мюнхен не состоится.
   - Мюнхен... Ты уверен? - уточнила Таня, не отреагировав на факт убийства.
   - Ну, какая, к черту, может быть тут уверенность! - Ицкович все-таки закурил. - Я просто пытаюсь сделать то, что в моих силах. Хоть что-нибудь сделать.
   - Думала об этом. К сожалению, кроме Гитлера и остальных Г, ничего не надумала, - призналась Таня и потянулась за сигаретой. - Но вдвоем-то мы больше сможем, как считаешь?
   "А вчетвером? Ну, да, снявши голову, по волосам не плачут!"
   - Что, правда? - повторил ее собственную реплику Олег.
   - Абсолютно!
   - А... - решиться на вопрос было, ой как, не просто, но Олег уже начал понимать простую истину: не сделанное сегодня, возможно, уже не удастся сделать никогда. - Таня я тебя...
   - Не торопись! - ее пальцы стремительно коснулись его губ, что называется, "запирая уста". - Пожалуйста! - добавила она. - Дай мне собраться с мыслями, разобраться... с собой... Ну ты же не маленький, должен понимать, - грустно улыбнулась она. - И потом, после Зальцбурга я, скорее всего, должна буду вернуться в Москву.
   - И вернешься? - насторожился Олег.
   - А почему бы и нет? До тридцать седьмого целый год. Снова пошлют, а если не вернусь... Нелегальное положение?
   - А так легальное?
   - Так я под своим именем в Париже могу появиться, а если не вернусь, искать станут. Ты же знаешь!
   - Тоже верно, - кивнул Олег, в голове которого вдруг начала формироваться нетривиальная идея. Рискованная, дерзкая, но зато куда как более эффектная и эффективная, чем индивидуальный террор мелкого пошиба.
   - Что? - насторожилась Таня, почувствовав что "что-то происходит".
   - Ты едешь, как курьер? - спросил он вместо ответа.
   - Да.
   - А вот скажи, мог бы кто-нибудь "вычислить", что ты связана с коммунистами?
   - В каком смысле? - нахмурилась Таня, еще не уловившая к чему он клонит.
   - Ну, кто-нибудь, кто мог бы "стукнуть" мне - немцу - что вот эта барышня была связана с французской компартией?
   - Ты серьезно?
   - Вполне, Танечка! Ну, напрягись!
   - Питер Кольб! - выпалила Таня.
   - Кто он? - сразу же взялся за дело Олег.
   - Мы с ним учились вместе... он эльзасец... Он мог знать, хотя я не уверена, что знал... А потом он уехал в Германию... Вроде бы, вступил в НСДАП...
   - Ты знаешь, где он сейчас?
   - Семь месяцев назад был в Париже.
  

***

   - В Зальцбург тебе нельзя, - в этом вопросе Таня была непреклонна и, в принципе, совершенно права. Разведка не детская игра в песочнице, но сердце, черт возьми, с прописными истинами соглашаться не желало.
   - Я вернусь завтра, но завтра ты ко мне даже близко не подойдешь, - сказала она непререкаемым тоном и посмотрела Олегу в глаза уже взглядом "я начальник - ты дурак". Судя по всему, она знала, какое впечатление производит на него - и, вероятно, не только на него - этот взгляд "глаза в глаза". - Вполне возможно, что за мной будут следить.
   - С чего бы это? - насторожился Ицкович.
   - У меня это первое самостоятельное задание, - объяснила Таня. - И отсюда я еду в Гаагу к нашему резиденту, а потом ещё по нескольким адресам, так что вполне могут проследить.
   "К резиденту... в Голландию..." - что-то мелькнуло в голове, но ушло раньше, чем Олег смог сосредоточиться на этой смутной, - а иначе бы и не ушла, - мысли.
   - Значит... - сказал он, но Таня его сразу же перебила, по-видимому, выудив содержание несостоявшейся реплики из весьма, следует отметить, прозрачной интонации.
   - Значит, мы встретимся через две недели в Антверпене, - пообещала Жаннет и улыбнулась. - Говорят, там замечательный железнодорожный вокзал. Я приеду днем...
   - Гаага! - ускользнувшая в небытие мысль вернулась к Ицковичу, как собака с палкой в зубах, только вместо палки, она притащила обрывок воспоминания, что-то читанное много лет назад в одной из любимых Олегом книг по истории разведки. - Гаага... - повторил он. - Ты едешь к Вальтеру?
   - А ты откуда?... - Татьяна не то, чтобы была напугана, но, пожалуй, все же встревожена.
   - Знаешь, сколько я этой мути в свое время прочел? И его книгу читал, и книги о нем. Интересная личность. Впрочем, там неинтересных не было.
   - Здесь неинтересных нет, - поправила Олега Таня.
   - Поймала! - усмехнулся он. - Значит, девятнадцатого в Антверпене.
   - Девятнадцатого или двадцатого, - кивнула женщина. - Встречай меня с двух до четырех. А если не появлюсь... Ну! Баст, не будь ребенком!
   Очевидно, выражение лица Олега недвусмысленно отразило эмоции, но он вдруг настолько испугался, что она вот так вот уйдет сейчас в никуда и больше не вернется, что даже стесняться не стал. Не до стеснений стало.
   - Баст, мы же договорились! - сказала Татьяна и встала из-за стола. - Если ты думаешь, что мне не страшно, ошибаешься. Но если я не появлюсь, действуем, как договорились. - Она еще раз посмотрела ему в глаза, повернулась и, уже не оглядываясь больше, вышла из кафе, где они коротали время до отправления поезда на Зальцбург.
   "Вернется? - спросил себя Олег. - Вернется! - твердо решил Баст. - Не может не вернуться, и если вернется, значит..."
   "Ничего это не значит, - вынужден был согласиться он через минуту. Даже если вернется, что из этого? Дружба и любовь - суть разные вещи".
  
  
   Глава 6. Дороги, которые мы выбираем (Матвеев-Гринвуд, январь 1936)
  
   - Дамы и господа, через несколько минут наш поезд прибывает на морской вокзал Гавра.
   Повторяя эти слова раз за разом, кондуктор шёл по коридору и звонил в колокольчик. Степан посмотрел на часы - с утра всё шло по расписанию. Теперь, оставалось только купить два билета: один - на пакетбот через Ла-Манш, другой - по одному из "оперативных" паспортов Гринвуда - на трансатлантический лайнер. За несколько недель, вряд ли кто-то в МИ-6 почешется, даже случайно увидев в списках пассажиров знакомое имя. Слишком много совпадений должно случиться на коротком, по нынешним, доинформационным меркам, отрезке времени. Совпадений времени, места и специфического интереса.
   Поезд затормозил, и за окнами вагона стало темнее - они въехали под крышу вокзала. Пассажиры поднялись с мест. Сразу стало тесно.
   - Мадам, вы позволите? - Степан снял с багажной полки тяжёлый чемодан и поставил на пол.
   - О, большое спасибо, мсье, - поблагодарила пожилая дама, - не были бы вы так любезны, помочь мне ещё с тем чемоданом?
   Если этот чемодан был большим, то тот, второй, оказался попросту огромным. Степан еле удержал его от падения на голову старичка в шляпе. Что эта тётка там запаковала? Вывозит из Европы золото в слитках?
   - Ещё раз большое спасибо, - старушка не отставала, - таких любезных молодых людей теперь не каждый день встретишь.
   "Теперь не открутиться, - подумал Степан, - сейчас попросит дотащить её баулы до выхода".
   - Большое спасибо, мадам, никаких проблем, - сказал он обречённо.
   - Ой, - всплеснула она руками, - а вы не могли бы мне помочь донести мои чемоданы до выхода? - Степан мысленно возвёл очи горе.
   - Разумеется, мадам.
   По сравнению с тёткиными без малого сундуками его чемоданчик выглядел лёгкой и изящной безделушкой. Правда, держать два чемодана в одной руке было неудобно. Впрочем, в проходе сразу образовалась пробка, так что багаж приходилось не столько тащить, сколько шаг за шагом перетаскивать.
   - Скажите, мсье, - не унималась старая дама, - вы ведь бельгиец? - ответа она ждать не стала, - Скажите, вы не знакомы с капитаном Бараном? С капитаном Филиппом Бараном из Брюсселя?
   - Мне очень жаль, мадам, но, к сожалению, я никогда не слышал о капитане Баране, - выдавил из себя Степан, протискивая тёткины чемоданы ещё на один шаг вперёд.
   - Ой, какая жалость, - воскликнула дама за спиной, - а то я надеялась, что наконец-то найду кого-нибудь, кто его знает. Вы знаете, мсье, мы познакомились с ним, когда он был в отпуске в Париже. Это было как раз в разгар Великой Войны. Мы с ним..., - она запнулась, - А когда война кончилась, он вернулся к себе в Брюссель. А потом письма от него перестали приходить. Может быть, вы его всё-таки где-то встречали, может быть не в Брюсселе..., - в голосе засквозила тоска.
   К счастью для Степана, он, наконец-то, добрался до выхода. Вытащил оба чемодана на перрон и рукой подозвал носильщика с тележкой.
   - Мадам! - Матвеев приподнял шляпу, - Разрешите пожелать вам счастливого пути!
   Дама хотела что-то сказать, но Степан уже развернулся и пошёл вдоль по перрону. "Не догонит, - облегчённо подумал он, - от чемоданов не убежит". Путь был свободен. Он встал на ступеньку эскалатора и расслабился. Интересно, что его акцент приняли за бельгийский - это что, так переплелись русские и английские языковые навыки?
   В своём движении к кассам, он ненадолго остановился у лотка с прессой и купил газет. Очевидно, это последние европейские газеты, которые ему удастся прочитать в ближайшие две недели. Хотя какая, по большому счёту, разница, что именно там пишут. Он-то уже знает сенсации этого столетия и раньше всех газет этого мира, вместе взятых, и даже до того как эти сенсации случатся!
   "Figaro", - на первой странице материал о позиции Англии перед лицом мирового кризиса. Перепечатанная из английской "Morning Post" статья утверждает, что нынешней численности английского флота недостаточно для обороны Британской Империи. Положение дел сравнивают с концом Мировой Войны, сетуют на слишком малые запасы вооружения. Они ещё не знают, что та война была не Великой, а всего лишь первой мировой войной, и что этот флот и эти запасы в ближайшее время ждёт очень интенсивное использование по назначению.
   На следующих страницах: о визите в Прагу австрийского канцлера Шушнига. Канцлер обещает развитие отношений со странами Малой Антанты, а также сближение с дунайскими странами вообще. Одновременно Италию обвиняют в бомбардировке английского лагеря Красного Креста в Эфиопии, и в свою очередь Италия обвиняет Эфиопию в применении разрывных пуль "дум-дум". Французский посол в Германии встретился с германским статс-секретарём, а министр иностранных дел Польши выразил поддержку французской политике и объявил, что его страна никогда не откажется от прав на Данциг. В общем, обычная международная суета. Покойники поднимают бокалы с шампанским за здоровье друг друга и желают долгих лет жизни.
   На третьей странице фото: пухлые барышни - губки бантиком, улыбаются и рассказывают корреспондентке, какую карьеру они собираются выбрать, и творчество какого писателя любят больше всего. Из профессий барышням нравятся учительница английского и лётчица. Впрочем, одна заявила, что истинное призвание женщины - быть женой и матерью. Молодые девчонки продолжат своё воркование даже на краю пропасти, и не прекратят, даже перестав быть молодыми. Вот как хотя бы эта ищущая своего героического бельгийца дама. Её он узнал по голосу. Она по-прежнему своими разговорами вытягивала соки из окружающих. На этот раз из носильщика толкавшего тележку со знакомыми чемоданами. Естественно речь шла не о бельгийском капитане (наверняка давно забывшем свой мимолётный парижский роман), а о содержимом чемоданов, которое ни в коем случае нельзя повредить и потому с чемоданами нужно обращаться со всей осторожностью. Степан отвернулся к лотку с газетами, опасаясь быть ею замеченным.
   Подождав, пока назойливая соседка не скрылась в толпе, он сложил газету и направился дальше через анфиладу залов. В ближайшем будущем маячили: белые штаны, мулаты и Рио-де-Жанейро. Разумеется, в иносказательном смысле - переезжать в Бразилию он не собирался. Ну его к чёрту, этот португальский язык. Хватит и испанского. Устроиться в какой-нибудь спокойной южноамериканской стране без гражданских войн, и разных экзотических обычаев вроде "pronunciamento". Какая страна в Латинской Америке сейчас самая стабильная? Кажется Чили. Отличное место. Климат на любой вкус, хочешь - горный, а хочешь - морской. Заработать стартовый капитал (человек, умевший не пропасть в России образца "лихих девяностых", не пропадёт нигде), купить какую-нибудь "асьенду" и жить себе кум королю. Жарить асадо и потягивать матэ. Потом парочка удачных инвестиций в США, во время мировой войны на военных поставках можно сделать состояние, потом, скажем, в пятьдесят третьем купить иранские нефтяные акции, когда они упадут при Моссадыке - так и вообще можно стать местным олигархом. Да и в самой Чили большие перспективы - если прикупить акций медных рудников. Правда, при Альенде их национализируют, но три года до переворота генерала Пиночета вытерпеть можно. И сидеть себе, спокойно стричь купоны, воспитывать свою большую латиноамериканскую семью, как какой-нибудь Дон Хосе Рауль в сериале про Марию Изабеллу или как её там.
   Вот и кассы, продающие билеты на трансатлантические рейсы, судя по небольшой очереди у стоек различных компаний, пользующиеся популярностью... А отчего бы и нет? До регулярных авиарейсов, не рекордных перелётов экспериментальных машин, всё ещё отдающих запредельным авантюризмом, а "настоящих", в комфортных авиалайнерах с улыбчивыми стюардессами, ещё годы и годы. Так что выхода нет - каюта первого класса, пять-шесть дней в пути, и - здравствуй Америка!
   Вообще-то земля под Матвеевым не горела. "Попасть" он умудрился исключительно удачно - с политической точки зрения. Британская секретная служба не станет возражать, если её бывший агент подаст заявление с просьбой об отставке по личным причинам. Сэр Энтони удивится, но возражать не станет. Достаточно обязательства о неразглашении секретов. Как ни крути, британская демократия имеет свои преимущества - никто не будет преследовать его по всему миру, чтобы по окончании поисков ликвидировать. На худой конец можно и остаться. Как ни в чём не бывало. Продолжить службу в ведомстве "мистера Си", равно как и работу в своей газете. В конце концов, он знает всё наперёд - в его работе, как официальной, так и тайной, это только плюс. Можно просто жить и работать, как сотни миллионов людей в окружающем мире и забыть о своих, безнадёжных, замыслах изменить мир.
   А также забыть, что его дед по матери еле вырвался из Белостокского котла, чтобы потом погибнуть под Минском, выбираясь из подбитого танка. И выкинуть из головы, как его бабушка вывозила детей: его мать и тётю из Белостока - в последнем эшелоне на восток, под немецкими бомбами. И не пудрить себе мозги двадцатью с лишним миллионами трупов соотечественников, а также плюнув на пятьдесят с лишним миллионов - всего. А он сам - вовсе никакой не дезертир, а просто дальновидный человек, не пытающийся прыгнуть выше головы. И при помощи высокооплачиваемого психоаналитика убедить себя, что он ничего не мог сделать, а всё, что он знал заранее, было только сном, который стоит забыть - и как можно быстрее.
   - Мсье, ваш паспорт, пожалуйста! - очередь Матвеева подошла внезапно.
   "А если всё забыть, то зачем вообще куда-то ехать? Не проще ли утопиться здесь же, в гаврском порту?"
   - Мсье, дайте, пожалуйста, ваш паспорт!
   Степан почувствовал, что понимает шекспировского Гамлета. Интересно, а сам Шекспир его понимал, когда выдумывал "Быть или не быть"?
   "Уснуть... и видеть сны? Вот и ответ.
   Какие сны в том смертном сне приснятся?"
   - Мсье, проснитесь, - толкнул его в плечо кто-то сзади.
   Так о чём они говорили в гостинице? Умиротворение? Мюнхенское соглашение? Испортить им игру? Да! Ещё раз да! В конце концов, они сами виноваты. Раз уж жизнь этих "миротворцев" привела к войне, пусть их смерть приведёт к миру!
   - Прошу прощения, господа!
   Степан развернулся и пошёл прочь от людей, стремящихся за океан, - бегущих ли от судьбы, возвращающихся ли домой, не важно... - не оглядываясь. Следовало уточнить, во сколько отходит ближайший пакетбот в Англию.
  

***

   "Home. Sweet home!.."
   Пологие холмы и по-английски, - а как иначе может быть в Англии? - аккуратные лесопосадки по сторонам шоссе. Это Англия. Дом. Во всяком случае, страна, гражданином которой он теперь был. И не просто гражданином...
   "Соль земли английской..." - усмехнулся Матвеев, по достоинству оценив сам собой случившийся каламбур. А Англия... Что ж, она была именно такой, какой ее воспринимал сэр Майкл. И в этом случае, Степану оставалось лишь принять как данность то, что есть, без ненависти или восторга.
   Но стоило ему съехать с шоссе на грунтовую дорогу, как учащённо забилось в груди чужое сердце, и... Путь к дому, поначалу повторял прихотливые изгибы небольшой реки, тянулся вдоль её невысоких, плотно заросших кустарником, берегов. А на финишной прямой, дорога буквально раздвигала деревья старинной аллеи, ведущей прямо к воротам поместья, тут даже воздух показался неожиданно другим, отличным от всех прочих сортов атмосферы, которыми Степану приходилось теперь дышать, здесь ли - в Англии, или там - на континенте. Как там говорилось на другом языке и по поводу совсем другой страны: "И дым отечества нам сладок и приятен?" Сладок. Не то слово. Но аллея уже почти закончилась, его колымагу заметили - попробуй ее не заметить или не услышать - и, значит, свидание с чужим прошлым можно считать открытым.
   "Гип-гип ура!"
   Визиты в отчий дом, как отчётливо понимал Степан, были для Майкла чем-то вроде отдушины. Единственного источника свежего воздуха в гнилой атмосфере Лондона, пропитанной уже отнюдь не "духом свободного предпринимательства" и рабочим потом гордо несомого через века и пространства "бремени белого человека", а застарелым снобизмом, болезненным декадансом, и ещё чем-то неуловимым, но столь же малоприятным по ощущениям, вроде запаха тлена на старом кладбище. Или вот еще одна аналогия. Это как утром в борделе после "набега" молодых студиозусов из "приличных" семейств, позволявших себе ночью с "красотками Молли и Джуди" то, что не позволяли даже по отношению к доверчивым и глуповатым - как правило, хоть и не всегда - служанкам в родовых владениях. Джентльмены уходят, остаются лишь слёзы, синяки да белые фунтовые бумажки в необъятном декольте Мадам. И ещё запах. Все-таки запах, и даже не просто запах, а ЗАПАХ. Сладость безнаказанного блуда, близость смертного тлена, и от этого ещё более притягательная, порочность. Но Лондон - к добру или нет - уже позади...
   Мысли, доставшиеся в наследство Степану от молодого баронета, казались настолько плотными и почти осязаемыми, что Матвеева чуть не стошнило. Пришлось остановить машину на левой обочине просёлка, на полпути к дому, и спуститься к реке. Позднее январское утро потихоньку вступало в свои права в этом, почти не знающем снега, краю. Вода, издали - чёрная и оттого кажущаяся безжизненной, то тут, то там выдавала свою главную, как казалось человеку на берегу, тайну - к поверхности выходила кормиться рыба.
   "Здесь должна водиться форель, - "вспомнил" Матвеев, - и достаточно крупная, фунтов до пяти".
   Невидимая, она обозначала своё присутствие то небольшим воздушным пузырём, лопающимся на лениво текущем зеркале реки, то кругами, расходящимися от места внезапного пиршества.
   Некстати выглянувшее солнце бросило на воду и землю длинные тени, и речная гладь перестала подавать признаки жизни.
   "Форель - очень пугливая рыба, - подумал Степан. - Она обострённо реагирует на любые проявления постороннего вторжения в свой уютный, хоть и не простой, подводный мир. Жаль, что люди так не умеют, - вспомнил он свой несостоявшийся "побег". - Туго у нас с инстинктом самосохранения... Особенно у некоторых".
   Пришедшая незваной, мысль о рыбалке оказалась, впрочем, весьма полезна и с практической точки зрения. Она сработала как "общий наркоз", - Степан Матвеев на время как бы отодвинулся, и со стороны наблюдал за действиями практически не существующего уже Майкла Гринвуда. "Эффективность" данной тактики трудно переоценить, поскольку она позволила без потерь пережить встречу с матушкой Майкла.
   "С мамой? Или с матерью?" - Мелькнуло на краю сознания, но Гринвуд-Матвеев не был сейчас расположен решать лингвистические ребусы: - Об этом я подумаю завтра". - Твердо решил он и окончательно отбросил в сторону и эту неактуальную мысль. Сейчас его должны волновать совсем другие вопросы, ведь он вернулся "домой", но чей это дом?
   К счастью, в поместье поменялась практически вся прислуга. Даже мажордом был новый - сухой как щепка и такой же длинный господин с гладко выбритым обветренным лицом отставного сержанта Королевской Морской Пехоты и руками детского врача. Этот диссонанс даже позабавил Майкла, или это все-таки был Степан? Впрочем, теперь уже без разницы. В сложившемся симбиозе как в теле кентавра - человеческое управляло лошадиным...
   "Тьфу!" - чертыхнулся мысленно Матвеев, сообразивший вдруг, какую причудливую глупость он только что сморозил. Хорошо еще, что не вслух, хотя, с другой стороны, что-то в этой метафоре, несомненно, имело место быть. Степан, разумеется, имел в виду не человека и лошадь, а русского профессора и британского аристократа, но получилось...
   "Что получилось! Но хотя бы забавно".
   Неизбежные материнские наставления и сыновнее почтительное внимание оставались на периферии сознания. Здесь безошибочно действовала "лошадиная", - "Ну что ты будешь с этим делать!!" - то есть "гринвудовская" составляющая. Ну и пара глотков старого доброго виски - еще из довоенных, то есть до первой мировой войны сделанных - отцовских запасов оказались совсем не лишними. Все-таки, что ни говори, а есть в этом нечто: тяжелый хрустальный стакан в руке, на четверть наполненный прозрачной золотистой жидкостью крепостью в полсотни градусов, кубинская сигара в зубах, и неторопливо - в лучших английских традициях - текущий разговор между взрослым сыном и перешагнувшей порог старости матерью.
   "А ведь она не старая... - Неожиданно сообразил Матвеев. - Сколько ей? Сорок восемь? Так она же младше меня!"
   Но она, разумеется, была старше, и в этом тоже заключался парадокс случившегося со Степаном, со всеми ними.
   Только оставшись один, Матвеев позволил себе несколько расслабиться и с интересом стал исследовать покои молодого баронета, поскольку чужая память - это хорошо, но личное знакомство все же лучше. А знакомиться здесь, определенно, есть с чем, и знакомство это очень даже приятно. Рапиры и боксёрские перчатки на стене удивления не вызвали, так же как и кубки за победу в соревнованиях, групповые портреты молодых людей на фоне строений и природы. Всё это естественно и вполне ожидаемо, и приятно узнаваемо, - руки сами отреагировали на присутствие "старых друзей", и Степан мышцами почувствовал, что может врезать так, что никому мало не покажется. А такое умение, надо отметить, в нервной жизни "попаданца" дорого стоит.
   "Так, а это у нас что? - Степан отворил небольшую дверцу и протиснулся - все-таки он был крупноват для изысков старой английской архитектуры - в смежное помещение. - Ух ты!"
   Небольшая комнатка, представшая перед Матвеевым, раскрывала ещё одну сторону жизни "реципиента", доселе Степаном если и замеченную, то чисто теоретически, а помещение было более чем типичное для английского "замка" - оно было посвящено рыбной ловле. И не банальной поплавочной или спиннинговой, а ловле на искусственную мушку - любимой забаве британских аристократов на протяжении нескольких сотен лет.
   Нахлыст был юношеской забавой Майкла, и в этом они со Степаном оказались более чем близки. Только у Матвеева увлечение этим красивым и аристократичным видом спорта выпало по ряду причин на более зрелый возраст. Вспомнилась школа нахлыста в Москве, где моложавый, худой инструктор безжалостно подставлял алюминиевый тубус от удилища под локоть ученикам, бестолково размахивающим руками во все стороны, вместо того чтобы выдерживать при забросе нужную траекторию движения снасти. И никто из учеников, - к слову сказать, среди них попадались вполне солидные и немолодые мужчины, взять того же профессора Матвеева, - на "сенсея" обиды не держал. Жажда новых знаний и умений оказалась сильнее.
   Тем более что здесь и сейчас всё было иначе, чем там и тогда. Вместо привычного четырёхколенного углепластикового удилища - шестигранный неразъёмный бамбуковый "дрючок" с агатовыми кольцами, тяжёлый как смертный грех и такой же неудобный. Впрочем, о неудобстве смертных грехов Матвееву размышлять как-то не приходилось, но факт - вместо точёной из одного куска авиационного алюминия катушки "веса пера" в распоряжении рыболова-спортсмена имелась устрашающая на вид стальная конструкция, пригодная на первый взгляд разве что для забивания упаковочных гвоздей. Однако в этом случае сомнения оказались напрасными - катушка была не такой уж тяжёлой, настроенной под нужную руку и поражала плавностью хода, во все времена доступной лишь самым дорогим, штучным изделиям hand made, к тому же limited edition.
   Лишь с мушками дело обстояло более чем грустно. Их попросту съела моль, неизвестно как пробравшаяся в коробку из красного дерева с пробковыми вставками для крючков. Вместо маленьких шедевров из меха, перьев и шёлковой нити, на оголившихся крючках висели неопрятные комочки грязно-серого цвета - следы пиршества личинок зловредного и вездесущего вредителя.
   С ужасом, в ожидании такого же разорения, Степан открыл ящик с инструментами и материалами для вязания мушек. И велика же, без преувеличения, была его радость, когда обнаружил, что моль не добралась до самого "вкусного", - с её, моли, точки зрения, - бумажных пакетиков с мехом косули, зайца, медведя и барсука, и тщательно обёрнутых в тонкое полотно петушиных, фазаньих и павлиньих перьев. На отдельной подставке - стройные ряды нанизанных на деревянные оси катушек с монтажными нитями пропитанными клейким воском, и разноцветьем шёлковой ровницы. Аккуратно разложенные по размерам и видам крючки лишь разожгли аппетит "нового Али-Бабы" - обладателя нечаянных сокровищ. Захотелось прямо сейчас собрать тиски, заправить нить в бобинодержатель и связать что-нибудь этакое...
   Степану, дорвавшемуся до любимого занятия, потребовалось всего три часа, чтобы в коробке, взамен павших в "неравном бою" с молью сухих мушек, ровными рядами выстроились несколько десятков вполне приличных и даже похожих на живые имитаций разнообразных мелких насекомых и беспозвоночных обитателей речных вод. Возникшее неожиданно препятствие в виде отсутствия тонкой полимерной плёнки для создания подобия хитинового панциря было благополучно разрешено, но стоило "жизни" упаковке отличных американских одноразовых кондомов из натурального латекса. Ожидаемый результат, в некоторых случаях обещавший удовольствие вполне сравнимое с сексуальным, того стоил.
   Следующим шагом, после подготовки снасти, стала проверка экипировки. В шкафу, в той же комнате, обнаружились вполне современные высокие рыболовные сапоги, удобная непромокаемая куртка с капюшоном и множеством карманов и даже специальная шляпа с лентой из стриженой овчины для крепления мушек. В углу шкафа нашлась корзина для рыбы, вызвавшая своим изяществом неподдельное восхищение Матвеева, и короткий подсачек с мягкой сеткой в бамбуковой раме. Конечно, вместо сапог лучше бы нашёлся "забродный" комбинезон и ботинки на войлочной подошве, да и складной посох не помешал бы, но "за неимением горничной...". В смысле - сойдёт и это. Привередничать не стоило, ведь Гринвуд мог оказаться и поклонником охоты - "помешательства буйного, но излечимого".
   От размышлений о причудах общих увлечений Степана отвлек мажордом, пригласивший "молодого господина" к обеду. Скрепя сердце, Матвеев оторвался от созерцания снастей, переоделся для семейной трапезы и снова "выпустил на волю" старину Майкла. А переполненному впечатлениями разуму Степана нужно было дать отдых...
  

***

   Ловля форели на искусственную мушку ранним утром на реке достойна высокохудожественных описаний. Есть в этом процессе много возвышенного и поэтичного. Если конечно это происходит не в январе и не в Британии.
   Вы когда-нибудь пробовали, стоя почти по пояс в быстротекущей и чертовски холодной воде, привязывать тонкую леску к миниатюрному крючку, одновременно удерживая от падения в воду длинное удилище с тяжелой катушкой в самой нижней точке рукояти? Тот, кто хоть раз это проделал, да ещё на промозглом январском ветру, поймёт, остальным придётся поверить: рыбная ловля в таких обстоятельствах - исключительно душеспасительное занятие, воспитывающее поистине христианскую кротость и смирение.
   Но охота пуще неволи. Заработав за первый час несколько осторожных "потычек" - казалось, рыба просто играет с мушкой - и, поймав всего две мелкие форельки с подростковыми полосками у хвостового плавника, Степан сместился вверх по течению, поближе к нависшим над водой кустам - более перспективным с его точки зрения - и решил поменять тактику.
   "Поменять тактику! Вполне своевременная мысль, - усмехнулся он, - с учётом гладкого, ну, почти, периода адаптации к новому телу и новому миру. Можно сказать обжился. А дальше что? Попробовать снова по совету друзей рвануть за океан? Просто так и насовсем? Ну, пожалуй, как разведчик я здесь немного стою, хоть и допущен в "круги", ещё меньше стою как журналист. Таких, как я, даже и без самоуничижения - в базарный день за фартинг дюжину купить можно, хотя теперь с послезнанием в рукаве вполне можно стать гуру журналистики и даже книжки начать писать. Но это все не то, потому что... потому что потому. Выйти на "Кембриджскую пятёрку"? Пока они молодые и несмышлёные. Так и представляю себе "Нерушимый союз" коммунистов и педерастов... Сладкая парочка - Гай Бёрджесс и Коленька Ежов. Тьфу, пакость! Прищемить бы им яйца, чтоб не мешали. Во всех смыслах. Но как?"
   Забросить мушку под "перспективный" куст никак не получалось. Нужно было что-то менять. Обычный заброс над головой не давал точности, кольцевой - проигрывал в дальности. Вариант выхода, как обычно, нашёлся сам собой.
   Нимфа легла точно чуть выше куста по течению. Выбрав слабину шнура и заглубив муху, Матвеев на мгновение весь превратился во внимание. Все чувства сконцентрировались в кончиках пальцев левой руки, контролирующих перемещение приманки у дна. Резкий рывок обжёг пальцы.
   "Клюнула! А ну-ка иди сюда, милая. Иди сюда, хорошая моя рыбонька!"
   Следующие несколько минут превратились в плавное "перетягивание каната", - то есть шнура, - между форелью и человеком. Рыба постепенно сдавалась. И вот уже над водой - радужное тело, усыпанное разноцветными пятнами. Лучи, теперь совсем кстати, выглянувшего солнца наполнили картину такими яркими красками что Степан невольно затаил дыхание. Ради этого стоило жить.
   Заведя в подсачек изрядно уставшую форель, Матвеев освободил её от крючка и, придерживая за основание хвостового плавника, медленно отпустил. Такую красоту нельзя убивать, ею можно только любоваться...
   "А теперь можно и за рыбалку! - с этими словами Матвеев достал из нагрудного кармана плоскую фляжку, отвинтил колпачок и залпом опрокинул почти треть восьмиунцовой ёмкости с ароматным бомбейским джином. - Какие к чёртовой матери восемь унций! Нет, определённо этот аристократ меня с ума сведёт. Четверть литра и никаких имперских пинт!"
   Собрав прихваченный из дому складной парусиновый табурет, Степан с чувством удовлетворения сел, аккуратно извлёк из специального кармана сигару в алюминиевом пенале. Со всеми полагающимися предосторожностями освободил от упаковки и карманной гильотинкой обрезал с нужной стороны.
   "Ну, вот и отвёл душу, - расслабившись на мгновение, сказал сам себе Степан, - теперь бы в баньку, да по девкам. О! - даже удивился он своим мыслям. - Девок захотел, старый хрен? А вовсе и не старый, - он мысленно показал самому себе язык, - а вовсе даже и молодой! Три часа физкультуры с удочкой по самое "ой боюсь" в воде и ничего! Как огурчик. Хорошо, что джин догадался взять, а то бы точно был как огурец - такой же зелёный и пупырчатый".
   Глотнув, - для профилактики простудных заболеваний, - ароматно-обжигающей влаги, Матвеев с наслаждением пыхнул пару раз сигарой, выпрямив спину и расправив плечи, блаженно прислушался к звукам окружающей природы.
   Однако насладиться покоем и одиночеством Степану удалось всего лишь несколько минут. Со стороны дороги послышался шум работающего автомобильного двигателя. Звук приближался как неизбежность индустриальной фазы цивилизации. Матвеев не стал оглядываться ибо, по характерной тональности производимого двигателем "чихания", понял, что едет нечто скромно-маломощное, какая-то местная разновидность "жестяной Лиззи". "Друзья", а равно и возможные "враги" баронета Майкла Гринвуда по статусу не могли использовать такие "тарахтелки" в качестве средства передвижения. Во всяком случае, не в Метрополии.
   Водитель, не заглушив мотора, остановил авто на дороге прямо за спиной Матвеева. Хлопнула дверца, и чуть хрипловатый, низкий женский голос произнёс, растягивая гласные - Эй, мистер! Не подскажете, как добраться до ближайшего мотеля? - тут уж хочешь, не хочешь, но Степану пришлось встать с насиженного и такого уютного места и повернуться к нарушительнице его одиночества.
   "Раз уж леди, - судя по акценту, - пересекла за каким-то чёртом океан, то было бы невежливо оставить её без помощи в добром десятке миль от ближайшей гостиницы, - подумал он и буквально остолбенел. - Вот так номер!"
   Перед ним стояла высокая и белокожая на грани болезненности брюнетка в длинном чёрном плаще и широкополой иссиня-чёрной шляпе. "Готичный" образ незнакомки с подстриженной по французской моде прямой низкой чёлкой и длинными пушистыми ресницами удачно дополняла карминовая помада на тонких, но в тоже время чувственных губах.
   - Эй, мистер! Я к вам обращаюсь! - брюнетка нарушила неловкую паузу первой. - У вас такое лицо, как будто я - привидение вашего любимого, но давно сдохшего, кота. К тому же говорящее...
   - Простите, сударыня, задумался. Виноват. Позвольте представиться: Майкл Гринвуд, баронет. Ещё раз простите за невежливость по отношению к вам.
   - Окей, не стоит извинений. Просто у вас было такое смешное лицо, - тут брюнетка улыбнулась, буквально на секунду обнажив ровные, рафинадной белизны зубы, - что я подумала... впрочем, что подумала, то уже сказала. А вы и вправду настоящий баронет? А где ваш замок? Я так обожаю старинные замки, в них столько всего интересного! Ой, простите, совсем заболтала вас. Меня зовут Мортиция. - она протянула руку в перчатке, и Степан склонился над ней, обозначая поцелуй. - Странное имя, причуда родителей, но я привыкла. Можете звать меня просто Морти.
   - Очень приятно, - ответил на любезность дамы Матвеев, - тогда и вы, пожалуйста, зовите меня Майклом.
   - Окей. А вот ту пухлую соню в машине зовут Марджори. - Морти махнула рукой в сторону дороги и Степан наконец-то увидел, что в авто есть ещё кто-то. На левом переднем сиденье дремала пышная невысокая блондинка в ярко-зелёном пальто. Небрежно повязанный вокруг головы платок прикрывал необычно высокую причёску, а из-под распахнутого воротника виднелись крупные алые бусы.
   - Бедняжка недавно потеряла мужа. Он был на редкость никчемный тип. Единственное, что в нём было выдающегося, так это звучное имя. Всё время забываю... он что-то перепутал, работая на химическом заводе, или закурил в неположенном месте. В результате, Мардж теперь - безутешная вдова.
   - А вы? - ненароком поинтересовался у поразившей его воображение брюнетки Матвеев. - Замужем?
   - Да, замужем, но всё равно что вдова, - тут Морти глубоко вздохнула и уголки её синих глаз слегка увлажнились. - Когда выскакивала за своего благоверного, тётушка моя всё твердила: "Лучшего мужа тебе и не найти! Слепой, богатый, сокровище, а не муж!" - Мышь старая! Скоро десять лет, а он всё никак концы не отдаст. Одно хорошо - не ревнив и не скуп...
   Дальнейшее описание горькой судьбы Морти было прервано пробуждением Мардж - Honey! Где это мы? А где мотель? О, какой красавчик! Привет, мистер! Как ваши дела?
   - Мардж, познакомься, это мистер Майкл. Он баронет.
   - Майкл, это Мардж - моя единственная и лучшая подруга.
   Ни с того ни с сего в голове Степана это представление трансформировалось в классическое "Алиса, это пудинг. Пудинг, это Алиса" и ему стоило большого труда не засмеяться в голос.
   Процесс знакомства и общения на просёлочной дороге грозил затянуться, но Морти вовремя вспомнила, что они с Мардж с раннего утра ничего не ели и хотели бы поскорее добраться до какого-нибудь цивилизованного пристанища с ванной и приличным обедом. К удивлению Матвеева на его гостеприимное предложение, отрицательно отреагировала Марджори, заявив, что поместье, это конечно очень романтично, но ничто не заменит простого и незатейливого гостиничного уюта. И точка.
   Забавные в своей непосредственности, американские леди быстро согласились с предложением "милого баронета Гринвуда" показать им дорогу до ближайшей приличной гостиницы и, в свою очередь, предложили сначала доставить его до ворот поместья со снастями. И подождать пока он переоденется, согласившись на "это быстро" и посулив в пункте назначения угостить его милой беседой и рюмочкой "чего-нибудь горючего".
   День обещал быть интересным. Более того, когда он перерос в интересную, во всех отношениях, ночь, Степан почему-то не удивился. У него даже не возникла мысль, а с чего это две милых незнакомки столь раскованно себя ведут? И попытку Майкла "встрять" с параноидальными воплями о возможной "медовой ловушке" Матвеев задавил в зародыше... иначе - какое удовольствие, если подозреваешь даже тех, с кем собрался переспать?
   Через несколько рюмок бренди и одну сигару после обеда, Мардж сославшись на головную боль, удалилась отдохнуть в спальню гостиничного номера. Морти, ещё через несколько рюмок, просто подошла вплотную к сидевшему в кресле Матвееву и посмотрела на него такими глазами, что Степан без лишних вопросов привлёк её к себе, посадил на колени, и начал познавательный процесс изучения нового женского тела органолептическими методами, совмещая его с экскурсом в женский повседневный костюм середины тридцатых годов двадцатого века.
   Сказать, что процесс углубления знакомства стал обоюдным, значить, не сказать почти ничего. Когда через двадцать минут Мортиция со сладостными стонами уже равномерно раскачивалась, перегнувшись через спинку кресла и угрожая его целостности, открылась дверь и вошла полуобнажённая Марджори. Степан не готовился к такому повороту событий, но встретил его с достоинством и невозмутимостью потомственного аристократа.
   Дальнейшие несколько часов слились и сплелись, как тела на широкой постели в спальне, в чередование стонов и влажных касаний возбужденной плоти всех троих участников столь увлекательного процесса. Если профессора Матвеева что-то и могло удивить, то Майкла Гринвуда вряд ли. Мысли о "шпионках с крепким телом" оставил даже он, полностью отдавшись происходящему.
   Мардж и Морти менялись ролями, помогая друг другу ощутить всю проникновенность момента, не забывая при этом и о своём британском знакомом. Казалось, счастье - оно для всех и никто не уйдёт обиженным...
   Напоследок, выпив пару бутылок шампанского, они сыграли в "злую госпожу, развратную горничную и весёлого молочника", причём Матвееву еле-еле удалось отказаться от роли злой госпожи, потратив на это массу усилий, ироничного красноречия и развеяв попутно миф о некоторых, не вполне естественных с его точки зрения, наклонностях местной аристократии.
   "Укатали сивку крутые тёлки, - не без удовлетворения подумал он на следующее утро, лениво потягиваясь в постели. - Зато спермотоксикоза не будет. Теперь действительно можно вернуться к нашим мелким и кривоногим баранам. Как это я придумал вчера? Красные и голубые? А что, это идея! Если не выгорит, то хотя бы дверью хлопну перед тем как "в тину" уйти. Громко. На всю Европу".
  

***

   "Джентльмены чужих писем не читают...- заезженная до стирания смысла, сентенция крепко засела в голове Матвеева. Её нужно было перебить чем-то не менее сильным, драматизировать, в крайнем случае, довести до абсурда. - Джентльмены чужих писем не читают. Угу. Они их пишут..."
   Два дня назад всё было замечательно: возвращение к родным букам, рыбалка, чудесная ночь с Морти и Мардж, снова возвращение в поместье. Слегка ощипанный, но непобеждённый, Степан смог даже выдержать полный укора материнский взгляд. - "Конечно же, ей всё уже доложили, - думал он, улыбаясь без тени раскаяния, как довольный мартовский кот. - Неудивительно. Мы своими воплями мешали спать не только одной провинциальной гостинице, а, пожалуй, целому кварталу. Ну и пусть. Я уже не мальчишка. Я вполне самостоятельный человек с профессией и положением в обществе, и могу себе позволить многое... Кто? - Матвеев чуть не поперхнулся, и хорошо, что в этот момент рядом уже никого не было. - Стоп! Откуда эти мысли... Риторический вопрос, - конечно же, от "реципиента". Живучий, за-р-раза. С этим "партизаном" надо что-то делать, а то ненароком в дурку загреметь можно".
   "Принять ванну, выпить чашечку кофе, что ещё нужно молодому аристократу? - Настроение Степана, без всякого сомнения, было сегодня на подъёме. - Да и старому профессору водно-гигиенические процедуры не помешают. Тем более что в ванной, в нерушимом законном одиночестве, можно подумать... А это что у нас? Радиоприёмник? Очень похож на небольшое надгробие. И его прихвачу, розетка вроде была, какая же ты тяжёлая, ламповая, блин, техника. Новости послушаю, заодно и помоюсь... Хе-хе".
   Мягко засветилась круглая шкала настройки, по которой вполне можно было изучать географию "цивилизованного" мира.
   "Интересно: Лондон, Париж, Варшава, Бейпин, Нью-Йорк, Стокгольм, даже Мехико-сити... а Москвы нет как нет. И тут происки мировой буржуазии". - Пока прогреваются лампы, можно скинуть одежду, она хоть и в относительном порядке, но всё-таки носит следы вчерашнего разгула. Подкрутив верньер, Матвеев, в чём мать родила, присел на край ванны и стал с интересом слушать уверенный, безупречный до отвращения голос диктора БиБиСи.
   Новости, почти не вызывали отклика в мыслях Степана, но, будучи пропущенными через "фильтр" восприятия Майкла, представали более выпуклыми что ли. По крайней мере, вызывали не только недоумённый интерес.
   - Как сообщает наш корреспондент в Праге, политические круги и общество Чехословацкой республики крайне взбудоражены произошедшим накануне жестоким убийством основателя и лидера Судето-немецкой партии Конрада Гейнлейна, - голос диктора оставался невозмутимым.
   Степана будто подбросило. Не обращая внимания на наготу, он подбежал к сваленным в беспорядке вещам и выудил оттуда портсигар и спички. Прикурить удалось с третьей попытки.
   "Как же так, - думал он, - я отчётливо, правда, чёрт знает, откуда, помню, что Генлейн покончил с собой в плену у американцев, сразу как война кончилась".
   Диктор продолжал, не меняя интонации: "Сторонники покойного политика уже потребовали от властей Праги найти и наказать причастных к кровавой трагедии, угрожая в противном случае массовыми акциями неповиновения и требуя отделения Судетского района от Чехословакии. Манифестации судетских немцев пока носят мирный характер. Комиссар пражской полиции, по телефону сообщил нашему корреспонденту, что предполагаемый убийца, погиб на месте преступления из-за собственной неосторожности. Сейчас его личность устанавливается, но есть все основания считать его германским агентом".
   Дальнейшее было неинтересно. Биографическая справка по Гейнлейну, история движения судетских немцев за автономию или воссоединение с Австрией, воспринимались Матвеевым на уровне скорее периферийном, чем целенаправленно. Не давал покоя вопрос: Кто из двоих? В том, что произошедшее связано с его друзьями, он не сомневался.
   "Неужели Олег? Не выдержал, сорвался в Прагу. Прикончил эту падаль и погиб сам. Нет. Стоп. Гнать лошадей погодим. Не Витька. Точно. Тот собирался "пощупать за мягкое" какого-то чекиста-нелегала. Значит, Олег. Непохоже на него. Он всегда был везунчиком. И в танке не сгорел, и вообще... Остановимся пока на этом. Будем считать, что все живы и началась "Большая игра". Без предупреждения".
   "Когда я начну - не скажу. Настоящая война всегда начинается вдруг".
   "Олежка, Олежка... что ж ты так. Решил грех на душу в одиночку взять. Понял, что неизбежно каждый вступивший в бой с Драконом сам превратится в рептилию, - тут в глазах у Степана защипало, и он резко сморгнул, взяв ещё одну сигарету, - и методы изберёт соответствующие. Ты решил начать этот путь один. Ланселот грёбаный. Ассасин-любитель, вперехлёст тебя через коромысло, за ногу и об угол".
   Пепел падал на метлахскую плитку. Голый, на краю роскошной ванны Матвеев не замечал ни холода, ни жёсткости и неудобства импровизированного стула, ни почти переставшей парить воды.
   Поймав себя на том, что вот уже добрых пять минут ругается вполголоса матом по-русски, Степан попробовал успокоиться. Нужно выстраивать новую линию поведения Майкла Гринвуда, четвёртого баронета Лонгфилда. Время, ненароком, а может и вполне осознанно пущенное вскачь Ицковичем, начинает гонку.
   Мыться в холодной воде - занятие не для слабых духом, но в нынешнем теле, Матвеева не напугать подобными житейскими мелочами. Прибрав за собой остатки нервического свинства, Степан прошёл в свои комнаты, и попросил дворецкого не беспокоить его минимум до вечера и принести "прямо сюда чего-нибудь пожрать"- от этих слов лицо старого служаки явственно перекосилось, но и только.
   Мысли о дальнейших действиях неожиданно натолкнулись на отсутствие хоть сколь-нибудь внятно изложенной информации об истинных политических "раскладах" в межвоенной Европе. Здесь даже феноменальная память баронета не всегда могла помочь. Нет, конечно, Майкл Мэтью был в курсе нынешнего "мэйнстрима", обладая, однако хоть и многочисленными, но лишь разрозненными фрагментами столь необходимого знания. Сейчас же нужно решать уравнение с таким количеством переменных и неизвестных, что Матвеев воспринял это как нешуточный вызов своим математическим способностям.
   "Попробуем разбить одно уравнение на несколько и решить его по частям, - тут в ход пошла бумага и карандаш, - может, что и выйдет".
   Уже через несколько часов на столе образовалась внушительная кипа исчерканных листов со схемами связей и взаимовлияний, а пепельница была полна настолько, что гора окурков грозила повторить участь Вавилонской башни. Пришлось распахнуть окно, - в дыму можно уже было вешать не только отсутствующий "в апартаментах молодого джентльмена" топор, но, пожалуй, и всю коллекцию холодного оружия из парадного зала на первом этаже.
   Взять ситуацию "в лоб", кавалерийским наскоком не получалось, да ещё практически неконтролируемый Майкл, как партизан, то тут, то там вылезал с совершенно "несвоевременными мыслями".
   "Партизан? Так-так-так. Не можешь победить честно - победи, как можешь. Особенно при таком неравенстве возможностей, сил и ресурсов. Трое против... А кстати, против кого? Похоже из союзников у нас только руки, ноги и головы. Зато все остальные - в лучшем случае недоброжелательные нейтралы".
   Незаметно для себя, и, судя по всему, не без помощи Гринвуда, Степан начал бурчать - поскольку мурлыканьем звуки, издаваемые рассерженным мужчиной, назвать никак нельзя, - себе под нос нечто вроде:
  
   Знавали мы врага на всякий вкус:
   Кто похрабрей, кто хлипок как на грех,
   Но был не трус афганец и зулус,
   А Фуззи-Вуззи - этот стоил всех!
  
   "Это что ещё такое?"
   "Это сэр Редьярд Киплинг, - сказал кто-то изнутри, - лучший поэт Британии".
   "Ага! Стихи о партизанах... Как там дальше?
  
   Он из кустиков на голову кувырк
   Со щитом навроде крышки гробовой -
   Всего денёк весёлый этот цирк,
   И год бедняга Томми сам не свой...
  
   "Чем-то мы похожи на тех суданцев - с голой пяткой на голую шашку лезем. Но! За нами опыт, отсутствие идеализма и, как это в книжках? Послезнание, вот. - Даже такое слабое утешение подняло настроение совсем было отчаявшемуся Матвееву. - И плевать ему, куда теперь пролёг путь британского пехотного полка..."
   С тактикой всё понятно. Решению подлежали самые неочевидные сейчас, периферийные части Большого уравнения.
   "Не нужно дожидаться пока чайник вырастет в паровоз. Надо давить его пока он маленький. Тот же Гейнлейн - слабая фигура, его значимость в большой политике стремится к бесконечно малой величине. Это сейчас, а через два года? - Степан горько усмехнулся. - А через два года его почти целиком съедят черви".
   Ни в коем случае нельзя увлекаться "игрой в одни ворота". "Нельзя помогать ни одной стороне явно - мы сами себе сторона. Партия потомков. Для симметрии нужно что-то предпринять в отношении, скажем... Ну, советского руководства, например. Тем более что там сейчас упырь на упыре - пробы негде ставить. Компромат взять неоткуда. Даже в "родной" МИ-6 вряд ли что-то найдётся. Видите ли "джентльмены чужих писем не читают". А если повернуть иначе? Джентльмены чужих писем не читают? Да-да-да. Они их пишут".
  

***

   - Отлично, Майкл. Значит, на эту неделю у меня не будет болеть голова из-за того, что нам нечего поместить на полосе о мировой экономике.
   Редактор ещё раз просмотрел пачку машинописных листов, лежавших на его массивном столе. Майкл видел, как двигаются глаза начальника. Мистер Крэнфилд прекрасно владел умением читать "по диагонали". Без этого его работа редактором "Дэйли Мэйл" стала бы попросту невозможной. Майкл ничего не ответил - он хорошо изучил своего нового шефа и видел, что тот ещё не закончил "своей партии".
   - Пожалуй, нам стоит продолжить этот цикл, - в голове редактора рождался очередной замысел. - Раз мы начали представлять читателям конкретные страны, не стоит ограничиваться Голландией, - иногда мистер Кренфилд позволял своим мыслям выходить на обозрение собеседников. - Пройдёмся и по остальным... мнэ... участникам фуршета. Да, именно так. Я нашёл вам, Майкл, хорошее занятие на ближайший месяц! - идея обрела реальную форму. - Майкл! - редактор поднял глаза на сидящего напротив собеседника. - Вы слушаете меня?
   - Разумеется, сэр, - кивнул Майкл Гринвуд.
   - Отлично! Итак - я вижу цикл статей не только о Нидерландах. Это будет целый подвал на нашей международной странице. Общий заголовок: "Британия и её соседи". В том же стиле, что и ваши "Не только тюльпаны" - о перспективах экономических связей Британии с государствами Европы. Испания, Италия, Франция... по Франции, пожалуй, одной статьи будет маловато... Да, по Испании не забудьте упомянуть про визит Черчилля по пути в Касабланку... пара фраз в стиле "интересно, понравились ли сэру Уинстону барселонские анархисты", - мистер Крэнфилд оскалился в подобии "доброй" улыбки. - Германия. Когда будете писать о Германии, обратите внимание на новые перспективы англо-германского сотрудничества после того, как мистер Гитлер ликвидировал в своей стране анархию... Чехо-сло-вакия, - с усилием произнёс он по слогам. - О! Как я мог забыть? Разумеется, ваша любимая Польша. Ну, здесь я вам даже не советчик.
   Редактор откинулся в массивном кресле, глядя на Майкла чуть прищуренными глазами. Планы у шефа, действительно, были наполеоновские.
   - Отличная идея, сэр, - Майкл поднял вверх большой палец, - мы покажем Бивербруку, что такое серьёзная пресса! Вот только...
   - Никаких "только"! - отрезал посерьёзневший мистер Крэнфилд. - "Дэйли Мейл" серьёзная газета. Её редактор - серьёзный человек и поэтому его журналисты за свои серьёзные материалы получают серьёзные деньги.
   Он выдвинул ящик стола и, вынув оттуда листок бумаги, выглядевший, как банковский чек, протянул его Майклу. Первое впечатление оказалось верным - это действительно был чек на ту самую сумму, которую ожидал Майкл. И даже чуть большую.
   - Благодарю Вас, сэр.
   - Не будем тратить времени на благодарности. Дело превыше всего.
   Редактор поднялся из кресла. Майкл встал вслед за ним. После рукопожатия Гринвуд кивнул и вышел из кабинета. Миссис Маккихан показала ему большой палец - и вопросительно наморщила лоб. Майкл ответил ей тем же жестом и осклабился по-фербенксовски зубасто. Секретарша шефа относилась к нему как добрая тётя к любимому племяннику и каждый раз, когда он заходил в кабинет редактора, пыталась напоить своим любимым китайским чаем с каким-то очень странным привкусом. А ещё она была заядлым цветоводом и больше чем в спасение души, верила в то, что самые лучшие в мире тюльпаны по-прежнему растут только в Голландии. Поэтому при возвращении из Амстердама предназначенные для неё луковицы заняли добрую половину чемодана Майкла Гринвуда.
   Теперь Майклу нужно было найти здесь ещё одного участника для задуманного дела. Человека, которого за пределами редакции "Дэйли Мэйл" никто не знал ни в лицо, ни даже по имени. Вовсе не потому, что тот занимался какими-то особо тайными делами. Наоборот, результаты его деятельности были всегда на виду и даже привлекали всеобщее внимание. Правда, не к нему - к газете. Пожалуй, лишь немногие из читателей когда-либо удосужились потратить время на то, чтобы просто глянуть на его подпись, не говоря уж о знакомстве с полным именем. В самом деле, кто же будет смотреть на подписи ПОД карикатурами? Прочитать подписи к карикатурам - другое дело. Но карикатуры Стивена Демпстера часто относились к категории "без слов".
   На столе Стивена лежали огрызки карандашей, помятые листки бумаги, старый номер их газеты и какие-то вырезанные фотографии. Одно лицо на фотографии было отлично знакомо и Майклу Гринвуду, и Степану Матвееву. Похоже, именно это лицо пытался изобразить на бумаге художник. В пользу этой версии свидетельствовало обилие большеусых людей на набросках. Похоже, редакционный карикатурист испытывал временные трудности с источником креатива. Значит, роль крылатой вдохновительницы творчества следовало играть прямо сейчас.
   - Привет, как дела?
   Реакция художника, обделённого вниманием отсутствующей даже у древних греко-римлян музы живописи, была нулевой.
   - Я говорю: "Добрый день"! - Степан помахал перед его глазами рукой.
   - Да? - тот оторвался от творческих раздумий и, наконец, узнал собеседника, - Как дела, Майкл?
   - Шеф в хорошем настроении. Я только что от него, - сообщил Степан, - А это что, не иначе улыбка Джоконды? - он показал пальцем на ряд зубов под густыми усами на одном из разбросанных по подоконнику эскизов.
   - Это большевик, - ответил Стивен, возвращаясь к творческой задумчивости.
   - Вот этот? - всё шло именно так, как Степан и ожидал.
   - Ну да, - начал объяснять карикатурист, - этот их лидер, Сталин. Только вот куда его пристроить - ума не приложу.
   - А куда его нужно пристроить? - уточнил Степан.
   - Ладно, объясняю с самого начала, - снизошёл коллега, - Фрэнк пишет статью о туризме в Россию. Большевики открыли представительства по Европе, зазывают к себе: раздают рекламные буклеты и продают туры. Фрэнк наслушался рассказов о красотах Sovdepiya и теперь пишет статью.
   - Фрэнк был в самом логове большевиков? - газета лорда Ротермира часто писала об СССР, но, разумеется, отнюдь не комплименты.
   - Ты о России? Нет. Я говорю, он был в лондонском офисе красного агентства по туризму... Сейчас... он говорил... Агентство называется "Moscow limited". Меня не спрашивай, я там не был и не собираюсь. Мне поручено нарисовать к этой статье иллюстрацию. Карикатуру.
   - Понятно. То есть Коварный Большевик, - Степан показал на сталинские усы, - заманивает Легковерного Туриста в Адский Подвал Чека?
   - Ну нет, это как-то уже банально, - возразил снова ставший грустным Стивен, - надо что-то более свежее, - он вынул из кармана брюк и разгладил блокнотный листок, - вот это - пока что всё, на что меня хватило.
   На рисунке карикатурный Сталин в будёновке с огромной звездой, плясал вприсядку обнимая какую-то даму с ещё не нарисованным лицом. Дама приседала на правую ногу, выбрасывая левую вверх, демонстрируя подвязки на чулках.
   - Это что - красный канкан?
   - О! Ты заметил! Это называется "здоровый эротизм". Но всё равно тут чего-то не хватает, - Стивен с надеждой заглянул в глаза Майклу Гринвуду.
   Степан понял, что пришло время взять быка за рога. Телефонный звонок в посольство, небольшая прогулка по городу, пара слов в присутствии ищущего новую тему Френсиса Стронга - главного автора статей о путешествиях, упоминание о хорошей иллюстрации и вот он, - результат. То есть, пока что очередной шаг в направлении требуемого результата.
   - Для чего нужна карикатура? - Степан начал рассуждать вслух, как это делал мистер Крэнфилд, - Для смеха. Над чем смеются люди? Над другими людьми. В нашем случае - над большевиками.
   Сам Стивен смотрел на Майкла, а его карандаш - на новый чистый листок бумаги, но пока не двигался ни тот, ни другой.
   - Большевики установили у себя извращённые порядки. Самые извращённые из всех, что были когда-либо знакомы человечеству. Так? - Стивен согласно кивнул, - А что, по-твоему, является самым большим извращением?
   Матвеев взял листок с пляшущей парочкой и обвёл указательным пальцем поднятую ногу нарисованной дамы. Стивен наморщил лоб. Он нуждался в подсказке.
   - Это здоровый эротизм, - Степан постучал пальцем по рисунку, - А извращение - это эротизм нездоровый. Понятно?
   Стивен расхохотался. Поистине гомерическим смехом. До него, наконец, дошло.
   - Нет, ну а как мы это опубликуем? Это же... Хотя, подожди момент, - карандаш понёсся по бумаге - изображение проступало на ней, как фотография в проявителе.
   Теперь Сталин уже не танцевал в обнимку с дамой, но прижимался сзади к туристу в костюме-тройке, обнимая за грудь, как любовницу, и смотрел сзади сверху влюблёнными глазами (Матвеев восхитился умением Стивена несколькими штрихами показать, что глаза именно "влюблённые"). Турист смущённо улыбался.
   - Это уже другое дело! - оценил работу Матвеев, - вот только ещё нюанс, - ткнул в будёновку Сталина, - зачем он в этой шапке? Не надо банальностей.
   - Да и зачем здесь Сталин? Много чести для идиота, купившегося на красную пропаганду, - теперь досталось и туристу, - хватит обычного "chekist".
   Здесь Матвееву пригодились навыки Майкла Гринвуда - баронет Лонгфилд умел рисовать. Пусть и не так быстро, как профессиональный художник Стивен Демпстер, но всё-таки гораздо лучше, чем профессор Степан Матвеев. Во всяком случае, "кровавый карлик" получился похожим - Степан несколько часов тренировался ещё дома. И даже лицо вполне узнаваемо - разумеется для тех, кто знал председателя КПК и секретаря ЦК ВКП(б) Николая Ивановича Ежова в лицо. Ну и для тех, кто видел его фотографию на плакате "Секретариат ЦК ВКП(б)", который Степан получил в советском посольстве, представившись рабочим из Манчестера. Хороший был карнавал для посольских работников и тех, кто за ними наблюдал, душевный.
   Стивен, в восторге от того, что творческие муки, наконец, закончились, тут же перерисовал портрет Ежова в обнимку с туристом (глаза снова стали "влюблёнными") набело на ватман. Матвеев для верности проследил за этой процедурой до конца. Потом Стивен снова засомневался и для верности дорисовал-таки Сталина (правда, уже без будёновки). Великий вождь держал в руках вагу с ниточками, привязанными и к Ежову и к туристу. Ассоциацию Степан одобрил - вышло весьма символически - и для карикатуры, и для него лично.
   Вот если бы самому знать, за какие именно ниточки он должен здесь тянуть...
  

***

   Спрыгнув с подножки автобуса и уже предвкушая ужин в маленькой забегаловке рядом со своей лондонской квартирой, Степан на секунду отвлёкся и чуть не сбил с ног идущую по тротуару женщину в ярко-зелёном пальто. Та от неожиданности вскрикнула, покачнулась, один из высоких каблуков её модных туфелек подломился, и вот уже она оказалась практически в объятиях Матвеева.
   Степан приготовился как минимум к бурным извинениям, а то и к мерзкому уличному скандалу, - всё зависело от характера невинной жертвы его невнимательности. Но реальность заставила вспомнить русскую эпическую силу и оказалась очередной гримасой судьбы ли, слепого случая, а может просто удачей.
   В руках Матвеева испуганно застыла Марджори. Её губы дрожали, - как предвестники нешуточной истерики, глаза, широко распахнутые, - полны непритворных слёз. Узнав в сбившем её с ног мужчине "милого баронета", она как-то сразу сломалась, обмякла, но на удивление не заплакала, а всего лишь прикусила губы. Прикусила так, что они побелели. И ещё шире распахнула зелёные, с карими крапинками, глаза.
   - Ой, - только и смогла сказать она, - я, кажется, чуть-чуть не упала.
   - Здравствуй Мардж, и прости. Я ужасно неуклюж. И я очень рад тебя видеть.
   - А уж я-то как рада, - голос её был тихим, но, похоже, самообладание к ней возвращалось, - но не думай, что всякий раз при виде тебя я от радости буду падать на спину. Я не такая!
   Это неожиданное проявление слегка гипертрофированного чувства собственного достоинства, исходившее от пухленькой блондинки с глазами "на мокром месте", позабавило Степана. Тем более что Мардж всё ещё была в его объятиях. И, кажется, собиралась оставаться там как можно дольше.
   Всё хорошее, как известно, рано или поздно заканчивается. Но Матвееву не хотелось её отпускать. Он мысленно перебирал разные поводы, чтобы продлить встречу, но по местам всё расставил каблук, отвалившийся окончательно, как только Марджори, попыталась сделать шаг. Повод не расставаться, хотя бы на некоторое время, появился.
   Доковыляв, в прямом смысле, - кто не верит, пусть попробует пройти в обуви с каблуками разной высоты хотя бы сотню метров, - до ближайшего модного магазина, Степан сдал расстроенную донельзя спутницу "с рук на руки" вежливому и предупредительному персоналу. Не отказавшись от предложенного кофе, он сел в глубокое кресло и по привычке потянулся к журнальному столику за газетой.
   Вытянутая наудачу, газета оказалась парижской, к тому же вчерашней. Матвеев уже было хотел положить её обратно, но вдруг вспомнил, что именно в этой газете друзья договорились подать объявление-сигнал. К стыду своему, Степан не знал, на каких страницах этого издания может находиться раздел объявлений. Между французской и британской традициями размещения материалов такого рода могли существовать различия.
   Однако больших различий не обнаружилось: объявления размещались на привычном месте, а одно из них, на испанском языке и окружённое затейливой виньеткой, поздравляло новобрачных Николя Саркози и Карлу Бруни от имени многочисленной родни.
   Это оказалось как удар по темечку. Сначала Генлейн, потом объявление в неурочное время, - Договаривались же через два-три месяца! - похоже, планы начинали свой путь под откос. - Ладно. Сегодня я в Лондоне, - с некоторым неудовольствием подумал Степан, наблюдая за тем, как Мардж примеряет очередную пару туфель, - а завтра придётся ехать на континент.
   Через полчаса, когда выбор был сделан, а "гринвудовская" часть сознания в очередной раз удивилась деловой американской хватке, Матвеев расплатился и пригласил Марджори в ресторан. Впрочем, "ресторан" - это громко сказано, просто очень хороший паб, с неплохой кухней и приличной публикой. Отчего-то Гринвуд, ещё задолго до Степана, облюбовал это тихое, уютное заведение, с интерьерами, оформленными "под старину" и официантками в платьях служанок позапрошлого века.
   Как обычно, зал оказался полупустым, и можно занять любой удобный столик, но Матвеев повёл Марджори к своему любимому месту, - в дальнем от входа углу, рядом с дверью на кухню.
   Трапеза прошла в болтовне о пустяках, но среди них не нашлось места, ни кораблям и сургучу, ни королям и капусте. За десертом, Степан поинтересовался причиной одиночества Мардж в этот день.
   - А где же ваша подруга Морти?
   - Не поверишь, Майкл. В то утро, сразу как ты ушёл, мальчишка посыльный принёс с почты телеграмму. Старый хрыч, ну, - муж Мортиции, - дал дуба. В смысле преставился. Хоть и грех это, но Морти обрадовалась так, что немедленно села в машину и укатила в Лондон.
   - И что? Так и бросила тебя одну? Тоже, подруга называется.
   - Нет, всё правильно. Я и сама не хотела ехать в Лондон на авто. Предпочитаю по старинке - паровозом. Тихо. Ни откуда не дует, не трясёт. Иногда даже можно выспаться по-человечески.
   - А дальше? Что ты делала там, рядом с автобусной остановкой?
   - Ну, потом я приехала сюда, в город. Нашла Морти, - у нее уже новый хахаль появился, то ли испанец, то ли ирландец. Зовут Гомес. Она мне все уши про него прожужжала. Замуж собралась. Поцеловались мы, как водится, да и разбежались в разные стороны. Потом я вспомнила, как ты рассказывал, в каком красивом месте живёшь, ну и решила посмотреть. Дорогу мне полисмены показывали. Заблужусь - спрошу. Снова заблужусь - снова спрошу. А потом и ты из автобуса на меня налетел, - Мардж кокетливо хихикнула, - как сокол на голубку.
   - Не преувеличивай, всё случайно вышло. Зазевался, задумался, хорошо ещё без членовредительства обошлось, - Степан решил сменить тему разговора. - И что ты собираешься дальше делать?
   - Думаю. По образованию я учительница младших классов. Может, в гувернантки к кому наймусь. У тебя нет никого на примете? Поприличней, конечно и чтоб руки не распускали.
   - Знаешь, Мардж, пожалуй, я смогу тебе помочь, - подозвав официанта, Матвеев попросил у него несколько листов бумаги, письменный прибор и конверты. Когда всё это появилось на столе, он быстро написал несколько рекомендательных писем знакомым Гринвуда, у которых были маленькие дети. Насколько Степан знал женщин, Марджори относилась к тому их нередкому типу, удивительно сочетавшему в себе несчастливость в личной жизни и огромный, практически неисчерпаемый, запас любви к детям.
   Пока он писал, Мардж продолжала щебетать о том, как сложно сейчас приличной девушке в чужой стране получить нормальную работу. - "Не ехать же в Португалию, где сводный брат покойного мужа - кстати, его зовут Герб Пауэлл - служит третьим секретарём посольства. И как было бы хорошо познакомить тебя с ним. Ведь он такой умный и любознательный... Правда, не столь хорошо воспитан, но это - наживное. Как ты считаешь, Майк? Кстати, ты не собираешься в Португалию? Хочешь, я тоже черкну пару строчек Герберту - заодно привет от меня передашь..."
   "Из неё должна выйти отличная гувернантка или няня для маленького ребёнка, - думал Матвеев, рассеянно слушая милую болтовню прелестной блондинки и подписывая очередное рекомендательное письмо, - жаль, что часто видеться с этой милой, смешной девочкой у меня не получится. Неизвестно что будет дальше и где это всё будет. Даже если её ко мне подвели столь экзотично, контакт разовый, да и сама она отнюдь не такая дурочка, какой может показаться. А насчёт брата-дипломата мы ещё подумаем - авось и он на что сгодится. Тем более, если это ж-ж-ж неспроста".
   - Ой, как я тебе благодарна, Майкл! - но засиявшая было улыбка Мардж, вдруг погасла. - Понимаешь, прости, но я не смогу как следует отблагодарить тебя сегодня. Может через три-четыре дня. У меня, - тут Марджори покраснела, - "празднички".
   Матвееву стало смешно и грустно одновременно. Перегнувшись через стол, он привлёк к себе девушку и, не обращая внимания на реакцию случайных свидетелей, крепко её поцеловал. Потом ещё раз. После третьего поцелуя, почувствовав, что Мардж стала таять как мороженое на солнцепёке, он отстранился и с улыбкой сказал, - какая же ты всё-таки замечательная. Я должен уехать, но я обязательно тебя найду...
   Когда все прощальные слова были сказаны и Марджори, размазывая тушь по щекам, махала ему из окна такси, Степан подумал что его нынешние планы, по сути, безнадёжная, отчаянная попытка сделать так, чтобы причиной женских слёз в ближайшие годы были только житейские проблемы.
   "Пусть ничего не выйдет, но, по крайней мере, я сделаю всё что смогу".
  
  
   Глава 7. Три плюс два
  
   1. Татьяна Драгунова, Вена, 8 января 1936 года
  
   Баст сидел у самого окна, и с улицы его было превосходно видно. Впрочем, видно его и с того места, где стояла Таня. Как ни странно, выдержки ей хватило только на то, чтобы не оглядываясь выйти из кафе, пересечь улицу, и войти в здание вокзала. А может быть, и не было ничего странного в том, что ее "затрясло" стоило только оказаться вне видимости Олега? Остаться одной показалось вдруг страшнее, чем переместиться в прошлое.
   Татьяна взглянула на часы и, убедившись, что время еще есть, бросилась искать хоть какое-то оконце, но в результате спряталась за решеткой ограждения и оттуда уже смотрела на Баста фон Шаунбурга. На то, как он читает газету, и как пускает клубы сигарного дыма...
   "Вот же невидаль заморская!"
   Положа руку на сердце, Татьяна испытывала сейчас очень непростые и достаточно противоречивые чувства.
   С Олегом она познакомилась четыре года назад. Коллега - зам генерального директора Таниной фирмы - выходил замуж, то есть, разумеется, зам - женился, поскольку был мужчиной, и на свадьбу среди прочих гостей прибыл двоюродный дядюшка из Израиля, про которого Борис нет-нет, да рассказывал не без чувства юмора, но при этом явно гордясь. По его рассказам выходило, что дядюшка этот уехал уже давно, еще из Советского Союза, и стал на новой родине чуть ли не героем войны - горел в танке и все такое, хотя верилось в это с трудом - и женился, что крайне нехарактерно для русских эмигрантов, на латиноамериканке, а кроме того, был то ли известным психологом, то ли не менее известным психиатром. Однако, в любом случае, Москвы он не знал, ни старой, ни новой, поскольку родился и жил в Ленинграде, да еще и занять его чем-то требовалось, чтоб "под ногами не крутился". Вот Боря и попросил Татьяну побыть день-два гидом заморского гостя.
   А гость оказался совсем не таким, как она ожидала. Не герой, и не богатырь, но мужик свойский и умеющий мгновенно к себе расположить. Тот еще ходок, судя по всему, хотя ни роста, ни особой "чисто мужской" красоты в арсенале Олега не имелось. Разве что ум и обаяние... Пожалуй, так. Но по-настоящему, как ни странно, он подкупил ее тем, что не делал попыток затащить в постель. То есть, сначала это ей понравилось, но потом озадачило, - тем более что у нее-то в тот момент никого не было, - а объяснилось несколько позже, во второй его приезд, который состоялся подозрительно скоро. То есть, она знала, что Ицкович в России бывает, но бывал он в основном в Питере, куда и друзья его обычно приезжали. А вот в Первопрестольную он лет тридцать не заглядывал, и ничего. Но вдруг приспичило. С чего бы это, спрашивается?
   Нет, и на этот раз, он ей ничего не сказал. Словами не сказал, но глаза ведь тоже умеют говорить. Не знали? Напрасно. И он, возможно, напрасно усложнял им обоим жизнь, не имея возможности, уйти ради нее от жены, и не желая при этом, обижать Таню пошлым адюльтером. Но и Тане отчего-то не хотелось разрушать возникшую между ними "дружбу", а большее... А можно ли построить большее на основе коротких встреч раз в полгода? Возможно, может быть, чем черт не шутит... но у нее так не получалось. А потом...
   То, что случилось с ней сейчас, было похоже на сказку. Жестокую, недобрую сказку, но волшебство от этого волшебством быть не переставало.
   "Не так ли, подруга?"
   "Не знаю, но он мне нравится... Он..."
  

***

   И вот гуляет она по Праге, потихоньку свыкаясь с двойственностью своей новой натуры, которая - двойственность, - следует отметить, чем дальше, тем меньше ей мешала. Гуляет и видит вдруг кафе, про которое когда-то давно, несколько лет назад, то есть, в той еще жизни, гид рассказывал московским туристам. В этом, де, кафе - то есть, каварне, если правильно говорить - сиживал в оно время сам великий Кафка.
   "Кафку читала?" - интересуется она у своего Альтер Эго.
   "Нет..." - всплывает слабое удивление откуда-то из подсознания.
   "Тогда, в койку!" - смеется мысленно Таня, толкает дверь, слышит звон колокольчика, и упирается взглядом в холодные голубые глаза, в которых - или это ей только мерещится? - начинает происходить такое, что у нее самой мороз по позвоночнику и жар по щекам и... ну, в общем, по всему телу.
   Такое можно придумать? Ну, разве что во второсортном любовном романе! А в жизни... Нет, в жизни, разумеется, порой случаются очень странные совпадения, но... редко!
   И вот он сидит в кафе напротив, пьет кофе, курит сигару и читает газету. Он совершенно непохож на себя, но все-таки он - это он, потому что от немца, как поняла Таня, осталась только внешность. И внешность эта, надо признать...
   Стресс и гормоны! - сила пострашнее красоты. В двадцать три года так и должно быть, а уж когда на тебя смотрит такими глазами такой мужчина! Но ведь и обаяние Олега, который был симпатичен Тане еще там: "где-то и когда-то, в еще не наступившем", - никуда не делось. Так что, ой! И еще раз ой! Потому что влюбиться в ее обстоятельствах... А почему бы, собственно, и не влюбиться?
   "Любовь на Титанике... - думает она, отступая от решетки и, повернув голову влево, чуть заметно улыбается молодой женщине в приталенном бутылочного цвета пальто с пышным воротником из рыжей лисы. - Ну, где-то так и есть. Европа тридцать шестого года - тот еще Титаник".
  
   2. Олег Ицкович, Вена, 8 января 1936 года
  
   А делать ему, как оказалось, совершенно нечего. Олег даже удивился такому раскладу. И Вена ничуть не манила своими очевидными архитектурными достоинствами, и идти разыскивать Зигмунда Фрейда или Стефана Цвейга, которые здесь сейчас жили, вдруг расхотелось.
   И Таня еще... Олег бродил по улицам Вены, что называется, не разбирая дороги. Куда ноги несли туда и брёл по холодным, кое-где припорошенным снегом или покрытым наледью улицам, пока неожиданно для самого себя не попал в простейшую ловушку, которую на самом деле никто ему не устраивал. Это он сам ее в себе вырастил за эти два дня. Распахнулась дверь очередного венского кафе, и Олег даже споткнулся, когда до него долетела чуть хрипловатая - с потрескиванием - мелодия. Играл патефон, и, конечно же, это было танго "У моря", и оркестр Барнабаса фон Гецци, который в этой или какой-то другой записи Ицкович, любивший музыку начала века, слышал множество раз.
   "От же!" - но у него даже слов не оказалось, чтобы выразить свои чувства, потому что мелодия эта каким-то совершенно невероятным образом вернула его "во вчера", в уютную пражскую каварню, ничем принципиально не отличимую от этого, например, венского заведения. И Олег "услышал" другую мелодию, и снова увидел идущую к нему через зал Жаннет, и сердце его наполнилось теплом и восторгом.
   Сказать, что Жаннет произвела там, в том пражском кафе, фурор, значит, ничего не сказать. Фурор, фураж, фужер! Люди - их было немного счастливцев, услышавших в 1936 году чарующее "Танго в Париже", да еще в таком исполнении, - так вот люди эти повскакали с мест и аплодировали стоя, и улыбались, и чуть ли не плакали от переполнявших их чувств. Они были возбуждены и счастливы, и, честно говоря, Олег с Таней тоже были счастливы, но Таня застеснялась вдруг, покраснела, и заторопила Ицковича, предлагая как можно скорее покинуть место своего неожиданного триумфа. И Олег не стал с ней спорить, купил Тане-Жаннет букетик каких-то цветов - и откуда в зимней Праге цветы? - кинул на столик деньги, и, подхватив, девушку под локоть, повел из зала. Но не тут-то было. В фойе их перехватил один жовиальный толстячок, настолько похожий на карикатурного буржуя, что Ицковича чуть на смех не пробило.
   - Тысячи извинений, - сказал "буржуй" по-немецки. - Я не знаю, кто вы, фройлен, но вы великая певица! Поверьте человеку, который отдал антрепризе двадцать лет своей жизни, - он был возбужден, по высокому лбу с залысинами стекал пот. - И песня! Боже мой, какая у вас песня! Вы войдете с ней в историю, фройлен! Вам будут аплодировать лучшие залы!...
   - Благодарю вас, - остановила поток его красноречия Татьяна. - Но это не входит в мои жизненные планы.
   Голос ее звучал настолько холодно, что антрепренер даже отступил на шаг, но сдаваться, судя по всему, не собирался.
   - О, прошу прощения, мадемуазель! Прошу прощения! Я был... - зачастил он, оправдываясь. - Я был невежлив. Ради бога! Но, может быть, вы будете так любезны, взять мою визитную карточку. Если вдруг...
   "Если вдруг! - согласился с ним Олег и вошел в кафе, откуда долетало танго. - А почему бы и нет? - спросил он себя, садясь за столик и извлекая из нагрудного кармана пиджака крошечный белый прямоугольник визитки. - Курт Рамсфельд, антрепренер. Берлин... "
   Безумное предложение Рамсфельда показалось сейчас чрезвычайно интересным. Ведь певица имеет обыкновение гастролировать... Изумительное прикрытие, если подумать, - просто как у Маты Хари, а летом в Берлине Олимпиада, и...
   "Да, - решил он. - Это следует обдумать, но Мата Хари плохо кончила..., впрочем... "История в первый раз - трагедия, во второй - уже фарс", - как утверждал кто-то очень умный... или древний?"
   - Кофе и рюмку коньяка, - сказал он кельнеру и закурил.
  

***

   До отправления поезда на Париж оставалось еще шесть часов, и Баст фон Шаунбург решил наведаться в немецкое посольство. В конце концов, со службы в Гестапо он никуда пока не уходил, а в Вене вполне мог оказаться и в рамках своего задания, до сего дня носившего, надо сказать, весьма расплывчатый характер. "Противодействие активности русской разведки...". Но, с другой стороны, любимец Гейдриха был в СД, что называется, свободным художником, и делал, в принципе, что хотел. В рамках генеральной линии, разумеется, но, тем не менее.
   "Вот именно!" - Олег бросил окурок в пепельницу, положил рядом с пустой рюмкой деньги и встал из-за стола.
   Голова, как ни странно была ясная, и сердце успокоилось. Все-таки немец та еще сволочь - прямо-таки "беовульф" какой-то, а не мужик из плоти и крови. Но Ицковичу - в его-то положении - все это как раз кстати, потому что, имея несколько иной жизненный опыт и темперамент, да еще и влипнув в историю с "попаданием", вел он себя последние часы, - а может быть и дни, но об этом даже думать не хотелось - не лучшим образом. Это если вежливо выражаться. То есть, без мата. Но можно и матом, разумеется, потому как заслужил.
   Не застегивая пальто, Ицкович вышел на улицу. Там было прохладно - даже снег как будто совсем собрался упасть, и это скорее хорошо, чем плохо: бодрило. Он и кашне свое роскошное - натуральный кашемир - запахивать не стал, но вот перчатки натянул. Кто его знает, как там все пойдет, а береженого бог бережет. Во всяком случае, так говорят.
   "Говорят, что кур доят!" - Олег пересёк улицу и решительно вошел в кондитерскую с замечательным тортом из папье-маше, выставленным в украшенной еще, по-видимому, к рождеству витрине. Внутри, как и ожидалось, вкусно пахло ванилью, корицей и сдобным тестом, а за столиком у боковой стены, откуда сквозь все ту же замечательную витрину хорошо просматривался приличный кусок улицы, сидела молодая женщина и пила кофе по-венски из большой фарфоровой чашки.
   - Добрый день, фройлен! - Ицкович чуть опустил подбородок, обозначая вежливый поклон, и одновременно приподнял над головой шляпу. - Если не возражаете, я присяду к вам на минутку?
   Вообще-то Олег как бы задал вопрос, но ответа дожидаться не стал, а сел за столик напротив женщины и вопросительно посмотрел ей в глаза. Бронзовая шатенка, а глаза красивые, миндалевидные, цвета "морской волны" - что-то от хромово-зеленого до кобальтово-синего - не поймешь, меняются от освещения, и как будто слегка прищуренные или чуть припухшие, словно она только что плакала. Красивые глаза.
   "Что-то меня на "металлические" определения потянуло, - подумал Ицкович, - бронза, хром, кобальт... торий, уран... Бомба... Какая бомба? До бомбы еще десять лет!" - споткнулся в цепочке ассоциаций Олег - "Ты делал бомбу?... Нет, гречневую кашу я не умею..." - Вот оно! - "Девять дней одного года"! - Ицкович, уже почти превратившийся в связи с обстоятельствами в Баста фон Шаунбурга, наконец, понял: актриса...
   "Как же ее? Лазарева?... Нет... Смоктуновский, Баталов... Ну же, ну!... Лаврова! Точно! Татьяна, кажется. Надо же опять Татьяна!"
   - Мне позвать полицейского или просто закричать? - спокойно спросила женщина.
   - Зачем? - Баст достал сигареты и протянул женщине. - Разрешите вас угостить?
   - А сигару пожалели? - и голос у нее оказался под стать внешности. Чуть надтреснутый, с легким носовым прононсом. Возбуждающий.
   "Обойдетесь, фройлен ".
   - Вы курите сигары? - в кармане пальто у него была еще одна, и Баст не стал жадничать. Не сейчас.
   Он вынул сигару и галантно протянул даме. О, да. Это он тоже уже понял. Не просто красивая женщина - дама. Породистая, холеная, знающая себе цену...
   "Сучка..." - Пришел к выводу Ицкович.
   - Я пошутила, - улыбка скользнула по красиво очерченным полным губам, но глаза остались спокойными.
   - Кто вы? - она достала из элегантной сумочки серебряный портсигар, разумеется, для длинных, дамских и, естественно, дорогих сигарет.
   Немецкий, несомненно, для нее родной язык, и все-таки она не немка. Впрочем...
   - Себастиан Шаунбург, - представился он.
   - Шаунбург... - задумчиво повторила она, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на недоумение. - Вы имеете отношение к фон Шаунбургам из Баварии?
   - Самое прямое, - разговор принимал интересный, можно сказать, интригующий оборот.
   Пять минут назад Баст рассеянно посмотрел в окно кофейни - пластинку как раз сменили, и звучал медленный фокстрот "Одна ночь в Монте-Карло " - и ему показалось, что в глубине кондитерской напротив сидит молодая, замеченная им уже раньше, шатенка. Разумеется, эту женщину он уже встречал: садясь за свой столик и подзывая жестом кельнера, успел увидеть, как она вошла в кондитерскую. Бутылочного цвета пальто, рыжая лиса на плечах, кокетливая шляпка, из-под которой видны пряди волос в тон лисе, ну может, чуть темнее... Фигура, лицо, показавшееся знакомым...
   "Где я мог ее видеть?" - спросил себя Баст и едва не вздрогнул, вспомнив вдруг, где и когда засек эту женщину.
   Как будто пелена спала с глаз, или вернее с памяти...
   "Вот же черт!"
   Первый раз - если это действительно был первый раз - он увидел ее вчера поздно вечером на вокзале в Праге. Мелькнула неподалеку, среди снующих людей и клочьев пара,- Баст был слишком занят Жаннет и почти не обратил на нее внимания, - мелькнула и исчезла, чтобы возникнуть в дверях уже Венского вокзала. Причем, как вспомнил теперь Шаунбург, женщина не выходила из здания, а входила... чтобы еще через пару часов возникнуть на этой улочке, куда и сам-то Баст попал совершенно случайно.
   "Оп-па, слежка? Возможно".
   Но, с другой стороны, кто же посылает на улицу таких бросающихся в глаза женщин? Но если это не наружное наблюдение, тогда что ей нужно от Шаунбурга и зачем она за ним шпионит?
   - Шаунбург... - задумчиво повторила женщина, и в ее взгляде мелькнуло что-то похожее на недоумение. - Вы имеете отношение к фон Шаунбургам из Баварии?
   - Самое прямое.
   - Тогда, мы с вами, возможно, родственники, - голос звучал ровно, интонации безупречны, но взгляд...
   - Вот как! - улыбнулся Баст. - С какой стороны?
   - Я Кейт Лангенфельд.
   - Мой бог! - ну, по-другому, скажем прямо, Шаунбург отреагировать просто не мог.
   Приехать в Вену, обнаружить эту фантасмагорически непрофессиональную слежку, которую он благополучно прошляпил, и выяснить, что шпионит за ним не кто-нибудь, а сама Кайзерина Кински!
   - Кисси... Бог мой! Что ты делаешь в Вене, и зачем, ради всех святых, ты за мной следишь?!
   Сейчас он ее даже вспомнил. Бог знает, какое их связывало родство. Возможно, кто-нибудь из старших членов фамилии мог бы это объяснить, но не Шаунбург. Однако то, что где-то на периферии родственных связей, среди множества безликих теней, в лучшем случае, имевших имена и географическую привязку, находится и некая Кайзерина Кински, Баст помнил. Он ведь ее даже видел однажды. Лет пятнадцать назад. Но тогда она была совсем маленькой девочкой, да и ему было лет десять... Впрочем, позже кто-то упоминал о ней в контексте Балкан. Однако жила ли она в Софии, Афинах или в Белграде, Шаунбург с определенностью сказать не мог. Где-то там...
   "Или вообще в Италии?"
   И да, еще старушки рассказывали вполголоса какие-то любопытные скабрезности, но Баст их ни разу не слышал целиком.
   - Откуда ты знаешь Жаннет?
   "Вот б...!" - чуть не выругался вслух по-русски Олег.
   - Кисси, ты... ревнуешь?!
   - Я?! Ох, дьявол! Да, нет же! Что ты! Я сплю только с мужиками! - циничная улыбка, но в глазах... страх?
   - Тогда, что тебе до Жаннет и меня? - но, уже задавая этот вопрос, Шаунбург насторожился по-настоящему и спохватился, что почти прокололся.
   Разумеется, вся эта водевильная история со слежкой была смешна. Но не смешными могли оказаться ее последствия. Кайзерина дамочка отнюдь не простая, просто не может быть таковой. Черт, черт, и еще раз черт! Он никак не мог вспомнить, откуда она взялась на их генеалогическом древе, однако, несомненно, она принадлежала к немецкой или австрийской аристократии, а среди этой публики кого только не встретишь. И Кисси тоже могла оказаться информатором Гестапо или, напротив, НКВД, или еще кого-нибудь. Но больше всего Баста встревожило то, что Кейт Лангенфельд Кински, вообще знала, настоящее имя Жаннет, а не то, что было в теперешнем паспорте мадмуазель Буссе и которым сам Ицкович даже не поинтересовался.
   "Коммунистка? Коминтерн? Сюртэ? НКВД?"
   - Мы с ней знакомы...
   - Великолепный ответ! - усмехнулся Баст. - Браво, Кисси! Ты с ней знакома. И я с ней знаком. Познакомился вчера в Праге. Красивая женщина, не правда ли? Но только не говори мне, что вы воспитывались в одном пансионе!
   - Мы не воспитывались в одном пансионе...
   - Где ты сейчас живешь? - Баст решил временно сменить тему.
   - В Софии.
   - Что ты там делаешь? - почти искренно удивился Шаунбург.
   - Я там замужем, - она, наконец, закурила, и Баст обратил внимание на кольца и перстни на ее тонких изящных пальцах.
   "Целое состояние..."
   - Он болгарин? - Шаунбург начинал испытывать к этой истории вполне определенного свойства интерес. Разведчик ведь никогда не перестает быть разведчиком. Таково амплуа.
   - По матери... Впрочем, меня там тоже зовут не Кайзериной, а Екатериной.
   - Екатерина?..
   - Альбедиль-Николова.
   - А где же сам господин Альбедиль?
   - Барон Альбедиль-Николов, - поправила его Кайзерина. - Он дома. Ему, видишь ли, трудно путешествовать.
   - По возрасту или по состоянию здоровья? - уточнил Баст.
   - По обеим причинам, - без тени смущения ответила Кайзерина и выпустила дым из ноздрей. Очень "вкусно", надо сказать, выпустила, элегантно дрогнув крыльями носа. Красивого носа
   "Болгария... А отец нынешнего царя..."
   - Я вспомнил! - улыбнулся Баст и тоже закурил. Почти с облегчением, но только почти. - Ты же должна быть в родстве с царем Борисом. Он из Саксен-Кобургов...
   - Да, он приходится мне четвероюродным дядей... Или... Не важно, - махнула она рукой.
   Вероятно, ей и в самом деле, было неважно. Имея родственные связи с половиной дворов Европы, но, приходясь всем этим сильным мира сего седьмой водой на киселе, трудно найти правильную линию поведения. Но если уж нашел...
   - А Эдуард? - спросил он, чтобы не молчать.
   - Ох, Баст! - затягивалась она не менее "вкусно", чем выдыхала. - Ты ему такой же родственник, как и я. Я была недавно в Лондоне, Эдуард связался с американкой - и внезапно добавила:
   - Не быть ему королем... - и словно споткнулась.
   "Эдуард..." - что-то шевельнулось у Олега в памяти. Что-то важное.
   Англия... год, наверное, восемьдесят седьмой, галерея... Портреты королей... Георг V...
   "Точно! Георг V умер в тридцать шестом... Кажется, зимой. Наследовал ему Эдуард под номером VIII, но коронован не был, а на похороны Георга приехало пол-Европы и даже большая советская делегация: Литвинов, кто-то из военных... Е-мое! "
   - А теперь, Кайзерина Эдле фон Лангенфельд Кински, - сказал он строго. - Будьте любезны объяснить, что это значит? Откуда вы знаете фройлен Буссе? Что ты делала в Праге, Кисси? И какого дьявола взялась за мной следить?
   - Э... - вообще-то он знал таких женщин. И как Ицкович, и как Шаунбург знал. Красивые, стильные - гламурные - в меру циничные и, разумеется, умные. Обычно, они легко крутили и мужиками, и бабами, на беду свою попавшими в их сети. Но даже такие прожженные профессионалки высшего света, как Кисси Кински ломаются иногда, если знаешь, конечно, как их взять в оборот. Олег делать этого не умел, а вот Баст "сделал бы девушку" с первого подхода. За плечи, позвоночником на колено, и... Он даже услышал, как наяву, хруст ломаемых позвонков...
   "Тьфу ты!"
   - Нет, - покачал головой Олег. - Ее зовут Жаннет. А "Э"... Что значит это твое "Э"?
   - Мы познакомились в Париже.
   - Великолепно! - кивнул Олег. - В Париже, в танцевальном клубе.
   - Нет.
   "Так что же ты скрываешь?"
   По правде, Ицковичу начинали надоедать все эти тайны мадридского двора. Таня темнит, эта тоже темнит...
   "Эта темнит, та темнит... Та и эта..."
   И тут Олега "шарахнуло" нечто похожее на озарение, но, с другой стороны, за последние две недели Ицкович стал свидетелем таких невероятных совпадений, что мозг его автоматически искал теперь подобные "чудеса" везде, где только можно. И ведь Таня...
   ...За неделю до нового года неожиданно позвонила Таня. Голос был веселый, настроение, судя по всему, более чем приподнятое и, скорее всего, несколько разогретое алкоголем. "Вы что в Москве уже гуляете?" - поинтересовался Ицкович. - "А я не в Москве уже". - "А где?" - опешил он, пытаясь понять, что там - где-то там - происходит. - "Я в поезде", - рассмеялась Таня. - "Так ты, что по трубке говоришь? - Олег был весь в мыле, Грейси сунула трубку чуть не в воду и на номер абонента на дисплее мобильника он не посмотрел. - Разбогатела разом?" - "Никак нет! Я на минутку. Я в Прагу еду. С Ольгой договорились встретить в Праге католическое рождество". - "С какой Ольгой?" - Не сразу врубился Олег. - "С Ремизовой! Ну, помнишь, я тебе рассказывала?.."
   И точно рассказывала.
   "Ольга..." - впрочем, сейчас Олег помнил только то, что Таня и Ольга жили в одной комнате в общежитии, когда учились в университете. Только Ольга, похоже, была историком... И... Да! У нее же сестра замужем в Австрии. Могла поехать к сестре и договориться с Таней, встретиться на нейтральной территории. А Прага как раз...
   "И выходит..."
   Выходило странно и даже вычурно. Он договорился с Витькой и Степой встретить Новый Год в Амстердаме, и вот они здесь. Все трое. А Таня договорилась с Ольгой, и... Почему бы и нет? И "родственница" что-то не то про Эдуарда ляпнула: "Не быть ему королем"?! - "Ты-то, мать твою, откуда это знать можешь при живом еще Георге?"
   Но, с другой стороны, девицы-то вроде бы договаривались не на Новый год, а на Рождество. Неувязочка получается. Таня однозначно перешла в ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое, то есть, как раз в католическое Рождество, когда, если верить истории про Скруджа происходят очень разные чудеса.
   "А не едет ли у вас, дорогой товарищ, ваша фашистская крыша? Или теперь вместо мальчиков вас на девочек потянуло, причем сразу на всех?"
   - А хочешь, Кисси, я тебе анекдот расскажу? - Олег вдруг обнаружил, что уже минут десять крутит в пальцах незажженную сигаретку, отчего та совсем уже потеряла товарный вид.
   - Какой анекдот? - подняла бровь, удивленная резкой сменой темы разговора Кайзерина. - И не называй меня, пожалуйста, Кисси. Зови меня Кейт, если тебе не сложно.
   - Сложно, - "широко" улыбнулся Ицкович. - А анекдот хороший.
   Как назло, в голову лезли какие-то убогие шутки, которые вполне могли оказаться на поверку старыми и бородатыми, как Карл Маркс и Фридрих Энгельс. А ему требовался знаковый анекдот из того - будущего - времени, который ни с чем не спутаешь, и неправильно не поймешь.
   - Ну, рассказывай, коль приспичило, - пожала плечами Кайзерина. Очевидно, анекдот - последнее, в чем она сейчас нуждалась.
   - Да, так вот, - Олег бросил в пепельницу измятые останки так и не зажженной сигареты, и, достав из пачки другую, неторопливо закурил. - Сидит в Москве народный комиссар...
   - Кто? - удивленно подняла бровь Кайзерина.
   - Народный комиссар, - повторил Олег. - Министр...
   - А!
   - Я могу продолжать?
   - Да.
   - Сидит, значит, в своем кабинете министр, то есть, народный комиссар Путин...
   - Кто? - поперхнулась сигаретным дымом Кайзерина.
   - Народный комиссар Путин, - объяснил Олег, внимательно следивший за реакциями своей дальней родственницы. - Фамилию я, разумеется, придумал. Я не помню, как там его звали на самом деле. Какая-то еврейская фамилия. Ведь ты же знаешь, Кисси, все комиссары евреи.
   - А Путин это еврейская фамилия?
   - Не знаю, - пожал плечами Олег, изображая полного дебила, но не просто дебила, а качественного, то есть, национал-социалистического.
   - А! - кивнула уже порядком дезориентированная Кайзерина. - Да. Я поняла.
   - Хорошо! - улыбнулся Олег. - И вот сидит этот Путин в своем кабинете, а к нему другой комиссар приходит. Мн... Как бы его назвать? Ну, пусть будет, Березовский.
   - Как ты сказал? - она побледнела. Нет, это слабо сказано. У нее кровь от лица отлила. Или как говорят? Ни кровинки в лице?
   - Ну, не знаю, я их еврейских фамилий! - взмолился Баст. - Гусинский, Абрамович, Березовский, Черномырдин, Ходорковский...
   Олег перечислял все фамилии, которые знал, из тех, что на слуху, и которые что-то могли сказать тому, кто знает, о чем, собственно, речь.
   - Ты... - Кайзерина внезапно охрипла, а в зеленых - все-таки они были зелеными - глазах... Ну, пожалуй, Олег мог бы описать это выражение одним словом - безумие.
   - Я... - кивнул он. - А ты... Ольга? Только без истерики!
   Черт! Кто же знал, что ее так проберет, но, слава богу, оклемалась она довольно быстро, и Ицкович - от греха подальше - увел ее из кондитерской на воздух.
  

***

   "Любопытная ситуация..."
   Любопытная? Ну, вы и скажете, сударь! Ведь это, положа руку на сердце, никакая и не ситуация вовсе, а сплошное безобразие. Фантасмагория и сон разума, вот что это такое! Однако же факт: как минимум дважды на протяжении очень короткого времени: в католическое Рождество и в Новогоднюю ночь в Европе случилось что-то такое, что, как говаривали русские народные сказочники, ни в сказке рассказать, ни пером описать! Или, может быть, случилось это не там и тогда, а здесь и сейчас: в смысле, при переходе 1935 в 1936?
   "Нет, это глупость и дебилизм!" - Ицкович выбросил окурок и потянулся за новой сигаретой. - Все это ведь совершенно условно. Вон в России старый новый год вообще десятого января отмечают... или тринадцатого? - не важно..."
   И потом, дело ведь не в дате, а в сути происшедшего. И почему именно они? Чем таким заслужил это приключение доктор Ицкович из Израиля или профессор Матвеев из России? Почему Таня и почему Ольга? И почему именно русские, хотя он-то как раз русский лишь условно и в кавычках, но все-таки почему? А что если и в январе - в православное Рождество - тоже кто-то?... И, может быть, не в одной Европе... В Израиле вообще Новый Год в октябре! Вот будет весело, когда все мы начнем раскачивать лодку... каждый в свою сторону.
   Он взглянул на Ольгу и мысленно вздохнул.
   "Кажется, пронесло..."
   Ну отчего именно у таких ярких женщин, как Кейт, случаются такие вот постыдные срывы? Или истерику следует приписать Ольге? Или все дело в том, что они слишком разные, тихая и славная, бесконфликтная "белая мышь" Ольга Ремизова - библиотекарь из Питера и яркая, пожалуй, даже экзотичная Кайзерина Кински, жадная до удовольствий, циничная и шумная нимфоманка? Все может быть, но одно совершенно очевидно. Когда Ольга ехала в Вену, где жила ее более успешная младшая сестра, удачно вышедшая замуж за итальянца, работающего в аппарате Евросоюза, ей и в голову не могло прийти, что встреча со старой подругой под новый год в Праге, закончится таким вот кунштюком. На самом деле, как подозревал Олег, Ольге новое амплуа поначалу даже понравилось, не могло, не понравится! Во всяком случае, все, что он знал о ее прошлой жизни со слов Татьяны, говорило в пользу такого предположения. Таня несколько раз упоминала свою старую подругу - они жили в одной комнате в университетском общежитии - и, хотя у нее не было повода подробно рассказывать Ицковичу об Ольге, рассказала все-таки достаточно, чтобы составить представление об этой совершенно незнакомой женщине. "Ольга хорошая", - вот главное, что запомнил Олег. Остроумная и симпатичная - даже в команде КВН играла, - но при этом мягкая, интеллигентная, сначала просто спокойная и неконфликтная, а позже - робкая уже, тихая. Такое случается иногда с людьми, у которых жизнь не задалась. Вот вроде бы все стартовые условия имеются, а не пошло. Почему так? Кто же знает. Ицкович и сам таких людей немало повидал. И даже то, что в связи с несчастным кратковременным браком Ольга попала в Питер, где у нее ни родных, ни знакомых, даже это было, что называется "в струю". Если уж не заладилось, так во всем.
   - Еще кофе? - спросил он, увидев, как, промокнув глаза кружевным платочком, Кейт тянется за очередной сигаретой. - Или лучше коньяк?
   - А это смотря, кого ты спрашиваешь... - грустно улыбнулась Кейт, но глаза уже ожили, засветились. - Если Ольгу, то лучше чай, а если эту твою Кисси, то заказывай коньяк, не ошибешься.
   - Значит, коньяк, - и властным движением кисти Олег подозвал кельнера. - Повторить!
   - Сей минут!
   - А ты, Кейт, запомни, - сказал он тихо, когда кельнер оставил их наедине. - Никаких Ольг, Тань и прочих Маргарит больше нет.
   - Да знаю, я! - отмахнулась Кайзерина Кински. - Ты лучше скажи, милый кузен... у вас?...
   - "А у нас в квартире газ"... - ну и что он должен был ей сказать? - У нас... Мы этот вопрос пока не выясняли.
   - Понятно, - казалось, его ответ ее ничуть не удивил. - А что это был за концерт на публике?
   - Слышала? - удивился Олег.
   - Нет, к сожалению, - она благосклонно приняла предложенный огонь и прикурила. - Только видела. Но впечатление, - она коротко затянулась и снова выпустила дым через нос. - Впечатление вы там произвели. Знать бы зачем!
   - А ни зачем! - усмехнулся Олег. - Зачем люди целуются?
   - Ты не знаешь!? - фыркнула, раздосадованная ответом, Кисси.
   - Вот и мы пели, - улыбнулся ей Ицкович. - И с той же целью. Считай, что застукала нас на балконе целующимися.
   Сформулировалось на редкость удачно, потому что, как бы ни сложились их с Таней отношения, заводить роман с неизвестной ему Ольгой и вполне понятной Кисси Олег не собирался. А раз так, то лучше было сразу же расставить все точки над "I", и к вопросу этому более не возвращаться.
   - Значит, поцелуй... - затяжка, намек на улыбку, выдох с прищуром...
   "Стерва!"
   - Намек поняла... - оценивающий взгляд красивых глаз, сияющих то ли от непролитых слез, то ли от играющих в крови гормонов. - Ладно, кузен, насиловать я тебя не стану... - циничная улыбочка. - И соблазнять тоже.
   - А чем же ты сейчас занимаешься? - Олег кивнул кельнеру, поблагодарив за оперативность, и поднял рюмку.
   - Я тренируюсь... - она тоже взяла рюмку.
   - За знакомство! - предложил Олег.
   - За встречу! - серьезно кивнула Кайзерина и медленно "вытянула" все пятьдесят граммов коньяка.
   "Алкоголичка?"
   - Не бери в голову! - усмехнулась Кейт, перехватив его взгляд. - До алкоголизма еще далеко... но, если ничего не менять, думаю, он не за горами.
   - Тогда меняй.
   - Договорились...
   - А почему Таня мне о тебе ничего не рассказала? - вот, значит, что ее волновало больше всего.
   - Мне она о тебе тоже ничего...
   "А я ей о парнях... И выходит, каждый из нас сам себе на уме... Или все дело в чужих тайнах?"
   В принципе, последнее предположение было не лишено смысла. Одно дело рассказать Тане о себе, и совсем другое - о людях, с которыми ее ничего не связывает. Иди знай, кто и как поведет себя в стрессовой ситуации или на допросе... Меньше знаешь, крепче спишь, не так ли?
   "А кстати..."
   Из четверых "попаданцев", известных Ицковичу на сегодняшний день, четверо оказались здесь шпионами. Так почему бы не быть и пятой?
   - Это будет очень невежливо с моей стороны, спросить, на кого ты работаешь?
   - Я не работаю! - слишком быстрый ответ. Слишком хорошая реакция.
   - Ты меня прекрасно поняла...
   - Послушай, Баст, - обворожительная улыбка, кошачий прищур набирающих зелень глаз. - За кого ты себя принимаешь? Ты мне не муж, не любовник... Ты даже родственником мне приходишься чисто условно. У меня таких родственников пол-Европы!
   - Верно! - кивнул Олег. - На этом мы и расстанемся.
   - Что значит расстанемся? - насторожилась Кейт. Похоже, ей это не понравилось.
   - У тебя своя жизнь...
   Остальное было понятно без слов. Он предлагал ей разойтись, как в море корабли и более не пересекаться. И надо отдать Ицковичу должное, он поступал, как настоящий джентльмен и... гуманный человек. Ведь по-хорошему, ему следовало бы свернуть Кайзерине шею. Это понимал он, понимала и она. Свидетелей оставлять не следует никогда. Особенно ненадежных...
   - Зачем же ты меня предупредил? - нижняя губа Кейт предательски дрогнула.
   - Мне не хотелось бы убивать своих, - выделив последнее слово, пожал плечами Олег. - Но не обольщайся, Кайзерина! - он намеренно назвал ее этим именем, и женщина поняла его правильно. - Если выяснится, что я ошибся...
   - Меня прибьет... Жаннет, - усмехнулась, взявшая себя в руки Ольга. - А если... Если я предложу дружбу?
   - Я буду польщен.
   - Я не хочу, я боюсь, оставаться одна... - она вынула из портсигара еще сигарету и посмотрела на Олега. - Здесь здорово, но... одиноко и страшно. Спасибо, - прикурила от предложенной спички и снова подняла взгляд. - А с Жаннет и с тобой... Втроем не так страшно.
   - И поэтому ты полезла за нами шпионить?
   - Было любопытно, что она скрывает, - переживать по этому поводу Кейт явно не собиралась, извиняться - тоже.
   - А что скрываешь ты?
   - Ерунду... - пожала плечами женщина. - Я ни на кого не работаю, Баст. Но я... У меня хорошие отношения с турками.
   - С турками? - искренно удивился Олег.
   - А что такого? Я же не болгарка, а австриячка. Мне их взаимные счеты неинтересны.
   - Значит МАХ... - при упоминании этой аббревиатуры Кейт вздрогнула и снова побледнела. Почти как давеча...
   - Как ты?...
   - Кейт, я много чего знаю... Ты связана с полковником Баштюрком или с генералом Тугаем... Ведь так?
   - Да, - кивнула женщина, даже не пытавшаяся уже шутить. - Господин Баштюрк... Я не знала, что он полковник...
   - Бывала у него в Стамбуле? - самое смешное, что это все, что знал Баст фон Шаунбург о турецкой разведке. Название, два имени... и еще слышал как-то про центр в Стамбуле.
   - Нет, - качнула головой Кейт. - Мы обычно встречаемся в Европе. Баст! Мне... ей... Черт! Мне просто нужны были деньги.
   - Успокойся, Кисси! - Олег решил, что достаточно. Второй истерики он не хотел. - Мне-то какое дело! Да сдай им хоть все тайны болгарского генштаба, я-то здесь причем?
   - Ни причем, - робко улыбнулась Кайзерина и вздохнула с явным облегчением. - Уф, напугал!
   - Какие у тебя планы? - Олег решил, что разговор можно и нужно сворачивать, тем более что и время начинало поджимать.
   - В каком смысле?
   - В самом прямом. Вот что ты делала в Праге? Куда собиралась ехать из Вены?
   - В Праге я... Теперь это неважно, - улыбнулась она. - Он стал прошлым, понимаешь, о чем я говорю?
   - Понимаю, - кивнул Олег. - А сейчас?
   - Сейчас я свободна как ветер. Правда, через несколько дней я должна быть в Голландии...
   - Встречаешься с Жаннет?
   - Дьявол! Баст, есть что-нибудь, чего ты не знаешь?
   - Вероятно есть, но я не знаю, что это, - ушел от прямого ответа Ицкович. - Ладно... Я еду в Париж. Поедешь со мной?
   - Почему бы и нет? А ты точно за мной не...
   - Нет, - и это была истинная правда, но, с другой стороны, и отпускать Ольгу не хотелось. "Свой человек в Гаване" никогда не помешает, а Ольга, как неожиданно вспомнил Олег, была не только своей - то есть, еще одним человеком оттуда - но и профессиональным историком, и работала "там", что характерно, в отделе истории БАН.
   - Ну, как знаешь, - как-то очень "вкусно" усмехнулась Кейт. - А когда мы едем?
   - Сегодня. Где твои вещи?
   - На вокзале, - вздохнула Кейт. - Ты не представляешь, Баст, какая это морока. Три чемодана... И ведь без них совсем не обойтись...
  
  
   Глава 8. Остающимся - Голгофа
  
   Маленькая, уютная Гаага оказывала на Федорчука странное, почти гипнотическое, действие, - хотелось бродить по узким улочкам окраин, заходить в небольшие лавочки и кафе, и смотреть. Просто смотреть, не прикасаясь, молча, как в музее, переходя от одного дома-экспоната к другому, разменивая возможность изучать улицы-экспозиции на звонкую монету минут и шуршащие банкноты часов. Но этой наличности у Виктора как раз и недоставало до такой степени, что он с удовольствием занял бы у кого-нибудь ещё хотя бы сутки, чтобы прийти в себя. Чтобы только не думать о содеянном, только не вспоминать...
   Внезапно возникшая идея "выставить на бабки" Вальтера Кривицкого, советского резидента в Гааге, поначалу вызвала у Виктора лёгкий приступ энтузиазма.
   "Да мы, таких как он, в девяностые на гнилом базаре ловили и на счётчик ставили... Лохов чилийских. Дятлов тряпочных, бисером обшитых", - накручивал себя как перед неприятной встречей или тяжёлыми переговорами когда-то в прошлом. Или теперь надо говорить, в будущем? Бес его разберёт, но смысл-то понятен и этого достаточно.
   Но недаром сказано, "на трезвую голову"! Работа мысли приглушила горячность первого порыва, а вместо необузданных фантазий, в сухом остатке задержались только вопросы, и становилось их - по мере размышлений - всё больше. Есть ли прикрытие? И если да, сколько их и где? Каков распорядок дня резидента? Как проводят день его жена и дочь? И самый главный вопрос: на чём его ломать?
   В том, что матёрый разведчик не принесёт вожделенные доллары и фунты "на блюдечке с голубой каёмочкой" Федорчук не сомневался. Так же как и в том, что у него самого хватит сил, и физических и моральных исполнить задуманное.
   Celebesstraat, узкая улочка - двум телегам не разъехаться - в северо-западной части Гааги, мирно дремлющая в окружении таких же улиц с колониальными именами: Суматранская, Яванская, Моллукская. В нескольких кварталах от железнодорожного вокзала, - полчаса неспешной прогулки среди одинаковых трёх- и четырёхэтажных домиков, настолько плавно переходящих один в другой, что об изменении номера дома можно догадаться только по табличке, и то не всегда. Казалось, названия улиц придают воздуху особый аромат лежащий на поверхности: пряности и кофе, - но в тоже время с послевкусием солёного морского воздуха и застарелой ржавчины.
   Брусчатка, велосипеды у тротуаров, почтовые ящики и редкие люди, настолько чужеродные между стен красного кирпича, что кажутся необязательными среди этого царства вещей. Дом номер 32, в три этажа: на первом - магазинчик антикварных книг герра Лесснера, окна второго и третьего плотно зашторены, - ни горшков с геранью, ни утюгов на подоконниках.
   Возможность слежки осложнялась тем, что все ближайшие кварталы плотно застроены - дома тянутся стеной, практически без разрывов, ширина улиц и почти полное отсутствие деревьев не оставляют мест для укрытия наблюдателя. Выбор modus operandi невелик, - нагло идти напролом и свернуть себе шею, или подумать, подумать...
   "Думай, голова - шапку тебе куплю!"
   Через несколько минут внешне беззаботного фланирования за перекрёстком с Bonistraat решение проблемы нашлось. И имело вид вполне прозаический, с некоторой, обывательской, точки зрения даже умилительный.
   На тротуаре, перед открытой дверью расположился седовласый, немолодой - даже на первый взгляд - господин. Опорой для его несколько грузного тела служило кресло на небольших, явно не приспособленных для перемещения по улицам, колесиках. Господин кутался в шерстяной плед с геометрическим рисунком тёмных тонов, поверх пледа у него на коленях лежала закрытая книга с тусклым, но хорошо видимым издали, золотым тиснением на обложке: "Jacobi Sprengeri et Henrici Institoris. Malleus maleficarum" .
   Виктор усмехнулся про себя, - тоже мне инквизитор на заслуженном отдыхе! Небось, и дыба, списанная по амортизации, в подвале припасена на всякий пожарный случай, и "испанский сапожок" с именной табличкой "За тридцать лет беспорочной службы" от престола святого Петра на антресолях пылится.
   "Впрочем, они же все здесь закоренелые протестанты. Ну да хрен редьки не слаще, пусть благодарность не от Папы Римского, а от наследников какого-нибудь Лютера или Кальвина".
   Рядом с креслом старика, погружённого в созерцание чего-то недоступного случайному свидетелю, скромно сидел небольшой скотч-терьер, - эдакая ожившая сапожная щетка. Поводок его ошейника был привязан к ручке кресла. Хреново, - на искушённый взгляд, - привязан. Хоть и крепко. Подобно хозяину, пёс был занят своими, уж тем более непонятными прохожим-людям, проблемами. Полуприкрытые глаза его казались обращёнными внутрь, навстречу отрицаемой церковью собачьей душе, которая есть тьма египетская по сравнению с человеческими потёмками. Лишь изредка топорщилась верхняя губа, обнажая внушительные клыки вкупе с остальными, - положенными хоть и одомашненному, но всё же хищнику, - зубами. Намёк на рычание, беззвучно проступавший сквозь плотно сжатые челюсти, оставался скорее на уровне тщательно культивируемого охранного рефлекса, нежели прямо и явно демонстрируемой агрессии.
   Федорчук с трудом стряхнул мелкое наваждение с явственным религиозно-философским оттенком, вызванное созерцанием казалось бы обыденной картины отдыхающего породистого пса и его хозяина, открывшего к тому моменту книгу на полях которой рассыпался бисер маргиналий.
   "Хорошо не пудель, язви его в душу. Вроде отпустило немного", - тут Виктор понял, что уже несколько минут стоит на тротуаре рядом с захватившей его внимание и воображение парочкой, - старик и пёс, - и не понимает, что же заставило его перейти на другую сторону улицы, поближе к ним.
   "Тьфу ты, сила неприятная. Чтоб вам пусто было!" - В сердцах высказанное проклятие сорвало невидимый стопор с тугой пружины событий.
   Действие, буквально завертевшееся в последующие секунды, воспринималось в сознании Виктора цепочкой слайдов: "Кошка, выпрыгивающая из открытого окна на тротуар". - "Резкий рывок казавшегося полусонным терьера". - "Прыжок Акелы за добычей". - "Опасно кренящееся кресло". - "Наполненные ужасом глаза старого господина", - но демонстрацию пришлось срочно прервать.
   Федорчук решительно остановил падение старика, и в тот же самый момент поводок лопнул, не выдержав яростного порыва ограниченной в исполнении своих "основных" инстинктов собаки. Терьера пришлось ловить не меньше пяти минут, притом, казалось, он издевался над преследователем, ежесекундно меняя направление движения, оглядываясь на бегу и, - "опять это наваждение!" - ехидно скаля зубы. За время погони жертвами, помимо кошки, конечно же, чуть было не стали два велосипедиста, один молодой почтальон и полицейский, собственно и прекративший этот разгул стихии, приняв на грудь "терьера в прыжке", как защитник принимает футбольный мяч после штрафного.
   Рассыпавшись в извинениях перед потенциальными пострадавшими и в благодарностях перед стражем порядка, Виктор крепко ухватил лохматого возмутителя спокойствия и с поклоном вернул его уже успевшему прийти в себя хозяину.
   Последовавшее за этим приглашение на чашку кофе быстро переросло во взаимную приязнь. Особенно после того как выяснилось что "отставной инквизитор", господин Никлас Ван Бюрен, не только сносно говорит на пяти европейских языках, но и согласен сдать на несколько дней такому любезному молодому человеку как gere Кёек пустующую комнату в своём доме. Сверх оговоренной платы, Виктор легко согласился гулять с непоседливым Burste хоть целый день, с непременным условием не отходить от дома далее двух кварталов, ибо дальше начинались "кошачьи" территории, - "а мальчик нервничает, ну вы понимаете?".
   Федорчук прекрасно всё понимал, кроме одного - невероятного, просто фантастического везения: "Ну вот, начались рояли в кустах и на тротуарах", - бурчал он себе под нос. Но "пятая точка", обычно зудевшая в случае предполагаемой "засады", на удивление вела себя тихо. Со случившимся следовало мириться и использовать случай "на все сто".
   - Вот только готовлю я отвратительно, а кухарка, как назло уехала к родне в деревню, - извинялся господин Ван Бюрен, оказавшийся милым интеллигентным чудаком, читавшим "Молот ведьм" исключительно для "тонкого интеллектуального наслаждения".
   - Ну, вы меня понимаете, молодой человек? Скорее нет, но это не страшно. Лет через сорок поймёте, особенно если дадите себя захомутать какой-нибудь ведьмочке. Ох, и попьёт же она вашей крови, юноша... но это не проблема, рядом есть где перекусить, да хотя бы в кафе Питера Риесмы, что в доме N33. Вполне можете столоваться там.
   Правильная осада, как прелюдия к решительному штурму, начинается с выбора позиции для лагеря. Однако открывать забрало и размахивать флагами с кличем "Иду на Вы" Виктор не собирался. Уютное кафе в доме N33 по Celebesstraat должно было стать основным наблюдательным пунктом, особенно удобным в случае непогоды. Тем более что собаку старого Ван Бюрена там знали и относились к ней подчёркнуто ровно. Косточки не бросали, но кошку запирали в кладовке. Часть этого отношения перепала и на долю немногословного и улыбчивого "бельгийского журналиста". Столик у большого окна, оккупированный им, хорошо виден с улицы, но и улица отсюда насквозь просматривается вплоть до пересечения с Borneostraat.
   Три дня наблюдения за домом Кривицкого принесли более чем положительные результаты. Прикрытие себя не обнаружило, если оно вообще существовало, что по здравому размышлению было бы избыточным для нелегала. Каждый день советский резидент минимум на четыре часа оставался один, после обеда его жена куда-то уходила вместе с дочерью и возвращались они ближе к ужину. Посетители также не баловали вниманием антикварный книжный магазин, за все три дня колокольчик на входной двери прозвонил лишь трижды.
   На третий день, примерно через час после обеда, по "внутренним часам" Федорчука, антиквара посетила дама. Молодая, и как-то по-особенному привлекательная, она вызывала не совсем чётко оформленные ассоциации с виденными, практически в прошлой жизни, картинами европейских художников начала ХХ века. Виктор подумал: - "Девка стильная, да и фигуристая. Не то, что обычная европейская бледная немочь, декаденты плюшевые. Пожалуй, во вкусе Олега будет. Интересно где он сейчас? Наверное, в отличие от меня, потенциальных предателей не пасёт".
   Дама покинула магазин минут через сорок с небольшим бумажным свертком перевязанным шпагатом.
   "Книги? - Во всяком случае, на адюльтер а-ля НКВД не похоже", - решил Федорчук.
   Проходя мимо кафе, за стеклом которого Виктор уже два дня изображал из себя манекен, она улыбнулась, вероятно, каким-то своим мыслям, но так, что сердце Федорчука забилось на противоположном краю тела, а сам он неожиданно смутившись, чего с ним не случалось лет двадцать как, отвел взгляд.
   На четвёртый день, убедившись в отсутствии прямых угроз своим планам, Виктор приступил к активным действиям. Дождавшись ухода фрау и фройлен Лесснер, он открыл дверь магазина.
   - Gotendag, gere Lessner, - эта фраза практически исчерпала голландский словарный запас Федорчука, и он перешёл на французский.
   - Не могли бы вы уделить мне немного своего драгоценного времени?
   - Добрый день, господин...? - Кривицкий принял правила этой, пока непонятной для него игры, ответив также по-французски.
   - Кёек. Андреас Кёек. Журналист из Брюсселя, - Виктор сопроводил представление самой лучшей из возможных в своём исполнении улыбок.
   - Вы счастливый человек, месье Кёек, если можете себе позволить посещать три дня подряд кафе, всё достоинство кухни которого заключается в том, что еда в нём подаётся быстро и горячей, - ответная улыбка Кривицкого также могла служить рекламой чего угодно, лишь бы это вызывало неподдельную радость. - Готов поспорить, что ещё несколько дней, и желудок ваш будет безнадёжно испорчен. Впрочем, я не знаю, как готовит старый Ван Бюрен, возможно ещё хуже. Скажите, оно того стоило?
   - Счастье видеть Вас, герр Лесснер стоит гораздо большего, - Виктор продолжал улыбаться стоя к собеседнику вполоборота.
   За время обмена любезностями он сумел максимально незаметно сократить дистанцию между собой и резидентом, не забывая держать руки на виду.
   "Не спугнуть "пациента", не спугнуть, а то болезный вон как правую руку то и дело к заднему карману брюк тянет..." - мозг Федорчука просчитывал траектории движений, готовясь отдать команду к действию.
   - Вот и коллеги мои подтянулись, тоже журналисты, - Виктор повёл левой рукой в сторону неплотно зашторенного окна - как и я.
   Этого вполне хватило, чтобы Кривицкий "купился", повернувшись вслед за движением.
   "Не знаю, чего ты ждал, - думал Федорчук тщательно "пеленая" бесчувственное тело чекиста, - но явно не банального удара в лоб".
   Так. Теперь дверь - на засов, шторы задёрнуть, табличку повернуть и можно начать осмотр. Вот пистолетик у тебя так себе, - "маузер", пукалка карманная. Но мне хватило бы и тех бельгийских "семечек" что у него вместо пуль. Вдох-выдох, глаза закроем, расслабимся. Что ж руки-то дрожат как у синяка запойного?
   "Извините господа, нервы ни к чёрту", - некстати вспомнился бородатый анекдот, а нервный смешок принёс нечто вроде разрядки.
   Кривицкий очнулся минут через пятнадцать, но уже не свободным, как это было до потери сознания, а надёжно привязанным к спинке и ножкам кресла в необычной позе со спущенными штанами и кляпом во рту. В кресле напротив вольготно расположился "журналист из Парижа" с греческой фамилией. Тут же на высоком столе разложены на взгляд непрофессионала странные вещи: частично разобранный телефон с торчащими проводами, электрический утюг, плоскогубцы и коробка булавок. Резидент был битым волком, и такой набор сказал ему о многом. Даже слишком.
   - И снова: здравствуйте, господин Лесснер! Или вы предпочтёте обращение "товарищ Вальтер"? Могу согласно метрике вас называть. Мне это труда не составит. - Виктор говорил по-русски нарочито медленно и артикулировано, с удовлетворением наблюдая, как в глазах беспомощного резидента буквально плещется недоумение пополам с обидой.
   "Это есть gut, но напустим ещё чуть-чуть туману для полноты картины".
   - Нажаль, идиш не розумею, пан Гинзбург, а то бы добре погутарили с тобой... Я бы тебе спытав, а ты бы мени видповидав...- переход к украинскому языку не добавил ясности во взгляде Кривицкого. Напряженная и, похоже, безрезультатная работа мысли явно проступала на его лице.
   - Не будем тянуть кота за известные органы, а, пожалуй, потянем за них представителя органов иных. Согласен, каламбур сомнительный, но о-очень подходящий к ситуации. Не так ли, Самуил Гершевич?
   Чекист отчётливо задёргался в путах. До него начала доходить безнадежность ситуации и собственная беспомощность. Но более чем возможные мучения, страшила неизвестность. Непонятный "бельгиец", пересевший на край стола и болтающий ногами как мальчишка, пугал своей осведомлённостью и нарочитой беззаботностью, сквозившей в каждом жесте, в малейшей интонации, - уж это распознавать в людях резидент научился, иначе бы не выжил в мясорубке Гражданской и в мутной, кровавой воде послевоенной Европы.
   - Попробуем договориться? Нам с вами ничего другого не остаётся, если конечно сложившуюся ситуацию вы не воспринимаете, как весьма экзотический способ самоубийства, - улыбка Федорчукa стала несколько грустной. Он сделал небольшую паузу, после чего продолжил. - Мне от вас не нужны страшные тайны советской разведки, пароли, явки, имена. Оставьте их себе, может быть потом, когда припрёт, продадите подороже Второму бюро или старым друзьям из сигуранцы. У вас же остались там друзья? Не пытайтесь говорить, рано ещё. Не пришло время главных вопросов - может быть чуть позже, а пока можете изображать из себя "коммуниста на допросе". Мне это даже нравится.
   Виктор слез с края стола и принялся деловито разбирать жутковатый для посвящённого инструментарий: разложил булавки; пощёлкал плоскогубцами, - проверяя "плавность хода"; воткнул штепсель утюга в ближайшую розетку. Достал из кармана коробок спичек и, небольшим перочинным ножом, извлечённым из другого кармана, заточил десяток разными способами. Потом связал пяток спичек тонкой ниткой, перед этим обломав четыре почти под основание серной головки, и оставив пятую, целую спичку, торчать в центре. Немного подумал и смастерил ещё одну, такую же, конструкцию.
   Всё это он нарочито проделывал на виду у "товарища Вальтера", иногда даже с некоторой театральностью поднося к его лицу готовые орудия добычи истины. Лицо чекиста побелело, лоб украсили крупные капли пота, но в глазах недоумение сменилось твёрдой решимостью. Суть её была понятна без слов. Федорчук решил, - с гиньолем пора завязывать. Эффект достигнут.
   - Мне представляется, что настало время изложить истинную причину моего к вам визита, Самуил Гершевич. Она проста как мычание - это деньги и бланки документов, которые, несомненно, у вас есть. Я не стал искать тайник самостоятельно, дорожу временем, знаете ли. Будучи знаком, не только с вашими, так сказать, паспортными данными, но и точно зная о направлении деятельности руководимой вами резидентуры в Западной Европе, я счёл возможным обратиться с просьбой в удовлетворении которой, надеюсь, мне отказано не будет. Короче, деньги и документы или, - на лице Кривицкого проступила, несмотря на кляп, довольно ехидная усмешка, - я вынужден буду подождать час-полтора до возвращения вашей жены и дочери. Супруга ваша меня мало интересует, я подозреваю, что вы с ней ещё те два сапога... яловых. Дочкой же я с удовольствием, - несмотря на мерзость ситуации, Виктор придал лицу выражение крайнего предвкушения такого развития событий, - займусь у вас обоих на глазах. Думаете, все железки и деревяшки - для Вас? Ошибаетесь. Для чудной маленькой девочки это будет сюрпризом. Ведь это её кукла сидит на вашем письменном столе?..
  
   Виктор Федорчук, Афганистан, осень 1982 года
  
   Кукла. Большая, заграничная, с мелкими светлыми кудряшками синтетических волос, в розовом коротком платьице расшитом блёстками, в белых гольфиках и красных виниловых туфельках. Голубые глаза её смотрели на мир с нескрываемым удивлением: "Ах, как всё вокруг интересно..." И даже маленькое бурое пятнышко на подоле платья не портило впечатления от игрушки. Маленькое бурое пятнышко... кровь Пашки Лукьянова...
  
   Рота вышла на окраину кишлака, оставленного басмачами ранним утром, после короткого боя с арьергардом банды, уже неделю терроризировавшей окрестные селения. Вышла без потерь - ну не считать же таковыми разбитые в кровь локти и коленки, да несколько несложных вывихов у "молодых", резвыми козликами скакавших по придорожным валунам.
   А на обочине пыльной дороги, у глинобитного дувала крайнего дома лежала кукла, настолько резко выделяясь на общем жёлто-буром фоне своим мирным и таким нездешним видом, что сержант Федорчук в первый момент даже сморгнул несколько раз и потряс головой, отгоняя наваждение.
   - Старшой, глянь, кукла... - шёпотом сказал Пашка Лукьянов, толкнув Виктора локтем в бок. - Я сбегаю?
   - Я те сбегаю, куркуль тамбовский... - в словах сержанта, сказанных вполголоса, не было злости, только немного раздражения на эту... эту... розовую ерунду, в общем. Что лежала у дороги, всем своим видом нарушая картину только что закончившегося боя. - За сектором следи, кукловод хренов!
   - Так я ж не себе, тащ сержант, сестричка у меня... Катька... соплюха совсем, такую же просила, когда я в армию уходил, - Пашка аж шмыгнул носом от нахлынувших мыслей о доме. - Гэдээровскую... а я не смог тогда, хоть и обещал. Ну, тащ сержант, ну, пожалуйста! - взмолился он.
   Федорчук знал Пашкину историю... от ротного, которому проболтался замполит. Молодой парень, из небольшого тамбовского села, потерявший в одночасье и мать и отца, погибших в прицепе рухнувшего с обрыва трактора, Лукьянов до призыва в армию один воспитывал младшую сестру. И косить не стал, когда повестка пришла, только отвёз её к бабке с дедом - родителям отца - в соседнюю деревню. В общем - не простой судьбы парень... И эта его крестьянская основательность, порой граничащая в глазах "городских" сослуживцев с вполне раздражающей прижимистостью, ставшая основанием для беззлобного прозвища: "куркуль тамбовский"
   - Подожди немного, - прошептал Виктор, легонько хлопнув Павла по плечу. - Если всё нормально - подадут сигнал, будем выдвигаться на кишлак... Да, заберёшь ты эту куклу, не пропадёт!
   Лукьянов в ответ промолчал, только засопел, чуть громче чем обычно вдыхая и выдыхая сухой, ещё не согревшийся с ночи, воздух предгорий.
   Сигнал подали через десять минут, и Пашка так умоляюще взглянул на Федорчука, что тот, не задумываясь, махнул рукой - "Мол, что с тобой, с куркулём делать!" - но вслух сказал - уже громко, для возможных слушателей - сделав приличествующее случаю строгое лицо:
   - Пойдёшь по правой стороне дороги, заодно и посмотришь, что это там такое розовое лежит. Только аккуратно, а то мало ли... Понял задачу?
   - Так точно, тащ сержант! - лицо Лукьянова мгновенно расцвело улыбкой, да так, что Виктор не удержался и улыбнулся в ответ.
   А через три минуты младшего сержанта Павла Лукьянова не стало. Небольшой заряд взрывчатки, присыпанный мелкими камнями и, видимо, был рассчитан на ребёнка. Но... вмешалась дурацкая случайность, из которых, порой, и состоит война. Один из камней, размётанных взрывом, прогремевшим после того, как Пашка поднял с земли игрушку, - по-видимому, сработал взрыватель разгрузочного действия, - попал парню в висок. Крови почти не было. Только маленькое пятнышко, невесть как попавшее на подол платья куклы, которую Лукьянов так и не выпустил из рук, падая спиной вперёд на пыльную афганскую землю.
   Спустя считанные секунды, когда Федорчук подбежал к месту подрыва, всё было кончено - Пашка уже не дышал. В его мёртвых глазах застыло удивление... подлостью и несправедливостью окружающего мира. Мира, в котором мишенью - нет, не случайной жертвой, а именно мишенью - становятся самые беззащитные существа, дети. Так они и лежали рядом, удивлённо глядя в быстро зарастающее тучами утреннее небо: младший сержант Лукьянов - простой парень из русской деревни - и большая кукла в розовом платьице с блёстками...
   Потом Виктор так и не смог себе объяснить - почему он бережно достал куклу из рук погибшего товарища и положил в свой рюкзак. На самое дно. Казалось, из памяти выпали несколько часов. Федорчук бесстрастно выдержал жесточайший разнос от командира, отвечая в положенных местах уставными фразами. Внутри его образовалась пустота, никак не желавшая заполняться... Хоть чем-нибудь.
   Через две недели, уже в Кабуле, Виктор попросился в группу сопровождения машины с продуктами и подарками для детского дома. Командир разрешил, зная, что Федорчук понимает фарси и может связать несколько расхожих фраз на этом языке. Попросился только для того, чтобы отвезти туда куклу... будь она проклята! И отдал... отдал первой попавшейся большеглазой девчонке в синем в красную полоску шерстяном свитере поверх ситцевого платьишка. И уже уходя, услышал, как та говорит тихим детским шёпотом, будто не обращаясь ни к кому конкретно:
   - Смешной шурави... куклу привёз... Зачем? Ведь здесь нет детей...
  

***

   В этот момент к горлу Федорчука подступил комок, а на глаза стали наворачиваться слёзы.
   "Что ж я, сволочь, делаю! Куда меня несёт!" - но резидент этого не увидел, - вдруг закрыл глаза и, насколько позволял кляп, завыл, пытаясь порвать верёвки, однако привязан он был на совесть.
   Уняв предательскую дрожь во внезапно вспотевших руках, Виктор как можно резче и болезненнее выдернул кляп изо рта Кривицкого. Тот, казалось, не заметил нарочитой грубости и хрипло сказал, почти прокаркал:
   - Девочку не тронь, сволочь белогвардейская. Она не виновата.
   - Ошибаешься, очень даже виновата, - переход на "ты" прошёл незаметно. Ничто так не способствует сближению двух взрослых мужчин как хороший удар в лоб, - в том, что оказалась в опасном месте в опасное время. В том, что отец её - редкая скотина, - не озаботился о безопасности дочурки и прикрылся ею в своих шпионских играх, - тут Федорчука внезапно осенило, - баб всяких принимает, пока жены дома нет...
   - Вот же сучка французская! Сдала, тварь дешёвая.
   - Мерзко даже не это, - Виктор, казалось, не заметил последней фразы, - а то, что ждёт тебя впереди. Гадалка из меня хреновая, но на пять лет вперёд я тебе предсказание сделаю. Метеорологи от зависти удавятся. Слушай сюда, "рыцарь плаща и кинжала" недоделанный...
   Дальнейшее было уже не интересно. Шифроблокноты, бланки паспортов, печати и штампы, спецчернила и спецперья, банальные пачки банкнот и столбики золотых монет. Через полчаса Виктор покидал магазин антиквара Лесснера с большим саквояжем, завёрнутым в бумагу так, чтобы походил на стопку книг. На лице его застыла полуулыбка, оскал, если приглядеться внимательно, но желающих разглядывать лицо молодого человека, неспешно идущего по улице с опущенной головой, не встретилось.
   Даже обычно игривый как все терьеры Burstе, которого Федорчук оставил на попечение официанту кафе, перед визитом к "антиквару в штатском", весь обратный путь вёл себя удивительно тихо и старательно не смотрел в сторону пусть временного, но хозяина.
   В подсобном помещении магазина по адресу Celebesstraat 32 остывал, уже покрывшийся характерными синими пятнами, труп капитана госбезопасности Вальтера Кривицкого. Маленький "Маузер" лежал рядом с человеком, причина смерти которого заключалось в том, что в будущем история его жизни получила слишком широкую известность.
   Прощание со старым Ван Бюреном вышло тёплым, хоть и слегка скомканным. Федорчуку не удалось отказаться от подарка, настойчиво предлагаемого, внезапно проникнувшимся к нему чуть ли не отцовскими чувствами, квартирным хозяином.
   - Возьмите этот портсигар, он почти новый, а я недавно бросил курить. Возьмите, сделайте приятно старику, да и вам он лишним не будет, серебро как-никак, а вы человек молодой, путешествующий, может и пригодится когда-нибудь, да и обо мне вспомните добрым словом.
   В результате, контраргументы Виктора оказались слабее сказочной, насколько он знал европейцев, щедрости старика. Федорчук стал обладателем массивного, почти в три четверти фунта серебра, гладкого, без рисунков и надписей, портсигара.
   - Чемодан, вокзал... куда? - задался Виктор естественным в его положении вопросом, но решение пришло само собой, - конечно же в Гавр. Там - на пароход, три недели океанского путешествия и здравствуй, "город хорошего воздуха": Буэнос-Айрес. Пусть его знания о Южной Америке ограничиваются прочитанными в детстве книгами Ганзелки и Зикмунда, авантюризма нам не занимать, сами с кем хочешь поделимся. Пересидеть "в пампасах" год-другой, пустить корни, а дальше - на север, благо война Чако уже завершилась, и новых вооруженных конфликтов на континенте не предвидится. Сначала в Мексику, потом, если Бог даст, можно и до Штатов добраться. И буду я не Андреас Кёек, а, к примеру,... в общем, кем захочу, тем и буду!
   "Расписание пароходов знаешь, балбес? - быстро опустил себя с небес на землю Федорчук, - а то припрёшься в Гавр и будешь торчать как... прыщ на лбу". В Гааге оставаться смысла не было, близкое знакомство с местной полицией, пусть даже и в качестве свидетеля, в его планы не входило.
   Для начала следовало попасть хотя бы в Брюссель, разобраться с новоприобретенным "имуществом" и заказать билеты на океанский лайнер.
   "И всенеп-г-еменнейше, - мысленно подпустил ленинской картавинки Виктор, - пе-г-вым классом".
   Как там говорили древние греки: "Люди делятся на живых, мёртвых и тех кто в море?", - и уж коли переходить в третью категорию, то стоит обеспечить себе там максимальный комфорт. Тем более что денег у меня теперь, как у дурака махорки...
  

***

   Мягкий диван купе поезда, везущего Федорчука в Брюссель, располагал к дремоте, но не тут-то было. Расслабиться не получалось, хоть тресни, а мысль об ударной дозе алкоголя была отметена как провокационная и вредительская. - Только гомеопатия! Никакой шоковой терапии, - мысленно провозгласил Виктор и, свернув пробку у купленной в вокзальном буфете плоской бутылки коньяка, сделал первый, осторожный глоток. На ум в этот момент откуда-то пришла странная аллегория с цыплячьей шейкой здравого смысла, хрустящей в мозолистых лапах реальности. Впервые за много лет захотелось перекреститься, настолько она была осязаема.
   Последние несколько дней Виктор ощущал себя чем-то вроде механической игрушки, не лишённой проблесков интеллекта, но всё-таки по определению тупой и ограниченной. Движущейся с маниакальным упорством к понятной, но от этого не становящейся своей, кровной, цели. Теперь, казалось, кончился завод пружины или сели батарейки, если говорить в терминах будущего. Что было причиной такого состояния, он даже не хотел задумываться, давным-давно приравняв "интеллигентскую" саморефлексию к мастурбации с явными элементами садизма. Короче, наступил полный и окончательный "game over" .
   "Реципиент" вёл себя на удивление тихо, да и что прикажете делать мальчишке, пусть и с немалым жизненным опытом, буквально придавленному битым и тёртым, во всех смыслах, пятидесятилетним мужиком?
   "Как хрен с лимоном против дижонской горчицы", - ассоциация не заставила себя ждать. Также как очередной "микроскопический", по личным меркам Виктора, глоток коньяка.
   Естественный, - чёрта с два! Противоестественный, как не крути, - шок от "переноса" наложился на привыкание к новому телу и периодические поиски, в дальних закутках сознания, следов первоначального "владельца" молодой "оболочки". К счастью, удивляться Виктор разучился ещё четверть века назад, в Афганистане. Жестокая реальность необъявленной войны с неявным, чаще всего, противником, вытравила любые поводы для удивления. Мир с тех пор стал восприниматься как совокупность вводных... "Солдат, не спрашивай", - вот и четвёртый тост подоспел. "А как же третий?" - пробовала возмутиться обыденная часть сознания. "Как-нибудь потом. Если захочу".
   "За Самуила Гершевича Гинзбурга. За настоящего мужика, нашедшего единственно правильный выход. Земля пухом тебе, капитан". - Виктор махнул ещё глоток из горла. Соседей по купе не имелось, и некому было удивиться молодому - пожалуй, на чей-то взгляд, даже слегка лощёному - мужчине, пьющему прямо из горлышка бутылки коньяк и отчего-то часто моргающему, словно в глазах у него щиплет от нестерпимого желания плакать. Плакать... от вынужденной своей жестокости, от безысходности чужого, не своего, бытия, от обречённости правильного, но тоже чужого, выбора.
   Как Кривицкий ухитрился освободить одну - правую - руку, Виктор не отследил. Также как не успел он остановить прыжок резидента вместе с креслом к столу, где лежал пистолет обойму которого, как и патрон из патронника, Виктор по счастью, успел вытащить от греха подальше. Оставалось только изумлённо смотреть как человек, несущий, как ему казалось, на себе неподъёмный груз - ещё не свершившегося и только что состоявшегося - предательств, почти сладостно, с непередаваемо злобной улыбкой, направляет ствол в его, Виктора, сторону и нажимает спусковой крючок.
   Сухой щелчок затвора произвёл разительные перемены в лице "товарища Вальтера". Злобное торжество сменилось даже не недоумением, но обречённой решимостью. Резидент изогнул шею, поднёс свободной рукой угол воротника рубашки ко рту и резко сомкнул зубы. Доля секунды прошла, прежде чем разом обмякшее тело упало на пол.
   - Самурай, бля, - только и смог сказать Федорчук во вдруг обострившейся тишине. Откровенно идиотский - в европейском понимании, но единственно правильный с точки зрения русского солдата, и тут возражений от "реципиента" не последовало, - поступок, сильно облегчил отношения Виктора с совестью, но только лишь в тот, конкретный, момент. Если бы не этот отчаянный прыжок, резидента пришлось бы гасить.
   "Что за жизнь сучья, - взорвался Виктор, - для убийства уже придумали столько эвфемизмов, что скоро забудем, как это на самом деле называется. Но никогда, сдаётся мне, не забудем, как это делать. Слишком хорошо нас учили и почему-то мы оказались лучшими учениками..."
   Непреодолимо захотелось курить. Делать это в купе Виктор не стал. - "Терпеть не могу спать в прокуренном помещении. Утром воняешь как невытряхнутая пепельница, и чувствуешь себя соответственно". - Вышел в коридор и опустил до половины тяжёлую раму вагонного окна.
   В проходе полупустого и тихого в этот час вагона Федорчук оказался не один. Через купе от него, с незажженной сигаретой, зажатой как карандаш, в левой руке, у приоткрытого окна стояла невысокая, чуть полноватая брюнетка со странно знакомым профилем. "Чёрт, где же я мог её видеть? В Париже, а может быть в Марселе? О, вспомнил! В кино про этот, как его... секс в городе. Правда, там она почти блондинка. Но как похожа..."
   Нечего скрывать, в прошлой жизни эта актриса очень нравилась Виктору. Он вообще был неравнодушен к женщинам подобного типа, с телом греческой богини и лицом библейской красавицы. В них было нечто такое, что заставляло совершать безрассудные поступки и не сожалеть о последствиях. "Ибо нет ничего слаще, чем утонуть в огромных глазах её, чем касаться ладонями округлых бёдер её, чем припадать губами к лону её..."
   "У меня определённо рвёт крышу. Так. Курим и бегом в койку. Иначе я эту красавицу, с глазами полными вековой скорби, прямо сейчас начну в лютеранство склонять. Прямо здесь. В коридоре, на половичке. Пьянству бой, а блядству - хер... Угу. Душ бы сейчас. Контрастный".
   Дверь купе прелестной незнакомки открылась и мужской голос, с явным восточно-европейским "грассированием", позвал: "Дорогая, ты скоро? Дети не хотят засыпать без своей мамочки". Ему вторил детский голосок: "Мамочка, мы тебя ждём!" Очарование полутьмы вагонного коридора, освещаемого лишь стробоскопическими огнями тусклых придорожных фонарей, было бесповоротно разрушено.
   "И слава Богу! - подумал Федорчук, закуривая и жадно затягиваясь щиплющим нёбо и горло крепким французским табаком. - Только чужих баб мне сейчас не хватало. Для комплекта к чужому телу и биографии".
   Умывшись и прополоскав рот холодной, изрядно припахивающей мазутом, железнодорожной водой, Виктор вернулся в купе почти свободным от лишних в его нынешнем положении желаний. Смывая мерзкий привкус во рту ещё одним микроскопическим глотком коньяка, он сопроводил дар солнечной Франции "третьим" тостом. "Повод" к нему только что разбередил мужское естество Федорчука практически до потери самоконтроля.
  

***

   Мысли Виктора были также безрадостны и нудны как январская погода в Гавре. Пароход почти через сутки и эти сутки надо прожить. Банально протянуть время, не светиться, без суеты забуриться куда-нибудь где тепло, где наливают и кормят. Туда, где толпа становится шапкой-невидимкой для одиночки, и самое страшное, что может произойти, - пьяная драка с матросами. С такими, например, как эти два перца в тяжёлых суконных бушлатах, - изрядно приняли на грудь парни, судя по походке. Догнать? Тут всего-то метров пятьдесят... Хорошо, видать, погуляли...
   "Эх, ребята, как мне вас сейчас не хватает. Отставить драку! Ажаны набегут, придётся объясняться, а мне, всё ещё с паспортом "бельгийскоподданного" и прошлыми подвигами, они, как говорится, "не упёрлись" никуда. Fucking enemies! Есть здесь хоть одна приличная забегаловка? Не рюмочно-распивочная, а хотя бы пельменная".
   "Шутить изволите батенька?"
   "Только и осталось, что висельным юмором пробавляться. Не свои так чужие "реализуют".
   "Какие к бениной маме "свои", какие "чужие"? Занесла нелёгкая в слугу двух господ! Вот и крутись теперь, как хочешь! Ну, ничего, где наша не пропадала. Наша пропадала везде, однако".
   Вывеска кафе словно вынырнула из мерзкой утренней мороси на противоположной стороне почти пустынной в этот час улицы. Витрина молочно-белого стекла светилась тем особенным светом, всю прелесть которого можно оценить только промозглым январским утром в чужом приморском городе, когда ты только что сошёл с поезда, а тебя никто не ждёт, и идти тебе, собственно, - некуда.
   Набухшее от сырости пальто и шляпу с уже обвисающими полями приняла большая вешалка с рогами в виде якорных лап, предусмотрительно намертво прибитая к полу. Полусонный гарсон принял заказ на ранний обед или вчерашний ужин. Количество и выбор блюд не вписывались в убогие рамки континентального завтрака. "Хорошо, что кафе недалеко от порта, - подумал Виктор, - никого не удивит столь контрастирующий со временем суток заказ".
   Оглядевшись, Виктор с невесёлой усмешкой заметил, что в очередной раз инстинктивно - или, подчиняясь рефлексам "реципиента"? - выбрал самое стратегически выгодное место в кафе: столик в углу справа от входа, рядом с матовым стеклом витрины.
   - Прошу прощения, месье, - гарсон возник почти неслышно, - вы готовы подождать свой заказ полчаса? На кухне нет свежих яиц, поставщик задерживается.
   Лицо гарсона излучало, - несмотря на некоторую утреннюю помятость, - искреннее смущение нарушением заведённого порядка вещей и было настолько забавным, что Виктор улыбнулся,
   "Кажется впервые за неделю, - почти автоматически отметил внутренний наблюдатель, - ну и хорошо, хватит носить на морде "служебно-розыскное" выражение. Люди шарахаться начинают".
   - Нет проблем, э-э-э...
   - Робер, месье.
   - Вот что Робер, принеси мне пока кофе, большую рюмку кальвадоса и свежие газеты.
   - Хорошо, месье. Сей момент, - ответил гарсон и, так же бесшумно как подошел, - удалился.
   Виктор вынул из кармана пачку "Галуаз Блё" и спички, положил на столик, придвинул пепельницу. Ее хоть просить не надо, на курящего здесь и сейчас никто не косится.
   "Вот и славно, трам-пам-пам... Что ж погано-то так..."
   Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса.
   "Так. Шестая будет лишней", - казалось, мысль Виктора единственная реальная вещь в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, - ну и хрен с ней.
   - Гарсон, повторить!
   Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона.
   "Фигово видать герои Ремарка жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!" - думал Федорчук, зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток.
   В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже "орюмился" прямо за инструментом, судя по мелкой таре, - какой-то огненной водой, и потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то вроде регтайма.
   Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям исполнял что-нибудь "душевное".
   "Какая такая ностальгия, - почти разозлился он, - этого нет, не было и возможно не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!"
   Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту.
   - Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование...
   Музыкант огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашёл ни того ни другого.
   -Да, конечно.
   "Клиент всегда прав!" - усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть "К Элизе". Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой "ученической" вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту.
   И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова:
  
   Дай вам Бог, с корней до крон
   Без беды в отрыв собраться,
   Уходящему - поклон,
   Остающемуся - братство.
  
   Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поёт. По-русски. Поёт, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности.
  
   Вспоминайте наш снежок
   Посреди чужого жара,
   Уходящему - рожок,
   Остающемуся - кара.
  
   Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так как это могут только русские мужики. Степан всё порывался что-нибудь сломать. Еле удержали.
  
   Всяка доля по уму,
   И хорошая и злая,
   Уходящего - пойму,
   Остающегося - знаю.
  
   "Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин, - с неожиданной яростью подумал Виктор, - сука ты, братец-кролик!".
  
   Но в конце пути сияй
   По заветам Саваофа
   Уходящему - Синай,
   Остающимся - Голгофа.
  
   Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас - что называется - "с головой". Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы - созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста:
   - Я не знаю, о чём вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю вашего языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь даётся человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Ещё раз простите...
   - Спасибо, месье музыкант, и прощайте.
   Виктор встал из-за пианино и прошёл прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе.
   Дождь продолжал моросить, Федорчук шёл прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо вернуться в Париж.
  
   Виктор Федорчук, Париж-Ницца-Париж, 14-16 января 1936 года
  
   Сообщение, Виктор получил через тайник на Монмартре - один из многочисленных "почтовых ящиков" Особой группы НКВД в Париже, и расшифровал спустя час на квартире, снятой на имя Гастона Руа, места "для маневров" ему не оставили. Тут уж, или служи, или беги. "Куратор", своевременно извещённый о смене паспорта и личности Вощинина, назначал встречу в Ницце, в отеле "Альгамбра". На завтра, послезавтра "и далее - по стандартному графику". Нельзя сказать, что дисциплина в "группе Яши" в полной мере походила на военную, тем более - по отношению к некадровым сотрудникам Иностранного отдела, но и вольности дозволялись лишь в строго отмеренных пределах. Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте...
   Вытряхнув пепел от сожжённого сообщения и блокнотного листка с расшифровкой в раковину умывальника, Федорчук задумчиво помешивал остатки обгоревшей спичкой, пытаясь осмыслить содержание только что полученного распоряжения. "Прибыть по указанному адресу в назначенное время" - тут все предельно ясно и двойной трактовки не предусматривает, но что означает требование соблюдать "особую внимательность и осторожность при подходе к месту встречи"?
   Зачем, спрашивается, повторять прописные истины при жёстком ограничении объёма текста, способного вместиться в обычную телеграмму? Картинка не складывалась, хоть убей!
   "Или, ситуация развивается таким образом, что и встречу отменить нельзя, и... очко играет?"
   Возможно, кто-то встал на их след, и теперь куратор перестраховывается, пытаясь и дело сделать, и под раздачу не попасть.
   Осторожно пустив воду - холодную, разумеется, а какой ещё ей быть в недорогой "меблирашке"? - из вычурного бронзового крана, Виктор смыл пепел, руки намылил куском сероватого мыла с резким химическим запахом и тщательно ополоснул.
   "Чёрт! - ругнулся он среагировав, наконец, на запах. - Мыло-то, похоже, хозяйственное... вот поленился достать из несессера свое, туалетное, теперь мучайся. А раздражение если на коже?... - и тут же, без паузы оборвал себя - Ты о чём думаешь, умник? Кожу ему, видите ли, жалко! Белая кость, голубая кровь... Тут в любой момент тебе башку могут оторвать за художества, но об этом не ты думаешь..."
   И уже неважно, от кого пришли такие мелочно-бытовые мысли: от самого Виктора или от "барчука" Митеньки, главное, что они отражали внутренний раздрай в мыслях Федорчука, так толком еще и не пришедшего в себя после поездки "за зипунами" в Гаагу. Захотелось выпить, чего-нибудь крепкого и "сногсшибательного", вроде давешнего, гаврского кальвадоса. Тупо долбануть градусом по мозгам... Но только захотелось, а за хотенье денег пока не берут.
   "Так и сопьёшься, от избытка чуйств, болезный... - прокомментировал Виктор спонтанный, и такой русский по сути, порыв растрёпанной души. - Хорошо, хоть объявление в газету успел дать. Или поторопился? Впрочем, что сделано, то сделано. Степан сейчас в Англии, по амбарам с сусеками "в Сасексе" метёт, Олежка - где-то по Европе мотается по делам фашистским. Так что, будем считать, зазор по времени у нас есть. Или я один такой гордый и отважный, что остаться решил?"
   Виктор собрал вещи в саквояж, который, по сути, так и не начал по-настоящему разбирать после приезда и заселения. Оставил у консьержки записку, на всякий случай - "А случай, он, знаете ли, разный бывает... потому, напишу, что уехал дней на пять..." - и сразу же, практически без паузы, посетовал на невозможность срочно заказать такси обычным телефонным звонком.
   "А ещё говорят: прогресс, век скоростей..." - раздражённо пробурчал он, вызвав одобрительный кивок немолодой дамы, следившей за приходящими и уходящими жильцами, впрочем, не отвлекаясь от столь скоростной работы спицами не глядя на вязание, что Виктор увидев такой профессионализм чуть не рассмеялся.
   Авто до Лионского вокзала, откуда отходили поезда на Ниццу, Федорчук "поймал" через пару минут, но пришлось периодически подгонять шофёра, неспешного, кряжистого и седоусого дядьку - типичного уроженца Нормандии. Времени катастрофически не хватало. Хорошо ещё, что на Лазурном берегу по зимнему времени мёртвый сезон, и билеты не нужно заказывать заблаговременно. Но, шутка ли, без малого тысяча километров в один конец! Почти сутки в поезде... Глядя на серые, точно по погоде, парижские улицы, сменяющие одна другую за окном видавшего виды "Рено" - "ползёт, как черепаха беременная, прости господи!" - Федорчук пытался припомнить, сколько тогда, - в его время, - занимала поездка на скоростном экспрессе из Парижа в Ниццу... Выходило, что никак не больше шести часов. И совершил её Виктор как минимум дважды в оба конца, как только позволили свободное время и средства, открывая для себя европейские исторические курорты, описанные русскими классиками.
   Проспав почти всю дорогу в купе полупустого вагона, где он оказался единственным пассажиром, Федорчук сошёл на перрон вокзала в Ницце, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера...
   "И позавчера - тоже. А всего-то и нужно было: выспаться толком, не пить алкоголь - переспать и недопить, - мысленно улыбнулся Виктор, - ну и курить поменьше".
   Отказав подбежавшему было носильщику, ибо отдавать нетяжёлый, в общем-то, саквояж следовало считать пижонством, Виктор направился к камерам хранения.
   Обменяв саквояж и некоторую сумму в сантимах на жестяную бирку с номером, Федорчук прошёл через зал ожидания, полюбовался на богато украшенный вестибюль вокзала и, придав лицу выражение "мне не до вас", просочился через ряд скучающих на привокзальной площади таксистов.
   От вокзала до "Альгамбры" - прохладный приморский ветерок придавал мыслям дополнительную бодрость - полчаса неспешным шагом, никак не больше. Дождя нет, а до условленной встречи ещё три часа.
   "Состоится она или нет? - думал он, неторопливо шагая по городским улицам. - Будем считать, что состоится, так что вопрос с ночлегом пока отнесём к несвоевременным".
   По крайней мере, с номерами проблем быть не может - мертвый сезон, а даже близ вокзала гостиниц имелось никак не меньше дюжины.
   Незаметно проверяясь, впрочем, так и не обнаружив слежки, Виктор вышел на авеню Вильбуа Марей к отелю "Альгамбра", но не напрямую, а описав широкую дугу, через бульвар Симье и авеню имени бельгийского короля - тезки мультяшного кота-миротворца - Леопольда. Дорога заняла почти два часа: Федорчук, не забывая проверяться, дважды попил кофе, съел несколько булочек с корицей, выпил рюмку коньяка и прочитал какую-то местную газету трёхдневной давности, - разнообразных "заведений" по пути хватало с избытком.
   По его мнению, сложившемуся ещё в той жизни, Ницца несла на себе неизгладимую печать курортной провинциальности. За гордыми названиями авеню и бульваров скрывались узкие, не шире чем в Гааге, улочки, изредка застроенные невысокими, в два-три этажа, домами, летом утопавшие в зелени деревьев.
   "Если видишь здесь чётырёхэтажный дом, то девять шансов из десяти, что это гостиница, - усмехнулся Виктор, проходя мимо низкой ограды отеля "Флорида". - Интересно, а изменилось ли здесь что-нибудь за семь десятков лет?" - с этой мыслью он решительно шагнул в сторону парадного входа...
   До времени назначенной встречи оставались считанные минуты. В широкое окно ресторана "Альгамбры" открывался отличный вид на авеню Вильбуа Марей, за столиком невидимым с улицы Федорчук сидел, с очередной чашкой кофе, на этот раз - для разнообразия - со сливками. Редкие прохожие, спешащие по делам, и ещё более редкие автомобили слегка разбавляли картину зимнего утра.
   "Впрочем, какое утро? - Виктор взглянул на часы. - Половина двенадцатого! - Уже полчаса как день наступил, если по-нашему считать... Ага! А вот и господин Росси пожаловал..."
   Высокий представительный мужчина, пожалуй, немногим старше тридцати, появился в зале как черт из коробочки. Федорчук готов был поклясться, что не видел его ни на улице, ни входящим через высокие двустворчатые двери ресторана. Но такое появление куратора нисколько его не удивило, ибо память Вощинина мгновенно и услужливо напомнила, что Франсуа Росси несколько лет руководил персоналом этого отеля и уж кому, как не ему, знать все входы и выходы.
   Пока вошедший о чём-то беседовал с метрдотелем, небрежно махнув рукой в сторону соседнего с федорчуковским столика, Виктор глянул в окно, и глаза его через несколько секунд до крайности поскучнели... С разных концов улицы к парадному входу Альгамбры подъехали два приземистых чёрных Ситроена "Траксьон Авант" и... из из них никто не вышел - ни один человек. Подскочивший было, открыть дверь, гостиничный бой, видимо, услышал из приспущенного на секунду окошка нечто такое, что тут же исчез как наскипидаренный. А когда Федорчук уже готов был оторваться от не сулящей ничего хорошего - вдобавок еще и вызвавшей тянущее ощущение под ложечкой - картины, за его спиной прозвучал голос Росси:
   - Гастон, не оборачивайтесь, у нас есть не меньше пяти минут, - голос куратора прозвучал почти ровно, лишь лёгкие нотки злости выдали напряжение момента.
   - Они уже приехали? - продолжил Франсуа. - Вы явно их увидели...
   - Да, - негромко ответил Виктор, - на двух машинах. Пока не выходят. Это за вами?
   - Скорее - за вами... - грустная усмешка собеседника чувствовалась даже спиной, - а точнее за тем, кто придёт на встречу со мной. Впрочем, к чёрту подробности! У меня к вам один вопрос: где вы были десятого января?
   - В Голландии, в Амстердаме, где и оставил вам сообщение о смене документов прикрытия. Новые документы, как уверял продавец, чистые... а что собственно произошло?
   - Ничего хорошего, но ещё раз повторю: к чёрту подробности... - Росси замолчал, а через несколько секунд послышался шелест складываемой газеты, чьи-то приближающиеся шаги и, после короткой паузы - звяканье столовых приборов...
   - Приятного аппетита, месье Аббиа! - сказал кто-то, видимо - официант.
   - Спасибо, Ролан! И принесите остальное минут через десять, хорошо?
   - Да, месье... жаль, что вы бываете у нас так редко, извините... - прошептав последние слова, официант отошёл от столика...
   - Скажите, не упоминал ли кто-нибудь из ваших коллег-журналистов, - эти слова Франсуа выделил особо, - или из иных коллег, в последнее время о Гааге? А конкретно - о планирующихся там силовых акциях?
   - Погодите, дайте подумать... что-то мелькало... - Федорчук судорожно пытался выиграть драгоценное время.
   "Ну, вот и приплыли, похоже, друг ситный, - подумал он. - Завертелись колёсики после смерти Вальтера. Теперь товарищи чекисты носом будут землю рыть... Ладно, была не была!"
   - Да, мелькало, - продолжил он, - но на уровне обрывков разговоров, проходных фраз... ничего такого, чему можно придать значение и сделать выводы. Но теперь картинка складывается... - Виктор говорил быстро, захлёбываясь, будто и вправду торопясь не успеть высказать то, к чему пришёл внезапно, под влиянием правильно сформулированного вопроса. - Судя по всему, в Гааге кто-то кого-то увидел, знакомого ещё по Румынии... или по Югославии... и этот знакомый не относится к числу... - тут Федорчук замялся, пытаясь подобрать нужное слово, - тех, чья жизнь и здоровье должны быть сохранены.
   - Это кто-то из наших товарищей? - добавил он, придав голосу достаточную степень озабоченности.
   - Да, - как бы нехотя ответил Росси, - и он погиб. В сложившейся ситуации у вас, Гастон, есть только один выход: немедленно... вы слышите?.. немедленно покинуть пределы страны. Тем более что вас решено направить в специальное учебное заведение на родине... Вы меня слышите?
   - Слышу, месье Франсуа... - Виктор говорил медленно, не поворачивая головы. Взгляд его был прикован к вышедшим из машины и быстро двинувшимся к парадному входу "Альгамбры" пятерым крепким мужчинам в одинаковых пальто и шляпах. На ходу каждый из них сунул руку за отворот пальто, или в карман. - "Будут стрелять?" - подумал Виктор, и продолжил вслух:
   - Мне кажется, за нами уже идут.
   - Так, Гастон... не суетитесь. Оставьте деньги на столике и идите в сторону служебного хода... направо - дверь на кухню, налево - на лестницу для персонала. Прямо - подсобные помещения. Вам - налево. Дальше... - Федорчук прервал куратора на полуслове.
   - Я знаю, что дальше. Внутренний двор правого крыла, живая изгородь и каменная ограда с калиткой... я уже был здесь, - нетерпеливый взгляд, брошенный на часы, ладонь, хлопнувшая по лбу - как знак рассеянности - и на стол упали несколько смятых купюр.
   - Тогда, удачи! Сумеете оторваться - выждите не меньше недели. Потом... впрочем, вы знаете, что делать потом, - последние слова Росси сказал уже в спину Виктору, подхватившему пальто и шляпу и устремившемуся в сторону спасительного выхода.
   "Только бы они не перенесли засаду... только бы эти идиоты стояли там, где стояли... - мысль, больше похожая на мольбу, билась в сознании Федорчука. - Господи, пронеси!"
   Полчаса назад, выглянув на задний двор отеля "Флорида", отделённый от задворков "Альгамбры" каменной оградой с парой калиток, он заметил двух мужчин, внешний вид и поведение однозначно указывали на их принадлежность к одной из французских силовых структур... Вроде того молодчика, которого Виктор - или тогда ещё Дмитрий? - "приголубил" в Марселе. Парный пост перекрывал пути возможного отхода с места встречи, и с этим надо что-то делать...
   Крадучись, буквально - на цыпочках, Федорчук подобрался к калитке, где должны были стоять полицейские - "или контрразведчики? А какая, на хер, разница?" - и внимательно прислушался. Чиркнула спичка, кто-то негромко закашлялся, прикрыв рот. В ответ что-то злобно прошипели свистящим шепотом.
   "Тут они, голубчики..."
   Легко перемахнув с ходу невысокую ограду, Виктор обрушился прямо на голову засаде, подмяв под себя одного шпика, и успев крепко врезать ногой в падении, точно в живот, другого. Свернув шею оглушённому врагу, - "рука на подбородок, другая - на затылок..." и резкий рывок отозвавшихся хрустом позвонков, - Федорчук тут же поднялся, прикрываясь безжизненным телом. Получивший удар в солнечное сплетение, полицейский стоял на коленях, но уже оправился и тянул из кармана револьвер...
   Время, казалось, начало растягиваться. Достать оружие мертвеца Виктор не успевал, поэтому просто сунул руку в карман чужого пальто, нащупал пистолет, стоявший на боевом взводе, и просто подняв руку вместе с полой, дважды нажал на спусковой крючок.
   Выстрелы сквозь толстый драп пальто прозвучали негромко, а два отверстия на груди так и не успевшего обнажить ствол шпика стали лучшим подтверждением того, что Федорчук успел раньше.
   Он успел сделать сегодня всё, что хотел, но, уже сидя в купе парижского поезда, и пытаясь унять дрожь в руках, задался одним вопросом: "А теперь-то что делать?.."
   Но ответа на этот вопрос у него пока не было...
  
  
   Глава 9. Шерше ля фам
  
   Олег Ицкович, Париж, январь 1936
   Пока ехали в Париж, времени для размышления над злободневными проблемами нового бытия почти не оставалось. Баронесса требовала повышенного внимания к себе, а, кроме того, то ли и в самом деле была страшно болтливой, то ли ее на нервной почве несло, но только казалось, что Кайзерина Николова не замолкает ни на мгновение. И ведь не дура. Это-то очевидно. Не глупости порола и не чепуху молола, если не считать чепухой "тайны мадридского", то есть, разумеется, болгарского двора. Грамотная, интеллигентная речь, разумные, если не сказать большего, мысли, своеобразный юмор - порою грубоватый, иногда циничный, но всегда подлинный - и знаний разнообразных вагон и маленькая тележка, но, помилуй бог, как же всего этого для Ицковича много! Так что расслабиться удалось только в Париже, где они остановились в солидном, но не обязывающем отеле. Вообще-то баронесса собиралась в "Риц", но Олегу удалось ее переубедить. Ему там светиться ни к чему, да и дороговато. Но и ей, если подумать, там сейчас лучше не появляться.
   - По родственникам и знакомым соскучилась? - поднял бровь Олег. - Тогда, может быть, к мужу съездишь, проведаешь старика? - так затейливо он озвучил простую мысль: "Пошла нах..., заткнись, достала!"
   Красотка поджала губы, сверкнула зеленью глаз, вдруг ставших изумрудными, но спорить перестала, и, отобедав в обществе "кузена Баста", отправилась отдыхать, успев пожаловаться на мигрень. А вот кузену спать не хотелось совсем, но и гулять по Парижу оказалось некомфортно. Погода испортилась. Под ногами слякоть, и сверху тоже что-то такое капает, не слишком очевидное: то ли снег с дождем, то ли дождь со снегом. Одним словом, просто Амстердам или Питер, а не Париж, но делать нечего. А раз так, пришлось идти в кабак. Вообще, получалось, что в новой своей ипостаси - или тело Баста фон Шаунбурга следовало считать аватаром? - Ицкович все свое время проводит в поездах и питейных заведениях, благо средства позволяют, и молодой здоровый организм не возражает.
   "И то хлеб!" - усмехнулся Олег, устраиваясь за столиком в маленьком полупустом кафе. Подозвав официанта, он заказал уже ставшие привычными кофе и коньяк и спросил - есть ли в заведении свежие газеты
   - Разумеется, - сдержанно поклонился гарсон. - Какую именно газету желал бы получить месье?
   - Le Figaro.
   - Я сейчас же пошлю мальчика, - вежливо кивнул гарсон, и через пять минут - Олег даже не успел допить кофе - ему действительно вручили газету. И следующие пятнадцать минут, кляня себя за глупость, Баст фон Шаунбург вынужден был имитировать заинтересованное чтение. Разумеется, Баст в отличие от Олега знал французский, что называется, изрядно, но всё же не настолько, чтобы просто читать и уж тем более, получать от этого удовольствие. Вполне можно было попросить немецкую или английскую газету. Однако, за муки свои Ицкович оказался вознагражден самым неожиданным и щедрым образом: в разделе объявлений он наткнулся на краткое и совершенно невразумительное для непосвященных сообщение о женитьбе некоего Николя Саркози на некоей Карле Бруни. Остальной текст представлял из себя полный бред, который, однако же, расшифровывался, как номер парижского телефона.
   Теперь оставалось только опрометью нестись к ближайшему аппарату и звонить... а кому, кстати? Кто дал объявление? Поскольку сам Ицкович его не давал, полагая излишним, это мог быть или Витька, или Степа. Но кто из них и почему сейчас, а не через месяц или два, как договаривались? Темна вода во облацех...
   В противоположном конце зала какой-то мужик в матросской куртке из толстого сукна и в берете с помпоном наигрывал что-то тихо-тоскливое на аккордеоне, но музыка Олегу не мешала. Он углубился в свои мысли. А подумать, кроме как о неожиданном объявлении, если честно, было о чем. Появление Татьяны, а теперь еще и Ольги, оборачивало историю "трех толстяков" во что-то совсем иное. И, рассматривая теперь весь этот "фантастический роман", Олег не мог не прийти к выводу, что кто бы им так не "подсуропил" - Бог ли это был в своем непостижимом промысле, дьявол, или инопланетяне - у появления всей этой "банды" здесь и сейчас определенно имелся некий пусть и трудно формулируемый, но зато легко угадываемый сердцем смысл. Им предстояло стать провидением, богом из машины, неучтенным и неизвестным фактором... Однако кто-то или что-то - ведь могло случиться и так, что они - пятеро - являлись ни чем иным, как эффекторами природы, пытавшейся скомпенсировать накопившиеся отрицательные изменения - так вот этот кто-то или что-то явно стремились изменить с помощью "перенесенцев" сложившуюся историческую последовательность, переиграть историю, переломить ее ход.
   "Роль личности в истории..." - усмехнулся Олег и с недоумением уставился на пустую рюмку.
   Черт его знает, как это вышло, но он совершенно не помнил, чтобы пил. Однако все уже выпил, и сигарет выкурил... три штуки. И кофе остыл.
   - Гарсон!
   Олег заказал еще кофе, закурил очередную сигарету и решил, что, даже если он ошибается, и ничего провиденческого в его попадании в этот мир, или, вернее, в это время, нет, он все равно будет жить и действовать так, словно провидение, и в самом деле, избрало его своим орудием. Но если так, то следовало серьезнейшим образом обдумать, что и как можно сделать, чтобы остановить рвущийся на встречу с айсбергом безумный "Титаник" европейской цивилизации. И вот здесь действительно достаточно места для позитивного мышления. Думай, не хочу, что называется. Вот он и думал под быстро стынущий кофе, но когда во втором часу ночи добрался-таки до гостиницы, трясло его не по-детски. Даже крепкий организм Шаунбурга с таким объемом никотина и кофеина справлялся на пределе своих весьма серьезных возможностей.
  

***

   - Четвертый, пожалуйста, - войдя в кабинку, назвал Олег номер этажа лифтеру.
   Лифт клацнул стальными сочленениями, и дернулся, останавливаясь - лифтер сдвинул в сторону железную гармошку складной двери, и Олег наткнулся взглядом на два по-кошачьему горящих в полумраке фойе изумруда. Кейт сидела в кресле и курила свою обычную длинную стильную сигаретку, засунув ее еще и в костяной мундштук.
   "Кейт..."- выяснялось, что называть ее Ольгой, хотя бы и мысленно, Ицкович не мог. Не получалось. Ни вслух, ни про себя, никак. Вероятно, дело в том, что ее-то он совершенно не знал. Не видел никогда, никогда с ней не говорил. Впрочем, он и Кайзерину не знал тоже. Но "Кисси" была физически реальна, осязаема, "дана в ощущениях".
   "Дана в ощущениях... И кем же она дана? Съест-то он, съест, да кто ж ему даст?"
   - Что не спится? - спросил, стараясь говорить ясно и без запинок. Получалось совсем неплохо, и походка тоже...
   - А тебя, Баст, где носит? - взгляд уверенный, но какой-то "плывущий", голос вибрирует, как басовая струна альта, но Шаунбург, разумеется, назвал этот инструмент по-немецки: Bratsche. Ну, где-то так и есть - струны настроены на квинту ниже скрипичных.... И голос этот заставляет вибрировать нервы.
   "Вот ведь ведьма!" - ведьма и есть: бронза волос в слабом свете электрического бра отдает совершенно уже лисьей рыжиной, и глаза горят как у ночной охотницы, и...
   - Милая, - улыбается Баст фон Шаунбург, удивляясь наглости своей кузины. - Разве я обязан тебе отчетом?
   - Отчетом не обязан, - сдает назад Кайзерина фон Лангенфельд Кински или, вернее, баронесса Альбедиль-Николова. - Но мог бы и предупредить, что уходишь. Я беспокоилась...
   - В следующий раз обо мне, пожалуйста, не беспокойся, - Баст достал сигареты и начал охлопывать карманы в поисках спичек.
   - А я о тебе и не беспокоилась, - тонкая рука протянула ему зажигалку. - Я беспокоилась о себе.
   Баст закурил и с интересом посмотрел на Кейт. Ну что ж, она была такой, какой и должна была быть. Фокстрот, танго...
   "Таня..."
   - Хочешь выпить? - спросила она, как ни в чем, ни бывало.
   - Идти в бар...
   - У меня в номере есть.
   У него в номере выпивки нет, а у нее, оказывается, есть!
   "Она что, в чемодане с собой возит?" - разумеется, это был риторический вопрос. Ему абсолютно все равно, откуда у Кайзерины выпивка, но могло статься, что подобное предположение не лишено оснований. Что можно возить в трех таких чемоданах, какие таскала за собой кузина Кисси? Даже военно-полевую кухню, не то, что бар.
   - Арманьяк?
   - Ну-ка! - Баст взял из рук Кейт бутылку. - У тебя хороший вкус, золотце. Очень хороший...
   Это оказался довольно редкий купаж Гастона Леграна, и, судя по запаху - бутылку уже не только открыли, но и почали - арманьяк действительно так хорош, как должен быть, если судить по цене. Вдохнув запах, и даже зажмурившись на мгновение от предвкушения удовольствия, Баст плеснул в бокалы, и поднял свой:
   - Прозит!
   - Прозит!
   - Скажи, Кисси, - спросил Баст, медленно, со смакованием сделав глоток, пережив чудо послевкусия, и, переведя дух, прикурив сигарету. - Что ты тогда сказала про Эдуарда?
   - А что? - сразу же насторожилась Кейт.
   - Да, что ты в самом-то деле! - Баст от удивления даже руками развел, чуть не расплескав при этом драгоценный напиток. - Я же тебя не о твоих любовниках спрашиваю. Ты помнишь, когда умрет Георг?
   - Двадцатого января, - она поставила бокал на стол, встала, прошлась по комнате, оглянулась на Баста через плечо. - Что-то еще?
   - Да, - кивнул Баст. - Кто входил в делегацию СССР на похоронах?
   - Литвинов, Тухачевский... остальных, извини, не помню.
   - Тухачевский... - что-то в этом определенно было. - Он ведь на крейсере?...
   - Нет, - перебила его Кейт. - На поезде. Через Польшу и Германию. И везде с остановками. Встречи, переговоры.
   - И в Париже?
   - И в Париже, - она все еще смотрела на него через плечо. Обворожительная женщина... - Но не перед похоронами, а после. Он сюда десятого февраля приедет... Прозит!
   - Прозит! - согласился Баст и приник к бокалу, а когда снова поднял взгляд, она уже стояла прямо перед ним, в тонкой белой и с белыми же кружевами шелковой комбинации. Когда и как она успела снять платье, Баст так и не понял, но и не стал над этим думать. Тонкий шелк ничего, в сущности, не скрывал, но заставлял воображение работать на полную катушку.
   - Я так и буду стоять перед тобой, как Ника Самофракийская?
   - У Ники нет головы! - возразил Баст, вставая. - Ее в губы не поцеловать!
   Его шатнуло от усталости, но он устоял, взял женщину за плечи, почувствовал под пальцами прохладную шелковистую кожу, и притянул к себе, ловя губами мягкие податливые губы.
  

***

   Говорят, что от коньяка голова не болит. Врут эти знатоки, как всегда, или просто пили недостаточно. Или это наложившийся эффект от передозировки кофе и табака? Возможно. По крайней мере, когда Ицкович проснулся, голова у него буквально раскалывалась. Даже жить не хотелось... минуту или две, до тех пор, пока не обнаружилась притулившаяся к его правому плечу Кейт. Одежды на ней не было. Впрочем, на нем тоже, но если рассматривать себя ему и в больную голову не пришло, то вид обнаженной Кисси отвлек Олега от весёлого перестука стайки маленьких дятлов внутри собственного черепа. С того ракурса, что определялся положением двух тел в пространстве, зрелище открылось настолько завораживающее, что на некоторое время даже дыхание для Ицковича стало неактуально.
   "Н-да..." - а вот это была уже вторая членораздельная мысль, пробившаяся через все препоны, и оказалась она первой, не лишенной содержания.
   Олег осознал, наконец, что произошло сегодня ночью, и ему стало стыдно. Стыдно перед Ольгой, перед самим собой, даже перед женой Баста, и уж особенно перед Таней.
   "Хотя тут-то что?... Никто-никому-ничего-ничем... сплошной "платонизм" и переписка Абеляра с... как ее там? - подумал Баст в полусне. - Хотя нет! Чего это я?! Он же, вроде, Элоизе сначала ребенка сделал, а уже потом, когда его... Тьфу-Тьфу-Тьфу! А Таня тоже, как девочка... Два дня вместе, и ни да, ни нет. А я не железный, между прочим!"
   Но тут прижавшаяся к нему грудью Кайзерина повела во сне плечом так, что движение это передалось ее полной груди, и Олег сразу же забыл об угрызениях совести. А в следующее мгновение или чуть дольше - он только успел подтянуть левой рукой сползшее с них одеяло - Ицкович уже снова спал, чтобы проснуться через час с ясной головой и отчетливым желанием продолжить дело, начатое ночью. И здесь, что показательно, его ожидало полное понимание и даже неподдельный энтузиазм "передовых представителей" австрийской аристократии.
   В себя пришли, разумеется, не сразу, и ведь дамам "перышки чистить", что кавалерам коня после охоты или сражения обихаживать. Это, конечно, если грума нет и прочей челяди, но и у Кайзерины никого, чтобы помочь, - под рукой не оказалось.
   "Бедная Кисси..."
   Впрочем, насколько понимал Баст, это был отнюдь не первый случай, когда баронесса путешествовала налегке, прихватив с собой всего три чемодана - сущие пустяки - самых необходимых при такой походной жизни вещей.
   Сам он действительно довольствовался малым, и, хотя после ночи любви плохо думается о прозе жизни, фон Шаунбург проявил чисто немецкий практицизм и того же происхождения педантизм. Из полудюжины рубашек, как минимум, четыре, а по максимуму все - нуждались в стирке. О ней же мечтали и его носки и нижнее белье. Но тут можно было кое-что и прикупить, а вот костюм следовало непременно отпарить. Получалось, что обстоятельства просто не оставили ему выбора: темно-серые фланелевые брюки и пиджак из темно-коричневого вельвета. А вместо галстука - шейный платок.
   "Все хорошо... - констатировал Баст, рассматривая себя в зеркале. - Но ведь замерзну к едрене матери".
   Действительно, в Париже было холодно и промозгло, но если под брюки у Шаунбурга поддеты шелковые кальсоны, - а Баст не отказался бы теперь и от шерстяных, но таковых у него, увы, не нашлось - то майка, рубашка и пиджак под элегантным, но всего лишь демисезонным пальто - тот еще паллиатив.
   Но зато выглядел фон Шаунбург замечательно. Помылся, побрился, оделся, словно фат на прогулке. Выкурил заныканую с позавчера сигару, выпил большую чашку кофе с сахаром, принесенную по его просьбе из ресторана вместе с бутылкой коньяка. Коньячку Баст капнул в кофе - буквально пару ложек, - кто сказал "столовых"? - и благодаря всем этим мерам полностью восстановил свое душевное равновесие.
   "Мадам, после того, что между нами было, я, как честный человек... А что было-то?"
   Вот эта последняя реплика лучшим образом и отражала модус операнди Кайзерины Альбедиль-Николовой Кински. Ни тени смущения, разумеется, и никаких душевных драм. И в самом деле, с чего бы? Впрочем, нет. Тень смущения - но именно тень - все-таки промелькнула разок в ее посветлевших при утреннем солнце глазах, но Баст подозревал, и не без веских на то оснований, что смущалась чужая и незнакомая ему библиотекарша из Санкт-Петербурга, а вот баронесса на такие подвиги совершенно неспособна. Вернее, способна-то она как раз на многое, но если уж уложила в постель понравившегося ей мужика, то, верно, не затем, чтобы потом об этом жалеть.
   - Извини, Баст, - рассеянно улыбнулась Кейт, открывая дверь через две минуты после того, как он постучал первый раз. - Я еще не готова, но это не займет много времени. Садись в кресло и...
   "Наслаждайся представлением".
   - ... покури, - скользящий в никуда взгляд, ироническая улыбка и что-то еще до кучи, чего Баст пока не понял.
   Оставалось гадать, чем она занималась весь прошедший час, если была все еще в пеньюаре, под которым - лишь короткая шелковая комбинация. Разумеется, белоснежная и обязательно по фигуре, по хорошей фигуре... В общем, выглядела Кисси потрясающе, в первозданном смысле этого слова. Она буквально трясла Баста фон Шаунбурга, взяв его за грудки - за лацканы пиджака - вытрясая из него дурь, то есть, всех прочих баб...
   "И юных блондинов. Что существенней!" - усмехнулся мысленно Олег, сбрасывая наваждение и вновь, хоть отчасти, становясь самим собой.
   Естественно, Кисси нравилась не одному только Басту. Она и Ицковичу нравилась, но Олег в этом смысле был сейчас несколько крепче. Или все дело во времени суток и степени усталости?
   - Не торопись, Кисси, - сказал он, усаживаясь в кресло и закуривая сигарету. - Мы никуда не опаздываем.
   Она одарила его чудной улыбкой и соответствующим взглядом - "И не надейся, Баст, я спешить, не намерена..." - и "продолжила" прерванный туалет. На повестке стояли шелковые чулки. Ну, кто бы сомневался! Есть ли что-нибудь более эротичное, чем красивая женщина, натягивающая на стройные ноги тонкие, цвета топленого молока, чулки? Вероятно, есть, но в голову сразу не приходит. Особенно если ты как раз тем и занят, что смотришь, не в силах оторвать взгляд, как эта чертовка надевает чулки.
   "Вот же! Ох,... Твою... твою..." - Олегу стоило немалых усилий справиться с природной магией женственности, которой кузина Кисси владела в совершенстве, но он все-таки преуспел. Закурил не суетясь, выпустил дым, взглянул "рассеянно" в расшторенное окно, снова перевел взгляд на Кисси, и, усмехнувшись, попросил:
   - Ты бы рассказала мне, пока одеваешься, что там... тогда было с поездкой Тухачевского.
   - С какой поездкой? - она была обескуражена, но еще не решила, как реагировать на такое откровенное хамство.
   - Ты сказала, что десятого февраля он приедет в Париж. Об этой поездке что-то известно? С кем он встречался? Где? О чем говорил?
   Баст фон Шаунбург казался в меру деловит, но не пережимал. Не допрос все-таки, а светская беседа, да еще и в контексте отношений, осложненных случайным сексом.
   - А что это ты вдруг заинтересовался маршалом? - она вновь стала беззаботна, и голос ее звучал не то чтобы игриво, но чрезвычайно возбуждающе, хотя, видит бог, какой подтекст можно вложить в эту давнюю историю?
   "Которая на самом деле еще даже не произошла".
   - Да, просто любопытно, - Олег пока и сам не знал, почему вдруг заинтересовался Тухачевским. Что-то такое крутилось в голове, но пока неотчетливое, неясное.
   - Расскажи, что помнишь, - попросил он.
   - Он был в Париже с десятого по шестнадцатое февраля. Встречался с военным атташе Венцовым-Кранцем... обед в посольстве... Он там, вроде бы, наговорил лишнего...
   - Вроде бы? - переспросил, заинтересовавшийся этой оговоркой Олег.
   - Информация о его беседе с румынским военным атташе, не помню фамилии, содержится в таких источниках, что вполне могла быть инспирирована...
   - Кем?
   - Ну, не знаю, - пожала она плечами, пристегивая к поясу правый чулок. - Гестапо, например,...
   "Бинго!" - все так и случилось, вероятно. Просто этим делом занимался кто-то другой, однако и Шаунбургу было известно об интересе Гейдриха к Тухачевскому.
   - Слушай, а ты откуда все это знаешь? - спросил Олег, неожиданно сообразивший, что, хотя Ольга, как грамотный человек, историк и библиотекарь, могла знать что-то интересное о Тухачевском, но, с другой-то стороны, с чего бы ей все это знать?
   - Не поверишь! - улыбнулась Кейт, сбрасывая пеньюар и направляясь к платяному шкафу. - Я одному типу за семьсот долларов собирала библиографию по июньскому процессу. Он диссертацию писал.
   - А... - понял Олег, и чуть было не потерял нить мысли, увидев, как Кейт надевает платье.
   "Черт!"
   Но, следует признать, зрелище оказалось захватывающим, и, кроме того, Ольга не обманула ожиданий: она прочла Олегу такую содержательную лекцию о Тухачевском вообще, и о его посещении Парижа в частности, что вскоре Ицкович и думать забыл о соблазнах молодой плоти. Он беспокоился только об одном, как бы не расплескать всю ту информацию, что вывалила на него любезная Ольга Сергеевна. Но, к счастью, Баст фон Шаунбург обладал незаурядной - если не сказать большего - памятью, да и Олег на свою "стариковскую" пока не жаловался.
  

***

   Следующие три дня прошли на редкость хорошо и спокойно. Олег гулял по Парижу, - то в одиночестве, то в компании Кейт, которая так и не смогла окончательно превратиться для него в Ольгу - акцентируя внимание на некоторых градостроительных особенностях этого великого города, или сидел в библиотеке, восполняя пробелы в образовании, как Ицковича, так и Шаунбурга. Однако по вечерам - воленс-ноленс - Баст обязался развлекать свою кузину, не позволяя той заскучать и, не приведи господь, впасть в меланхолию. Однако будь то опера, Мулен Руж или "Максим", заканчивалось все одним и тем же. Ицкович, давший себе с утра "честное фашистское" не поддаваться больше на чары баронессы Альбедиль-Николой, вечером или, вернее, ночью находил себя в ее постели или для разнообразия ее в своей. И самое неприятное, что это начинало ему нравиться, а угрызения совести звучали все глуше и глуше.
   Лишь в первый из трёх дней, не выдержав, Олег решил обязательно проведать Федорчука и выяснить, наконец, что тут происходит и почему. Но из идеи ничего не вышло, только потерял почти два часа. По указанному адресу - на этот раз Олег проверялся, как положено - Витьки не оказалось. Однако у консьержки его дожидалось письмецо. Впрочем, понять из этой коротенькой писульки что-нибудь вразумительное, кроме того, что "твой друг Гастон" - а именно такое имя значилось в "эльзасском" паспорте - куда-то срочно уехал, но скоро - "дней этак через пять" - вернется, было невозможно. Чертыхнувшись по-немецки и приведя этим консьержку едва ли не в ужас - еще бы, проклятый бош, как-никак - Олег покинул доходный дом, где под вымышленным именем квартировал Федорчук.
   На четвертый день утром он все-таки расстался с кузиной Кисси, условившись встретиться здесь же, в Париже, через несколько дней. И Кейт благополучно уехала в Голландию на встречу с подругой, не подозревая, впрочем, что Олег тоже предполагает - хоть и чуть позже - увидеться с Татьяной. А пока Ицкович снова оказался совершенно свободен и предоставлен, наконец, самому себе. Тут-то и выяснилось, что делать ему совершенно нечего. То есть, на самом деле работы нашлось выше крыши: хоть официальной - фашистской, хоть неофициальной - попаданческой, но ничего "такого" делать как раз и не хотелось. К тому же в голове назойливо крутилось запоздалое опасение, что, несмотря на все благие намерения, - а намерения эти были высказаны Ольгой по ее личной инициативе - случайно или умышленно, но Кейт проболтается об их "парижских каникулах". Разумеется, это было бы неприятно, но...
   "Сам дурак!" - твердо решил Баст и отправился в синема. В конце концов, сделанного не воротишь. А мучаться сожалениями как девица, - то ли давшая раньше времени, то ли не давшая вовремя (вот ведь горе!) или и вовсе давшая, но не тому, - Олег полагал излишним. Один чёрт, ничего уже не исправишь, только изведешься весь.
   Просмотрев четыре фильма подряд - говеные, надо сказать, фильмы, но зато аутентичные - и хлопнув в промежутках и после по рюмахе коньяку, Олег пришел к выводу, что жизнь - все-таки хороша, и жить хорошо. Теперь можно бы и в отель отправиться, чтобы выспаться за все прошедшие дни, но сначала Олег все-таки снова наведался в логово пана Федорчука. Однако Виктор все еще не вернулся, и это начинало не на шутку тревожить. Ведь сам же дал объявление. Дал, дал, нечего увиливать! И где теперь его черти носят?
   Обдумав сложившуюся ситуацию, Олег написал Виктору короткую ничего не значащую записку по-французски, в которой, скрепя сердце, указал номер телефона отеля. Сделал он это вопреки науке конспирации, но что же делать, если три, с позволения сказать, шпиёна хреновых не додумались даже код какой-нибудь убогий изобразить. Одно успокаивало. В отеле кроме Шаунбурга живет еще, как минимум, три десятка мужиков и немалое количество баб, так что, иди узнай, кто оставил Гастону записку без подписи? Да и с чего бы вообще узнавать?
   Вот после этого Олег действительно поехал в отель, пообедал плотно в ресторане и отправился на "боковую". И надо сказать, спал как убитый. Без снов и сновидений спал. И проснулся только в девятом часу утра на следующий день, и то только потому, что до портье дозвонился месье Гастон Руа и просил передать месье Шаунбургу привет и лучшие пожелания...
  

***

   - Где тебя черти носят? - Олег ни радости от встречи, ни раздражения, накопившегося за время ожидания, скрывать не собирался. - Я как дурак, несусь через всю Европу, прибегаю в Париж, а его, понимаешь, нет и все.
   Самое смешное, что "немец" осыпался с Ицковича, как сухая шелуха с лука, стоило только остаться наедине с Федорчуком, и убедиться (разумеется, чисто автоматически), что двери закрыты, свидетелей нет, и никто не удивится, что Себастиан фон Шаунбург заговорил вдруг по-русски. Да не абы как, а с так называемым "южнорусским" певучим акцентом, который на самом деле просто акцент другого языка, ставшего для Ицковича основным за прошедшие тридцать лет.
   - Да, ладно тебе! - отмахнулся Федорчук, тоже переходя на русский. - Так получилось. Я сначала думал, ну день, ну два, а получилась почти неделя...
   Что-то в его голосе было, что-то такое, что заставило Олега тут же насторожиться.
   - И где же ты ошивался? - спросил он, сам не зная, чего, собственно, ждет.
   - В Гааге, в Ницце... - нарочито беззаботным тоном ответил Федорчук. - Выпить хочешь?
   - Хочу... Стоп! В Гааге. Ты, случаем, не?...
   - Не что? - по-детски наивно переспросил Федорчук, выставляя на стол бутылку кальвадоса. - Ключница делала...
   - Кривицкий?
   - Да, - кивнул Виктор едва ли не с облегчением. Он уже взял себя в руки и теперь смотрел на Олега спокойно, даже с вызовом.
   - И?
   - Покойник просил более о нем не беспокоиться, - Федорчук разлил водку по стаканчикам, живо напомнившим Ицковичу что-то из давно ушедшего в историю быта 50-60-х годов, захваченного им буквально краешком - в раннем малолетстве - но вот ведь, не забытого и даже, напротив, оказавшегося сейчас близким, едва ли не родным.
   "Какую, к черту, историю?!" - спохватился Олег, сообразив, что до шестидесятых еще двадцать лет, и каких лет.
   - Рассказывай! - попросил он и замолчал на следующие полчаса, пока Виктор неторопливо повествовал о своем житье-бытье после памятного "заседания" в Амстердаме. Ицкович другу не мешал, слушал внимательно, обдумывал услышанное и "на ус мотал", а потому пил умеренно, растянув, убогий - дай бог, если восьмидесятиграммовый - стаканчик на тридцать пять минут.
   - Значит, думаешь, это был курьер? - спросил после того, как Виктор замолчал.
   - Ну, стопроцентной уверенности у меня, как понимаешь, нет, но дамочка на такую роль вполне подходящая...
   - В газетах ничего не было...
   - Так и фигура не та, - пожал плечами Виктор. - Подумаешь, какой-то лавочник из Гааги. Они же не знают, кто он такой. Полиция, наверняка версию самоубийства отрабатывает.
   - Даже так? И как ты это инсценировал?
   - Если бы... Да, тут промашка вышла, - тяжело вздохнул Федорчук и тряхнул головой. - Проворонил я его. Не просчитал до конца... Это, знаешь ли...
   - Теперь знаю, - криво усмехнулся Олег.
   - У тебя что, тоже "клиент" на тот свет сам ускользнул?!
   - Нет, не сам. Думаешь, я хуже тебя? - вскинулся Ицкович. - Да и не лучше... - Махнул он рукой, успокаиваясь. - Все мы теперь немножко душегубы. Гейнлейна я грохнул. В Праге.
   - Господи, Цыц! Ну, ты даешь! Его-то за что?
   - За что как раз есть, даже если и авансом, но вот в смысле ценности этого кадра для истории... тут я с тобой полностью согласен, Витя. Но, - поднял указательный палец Олег. - Нет худа без добра!
   - Так... - прищурился Виктор.
   - Я встретил еще одного попаданца.
   - Да ты шо! - а вот это было даже смешно. Дело в том, что в течение всего этого разговора Олегу приходилось делать над собой изрядное усилие, чтобы видеть в этом породистом "белогвардейчике" Витьку Федорчука. Получалось плохо. Закроешь глаза, и, вроде бы, Витька. Ну, голос другой, разумеется, но, как будто интонация знакомая, словечки... А потом посмотришь, и все. Как и не было узнавания, да и кого узнавать-то? Чужое лицо, незнакомые глаза, фигура, фактура, стиль. Все чужое. А вот сейчас - на нерве, на сильной эмоции - через условно знакомую внешность прорвался-таки, пусть и на одно только мгновение, настоящий Витька Федорчук. Аутентичный, узнаваемый не глазами даже, а потрохами.
   - То, что слышал! - улыбнулся довольный произведенным эффектом Олег. - Мы не одиноки во вселенной.
   - Кто?
   - Давай, пока без подробностей.
   - Почему? - насторожился, было, Федорчук, но тут же нахмурился, что-то обдумывая, и неожиданно кивнул, как бы соглашаясь с Ицковичем. - Ему ты тоже про нас не сказал.
   Не вопрос, утверждение.
   - Совершенно верно.
   - Согласен, - Виктор налил по второй, усмехнулся такой их скромности, но и сам водку лишь пригубил, а пить до дна не стал. - Но хоть в общих чертах можешь?
   - Могу, - кивнул Олег. - Мой знакомый по прошлой жизни. Из Москвы, - добавил он, увидев интерес в глазах Федорчука.
   - Думаешь, я бы расстроился, если бы он оказался из Тель-Авива?
   - Кто тебя знает? - усмехнулся Олег.
   - Пошел на фиг! И?
   - Человек работает на Разведуправление Красной Армии.
   - Да, ты что?! - оживился Федорчук. - Да за это следует выпить! Вот только закусить, прости, у меня нечем.
   - Ничего! - отмахнулся Олег. - Мануфактурой занюхаем!
   - Вот, знаешь, чему не устаю удивляться? - неожиданно засмеялся Виктор.
   - Ну? - подозрительно посмотрел на друга Олег.
   - Баранки гну! - ожидаемо выпалил Федорчук. - А удивляюсь я тому, Цыц, какие слова и выражения сидят у тебя в башке. Ты же тридцать лет, как свалил. Жена по-русски ни гу-гу... Черт! Прости, Олежек!
   - Не бери в голову... - на самом деле спазм в горле неожиданно образовался, и источник слез открылся где-то в опасной близости от глаз. - У самого-то, можно подумать, не болит... Прозит!
   Олег опрокинул стаканчик, вливая в себя всю порцию сразу, хекнул, выдыхая, сунул в рот сигарету, закурил.
   - Проехали.
   - Проехали, - согласился Виктор, глаза которого стали вдруг как у больной собаки.
   - Скажи, - меняя тему, спросил Ицкович. - Ты уверен, что хочешь остаться?
   - Дурак, - беззлобно откликнулся Федорчук, - я бы к Вальтеру и на пушечный выстрел не подошёл, если бы и, в самом деле, собрался в Аргентину. Чем он хуже меня в таком случае?
   - Тоже верно.
   - Между прочим, я кое-что придумал, - хитро подмигнул Виктор. - И не один я. Степа тоже клювом не щёлкает. Ты это видел? - и он достал откуда-то с буфета газету на английском языке и бросил на стол перед Ицковичем.
   - Ну и на что я должен смотреть? - Олег был заинтригован, но пока не понял, в чем здесь цимес.
   - На карикатуру.
   - Карикатура? - переспросил Олег, глянул и замер пораженный узнаванием. - Ё моё!
   - А! - торжествующе возопил Виктор, хватая со стола бутылку и разливая яблочную водку по опустевшим емкостям. - Каково!
   - Подожди, подожди! - остановил его Олег. - А он, что, уже в НКВД?
   - Нет, - качнул головой Виктор. - Он все еще в ЦК. Но, наверняка, сейчас вопрос уже решается или решился. По времени, вроде бы, пора. А тут картинка эта. Ты представляешь, как это там аукнется?
   - Не уверен, - покачал головой Олег. - Впрочем, лиха беда начало. Ты знаешь, что он из Литвы и наполовину литовец по матери?
   - Нет, - удивленно поднял брови Виктор. - Зато я знаю, что он в прошлом и позапрошлом году был в Австрии, Италии, тут вот, в Париже тоже был.
   - Могли завербовать... - как бы размышляя вслух, предположил Олег.
   - Англичане.
   - Зачем, англичане? - удивился Олег. - Гестапо. На педерастии попутали.
   - А англичане узнали и топят, - включился в игру Федорчук, и в его глазах загорелись азартные огоньки.
   - Точно! А Вальтер узнал...
   - Откуда?
   - А мы что, обязаны знать, от кого он получал информацию? - удивился Олег. - Просто узнал.
   - И его убили, - согласился Виктор.
   - Гестапо, - Олег уже примерно представлял, на кого это можно повесить.
   - Руками РОВС... - чуть не поперхнувшись от понимания - какая комбинация может закрутиться после его поездки в Ниццу - продолжил Виктор. И это предложение сулило красивое продолжение партии.
   - Хороший ход, но тогда мне нужен персонаж, которого видели - могли видеть - в Гааге в день убийства.
   - Персонаж... - на мгновение задумался Виктор. - Узнаваемый?
   - Разумеется, - кивнул Олег. - Такой, чтоб его в Москве смогли по приметам вычислить.
   - Есть такой... даже двое.
   - Ну вот и славно. Я эту информацию через нашего нового товарища в Москву-то и протолкну. Слушай, Витя, а ты со своим куратором не расплевался еще?
   - Так об этом же и речь!
   - Так, значит, по твоему каналу уйдет... без имен, неконкретно... и намек, что решение принималось из-за возможности утечки какой-то сверхважной информации.
   - Уже ушло... - однако о своих похождениях Федорчук решил пока не говорить... Хватит рассказов о "мокрых делах" на сегодня.
   - Заговор Ежова, - поддержал после небольшой паузы он мысль друга, и вдруг с завистью посмотрел на дымящуюся в руке Ицковича сигарету. - Дай, что ли и мне дымом демократии затянуться! А то этот французский табак уже поперёк горла встал.
   - Держи! Кого к Ежову пристегнем?
   - Не знаю пока, - покачал головой Федорчук. - Тут надо думать. Может быть, у Степы кто-то на примете есть...
   - Ну это в принципе не к спеху... Слушай, - вдруг оживился Олег, вспомнив кое-что из прошлой жизни. - У тебя же абсолютный слух!
   - А это тут причем? - недоуменно взглянул на него Виктор.
   - Ты песни Паулса помнишь? Листья желтые, вернисаж, ну что там еще?
   - Олежек, а ты в себе? - поинтересовался Федорчук, прищуриваясь.
   - Вполне, - усмехнулся Олег. - Ну, так как? Помнишь?
   - Помню что-то, - пожал плечами Виктор. - А тебе зачем?
   - Подожди! - остановил его Ицкович. - И ноты записать сможешь?
   - С нотами, боюсь... Но, если надо, найдем кого-нибудь, кто умеет: я напою, а он запишет.
   - Это хорошо, - улыбнулся Олег. - А что делать со словами?
   - Подожди, тебе что - песни нужны? Репертуар?
   - В точку, - кивнул Ицкович. - У меня есть классная певица, Витя. Мирей Матье, Эдит Пиаф... и наш человек, между прочим.
   - Так, - усмехнулся Федорчук. - Говорили же мне опытные люди, где Ицкович, там и бабы. Наш человек оттуда - женщина?
   - Да.
   - Ё-маё!
   - Это моя реплика! - запротестовал, разулыбавшийся, Олег.
   - Неправильные мы попаданцы... Все правильные попаданцы - хитрые Лисы, заранее заучивают наизусть слова всех песен, а мы какие-то ненормальные: мелодию насвистеть еще туда-сюда, а слова даже из припева - через пень колоду, хорошо если общий смысл текста не переврем. Впрочем, тексты-то - как я понял - нам нужны на французском, а про любовь все примерно одинаковы: он-она под луною, несложилось-расстались, две звезды на закате, шум волны - море роз... Ладно, - хмыкнул Виктор. - Придумаем что-нибудь. Ты лучше послушай мою идею!
  

***

   - Правда, возникает проблема морального плана, - Виктор покосился на пустой стаканчик, но решил не наливать. Разговор принял серьезный оборот, а это обязывало.
   - Не вижу никаких этических проблем! - не согласился Олег. - Во-первых, сам бы он в такой ситуации недрогнувшей рукой, знаешь ли.
   - Это да, - кивнул Федорчук. - Но мы - не он.
   - Тоже верно, - не стал спорить Ицкович. - Но мы знаем кое-что про то, что случится на будущий год. Говорят, на его допросных листах видны следы крови...
   - А так войдет в историю героем...
   - И других паровозиком не потянет... жен, например, детей... - Олегу и самому было противно, но то, что они делали, делалось во благо...
   "Как и многие другие преступления..."
   - Ладно, - пожал плечами Федорчук. - пятнадцатого он будет в гостинице "Командор" на бульваре Османн...
   - Стрелять?
   - Не знаю пока.
   - Слушай, а вы со Степой можете сделать радиовзрыватель? - поинтересовался Олег, в голове которого начал оформляться, наконец, долго зревший на периферии сознания план.
   - Радиовзрыватель? Кустарно... на нынешней элементной базе... Нереально. Если ты не хочешь заполучить нечто в размере большой сигарной коробки с волочащимся шлейфом антенны. Метров в пять.
   - То есть, если не взрывать, так значит стрелять?
   - Ну вот, чуть что сразу - стрелять. А чем тебе часовой механизм не угодил? - удивился Виктор.
   - Ну, хорошо! - согласился Ицкович. - Будильник. Взрыватели я достану. А вот взрывчатка?
   - С селитрой и ее производными, по идее, проблем быть не должно. А вот детонаторов, Олег, нужно два: ударный или химический, и еще электро. Первый можно, в конце концов, от гранаты взять. Только не терочный, а то будем как дураки с хлопушками...
   - Я же сказал, - махнул рукой Олег. - Взрыватели будут! Есть у меня канал.
   - Тогда не вижу проблем, подгоняем авто с полутонной взрывчатки, и...
   - Витя, ты бульвар имени крепкого хозяйственника, барона Османна, хорошо себе представляешь? - спросил Олег.
   - Черт!
   - Вот именно! - усмехнулся Олег, который над этим самым уже думал, хотя и не отдавал себе в этом отчета. Но вот Федорчук заговорил, и все встало, что называется, на свои места. - Но не беда! Я, Витя, знаю одно "другое" место - пальчики оближешь!
   - Какое место?
   - Мне тут кое-кто рассказал, что тринадцатого Тухачевский встретился со своим товарищем по немецкому плену, лейтенантом Реми Руром. Рур - журналист. Сейчас печатается под псевдонимом Пьер Фервак. В двадцать седьмом он даже книгу о Маршале выпустил. Типа воспоминания о замке Ингольштадт и германском плене. Следить за этим типом несложно. Он приведет нас в кафе. Там, разумеется, будет охрана, но подозреваю, что встреча будет неформальной и менее помпезной, чем обед с бывшими офицерами Семеновского полка.
   - Как будем работать пациента?
   - Двое следят за Ферваком. - Предложил Олег. - Один потом остается в машине, а второй - звонит из ближайшего бистро третьему в кафе или еще куда. Третий отправляет смертника на заминированной машине по адресу, заведя перед этим часы, и сам тоже едет к месту действия, приглядывая за миной.
   - Подожди! - остановил Олега Виктор. - А кто смертник?
   - Есть у меня один местный фашик на примете. Его в любом случае надо убирать, а тут и повод хороший.
   - Ага! - Виктор все-таки разлил кальвадос по стаканчикам. - Но, знаешь что, не надо его взрывать. Пусть бросит машину и уходит. Чекисты за ним, тут мы и постреляем и его, и этих, и давай Бог ноги!
   - Тогда нам нужна пара МП-18! Или томпсоновских "трещоток". Впрочем, с "томми-ганами" будет перебор. Здесь не Чикаго, юноша... И сразу же встаёт во весь рост второй вопрос: где их взять?
   - МП-18? Что за зверь такой? - ну, да, Виктор-то не немец, откуда ему такие тонкости знать?
   - Первый пистолет-пулемёт Шмайсера, с деревянным прикладом и барабанным магазином от "Люгера"...
   - Знаю, - кивнул Виктор. - Видел пару раз. Ну "Шмайсер" я, пожалуй, могу достать... Или, в крайнем случае, что-нибудь похожее. "Штайер", например, - задумчиво протянул Виктор и закурил. - На черном рынке, наверняка, есть. Но вообще-то стремное это мероприятие: сам понимаешь, криминал, стукачи, то да се. Ладно, дай подумать, может быть, что-нибудь и придумается. Пока суд да дело, давай, я быстренько по лавкам пробегусь. Багет куплю, сыр, ветчину, кофе... Настоящих французских сардин. Они в оливковом масле, очень пряные. Поесть-то нам всяко надо, да и разговор живее пойдет. Фосфор, знаешь ли. Требуют нервные клетки...
   - Вот интересный феномен, - отсмеявшись, сказал Олег. - Как немец, я вполне могу говорить всухую...
   - А как русский - нет! - заржал Федорчук. - Мы русские такие!
   - Это ты мне говоришь? - картинно ужаснулся Олег.
   - Я, я! - передразнил его Виктор. - В зеркало на себя глянь при случае... Ну, бывай! Вместе нам светиться ни к чему. Подожди меня здесь, я скоренько!
   - Не торопись! - крикнул вдогон Олег. - И купи бриошь с изюмом, к кофе вместо пирога!
   Но Виктор вернулся с порога и, тщательно посмотревшись в зеркало, висевшее на стене, как-то скучно и трезво спросил:
   - И вот ещё что, Олег. Ты, пока меня не будет, подумай, сколько мы постороннего народу в этот раз в графу "запланированные потери" внесём. Полтонны аммонала... Это, знаешь ли, не в тапки срать...
  

***

   Накатило на него в поезде. Сидел, дремал. Потом проснулся, глянул лениво в окно, ничего примечательного: не понять даже, едет ли поезд все еще по Франции, или это уже Бельгия. Но это, разумеется, иносказательно. Де-факто это была Бельгия, и де-юре тоже, поскольку паспорта проверяли как раз перед тем, как Баст заснул. Неважно, что там делалось за окном вагона, чьи деревни и поля мелькали за редкими деревьями. Важным стало ощущение, что сон кончился, и он, Олег Ицкович, превратившийся волею обстоятельств в Баста фон Шаунбург, вернулся к жизни. К самой обычной жизни, даже если это фантастическая жизнь в чужом, но ставшем своим теле, под чужим, впрочем, переставшим уже резать слух именем, и в чужом времени, каким-то образом превратившемся в его собственное.
   Это странное ощущение, необычное, яркое, ни с чем не сравнимое. Как будто само время - непостижимая субстанция, слившаяся в единый поток с историей - проникло в это свое-чужое тело, наполнило его собой, заставив ожить и прочувствовать реальность и материальность окружающего мира каждой клеточкой. Время кипело энергией в крови, с бешеной скоростью - так казалось - неслось по узостям кровеносных сосудов. История насыщала вдыхаемый легкими воздух ароматами и смрадом эпохи, отчего прояснялось в мозгах и глазах, и мир приобретал свои настоящие цвета, звуки и смыслы. Дико захотелось быть, жить на этой земле, под этим небом, с этими людьми, но на пороге стояла война. Война, которой суждено уничтожить эту цивилизацию и породить новую. Послевоенная Европа только напоминает довоенную, но та несколько архаичная Европа умерла вместе с десятками миллионов убитых, еще большим числом искалеченных, с разрушенными городами и исчезнувшими в огне пожарищ картинами, библиотеками, архивами. Возврата к ней нет, и не может быть. И тяжесть этого знания, ответственность за обладание им, заставило Олега окончательно принять то, что с ним случилось как факт, как реальность, данную в ощущениях.
   Он встал с дивана. Попутчики дремали, но он спать уже не хотел. Он проснулся. Во всех смыслах проснулся. И неожиданно выяснилось, что, хотя в главном он оставался Олегом, его тело и непосредственные реакции безраздельно принадлежали человеку по имени Себастиан фон Шаунбург, но к прежнему Шаунбургу человек этот никакого отношения, разумеется, не имел. Слияние произошло, адаптация благополучно завершилась, и ему, Олегу-Басту теперь не нужно опасаться, что он выдаст себя какой-нибудь неправильной реакцией, неподходящим жестом, словечком на неизвестном прототипу языке.
   Баст вынул из кармана фляжку, свинтил колпачок и сделал пару сильных глотков, враз ополовинив серебряный сосуд. Коньяк согрел изнутри, чуть-чуть приподняв заодно и настроение.
   "Ну, с днем рождения!" - усмехнулся Баст, закуривая. - Чтобы коньяк и не поднял настроения? Так не бывает!"
  

***

   - Что-то случилось? - спросила она, с напряжением всматриваясь в его лицо.
   - Ничего не случилось. Во всяком случае, ничего такого, что могло бы меня изменить, - разумеется, он лгал, но полагал, что ложь во спасение, да еще и ради дела, не есть грех. В конце концов, Таня уезжала, и что же, он - как честный человек - должен вывалить ей на дорожку всю правду?
   "В каком-то смысле женщины правы. Все мы кобели! - мысленно усмехнулся Олег. - Ну, пусть не все, но многие. Это-то уж точно".
   - Ты изменился...
   - Прошло почти две недели.
   - Ну, разве что, - в ее голосе все еще слышалось недоверие.
   - Когда отходит твой пароход? - спросил Олег.
   - В девять вечера я должна быть на борту.
   - Не густо, - вздохнул Олег. - Поужинаем?
   - Ты приглашаешь меня в ресторан? - улыбнулась она.
   - Есть возражения? Пожелания?
   - Да, одно.
   - Слушаю вас, моя госпожа, и заранее повинуюсь.
   - Не в центре города.
   - Разумеется, - кивнул он. - Это все? Тогда пошли!
   Они вышли из здания вокзала, Олег остановил извозчика и назвал ресторан в Хобокене. Район так себе, зато и не центр. И кабак, подходящий, Олег сейчас вспомнил о нем памятью Баста, - самое то.
   В ландо ни о чем серьезном не говорили. Обменивались милыми репликами по-французски и по-немецки, но не о делах, естественно. Заговорили только в ресторане, когда остались одни в кабинете, "щедрой рукой" брошенном к ногам женщины безукоризненным джентльменом, пекущемся о ее репутации.
   - Ты была у Кривицкого? - спросил Олег.
   - Ты же знаешь, - Таня удивилась и посмотрела в глаза Олегу. - Что случилось?
   - Пока ничего, - усмехнулся Олег. - Но обязательно случится... через несколько минут.
   - Интригуешь? - прищурилась она.
   - Никак нет, мадемуазель. Скажи, ты никого там не заметила?
   - Где? Когда?
   - Там, где Вальтер живет,... Когда обратно шла.
   - На улице... - Таня задумалась. - А знаешь, да! Там, в кафе... за окном... Он на меня так посмотрел, я даже испугалась: а вдруг он знает, кто я такая? Но потом... Все было нормально. Хвоста не было. У меня еще одна встреча была...
   "Да знаю я!" - отмахнулся мысленно Олег.
   - Как он выглядел? Я имею в виду мужчину в окне?
   - Молодой, красивый, - Улыбнулась Таня. - С усиками. Знаешь, такие узенькие... Ну прямо Кларк Гейбл - типичный мафиозо!
   - А теперь слушай и запоминай. - Таня, видимо, оценила твердость его взгляда и вопросов задавать не стала. - Когда ты шла к резиденту, в начале улицы ты обратила внимание на автомобиль. Ничего особенного: потрепанный и заляпанный грязью Audi Front. Как выглядит, знаешь?
   - Знаю, а...
   - Подожди, - остановил ее Олег. - Рядом с автомобилем курил невысокий, но широкий в плечах мужчина в черном пальто и черной шляпе с прямыми полями. Волос его ты не видела, значит...
   - Значит, или лысый или стрижется коротко.
   - Точно. Густые - моржовые - усы. Сивые с обильной сединой. На подбородке шрам. Ты еще обратила внимание, что на холоде шрам побледнел. Неряшливый шрам, уходит вниз, на шею. Запомнила?
   - На себе не показывай! Да.
   - Нос картошкой. Глазки маленькие...
   Олег рассказывал долго. Минут пять. Он дал описание одного и перешел к другому - второй должен был заместить собою образ Виктора в кафе на том же месте в тот же час, - и обоих обязательно узнают, должны узнать по этим словесным портретам. Не Таня, а те, кто ее сюда послал. Однако Олег-то этих двоих и сам никогда не видел, потому и старался самым точным образом - с синонимами и сравнениями - передать Тане слова Федорчука.
   - А для чего это? - спросила Таня, повторив без запинки все приметы и обстоятельства встречи.
   - Для того чтобы изменить историю, - усмехнулся Олег.
   - И как же мы ее изменим? - заинтересовалась Таня.
   - А вот так, - откровенно усмехнулся Олег. - Все запомнила?
   - Да.
   - Тогда переходим ко второй части марлезонского балета, - Таня непроизвольно прыснула. - Сегодня ты приехала в Антверпен. И вдруг к тебе подошел я. Не удивляйся. Расскажешь им, как выгляжу...
   - И?...
   - И передашь содержание нашего разговора и свои ощущения. Итак. Ты меня не знаешь. Я подошел на улице, вежливо поздоровался, приподняв шляпу. И спросил, не могли бы мы поговорить.
   - Кто вы? - спросила Таня. - Что вам надо?
   Она еще не полностью включилась в игру, но все-таки поддержала предложенный Олегом "дурной" диалог.
   - Я немец. А надо мне, чтобы вы передали своим начальникам, что к вам подошел в Антверпене немец, знающий, кто вы такая на самом деле, и попросил кое-что передать на словах.
   - Вы в своем уме, господин немец? Какие, к черту, начальники?
   - Ну не знаю. - Развел руками Олег. - Я не настолько осведомлен в ваших делах, мадемуазель. Коминтерн, НКВД, военная разведка...
   - О чем вы?! Какая разведка? Я француженка...
   - Я знаю, - кивнул Олег. - Вы действительно француженка. Вас узнал один ваш старый знакомый. Он сказал, что вас зовут Жаннет Буссе. Вы коммунистка, были связаны с газетой "Юманите", но сейчас у вас в сумочке наверняка лежит паспорт на совершенно другое имя.
   - Да, что вы себе!.. - но Баст не дал ей закончить фразу. Эту партию вел он, и реплики глупой французской девчонки его не волновали. Интерес его простирался гораздо дальше, но Москва была достижима только через эту "певунью".
   - И я даже не хочу знать, на какое имя, - закончил он свою мысль. - Я вас не вербую, мадемуазель. Поверьте. Как агент вы мне совершенно не нужны. Мне нужно доверие, и ничего больше. Я вам вот, что еще скажу. Позавчера вы были в Гааге. Встречались там с резидентом. Адрес назвать?
   - Я...
   - Не врите, - снова остановил ее Баст. - Я вас там видел. А резидента вашего убили.
   - Кто? - чисто рефлекторно спросила Таня и сама тут же спохватилась, что прокололась. Но Баст на это и внимания не обратил, он ведь с самого начала знал, что она именно та, кто ему нужен...
   - Гестапо, - сказал он. - Но это не моя операция. И почему его убили, я не знаю, хотя кое-какие предположения у меня есть, и именно их-то я и хотел бы передать в Москву. Но, прежде всего, скажите им, это не самоубийство. Это убийство.
   - Я не понимаю, о чем вы говорите. Москва... Это ведь в России, не так ли? А я еду в Париж!
   - Разумеется, - кивнул Баст. - Значит, вы потратите на меня десять минут своего драгоценного времени, а потом уедете в Париж. Договорились?
   - Почему я не ухожу?
   - Потому что он, то есть, я удерживаю тебя за руку. А поднимать скандал ты боишься. У тебя ведь с собой шифровка Вальтера. Я прав?
   - Да.
   - Тогда продолжим разговор.
   - Ладно, господин псих, - Татьяна посмотрела на него с таким презрением, что захотелось ей поаплодировать ("Верю. Верю!"). - Говорите, что хотите, и я пойду.
   - Вот и славно, - кивнул Баст. - Итак. Немецкой разведке - не Абверу, а СД удалось завербовать одного высокопоставленного русского комиссара.
   Татьяна напряглась. Или это Жаннет дурила?
   - Он отдыхал в Италии. Два или три раза, но завербовали его в Австрии. Не уверен, но по моим данным, взяли его на любви к мальчикам. Понимаете, о чем я говорю?
   - Я знаю, о чем вы говорите, - тон холодный, глаза мечут молнии. Просто великолепно!
   - Пытались завербовать его и англичане. Однако если судить по их поведению, не успели.
   Олег замолчал и с интересом смотрел на Таню, пытавшуюся - и не без успеха - изображать равнодушие к тексту и презрение к рассказчику. По-видимому, сейчас ей очень хотелось спросить, откуда он знает об англичанах, и о ком, собственно, идет речь, но держала себя в руках.
   - Вот, - Олег достал из кармана пальто давешнюю "Дэйли Мейл" и положил перед Таней. - Полюбопытствуйте.
   - Ну и что здесь не так? - но по глазам Тани сразу стало видно, что она-то поняла, "что там не так".
   - Я предполагаю, что это провокация английской разведки. Газету оставьте мне, а своим скажите, что карикатура помещена в газете "Дэйли Мейл". Но, тем не менее, это намек на реально существующее обстоятельство. Полагаю, что ваш резидент откуда-то об этом знал. Тогда понятным становится и его убийство.
   - Это все? - голос холоден, губы кривятся в презрительной усмешке.
   - Есть кое-что еще. Передайте, пожалуйста...
   - Я еду в Париж, - напомнила Таня, но это уже было лишнее. Случись, что серьезное, - этот финт не помог бы.
   "Впрочем... "
   - Но мы же договорились, кажется?
   - Хорошо.
   - Германия озабочена возможным сближением СССР и Франции. В качестве меры воздействия на ситуацию рассматривается провокация, возможно даже, террористический акт против одного из видных деятелей партии или правительства, приезжающих в Париж.
   - Зачем вы все это говорите?
   - Для создания атмосферы доверия, - совершенно серьезно объяснил Баст.
   - А зачем вам понадобилось доверие?
   - Вот это и есть главное, - кивнул Шаунбург. - Несколько... ну, скажем, единомышленников... Вы меня понимаете? Хорошо, значит, единомышленников..., - он специально задержался на этом слове, а затем продолжил как бы с того места, где остановился, - ... достаточно влиятельных... Озабочены политикой Гитлера, и хотели бы получить независимый канал связи с руководством СССР. Для обсуждения - разумеется, на взаимовыгодной основе - актуальных вопросов мировой политики. Вы запомнили или мне повторить?
   - Повторите, пожалуйста, - попросила Таня.
   Шаунбург повторил. Три раза. Медленно и четко. Потом еще два раза повторяла Таня.
   - Запомнила.
   - Хорошо, - удовлетворенно кивнул Баст. - Связь. Первый понедельник марта, и потом еще раз через две недели, но уже во вторник, площадь перед дворцом юстиции в Брюсселе. Около памятника героям Великой войны. В шесть часов вечера. Вы.
   - Я? - удивилась Таня.
   - Вы. А тот, кто приедет говорить, пусть ждет в отеле. Вообще в качестве постоянного представителя Москвы я хочу видеть именно вас.
   - Почему меня?
   - Мой каприз, - улыбнулся Баст. - Может быть, вы мне нравитесь, а может быть, мне понравилось, как вы поете.
   - А откуда вы знаете, как я пою?
   - Мне рассказал Питер Кольб. Помните такого?
   - Питер? Господи!
   - Я вижу, вы его вспомнили, - Шаунбург достал, наконец, сигарету и закурил. - Он увидел вас в Праге. Удивился. Проследил и удивился еще больше: у вас, оказывается, образовалось новое имя. К счастью, он работает на меня. Я прибыл в Прагу, и вел вас все это время.
   - Но меня проверяли.
   - Плохо проверяли.
   - И Кольб рассказал вам обо мне?
   - Да. Певица хорошее прикрытие.
   - А не могут в Москве узнать про наш дивертисмент? - на мгновение выходя из роли, спросила Таня.
   - Вряд ли, - ответил Олег после короткого размышления. - Я уже думал об этом. Вероятность крайне мала, но... Но если даже и узнают. Ну, значит, ты просто побоялась сказать им правду. А разговор этот состоялся не в Антверпене, а в Праге после того, как ты со мной переспала.
   - Но я с тобой в Праге не спала! - возмутилась Таня.
   - Правда, - согласился Олег. - Но кто этому поверит?
  

***

   Остаток дня они провели, неторопливо прогуливаясь по городу. О делах больше не говорили. Все, что требовалось обсудить, обсудили еще в ресторане, обговорив и ее линию поведения в Москве, и способы связи, и прочие жизненно важные мелочи, но заниматься этим весь день сочли излишним. Некоторая спонтанность в ее, очевидным образом не заученном наизусть рассказе о встрече в Антверпене могла только добавить правдоподобия и искренности. И присутствие Олега рядом с Таней было теперь залегендировано. Немец выгуливал ее до отплытия парохода, развлекая лекциями об истории города и длинными рассуждениями о немецком музыкальном гении.
   На самом деле говорили они, как ни странно, мало, и на это, по-видимому, у каждого имелись веские причины. Чувствовали настроение друг друга и не пытались говорить ради самого факта разговора. Но и напряжения или неловкости от длинных пауз между короткими репликами не испытывал ни он, ни она. Напротив, и у Олега, и у Татьяны было ощущение облегчения, а почему так, каждый знал и сам, вернее понял позже, когда уже расстались.
   Около восьми они зашли в бар неподалеку от порта, выпили по рюмочке коньяка и там же простились. Идти дальше Таня должна была уже одна.
   - Удачи! - сказал Олег, глядя ей прямо в глаза. - И до встречи. Я буду ждать тебя в Брюсселе.
   - Скажи, Олег, - Таня, очевидно, решилась наконец озвучить часть того, что непроизнесенное ощущалось дальним фоном все время их не слишком содержательного разговора. - Ты ведь здесь не один?
   Конечно, можно было и отшутиться, сказав, что, разумеется, - нет, поскольку вместе с Таней их двое. А еще можно было сделать вид, что не понял, о чем идет речь. Были и другие варианты. Но Олег решил сказать правду. Сразу, без лишних раздумий решил, почувствовав, что так будет правильно.
   - Нет, - сказал он. - Нас трое. Со мной здесь два моих старых друга.
   - Значит, трое, - кивнула Таня.
   - Четверо, - поправил ее Олег.
   - Пятеро, - она снова смотрела ему в глаза.
   - И кто же у нас пятый?
   - Ее зовут Катерина Николова.
   - Болгарка?
   - Здесь.
   - А там?
   - Она из Питера. Но это она пусть тебе сама рассказывает. В Париже оставь ей записку у портье в отеле "Одеон", и она придет на встречу.
   "Не проболталась... Надо же!"
   - Правильное решение, - кивнул Олег. - Когда приедешь в следующий раз, познакомлю тебя со всеми остальными. Пять человек - это сила.
   - Прощай.
   - До свиданья! - поправил Таню Олег.
   - До свиданья! - улыбнулась она и неожиданно, резко привстав на цыпочки, поцеловала его в щеку.
   А где-то сзади - то ли справа, то ли слева от того места, где стоял Олег, "сводный духовой оркестр" грянул "Прощание славянки", и у Ицковича неожиданно защипало в глазах. Он оглянулся в поисках так кстати вступившего оркестра, но там, где он мог или должен был быть, ничего подобного, разумеется, не наблюдалось. Однако музыка-то звучала! И Баст фон Шаунбург отчетливо ее слышал, вот только так и не понял, откуда она к нему пришла. Из далекого далека прошлого, когда, возможно, под этот же марш уезжал на "японскую" сапер Моисей Ицкович, или из далекого будущего, где с этой мелодией тоже много чего было для него связано. Но, так или иначе, она была с Олегом - эта тревожная мелодия - здесь и сейчас, в вечернем Антверпене 1936 года, а вот Тани, когда Баст обернулся назад, рядом уже не было.
  
  
   Глава 10. Миссия
   Татьяна Драгунова, январь-февраль 1936 года
   Вверх... Вниз... Вверх... И снова вниз...
   "Кончится это когда-нибудь? - Татьяна лежала на кровати в своей каюте и страдала. - На койке, - поправила она себя через "не могу" - Не вывалюсь, это главное. Понятно теперь для чего тут бортик, но вот желудок... Ох!".
   Качка выматывала, ужин, которым угостил Олег, вывернуло уже через час, после того, как "Сибирь" отдала швартовы и вышла в открытое море. А теперь пустой желудок делал робкие пока попытки выйти погулять, как та кошка, которая гуляла сама по себе.
   "Ох, мне! Хорошо хоть шифровку составить успела... А Олег как-то странно себя вел, не находишь? Не подкалывал как обычно... Или просто не до смеха стало?"
   "Он мне нравится!" - эхом пришла мысль, которую Татьяна решительно обозначила, как принадлежащую альтер эго - Жаннет.
   "Я вся такая порывистая, вся внезапная такая, - процитировала Татьяна в ответ на мысль Жаннет. - Молчала бы, шлюха малолетняя! Тебе и Рихард нравился, и этот капитан, что радиодело преподавал, и тот лейтенант - будто бы летчик, и снова Рихард и снова летчик. На передок слабовата? Ты сама хоть раз выбирала?"
   "Так получалось", - звучит почти виновато, но никаких особых переживаний не чувствуется.
   "Дура! - а это как раз эмоция, и, не сказать, что слабая, потому что желудок вот-вот убежит... - Рихард - это же Зорге! Тот еще... дамский мастер!" - "Так получалось" - передразнивает Татьяна... саму - себя. - "Так получали! Тебя разрабатывали, милая, и не говори, что нет! И физически, и психологически - чтоб не привыкала к одному человеку, и, не дай бог, не влюбилась. Как проститутку готовили. А что завтра предложат? Стать любовницей Гиммлера или Геббельса? Правда, хромой гад славянок, говорят, предпочитает..."
   Но, видимо, от общей слабости организма Татьяна палку-то перегнула, и тут уже не выдерживает Жаннет:
   "А ты сама-то, чем лучше!? Раз обожглась, а потом выбирала! Этот не хорош, тот дурак... Третий и вовсе тюбик зубной пасты не закрывает! Какой кошмар! Мама тебе что говорила? - "Терпимей будь к людям, Таня! С твоим характером одна останешься!" - Как в воду глядела!"
   "Много ты понимаешь!" - возмутилась Татьяна, которую этот странный моно-диалог несколько отвлек и от качки, и от связанного с нею состояния. - Ты меня поучи, болезная! Поучи!"
   Но странное дело. Чем сильнее гуляли у нее эмоции, тем "живее" и активнее становилась на самом деле не существующая уже Жаннет.
   "Сама стерва старая! - перешло в контрнаступление альтер эго. - Какого черта ты Олегу нервы мотаешь? Отлично понимаешь - сам он тебя в постель не потянет, и будет делать вид, что всерьез воспринимает твои non probant prИtexte, и будет ждать, пока ты сама не запрыгнешь, созрев, или не запрыгнешь совсем, перестав ему голову морочить!"
   "А почему, кстати, ему самому активность не проявить? - попыталась защититься Татьяна. - Ну, там, в Москве, допустим, понятно, жене изменять не хотел... Впрочем, другим жены обычно не мешают... Да он меня просто придумал!"
   "Возможно! Что это меняет? Вот и выбери его... Сама!"
   "Все! Уймись! Голова раскалывается!"
   "Шизофрения?"
   "Почти".
   Качка...
   "Уф..."
   Но Жаннет действительно притихла, ушла, растворилась в тумане, колышущемся на краю сознания.
   Вверх... Вниз... И опять вверх... Январское Северное море - это не летняя прогулка вдоль побережья Черного.
   "На теплоходе музыка играет, а я одна стою на берегу..."
   Одна... Теперь у Тани пошла спокойная цепь воспоминаний, не прерываемая вмешательством подсознания.
   Сама... Ну да, симпатичный, временами даже более чем, если бы влюбилась - закрутила бы так - мама не горюй. Однако же не закрутила. Значит, не влюбилась? А он женат, да и...
   А теперь? Другой человек. Совсем другой. До ужаса, до полной прострации. Но она здесь, и он тоже здесь. И он... Да, красив, молод и... женат. Опять женат! Правда, здесь не то, что там, но все равно. И вообще, нужен ли он ей... в постели?
   Но, видимо, существовали ключевые слова, на которые реагировала эта французская... комсомолка. Стоило упомянуть постель, как она тут как тут, словно и не уходила никуда.
   "Мон шери! Кто из нас дура? Влюбилась бы? Как там ваш поэт писал: "Половодье чувств"? А как насчет "утраченной свежести"? Он женат четверть века, да у него... эээ... психофизиология уже другая! На девок - лишь бы в юбке - давно не бросается. Он дом построил, сад вырастил, детей поднял - все это просто так не оставишь, дала бы шанс - пришел бы. На себя посмотри - не девочка уже, в смысле - старуха сорокалетняя! А туда же, сама же ему говорила: "я девушка неромантичная", - вот трезво и подумай: а если это любовь?"
   "Во, наехала! - мысленно расхохоталась Татьяна. - Похоже, ты и вправду втрескалась в Баста, золотко мое! Ладно, разберемся, подружка".
   Мысль сделала очередной поворот: "Ты вот о чем подумай, тебе не кажется, что наша мышь белая - Оля, с этой австрийской крысой Кисси, чего-то намутить успели? Она, заметь, даже не дрогнула, когда я сказала, что мы сюда не одни попали. Что за блядская натура досталась тихоне Оле! Шлюха великосветская! И глаза стали какими-то масляными, когда об Олеге заговорили..."
   Тут уже захихикала Жаннет:
   "Ну вот "в постели" не нужен, но ревновать буду! Ладно, определяйся... старушка!"
   "Ехидна! - мысленно сказала сама себе Татьяна, и ответила себе сама же - Стерва!"
   "Вот и поговорила... Все, спать! Спать...".
  

***

   "Галатее. Выход в Киле запрещаю. Маршрут прекратить. Следовать в Ленинград на "Сибири" и далее без задержек в Москву. Центр".
   Второй помощник капитана, опознанный Жаннет, как коллега, еще вечером при посадке на судно, - когда проверял посадочные документы, и тогда же отозвавшийся на пароль, - принес ответ из центра ранним утром. Было еще темно. Жаннет измученная качкой и ночным бдением, бледная и растрепанная открыла дверь каюты на условный стук. Приняла сложенный вчетверо листок, поблагодарила кивком и поспешила захлопнуть дверь, не желая "красоваться" перед мужчиной - даром, что коллега - в разобранном состоянии. За расшифровку принялась без спешки только тогда, когда привела себя в относительный порядок. Правда, с утра ей было уже несколько легче. То ли качка уменьшилась, то ли организм, наконец, адаптировался.
   - Шторма не было, - с улыбкой сообщил "коллега" в ответ на ее вопрос "не пострадал ли корабль в таком жестоком шторме?" - Просто поболтало немного, - объяснил он, принимая ответную шифровку. - Чуть сильней, чем обычно, но все-таки не шторм.
   Звучало обнадеживающе, но главное, Центр отреагировал именно так, как ожидалось, и это - "внушало осторожный оптимизм".
   В ресторане за завтраком, Татьяна хоть и с опаской, но уж очень хотелось - поела, и неприятных последствий не последовало.
   Но "веселая" ночь не прошла бесследно.
   "Что-то я не додумала", - размышляла Таня. - "Ах, да! Крыса Кисси и Олечка-тихонечка".
   Собственно тихоней Оля стала с годами. А по молодости лет была вполне "боеспособна". Еще в школе разряд по лыжам выполнила. Даже на областных соревнованиях за район бегала, а уж в университете, когда биатлонная команда оказалась без женщин - предложили попробовать пострелять, и как ни странно неплохо пошло. И стреляла, и бегала на удивление всем - даже норму кандидата в мастера выполнила, победив на областной спартакиаде - и в спринте, и в классической "пятнашке". Всех рвала! Потом, правда, забросила это дело - учеба... да и полнеть начала. А вот недавно, еще "там", рассказывала - в тир случайно попала - так мужики обалдели, глазам своим не поверили, что бы "крыса библиотечная" и так... Но при всем при том, именно что тихоней стала. Затихла, "в сторонку отошла", да так там и стояла, не пытаясь не то, что бы шаг какой-нибудь решительный сделать, но и просто голос поднять. Однако это "там", а здесь, в этом их новом "сейчас" все совсем не так. Видно Кисси - эта австриячка... "свободного нрава" - так на Ольгу подействовала, что тушите свет!
   "Ох-хо, - бомба та еще получилась... И... секс-бомба!" - мысленно улыбнулась Татьяна, вспомнив, как выглядела подруга при их последней встрече в Гааге.
   "А как перепугалась, когда узнала, что я на "Сибири" поплыву, - "он же погибнет!" Хорошо хоть вспомнила, в конце концов, что не сейчас погибнет, а "в сорок первом, когда из Таллина детей и раненых вывозить будет". Да, и выходит, что разбомбят немцы этот вот пароход, и несколько сотен человек так и уйдут под воду. А кораблик хорош, и новый совсем... - Татьяна прогуливалась по палубе, благо погода позволяла, с любопытством рассматривая незнакомую ей ни в первой, ни во второй ипостаси архитектуру морского судна. - Значит в Ленинград. Еще три дня пути... или четыре? Надо уточнить расписание... Ох, не дай бог, только еще одного "не шторма" и уж, тем более, настоящего! А кораблик мы сохраним. Вывернемся наизнанку, но сохраним. Просто не допустим, чтоб нас бомбили, вот и сохраним!"
  

***

   Между тем, "Сибирь", дождавшись очереди у шлюза и взяв на борт немецкого лоцмана, входила в Кильский канал. Татьяна вновь удивилась - канал очень узкий - местами чуть ли не уже Яузы - теплоход, казалась, вот-вот заденет берег с одной или другой стороны, но кое-где были и расширения - там ожидали прохода встречные суда. А вдоль берега какие-то заводики, склады - не поймешь. Чуть дальше пошли отдельные усадьбы и запорошенные снегом деревья в ровных рядах, похоже - сады.
   "Яблони", - решила Таня.
   "Сибирь" шла медленно. Но часа через четыре вышла-таки в Балтику, и ошвартовалась в Киле.
   По громкой трансляции объявили, что стоянка сокращена до шести часов и в 20-00 теплоход отчаливает. Насколько поняла Татьяна - капитан хотел выдержать расписание - так как той ночью корабль шел каким-то хитрым курсом, чтобы "избежать бортовой качки и обеспечить пассажирам максимальный комфорт". Таня, представив, что с ней стало бы, если не только вверх-вниз, а еще и влево-вправо, непроизвольно схватилась за ближайший леер - "Оххх..."
   Собственно это была последняя остановка, следующая - Ленинград. Часть пассажиров, севших на пароход ранее, сошли на берег. Кто-то, возможно, просто прогуляться по твердой земле и пройтись по городу. Команда что-то лихорадочно грузила на борт. Татьяна, получившая запрет на выход с корабля, прошла в кают-компанию, где сейчас было пусто, но зато имелось в наличии неплохое пианино. Откинула крышку, и хотя сама играть не умела, но расположение клавиш-нот понимала памятью Жаннет. А Жаннет - в детстве - мама пыталась учить игре на аккордеоне, впрочем, без успеха: упрямая девчонка после месяца занятий заявила, что не намерена тратить время на тупые гаммы и глупые детские песенки и, устроив скандал, занятия прекратила. Татьяна понажимала в разных местах по клавишам - просто послушать звуки, и наконец, одним пальцем начала выстукивать: "Чижик, пыжик, где ты был...".
   У каждого времени свои песни - кто это сказал? - не важно, - очень немногие из них войдут в золотой фонд. Что мы помним из тридцатых годов? Ммм... сходу и не скажешь. Ну, по фильмам: Рио-рита, "Широка страна моя родная", что-то пела Эдит Пиаф... Какая Эдит Пиаф в тридцать шестом году!? Она моложе Жаннет должна быть! И только начинает петь в каких-то мутных забегаловках Парижа. Да и песен-то у нее своих еще нет! Между тем постукивая пальцами по клавишам. Татьяна вдруг уловила что-то знакомое: таа-ти-ти, ти-таа-ти, таа-ти - азбука Морзе, - пришло из подсознания: "доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер - ДРН, нет ерунда какая-то, - доо-ми-ки ре-шаа-ет ноо-мер... Аааа!!! Бессаме, беса-аа-ме му-учо! Оооо!" Консуэла Веласкес - хит всех времен и народов, я же фильм про нее видела... Стоп! Она же написала эту песенку перед самой войной или во время? - не помню, но точно не сейчас! И было ей шестнадцать лет. Ограбим девочку? А напишет она эту песенку здесь? Мда... Этическая проблема - не напишет, и все - не будет "хита всех времен и народов", а может она что-то другое напишет? - Еще и получше? Нет, такие шедевры раз в жизни случаются, да и то не у всех... Или не случаются. Ведь не известно еще, чего мы тут наворочаем? Может девочка и не встретит того парня, которому она написала "Целуй меня", а другому такое и не напишет... Ох... Куда меня занесло - подумала Татьяна, как там Скарлетт говорила? - "Я подумаю об этом завтра!" А "Завтра была война", а тут мы войны не допустим. И значит, песен военных лет не будет, а это достояние народа и культура. Войну мы отменим, а вот культуру отменять не будем - песни нужно вспоминать и записывать и пусть люди слушают".
   "Угу, седьмую Шостаковича, тоже запишешь? Если обойдется без блокады - с этой потерей смиримся!"
   "Вот наворочала! В общем ясно: Бессаме, бессаме мучо... - пальцы уже подобрали мотив, - а вот слова, слова... Может Олег знает, у него вроде жена испаноязычная...
   Олег, жена - тьфу, кончится это когда-нибудь? Кто о чем, а вшивый о бане!
   Хи-хи-хи - донеслось из подсознания.
   "Дантес лежал среди сугробов,... И улыбалась Натали..."
  

***

   В Финский залив вошли утром. "На траверзе - Таллин" - сообщили по громкой трансляции. Еще несколько часов хода, и в свете поднявшегося, наконец, солнца, заблестели золотом купол Исаакия и шпиль Адмиралтейства. Швартовка, спуск трапа, выход на пирс заняли некоторое время. Пограничный контроль, таможенный - на удивление быстро и без вопросов
   "Предупредили", - поняла она, когда увидела "комитет по встрече".
   Встречали двое. В штатском. Один повыше, другой... - пошире, Назвали пароль, представились - лейтенант Таковский, лейтенант Сяковский: "Будем сопровождать вас, товарищ, до Москвы".
   Когда садились в машину, уже темнело. Васильевский остров, Большой проспект... Мест этих Таня не знала, но догадалась, что едут к мосту. А он оказался совсем темным, и реки не видно - лишь белый лед отсвечивает сквозь мглу, и темная громада Зимнего дворца. А вот Невский проспект узнала. Пошел мелкий снег, заметелило. Заснеженный, темный город. Чужой, незнакомый, производящий тягостное впечатление. Или это настроение у нее такое случилось? Московский вокзал, депутатский зал.
   "ВИП - персона", - прокомментировала мысленно Татьяна, но усмешки не вышло.
   - Здесь подождем поезда, - сообщил лейтенант, что повыше - Татьяна их фамилии пропустила мимо ушей. - "Сергеев, Семенов? Семен Сергеев или Сергей Семенов?"
   - Хотите есть? - спросил другой, тот, что пошире. - "Михаил?".
   - Нет, на корабле успели пообедать, - ответила Татьяна. Вовремя "коллега" посоветовал-напомнил: в городе еда другая будет.
   Сели в "Красную стрелу".
   "Слава богу, хоть купе, пусть и с мужиками". Ну, у этих "мужиков" работа такая...
   Лейтенанты бдели-бдили по очереди. В Твери, которая Калинин, Татьяна проснулась, - вышла из купе, и сразу же подхватился и Миша, - "курить очень хочу"...
   Белая ночь в Петербурге? - Черный день в Ленинграде!
  

***

   Москва встретила ярким солнцем и легким морозцем.
   "Семьсот километров, а светает на два часа раньше", - подумала Татьяна, выходя на перрон Ленинградского вокзала.
   Впрочем, никакой самостоятельности. Их встретили у вагона.
   - Машина на стоянке, - сказал встречавший - молоденький паренек в пальто и ушанке - отобрав у лейтенанта второй - Танин - чемодан.
   Мотаясь по Европе, Татьяна не испытывала особенного удивления и "временнОго" шока у нее не было: заграница, там все другое! А тут вдруг накатило. Площадь трех вокзалов не изменилась, во всяком случае, на быстрый взгляд. А вот "трех зубов" - "Внешэконом" и "Альфа" банков за Каланчевкой не оказалось, и это было как удар под дых. Не было и сталинской доминанты - гостиницы "Ленинградская". И вообще, как показалось Тане, город стал как-то ниже и больше похож на ее родной приволжский провинциальный городок.
   "Извозчики!" - удивленно порадовалась Татьяна, обратив, наконец, внимание на попутный и встречный "транспорт".
   - "От Сокольников, до Парка на метро", - непроизвольно напела вслух.
   - Давно в Москве не были? - спросил шофер, почувствовав настроение.
   - Кхх...- кхх... - закашлял лейтенант Миша.
   - Молчу, молчу, - замахал руками, бросив "баранку", водитель.
   - Рули! - строго сказал Семенов-Сергеев.
   В управлении встретил начальник отдела.
   - Свободны, - сказал лейтенантам. - Как добрались? - а это уже Жаннет.
   - Спасибо, хорошо, в море, правда, покачало - чуть не умерла, - улыбнулась Татьяна.
   - Ну, для умирающей вы неплохо выглядите! - сухо заметил Штейнбрюк. - Что ж, добро пожаловать домой!
   - Спасибо, - разговор ее не "напрягал", Жаннет была рядом и все, что требовалось, подсказывала в режиме реального времени.
   - Так, - кивнул Штейнбрюк, одетый по какой-то оказии в форму. - Поживете пока в гостинице при управлении. Пишите отчет, подробный. Про Вальтера уже знаем, но хотелось бы знать подробности вашей встречи. Идите, вас проводят. Жду завтра в двадцать ноль-ноль.
   - Слушаюсь! - Татьяна от такого тона аж вытянулась, и готова была "щелкнуть каблуками", но каблучками, что на ней, не щелкнешь, да и не умеет она эдак-то.
   Ее проводили - "Отконвоировали?" - в гостиницу. Не гостиница, разумеется, - одно название - скорее общага. Маленькая комнатка с зарешеченным окном, спартанская обстановка. Вешалка-стойка у двери. Две кровати с металлическими набалдашниками в виде шаров, две тумбочки. Квадратный стол у окна, два стула при нем, а на нем пустой граненый графин, стакан, числом один, стопка линованной бумаги, перо и чернильница-непроливайка. Шкаф. Дверь в туалетную комнату, умывальник.
   "Оооо! "Хол" - "Гор". Похоже, номер "люкс"! Даже теплая вода есть, и на том спасибо!"
   Сопровождающий сухо проинформировал: "Обед и ужин вам принесут из столовой. Если что-то понадобится - сообщите дежурному сержанту на входе".
   "Вот так, примерно... - мысленно сыронизировала Татьяна. - Внутренняя... гостиница?"
  

***

   Крутится пластинка. Шипит. "Танго... в Париже танго..." И комната вращается вокруг нее, а патефон испорчен, испорчен... тянет мелодию, растягивает слова... Тааанннгооо... Долго, медленно, искаженным, размазанным во времени и пространстве собственным ее голосом, превращающимся в низкий, чужой... Мужской? Мужской, разумеется, капитан Паша - мужчина. Мужчина?
   "Ах, да. Мужчина... ведь мы о НЕМ!"
   - Где это произошло? - приходит вопрос из темноты слева, но отвечать надо куда-то вправо, потому что комната...
   - Что именно? - "Ох... Это ее голос? Господи прости! Да, разве же у нее такой противный писклявый голосок?"
   - Вы сказали, к вам подошел мужчина...
   "Свет в глаза, - слепит, - кто это спрашивает? - Знакомый..."
   - А! Да, да. Мужчина.
   "ОН", - даже в подсознании безымянный ОН. ОН. ОН. ОН... "
   Мне страшно, - это Жаннет - УЙДИ!!!".
   - Не знаю. На улице.
   - На какой улице? - Штейнбрюк?
   Может быть, но почему говорит из-за ее правого плеча?
   - Не помню. - "Ну как можно запомнить улицы в чужом незнакомом городе? Она что телефонный справочник?" - Н-н-е знаю. Я в Антверпене раньше не... не бывала. Только карту...
   "Это карта города, - тетка в шерстяном жакете, сложенный вчетверо лист. - Ты должна запомнить основные направления... Порт, вокзал, гостиница..."
   - Он говорил по-немецки?
   "Что? Кто?!"
   - Нет, - качает головой, и от этого движения комната начинает вращаться быстрее. Быстрее, еще быстрее... "Танго, в Париже танго!" - Нет! Он заговорил со мной по-французски.
   - Что он сказал? - справа.
   - Он говорил по-французски? - слева.
   - Припомните! Что он сказал? - Штейнбрюк.
   - Он... ска... Прошу прощения, мадемуазель... Нет, наверное, "извиняюсь". - "Ах, как крУжится голова, как голова... кружИтся!" - Мне кажется, он сказал: "Извините, мадемуазель, но мне надо с вами поговорить". Что-то такое.
   - Где это произошло? - из-за спины.
   - Что?
   - Где он к вам подошел? - слева.
   - Он говорил по-немецки? - справа.
   - Я же сказала, не помню! - "Боже, какая пискля!"
   - Не помните, на каком языке он говорил?
   - Нет.
   - Так, где он к вам подошел?
   - Не помню.
   - Ну, хотя бы в какой части города? - опять Штейнбрюк.
   "ОН..."
   - Сэйнт... Амадеус?
   - Может быть, Синт Амандус? - предлагают из-за спины.
   "В танго, в парижском танго..."
   - Да, точно. Синт Амандус.
   "Я подарю вам сердце в танго..."
   - Как он выглядел?
   "А ночь синяя, и сладкое вино... Господи!"
   - К... кто?
   - Этот мужчина, - снова Штейнбрюк. Спокоен, деловит, равнодушен...
   "Машина..."
   - Высокий...
   - Насколько высокий? - слева.
   "Ведь ОН высокий? Ведь так? О, да. ОН теперь высокий..."
   - Н-ну, у меня были туфли на низком каблуке, - она пытается вспомнить, но перед глазами несется круговая панорама комнаты, смазанная скоростью и визгом разогнанного до высоких оборотов мотора. - Я... мне кажется... я не доставала ему до плеча...
   - Метр восемьдесят, примерно, - предполагает капитан Паша справа.
   - Да, возможно.
   "Возможно... Скорее всего... Где-то так... Метр... и еще... почти метр... ОН..."
   - Итак, он подошел к вам, - слева.
   "А кто устроился на подоконнике слева? Знакомое лицо..."
   - На кого он похож?
   - Ни на кого.
   - Можно предположить, что он француз? - из-за спины.
   - Нет, - трясет она головой. - Нет. Если только не из Лотарингии или Нормандии...
   - Значит, сразу видно, что немец, - кивает Штейнбрюк. - Типичный немец, не так ли?
   "Сколько раз он ее об этом спрашивал? Десять, двадцать? И еще художник рисовал... два раза? Или, нет. Кажется, три... Или мне это только приснилось?"
   - Или голландец, - говорит она, но губы и язык не слушаются, и горло способно, кажется, издавать только хрип. - Или... или бельгиец.
   - Он хорошо говорит по-французски? - справа.
   - Грамотно, - отвечает она, - небыстро, но... он ошибается... не часто, но... иногда. Достаточно, чтобы... И акцент...
   - Акцент немецкий? - из-за спины, хлестко, угрожающе.
   "Сукин сын! Выблядок!"
   - Нет, еврейский! - выплевывает она вместе с густой слюной.
   - А по-немецки он с вами говорил? - Штейнбрюк невозмутим, холоден, деловит. И предельно вежлив. Ни ругани, ни перехода на "ты", ничего...
   - Нет, - выдыхает она с силой, пытаясь прочистить горло. - Ни слова.
   - Вы сказали, что встреча произошла в Синт Амандус, - снова капитан Паша. - На какой улице?
   - Не помню.
   - А какую-нибудь другую помните? - вопрос уже слева.
   "Пинг-понг! Туда-сюда, обратно... Тебе и мне... Тьфу!"
   "Устрой истерику! - предлагает Жаннет. - Я бы..."
   "Ты бы... УЙДИ!"
   - Вы слышали вопрос?
   - Да... Бругстраат... бруг - это мост, ведь так?
   - Да, по-голландски это мост, - подтверждение приходит из-за спины, и сразу же шелест бумаги.
   "На карте ищет..."
   - Почему вы запомнили именно эту улицу? - а это снова Паша-капитан.
   - П... потому что... Вы мне не верите?! Вы!!! Вы...
   - Прекратите истерику! - властно, как хлесткой пощечиной... Штейнбрюк...
   "Мразь!"
   - Итак? - Паша-инквизитор.
   - Там была улица Бругстраат, и... мост. Я подумала, это значит "Мостовая". И еще... я запомнила кондитерскую. Проходила мимо... открылась дверь, и на меня пахнуло теплом, ванилью, и еще кофе... Я хочу пить!
   - Высокий, похож на немца, - говорит Штейнбрюк.
   - Я хочу пить!
   - Высокий, похож на немца, - равнодушно повторяет Штейнбрюк.
   "Не сдавайся! "В Париже..." В Париже Эйфелева башня и... танго. В Париже..."
   - Я хочу пить! Дайте, пожалуйста, воды!
   - Высокий...
   - Воды!
   - Похож на немца.
   - Во... Я не сказала, что на немца. Может быть, скандинав, бельгиец... Воды?
   - Волосы? - слева, от окна.
   - Дайте воды! Темно-русые...
   - Может быть, каштановые? - гад из-за спины.
   "Ну, ничего, сволочь! Когда вам будут отбивать яйца в НКВД, вспомнишь этот день!"
   - Я хочу пить.
   - Вы не ответили на вопрос.
   "Мразь троцкистская!"
   - Нет, не каштановые, - она сглатывает, но и слюны нет. - Темно-русые, волнистые... немного... Подстрижен коротко... Дайте пить... - глас вопиющего в пустыне - безнадежно, ясно - не дадут. А комната уже не вращается - плывет. Медленно, тягуче, как балтийская волна. Тянется...
   - Он был без шляпы?
   - Ч...то?
   - Он был без шляпы? - пот заливает глаза, и в ушах гул, и непонятно уже, кто задает вопросы и откуда.
   "Чудище стозевно, многолико... Но... Но в Париже... ОН... И танго... В Париже..."
   - Нет, - трясет она головой. - Нет... Он был в шляпе... но когда мы зашли в кафе... В кафе... в кафе...
   - Вы зашли в кафе, и он...
   - Он ее снял.
   - И вы увидели его прическу?
   - Да.
   - Где расположено это кафе?
   - Не помню.
   - Опишите место. Как выглядит кафе? Что напротив? Что рядом?
   "Боже мой! Мой... мой... Голова... Вопросы, вопросы... тридцать тысяч одних только вопросов... Гоголь... Не помню, не знаю, где-то, как-то... Ну, чего вы все от меня хотите?!"
   А время тянется, и комната то кружится в вальсе, то скользит в фокстроте, то мечется в танго. И хочется пить и в туалет. И умыться. Смыть пот с лица и тела. И кофе, и закурить. И... Да, и водка сейчас бы не помешала.
   "Стакан!"
   "Ты выпьешь стакан водки?" - ужасается Жаннет.
   "Выпью..."
   "А два?"
   "А это уже анекдот, Василий Иванович! Уйди, а?"
   "Мон шери! Расскажи им это... по-французски!"
   - Почему вы смеетесь?
   - Я? Я хочу пить. Можно мне воды? - спросила, описав в подробностях кафе, где ужинали с Бастом.
   - Позже, - холодно останавливает ее Штейнбрюк. - Опишите еще раз этого господина. Все, что запомнили. Внешность, одежда, манера говорить...
   "Баст... О, ты красивый мужчина, Баст фон Шаунбург. Сволочь немецкая! Бош! Шваб! Скотина... Фашист! Но да, красавец".
   - Я хочу пить! - повторяет она после каждого очередного пассажа. - Вы слышите, я... хо... хочу... пить! Высокий, широкоплечий... Нет, не вата... Знаю. Женщины это видят.
   "Отвлеки их, переключи..."
   - Вот вы тощий. И плечи... узкие. А у Паши задница, как у бабы... А этот настоящий мужчина. Атлет! Дайте воды!
   - А я хочу знать, почему вы нам лжете! - кажется, Штейнбрюк совершенно спокоен. Но это не так. Он уязвлен. Но ему это, как слону дробинка. А вот капитан Паша... Вот его она уела, таки уела! - Сопит! Но ведь все правда. Рыхлый, белый, и бедра широкие...
   - Что случилось во время посещения Гааги? - слева.
   - Что вам сказал резидент? - справа.
   - На кого ты работаешь? - из-за плеча, перейдя на "ты".
   "Но...
   В танго, в парижском танго,
   Я подарю вам сердце в танго,
   А ночь синяя, и сладкое вино..."
  

***

   Прессовали долго - больше суток - плотно, упорно, методично наматывая нервы на барабан, не жалея себя, и уж, разумеется, не жалея ее. Пережидали обмороки, - немного воды на лицо и пару глотков, когда из ее горла невозможно было уже извлечь ни капли голоса, но спать не позволяли, и расслабляться не давали тоже. Жали, выдавливая сознание, рвали жилы, пытаясь добраться до подсознания, которое расскажет им все. Но не били, это правда. Не пытали, хотя пытка бессонницей и жаждой...
   А потом все кончилось. И ей дали уснуть. Упасть со стула на пол, свернуться калачиком на холодном пахнущем воском паркете и заснуть. А когда она проснулась, все было как прежде. И обед, и душ, и чистое белье, и разговор за чашкой чая, и в совершенно другой тональности.
   Впрочем, чашек не было: стаканы в подстаканниках, самтрестовский коньяк - по чуть-чуть, для настроения - и папиросы "Казбек". И Штейнбрюк был теперь любезен и даже улыбчив и одет в штатское. А Паши не было, но зато в беседе участвовала женщина-старший лейтенант и тот "голос", что раньше подавал реплики из-за спины. Голос принадлежал мужчине - молодому еще, но с седыми висками.
   - Надеюсь, вы все понимаете, - снова на "вы". - Это он? - Штейнбрюк открыл папку и выложил перед Таней три карандашных рисунка. Рисунки были хороши, ничего не скажешь. И Баст на них оказался вполне узнаваем.
   "Вполне..."
   - Да, конечно. Да, это он, - сразу на оба вопроса. Она взяла папиросу, и мужчина с седыми висками тут же чиркнул спичкой.
   "Он ее, что все время в руках держал? Наготове? Какая дрянь эта ваша... папироса".
   - Наши художники сделали рисунки с ваших слов. Слова разные, манера рисунка разная, а человек, пожалуй, один и тот же... Но главное... Впрочем, посмотрите на этот снимок. - И с этими словами Штейнбрюк выложил на стол большую фотографию, вставленную в картонное паспарту. - Есть тут кто-нибудь, кого вы знаете?
   Судя по надписям на рамке, снимок был сделан в Германии в 1929 году.
   - Ой! - вполне искренне удивилась Жаннет, увидев, знакомые лица. - Это же Рэм? А это Геббельс... Ох!
   Около длинного и явно дорогого автомобиля стояли несколько мужчин. В форме был только Рэм, остальные, включая Геббельса и Баста, в штатском.
   - Он?
   - Да, - выдохнула Татьяна.
   - Себастиан фон Шаунбург, - прокомментировал фотографию Штейнбрюк. - Старый член партии, не смотрите, что молод. Баварский аристократ, доктор философии... и сотрудник Гестапо.
   - Ох! - у Татьяны не было слов, вернее, у Жаннет их не могло быть.
   - Фигура, - сказала женщина. - Но притом, вечно в тени, в тумане.
   - Непонятно только, почему он выбрал именно вас, и откуда знал, что говорите по-французски, - Штейнбрюк тоже закурил, но, чувствовалось - сейчас он просто размышляет вслух.
   - Не знаю, - пожала плечами Жаннет. - Он сказал, понравилась... Может быть, действительно понравилась? - кокетливая улыбка с "упражнением для глаз": на кончик носа, на предмет, в сторону...
   - Это он нам весточку подал, - усмехнулся не названный по имени мужчина. - Камешек в наш огород. Не хотите ли, товарищи, полюбопытствовать, откуда у меня такая осведомленность?!
   - Похоже, что так, - согласился Штейнбрюк, выпуская дым из ноздрей. - И откуда бы ему так много знать?
   - А если они вели Жаннет еще с Праги? - спросила женщина-лейтенант.
   - Если бы у бабушки были яйца, - хмыкнул Штейнбрюк. - Был бы дедушка.
   А Жаннет вдруг поняла, что весь этот обмен мнениями происходит отнюдь не в первый раз. Реплики разучены, а зритель один - она сама.
   "Но зачем?"
   "Затем, что, похоже, они нам... мне поверили и теперь готовят к операции..."
   - Как считаете, Жаннет, - спросил, переводя на нее взгляд, Штейнбрюк. - Мог он вести вас от Праги?
   - Не знаю, - "растерянно" пожала она плечами. - Я слежки не чувствовала. Мне даже в голову не приходило...
   - Но это означает, что кто-то знал, про связника, и то, что связник - Жаннет, - сказал мужчина с седыми висками.
   Ну, это, что называется, напрашивалось, да и Баст об этом с ней говорил. Но вот случая "вспомнить" про Питера Кольба у Жаннет все как-то не находилось.
   - Ой! - сказала она и так "прониклась" ужасом Жаннет, что даже вспотела. И судя по всему, не только вспотела.
   - Что с вами? - Штейнбрюк даже вперед подался. Получалось, что весь их фарс с допросом был пустой тратой времени. Что-то они все-таки упустили. А упустили они одну, но очень важную вещь. Они тянули жилы конкретному человеку - хорошенькой и несколько легковесной молоденькой французской комсомолке Жаннет Буссе, и все их штучки-дрючки выстроены были под ее очень специфическую психологию. Но откуда же знать товарищам из Первого отдела, что трясут они на самом деле зрелую русскую женщину, сильную духом и... да, стерву - когда надо, сформировавшуюся совсем в другие времена, да еще способную смотреть на ситуацию как бы со стороны. А это дает очень большое преимущество, даже если ты умираешь там, в этом долбанном кабинете Штейнбрюка от усталости и бессонницы и сходишь с ума от жажды и одиночества. Тебе плохо, погано, ужасно, но все равно, ты в стороне, а разговор-то идет с совершенно другим, заведомо более слабым, чем ты, человеком.
   - Что с вами?
   - Я вспомнила...
   "Я, наверное, белая, как полотно..." - ну, что ж, если верить выражению глаз товарища корпусного комиссара, так и есть: белая. В холодном поту, и глаза, как у кокаинистки...
   - Я вспомнила...
   - Что? - ну, почти хором, хотя вслух говорил сейчас один Штейнбрюк, но показалось, что все хором выдохнули. Ведь они же ее наизнанку вывернули, вернее, думали, что вывернули.
   - Когда он сказал, что это его каприз... Ну, то есть, когда зашел разговор, что я должна обеспечить связь...
   - Я понял, - кивнул Штейнбрюк. - Дальше!
   - Я сейчас вспомнила.
   - Ну!
   - Я спросила, а он говорит, может быть, я в вас влюблен. Нет... Не так! Нравитесь. Он сказал, может быть, вы мне нравитесь, или мне нравится, как вы поете!
   - Поете?!
   "Оба-на!" Вот как это выглядело и звучало!
   - А вы поете? - недоверчиво спросил мужчина с седыми висками.
   - Да, иногда... немного.
   - А он? Он об этом откуда узнал?
   - Вот я его и спросила! А он говорит, а мне, дескать, рассказал, Питер Кольб. Мол, помните такого?
   "Что я несу - отстраненно подумала Татьяна - "Мне Карузо не понравился! - Вы таки слышали Карузо? - Нет, но тетя Соня напела".
   - Черт! - сказал Штейнбрюк. - Всем молчать! Пожалуйста. Жаннет, кто такой Питер Кольб?
   - Он... Парень, с которым мы вместе учились... в Сорбонне. Питер К... Кольб. Он эльзасец, вообще-то, и, по-моему, нацист...
   - Так что ж, ты, мать твою!.. Простите, Жаннет. Но почему, вы мне... нам... об этом ничего не сказали?
   - А я только сейчас вспомнила... - Жаннет пару раз моргнула и вдруг заплакала. Слезы текли сами собой без всякого с ее стороны усилия. - Я... я... я все... все время боялась забыть... а... а пп... по-о-отом... вы-ы меня спра-а-ашивали... и я-а за-а-а-была-а!
   - Прекратить! - скомандовал Штейнбрюк и быстро налил ей в рюмку коньяк. - Ну-ка, быстро! Взяла, выпила, успокоилась.
   "Ага! Щас! Разбежалась и..."
   Но и затягивать паузу было, в принципе, ни к чему. Поэтому, все-таки взяла дрожащей рукой рюмку, всхлипывая и сморкаясь, поднесла ко рту, едва не ополовинив по пути. Выпила, продолжая лить слезы, поперхнулась - что не диво - закашлялась, "брызжа слюной", как вся Антанта вместе взятая, размазала слезы и сопли по лицу рукой, пока Штейнбрюк не сунул ей чей-то носовой платок, еще пару раз всхлипнула под дружные уговоры успокоиться и начать работать, и наконец, закурила, "успокаиваясь".
   - Я знаю... - сказала Таня, выдохнув противный табачный дым. - Мне... мне нет прощения... Я... Как я могла? Не знаю... Простите! Я не хотела...
   - Успокойтесь, - каким-то усталым голосом сказал Штейнбрюк. - Рассказывайте...
   "Он умер или жив остался... -
   Никто того не различал.
   А Пушкин пил вино, смеялся,
   Ругался и озорничал".
  

***

   "Ну и зачем весь этот балаган?" - весьма условно можно было считать, что вопрос задала эта маленькая французская... комсомолочка, время от времени разнообразившая внутренний мир Татьяны.
   "Ума не приложу", - хмуро призналась она самой себе.
   И в самом деле, зачем она это сделала? Разве только, чтобы выместить на Штейнбрюке и его опричниках свою бессильную злость. Но факт, Олег таких антраша от нее не ожидал, и даже, напротив, предостерегал от слишком сложных построений.
   - Будь естественна и проста, - говорил он тогда в кафе. - Не усложняй. Все эти многоходовки пока не для нас. Нам еще учиться и учиться, как завещал дедушка Ленин. А там, в твоей конторе, те еще волки, запах крови за версту чуют.
   Но бес попутал, и она замутила воду так, что самой, когда отошла, страшно стало. Однако вот ведь как бывает. Сделала глупость. Это факт. Провальную глупость! Это вообще-то тоже факт. А в результате добилась даже большего доверия, чем могла ожидать. И Штейнбрюк рассказал ей, что кое-что в словах фон Шаунбурга сильно похоже на правду - это он, разумеется, не товарища Ежова имел в виду, а товарища Кривицкого. Про Николай Иваныча даже взглядом никто не поминал, и она сама из себя дурочку строила - клялась, что не знает, о ком там немецкий национал-социалист ей рассказывал. Но вот голландскую газету с сообщением о самоубийстве тихого антиквара, Отто Оттович Татьяне показал, и объяснил, что даже у голландских полицейских возникли сомнения - и откуда бы ему это знать? - и наши кое-что раскопали.
   - Кого-нибудь из этих людей знаете? - спросил Штейнбрюк, выкладывая на стол шесть старых дагерротипов.
   "Ну и кто здесь кто?"
   Таня внимательно рассмотрела шесть фотопортретов. На всех были молодые офицеры царской армии, и откуда бы Жаннет знать хотя бы кого-нибудь из них? Она и форму их опознала бы навряд ли. Но ведь и Отто Оттович не просто так показывает ей эти снимки.
   "А что если?... "
   Да, если предположить, что один из них "стоял около автомобиля" или "сидел в кафе", то... Она снова прошлась ищущим взглядом по незнакомым молодым лицам, "надевая" офицерам на голову шляпу вместо фуражки, примеривая то шрам, то у...
   "Идиотка!"
   - Этот, мне кажется, - не очень уверенно сказала Таня, указывая на одного из офицеров. Во всяком случае, усы он и тогда носил не совсем по моде...
   - Штабс-капитан Сергеичев, - кивнул Штейнбрюк. - У вас Жаннет удивительно точный глаз. Память на слова так себе, - усмехнулся он, убирая снимки в папку, а вот зрительная - очень хорошая, Шрам он получил в девятнадцатом на Кубани, а сейчас подвизается в РОВС. Так что случайным его появление там и тогда, никак не назовешь.
   - А второй? - спросила Татьяна.
   - Пока не определили, но если он не немец, то, значит, тоже русский.
   - Выходит, Шаунбург не обманул?
   - В чем-то, несомненно. Однако у него своя игра, и в чем ее смысл мы пока не знаем. Но господин он крайне интересный... Вы обратили внимание, когда он к вам подошел?
   - Днем.
   - Нет, - улыбнулся Штейнбрюк. - Не днем, а перед самым отплытием вашего парохода. И будьте уверены, проследил до отхода.
   - Зачем? - спросила наивная Жаннет.
   - Чтобы не рисковать. Увидел бы, что есть опасность вашего ареста, наверняка застрелил бы. Да, да, - усмехнулся Отто Оттович, видя реакцию Жаннет. - Разведка, товарищ Жаннет, - смертельная игра.
  

***

   Время тянулось, на удивление, медленно. Вот, вроде бы, и дел невпроворот: тут тебе и учеба - ведь ей, молодому сотруднику военной разведки, столько всего следовало еще узнать и понять - и "свободное время", которого немного, но которое оттого еще более дорогое, а все равно - тянется проклятое, как гуттаперча или неизвестная еще в Союзе ССР жевательная резинка. И причина понятна - на виду лежит, так что и искать не надо: дни сменяются днями, но ничего не происходит, вот в чем дело. То есть, происходит как раз много всего и разного. Тут и люди новые появляются, и выходы в город снова разрешены, и информации, положенной к заучиванию наизусть столько, что умом тронуться можно. А все равно - главного-то, того, чего она ждет не дождется, нет, и все тут. И спросить нельзя, потому что и ее, тогда, могут спросить: а с чего, дескать, товарищ Жаннет, вам так в Европу приспичило? Чего это вы там забыли, если вам уже и так счастья полные штаны прилетело - жить в стране победившей социалистической революции? А? Что молчите, товарищ сотрудник разведывательного управления? Это мы вас, дорогая, еще не спросили, с какого бодуна вы так резко изменили свой всем известный стиль жизни. Ну, Зорге, допустим, нынче далеко, но ведь "лейтенант-летчик" вот он, весь из себя статный да блондинистый, ходит кругами, барражирует, так сказать, в опасной близости от ваших "восхитительных округлостей", а вы и носом не ведете. И капитан Паша тут как тут. И что с того, что у него бедра широковаты? Раньше-то вы на это и внимания не обращали.
   Так что, молчала, разумеется. И ничем своего беспокойства не выдавала. А время тянулось - с одной стороны, с той, где зависла в прыжке между прошлым и будущим сама Таня - и в то же время - каламбур-с! - неслось вскачь. Вот уже и январь закончился, февраль начался, и приближается время первого рандеву в Брюсселе, а ей ни слова об этом, ни полслова. Тишина. Неизвестность. Неопределенность.
   Правда, был один интересный симптом. Вернее, Татьяна всеми силами души хотела верить, что это именно симптом, а не очередное психологическое издевательство Отто Оттовича, суки австрийской - такой же суки, как и Кисси Кински, австриячки хрЕновой! - не очередной его экзерсис на ее, Тани, нервной системе. А дело заключалось в том, что в комнату к Тане неожиданно поставили патефон - и не какой-нибудь, а тот самый настоящий "Пате", который она выпросила еще в разведшколе, когда преподавала французский - и притащили кучу новых импортных, диковинных в СССР, как редкоземельные металлы, пластинок. Притащили, поставили и настоятельно рекомендовали, "регулярно слушать" и "внимательно ознакомиться". Регулярно и внимательно. И что это должно означать? Попробуй догадаться, если четко представляешь, в каком гадюшнике на самом деле живешь. А Таня знала. Все-таки при всей имеющей место в России ностальгии по этим вот временам, зачастую скрывающейся даже и под внешним их неприятием, Таня и раньше, а тем более - теперь, видела под романтическим флером эпохи суровую правду жизни. А по жизни, разведка не место для розовых слюней, если только это не кровь из разбитых губ. Здесь играют в жестокие взрослые игры, цена которым жизнь или смерть государства. А при такой цене, жизнь человеческая - это такой пустяк, что о ней и задумываться не представляется необходимым.
   День теперь начинался для Жаннет то с фокстрота, то с танго, и заканчивался ими же. В промежутках между занятиями более серьезными предметами - такими, например, как криптография и яды - обнаружилась вдруг рядом с Таней некая Ксения Николаевна - женщина высокая, стройная, несмотря на немаленький возраст, и стильная, взявшаяся ни с того, ни с сего обучать товарища Жаннет хорошим манерам. Ну, допустим, Жаннет Буссе тоже не лаптем щи хлебала, и нос подолом платья не вытирала, но Ксения Николаевна учила ее все-таки не совсем тем манерам, которые были знакомы француженке полупролетарского происхождения. Это уже был высший свет, тот самый свет, в котором, как рыба в воде, чувствовал себя Баст фон Шаунбург, и где гуляла разбалованной кошкой новая шкура тихони-Оли. Но и это еще не все. Не только манеры и стиль поведения. Уже в первую встречу "старушка" с выправкой гвардейского офицера или, на худой конец, отставной примы императорского балета, присела к роялю и, перебирая, неторопливо белые и черные клавиши, начала излагать Тане музыкальную теорию. Простыми словами, в очень упрощенном виде, но тем не менее. И спеть что-нибудь попросила, а, выслушав, дала пару дельных советов. И как-то так вышло, что к концу недели Таня уже всюду пела, и "дома", и в душе, и на занятиях с Ксенией Николаевной.
   А еще ее стали водить на концерты. Не в драматический театр, и не на лекции и собрания, а в оперу, на балет, на концерты классической музыки. Через день... Каково?! Но, с другой стороны, если это был именно "симптом", почему ее не готовили к встрече с самим Шаунбургом, великим и ужасным?
   Вот оттого и тянулось время, занятое множеством дел, которые на самом деле должны были бы заставить его нестись вскачь. Пытка неизвестностью ничем не лучше пытки бессонницей. Во всяком случае, так ей теперь казалось. Ведь спать-то Тане никто не мешал.
  

***

   Тринадцатого она вернулась в гостиницу при управлении довольно поздно. Побывала в Большом на балете, видела - это же надо! - молодых Асафа и Суламифь Мессерер, а потом гуляла. В некотором отдалении, правда, плелся лейтенант "Сяковский" - "Я важная персона! Без охраны никуда!" - но в Москве стояла чудная погода. Лежал снег. По темноватым - даже в центре - улицам проезжали редкие машины...
   Спать не хотелось совершенно, и, добравшись до "гостиницы", Таня разжилась у дежурного стаканом жидковатого чая, забралась в постель, открыла книжку и... Ее разбудила Лида Новицкая - та самая женщина-старший лейтенант, которая участвовала в исторической беседе в кабинете начальника Первого управления.
   - Вставай, Жаннет! - выглядела Лида неважно. Мало того, что и сама тоже, то ли не спала, то ли вскочила ни свет, ни заря, так была еще и встревожена чем-то не на шутку.
   - Что?! - вскинулась испуганная Жаннет. - Что случилось?
   За окном темно. Ночь. Жаннет схватила с тумбочки свои часики.
   "Убиться веником! Они что?...", - стрелки показывали начало четвертого ночи. Самое то - поспать, но, судя по всему, дело неотложное.
   - Потом! - отмахнулась лейтенант Лида. - Одевайся быстро, нас ждут.
   - Кто? - но, спрашивая, Жаннет уже действовала. Рубашку через голову, лифчик...
   "Где эта их гребаная полуграция?!" - женское белье, приходилось признать, оставляло желать. Это вам, девоньки, не двадцать первый век!
   - Штейнбрюк!
   - А!
   "Дела! Да, что, прости господи, могло случиться?" - Татьяна лихорадочно перебирала в уме все известные ей события зимы тридцать шестого года, но ничего определенного вспомнить не могла.
   Наскоро приведя себя в божеский вид, она ополоснула лицо холодной водой, и вслед за Лидой вылетела из комнаты. Коридоры, переходы, лестницы и... посты, разумеется. Предъявите, пожалуйста, пропуск! Жестко, непреклонно. Ночь ночью, а правила никто не отменял.
   - Садитесь, не маячьте! - не поднимая головы, бросил Штейнбрюк, сидевший в отдалении, просматривая за своим столом какие-то бумаги.
   За другим - длинным приставным столом собрались уже несколько человек. Кто-то был в форме, другие - в штатском. Одних Таня знала, других - нет. Но ждали, по-видимому, не опоздавших, и не Штейнбрюка, занятого бумагами. Судя по ощущению грозы - воздух едва не мерцал от накопившегося в нем электричества - на ночном совещании должен был появиться некто с самого верха.
   "Черт знает что!"
   И тут открылась дверь, и в кабинет Штейнбрюка вошел крепкий широкоплечий военный.
   "Комкор... Урицкий?"
   Все, разумеется, тут же вскочили на ноги. Поднялась и Татьяна. Начальника разведывательного управления Красной армии она видела впервые, да и вообще знала об этом человеке до обидного мало. Олег тоже не смог ей в этом помочь, а Ольга вспомнила только, что он "варяг", пришедший в 1935 в разведку на смену Берзину, и выбран был Сталиным, по-видимому, как компромиссная фигура. Не энкавэдэшник, которого аппарат Разведупра вряд ли бы принял - им оказалось достаточно Артузова, Карина и Штейнбрюка - но к разведке когда-то отношение имел. Сразу после окончания военной академии, Урицкий побывал на разведывательной работе во Франции и где-то еще. Вообще-то был он кадровым военным - настоящим комкором, то есть командиром корпуса, и на штабной работе, вроде бы, какое-то время находился. Вот, собственно, и все. Ну и то еще, разумеется, что Урицкого расстреляли. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но расстреляли.
   - Товарищи, - Урицкий остановился около стола Штейнбрюка и обвел присутствующих внимательным взглядом. - Случилось огромное несчастье. Вчера в Париже убит Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский...
  
  
   Глава 11. "Путь в тысячу ли..."
   1. Виктор Федорчук / Дмитрий Вощинин, Париж, Французская республика, 27 января 1936
   Вечерний Париж не только красив, но и чертовски опасен. Хотя, разумеется, зависит от места: где-то красив, где-то опасен, а есть и такие места, для которых справедливо и первое, и второе. Монмартр, например, или Латинский квартал, где после захода солнца совсем небезопасно ни для беспечных гостей Столицы мира, ни для подвыпивших гуляк - всех тех, кто имел неосторожность оказаться в "плохое время" и в неподходящем месте. Однако Виктор пришёл сюда совершенно неслучайно, память Вощинина подсказывала, что именно здесь и как раз в такой поздний час он может найти тех, кто ему необходим. Прямо сейчас в прямом и переносном смысле: в этот час и в этот период времени.
   Но знание не освобождает от необходимости "ждать и догонять", из которых, собственно, и состоит на три четверти наша жизнь. И вот Федорчук уже третий час сидел за столиком в грязной и прокуренной забегаловке, одной из многих в Латинском квартале, но выбранной не абы как. Сидел и ждал, хотя, видит бог, есть места и получше. Заведение помнило, как минимум, времена, когда Париж стоил мессы и, похоже, с тех пор не проветривалось. Запахи прогорклого масла, дешёвого вина и застоявшейся отрыжки, казалось, впитались в стены и потолочные балки, буквально почерневшие от времени и дыма. Да и публика оставляла желать... Но возможный результат стоил обонятельного шока и слезящихся с непривычки глаз... И цена его всяко была больше той сотни долларов, что затребовал посредник за сам факт организации встречи с людьми, в чьих услугах нуждался "этот русский" - Федорчук говорил с нарочитым акцентом - тихий голос и холодный взгляд которого заставляли ежиться даже привычных к "излишествам" парижан.
   - Ждёшь кого-нибудь, котик? - девица, задавшая вопрос, выглядела так, как и должна выглядеть девица "сомнительной репутации" в сомнительном заведении квартала пользующегося дурной славой. Карминная помада, чуть ли не на полпальца шире контура губ, румяна во всю щёку, ресницы - слипшиеся от дешёвой туши, комочками сбившейся на веках, синих от теней, как у киношной утопленницы...
   "Руссо туристо, облико морале!" - Виктор готов был с шутками и прибаутками избавиться от дешёвой феи, - "ибо кто знает, что у девицы на уме и кто за ней стоит. Потому стоит быть предельно вежливым", - но взгляд его зацепился за маленькую несуразность. Деталь, которой не должно быть, если всё обстоит именно так, как ему хотели это представить. А "деталька" была хорошая - для понимающих людей - "жирная": мозолистый бугорок на среднем пальце правой руки плохо сочетался с небрежным маникюром, но вполне подходил к просвечивающей даже сквозь лак "траурной" кайме.
   Решение родилось мгновенно.
   - Выпьешь со мной, красавица? Или, ну их, эти медленные танцы?
   Неожиданно девушка буквально впала в ступор. Федорчук понял, что её роль, отточенная до последней реплики, полетела кувырком от его неожиданной и не просчитанной пославшими "феечку" людьми реакции.
   - Ну, не ломайся, или я тебе вдруг разонравился? - Виктор схватил девушку за руку и рывком посадил на стул. Бармен "мазнул" по нему из-за стойки настороженным взглядом, но сразу же отвернулся.
   "Ага, - с удовлетворением отметил Федорчук. - девица, значит, не местная".
   Иначе истолковать поведение бармена не получалось: "свою" прикроют и, если надо защитят, а за чужую никто не вступится.
   - Пусти, я буду кричать! - голос фальшивой проститутки, а в её ненастоящести Федорчук убеждался всё больше и больше, звучал на грани слышимости. Движения губ, выдыхаемый воздух и минимум звука - такому за неделю не научишься.
   - Кричи себе на здоровье. Максимум, что со мной сделают - вышвырнут отсюда вместе с тобой. Ты сможешь вернуться к Тибо и сказать, что встреча сорвалась оттого, что кто-то возмутился из-за шлепка по худой жопе. Сидеть! - искусством говорить почти не разжимая губ Виктор владел гораздо лучше своей "собеседницы".
   - Сидеть! - беззвучно приказал он пытавшейся вскочить девице. - Веди себя, как выглядишь, идиотка! Ровно на двадцать франков, и не сантимом больше. И не вздумай разевать рот, если не хочешь всё испортить. Кивни, если поняла!
   Девушка незамедлительно выполнила требование.
   "Да, в сообразительности ей не откажешь..."
   И в некоторой гибкости. Несмотря на резко изменившиеся обстоятельства, адаптировалась дамочка достаточно быстро, и... к тому же отпали последние сомнения - его пытались прощупать. Примитивно, по-дилетантски, а чего ещё ждать от нынешних городских партизан, чьи наивысшие достижения лежат в области, квалифицируемой уголовным законодательством Третьей республики в диапазоне от банального хулиганства до индивидуального политического террора?
   "Может зря я стал их искать?"
  

***

   Тогда, в квартире Виктора, Олег задержался до поздней ночи. План покушения на маршала обрастал деталями с ужасающей быстротой. Федорчук помнил, как в самом конце долгого разговора, когда сигаретный дым плотными слоями висел под потолком, не желая улетучиваться в приоткрытое, несмотря на прохладную погоду, окно, Ицкович неожиданно сказал:
   - Как учат нас классики, будущее не за героями-одиночками, а за организациями. Рано или поздно нам придётся искать если не соратников по борьбе за иное светлое будущее, то уж помощников, по меньшей мере, - с явным отвращением, раздавив в пепельнице хрен знает какую по счёту сигарету, Цыц грустно усмехнулся. - Вот только где их искать и кому?
   - Да-а-а... - согласился Виктор, понимая, что этим "кем-то", похоже, придется быть ему. - Коммунисты отпадают по определению, особенно эти - коминтерновские. Связаться с ними - всё равно, что сразу письмо в "Правду" написать. Открытое. Троцкисты? Пока не понимаю. Да и не люблю я Льва, свет Давидыча. С детства. Кроме того, у них своя немаленькая организация, и мы им в хер не упёрлись.
   Голова кружилась неимоверно. От табака и кофе. От осознания невозможности происходящего. И решение требовалось из той же оперы. Нечто настолько нестандартное, что никому - из желающих по той или иной причине подвергнуть анализу цепь мелких "странностей" и роковых "случайностей" в межвоенной истории Европы - и в голову не придёт.
   "Если только... - это было похоже на восход солнца, робкий, зимний. Вот-вот готовый скрыться за кромкой облаков. - Нет, бред какой-то... Да и не помнит Митенька там толком никого. Так, шапочные знакомства".
   - Слушай, Олег... Тебе что-нибудь говорит фамилия Валуа? Не король, ни разу. Бывший функционер "Аксьон Франсез", из их левого крыла.
   - Какой-то местный фашист? - нахмурился Олег, явно державший в памяти Шаунбурга некоторые актуальные имена и названия.
   - В том то и дело, что нет! - довольно улыбнулся Федорчук. - По молодости баловался национал-синдикализмом, но потом бросил это грязное дело и основал свою банду. Редкие, по правде сказать, отморозки. Частенько сходились стенка на стенку с "Парнями короля" и бывшими соратниками...
   - Вспомнил! - кивнул Олег. - Был такой, но про него давненько ничего не слышно... Вроде бы организация раскололась, часть самых буйных вообще в подполье ушла. Сгинули, короче. А отчего ты про них вспомнил? Или не ты?...
   - Да, похоже, Вощинин был шапочно знаком с кем-то из этих политических хулиганов, и мнение о них у него сложилось вполне серьёзное. Крепкие ребята, городские бойцы. На стрёме постоять, в асфальт закатать - нормальные такие "торпеды", если что...
   - А с идеями у них как? Не сдадут нас за программу партии?
   - Коммунистов на дух не переносят, равно и нацистов. Либералы - злейшие враги. В общем - нормальные мужики. Среди них много ветеранов первой мировой, бывших солдат и унтеров. Даже из Иностранного Легиона кто-то есть...
   - А контакты сможешь восстановить? Пароли, явки, условные знаки? Помнит твой "костюмчик"? - сразу же перешел к делу Олег.
   - Думаю, если напрячься, вспомним... И подходы найдём, хоть и нелегко это будет. Только, вот что, Олег... Если даже мы с ними и договоримся, до тринадцатого числа их привлекать не стоит. Сделаем всё сами. Уж больно работа... - Федорчук долго не мог подобрать для "этого" подходящее слово - ... В общем, не для них пока работа. Дальше - будем поглядеть.
  

***

   Память - штука странная. Если рассказывать - время проходит, мама не горюй! А если думать - мгновения и секунды. Когда Федорчук вновь посмотрел на сидящую напротив него "бабочку", он поразился прошедшим переменам в её лице и внимательному взгляду, устремлённому прямо на него.
   - Что? Снова нравлюсь? Ну, так как насчёт нескучного вечера?
   Ответ девушки был неожиданным.
   - Всё совпадает. Да, вы именно тот, за кого себя выдаёте. Описание соответствует полностью, - она наклонилась к столу с сигаретой, незаметно появившейся в руке, словно ожидая от Виктора поднесённой спички. - Теперь слушайте меня. Сейчас я выкурю это недоразумение, набитое вандейской соломой, и мы с вами пойдём... Под руку пойдём туда, где вас ждут, месье.
   "Ну, что же. Можно сказать, начинается новый тур вальса, - мысль, посетившая Федорчука, сочетала в себе холодную отрешённость и некую, недоступную для европейского понимания, бесшабашность, - с новыми партнёрами, под иную музыку. Которую будем заказывать мы".
  
   2. Олег Ицкович / Себастьян фон Шаунбург, Реймс, Французская республика, 27 января 1936
   Такое случалось с ним теперь "сплошь и рядом": что называется по десять раз на дню, но механизм "чуда" по-прежнему оставался "выше всякого разумения". Происходило это обычно следующим образом: идет, скажем, по улице Олег Ицкович - и не важно, что он теперь на себя не похож, все равно это он - идет, насвистывает под сурдинку что-нибудь нейтральное из классики, рассматривает прохожих или архитектурные красоты и думает о своем. И вдруг...
   - Entschuldigung, darf ich Sie etwas fragen? - спрашивает кто-то, обращаясь то ли к нему, то ли к кому-нибудь рядом.
   Но это и не важно, к кому там кто обращается. В то же мгновение идет по улице уже совсем другой человек - Себастиан фон Шаунбург. И, хоть тресни, никогда не догадаешься, что он не совсем он или совсем не он. Баст и думает по-немецки, и реагирует, как немец, и как немец разгибает пальцы, считая вслух, и вообще немец во всем. В каждом жесте и в каждой мысли, если, разумеется, не пытается скрыть свое немецкое происхождение, что умеет делать довольно прилично, тем более что иногда - а в последнее время и часто - делать приходится по служебной, так сказать, надобности.
   Так и на этот раз. Из Парижа в Реймс приехал не то чтобы совсем уже другой человек - паспорт-то в кармане пиджака лежал у Олега настоящий - но по манере поведения ничего определенного сказать о нем было нельзя. В произношении, правда, отчетливо слышался какой-то - не совсем французский - акцент, но его происхождение определить было весьма затруднительно. Во всяком случае, эксперты Службы Безопасности утверждали, что это не немецкий акцент, а скорее скандинавский или, напротив, швейцарский. Однако в любом случае, такой, что французское ухо на него реагирует вяло, если реагирует вообще. Не так, как на голос "живого боша". Ну, а в Реймс Баста занесло отнюдь не случайно, а как бы по делу. "Контрабандисты" из СД принесли кое-что для "свободного художника" Шаунбурга. Кисти там, подрамники, то да се, короче - рабочие инструменты, потребные для его ничем, кроме законов физики, не ограниченного творчества. И хотя это было совсем неправильно - не профессионально и отдавало дешевым дилетантизмом - таким, как оказалось, и было это хваленое СД в годы своего становления. Не Абвер одним словом, но не Шаунбургу учить их "манерам", и не Олегу - жаловаться. "Инструменты" могли понадобиться в самое ближайшее время, и отсутствие действенного контроля делало "любое их использование" удобным и практически безопасным. Для Баста безопасным и для Олега, разумеется, тоже.
   Полтораста километров от Парижа до Реймса Олег проехал на шикарной, но главное сильной и почти новой - четыре года назад выпущенной - машине. "Vivastella", взятая в аренду у одного охочего до чужих денег и хворого здоровьем парижанина, которого ему, Шаунбургу, порекомендовал местный легальный резидент, в данном случае действительно не являлась роскошью. На автомобиле можно быстрее и легче добраться до Реймса, но главное - удобнее возвращаться в Париж, имея на руках двадцать килограммов оружия и боеприпасов. Замечательно здесь было то, что оружие досталось "чистое" и предназначалось оно для закладки "на черный день". Баст мог пустить его в ход тогда и там, когда и где, ему заблагорассудится. Он ведь творческая натура, непредсказуемая по определению, может и друзьям подарить. Например, приятелям из РОВС или каким-нибудь квислинговцам. Напал стих - взял и подарил. А уж в кого они там из этих стволов палить собрались, не его "баронское" дело.
   Погода - не иначе как на удачу - стояла сухая, солнечная. Дороги в центральных районах Франции - во всяком случае, главные дороги - отнюдь не безнадежны. Не автобаны, разумеется, но всё же весьма приличные шоссе. А в Реймсе, куда Баст добрался достаточно быстро, со вполне приемлемым комфортом и даже не без удовольствия, там, в Реймсе, дела обстояли вообще замечательно. Германские шпиЁны те еще, на самом деле, оболтусы, но все-таки немцы. На рандеву пришли вовремя, паролей не забыли, место не перепутали, и на том спасибо. Баст сказал несколько "приличествующих случаю" слов, ему вежливо ответили, он добавил, и тогда ему передали чемодан с "имуществом" и незамедлительно "откланялись". Все про все не заняло и пяти минут, а между тем, утренний Реймс был замечательно древен и колоритен. И туристов в нем не обнаружилось, хотя и достопримечательности все еще не были отреставрированы, как следует. Имело смысл немного задержаться - на час, самое большее, на два - и немного отдохнуть. Сделать паузу, подумать о себе, о мире, и непредсказуемом будущем.
   "Или все-таки предсказуемом?"
   Вопрос, что ни день становился все более и более животрепещущим. Ведь в чем сила "попаданца"? Его сила в послезнании. Но это если смотреть на мир глазами несовершеннолетнего идиота. Если же вам повезло в жизни, и вы учились в нормальной школе или, не дай бог, в классической гимназии, то с логикой у вас, по идее, все должно быть в порядке.
   "Как считаете, герр доктор?" - спросил себя Олег, имея в виду, как мысль о попаданчестве, посетившую его этим утром, так и маленькое уютное кафе на берегу Марны, из открытой двери которого доносился запах только что испечённой сдобы и свежемолотого кофе.
   "Считаю, да", - усмехнулся Олег и, зайдя в кафе, занял столик у окна. Впрочем, конкурентов у него в этот час не оказалось: заведение, каким бы маленьким оно ни было, всецело принадлежало ему одному.
   Один клиент. Один хозяин заведения. Всего - двое. Два мужчины и яркое солнечное утро.
   - Кофе, - попросил Олег.
   - Фильтр или по-восточному? - уточнил невысокий полноватый мужчина с внешностью "типичного француза". У него даже усики над верхней губой были образцово-показательные.
   - По-восточному, - улыбнулся Олег.
   - Круассаны, масло, джем... - хозяин не спрашивал, он "повторял" заказ.
   Вообще-то, входя в заведение, Олег думал только о кофе, но сейчас...
   - Все верно, - кивнул он. - И рюмку коньяка.
   - Хотите местный? - спросил мужчина. - В Париже такого не найдете.
   - Хочу, - согласился Олег и достал сигареты.
   "Итак, доктор, что вы имеете сказать, за формальную логику?"
   Ну, мысль, если честно, не новая и не такая уж глубокая. И ежу понятно, что одним фактом своего здесь появления они уже отменили известный ход истории. Другое дело, насколько драматическими могут стать эти изменения? Локальными или глобальными?
   "И как будем определять эти вот "локальность" и "глобальность"?"
   И в самом деле, то, что нынешний фон Шаунбург будет спать с австриячкой Кайзериной Альбедиль-Николовой или француженкой Жаннет Буссе... При мысли о Тане, привычно сжало сердце, но Олег "на провокацию не поддался". Так вот, если Баст будет спать с Кисси и Жаннет, а не трахать белобрысых арийских мальчиков, как делал покойный Рем, повлияет это на нынешнюю реальность или нет? Ясно, что повлияет, неизвестно, однако, насколько и как. Вот и крутись ужом, придумывая как бы подтолкнуть подходящий камешек под уклон, вызвав "контролируемый обвал". Крутись, выкручивайся, из кожи вылезай...
   "Ну, с чехами, вроде бы, неплохо получилось, а теперь вот маршала грохнем... совсем весело станет".
   На самом деле весело не было, и легко - тоже. Убийство, оно убийство и есть, даже если во благо "всего человечества" и если "он все равно смертник". И это притом, что приходилось думать и о собственной безопасности и о сохранении инкогнито...
   "А что я, собственно, теряю?" - спросил себя Олег, стремительно превращаясь в Баста.
   - Ваши круассаны, месье, - хозяин принес поднос с завтраком и стал расставлять посуду на круглом, покрытом накрахмаленной скатертью столике.
   - Благодарю вас, месье, - улыбнулся Баст. - Знаете этого зеленщика? - спросил он, кивнув на мужчину, разгружающего рядом с овощной лавкой свой старенький фургончик.
   - Это Лорис Берра... - чувствовалось, что хозяин мог бы сказать и больше, но Баст пока был "чужим", а чужой он и в Африке чужой. - Он служит у старого Гастона... Зеленщик в последнее время хворает, вот и...
   "Лорис, значит..."
   - Благодарю вас, месье, - серьезно кивнул Баст. - "Мне кажется, я знаю Лоло... Возможно, мы встречались в детстве...
   "Возможно... Все возможно, если он жив, и он - ОН".
   Шоаш был сыном профессора химии Мюнхенского политехникума, но каждое лето приезжал к тетке, жившей всего в трех километрах от имения фон Шаунбургов и бывшей хорошо знакомой с матушкой Баста. Там они и встретились, Баст и Шоаш - Юрг фон Кобель. Тогда им было лет пять-шесть, никак не более и они всецело зависели от взрослых. Приедет ли Марта Лансдорф к Маргарет фон Шаунбург, пошлет ли Маргарет Гюнтера за приятелем маленького Баста? Все находилось в руках взрослых, но недолго. В восемь лет "весь мир" уже принадлежал им. Три километра не расстояние для быстрых детских ног... А вокруг так много интересного: горы, сады, деревня, церковь на холме, дом "привидений" братьев Бауэр, мельница на речке, и мостик над быстрой водой, и лес вдали, и дубовая роща за рекой... Чудный новый мир, и весь он - без остатка - принадлежал "рыцарям-крестоносцам": баронам фон Шаунбургу и фон Кобелю.
   А потом они расстались, но ненадолго. В двадцать седьмом мельком пересеклись во Фрайбурге на семинарах Гуссерля, однако когда в 1928 старик ушел в отставку и кафедру принял Хайдеггер, Баст уехал в Гейдельберг, куда вскоре перекочевал за ним и Шоаш. Там, в университете, у них сложилась замечательная компания: крошка Даддль (тяготевшая к марксизму Надина фон Хёлтей), левый социалист Удо Румменигге, штрассеровец Яббо Фёллер, и монархистка Цисси Беркфреде. Чудное время. Молодость, вино, философия... Впрочем, Баст уже был членом НСДАП, хотя и симпатизировал левым: Геббельсу и Отто Штрассеру. А вот Шоаш...
   "Он бегал и к троцкистам, и к тельмановцам, и к Грегору Штрассеру... Мятущаяся, блин, душа!"
   В тридцать четвертом Басту сказали, что Шоаш убит... Но вот он - или кто-то сильно на него похожий - разгружает фургон зеленщика...
  

***

   - Да, так все и было, - криво усмехнулся "восставший из мертвых" Юрг. - Дубина Ридль решил лично свернуть мне шею. В тридцать первом я отбил ему самое дорогое... Удар был хорош, Баст, настоящий "пендаль", только не по мячу, а по яйцам! Вот он и решил поквитаться... Завалился ко мне с дружком из СС. Это было ночью, с пятницы на субботу... Я положил их обоих. Они, дурни, привезли меня к мосту Виттельсбах, а обыскали кое-как, как и все, что делали в своей дерьмовой жизни. Ну, я их и... Сначала Ридля, а потом уже и напарника. А мужичок оказался из Пруссии... Шарфюрер... Вот я и прожил следующие два дня как шарфюрер Мёллер. Два дня... - Шоаш покрутил головой, как бы отгоняя мрачные воспоминания, и закурил.
   - Слушай, Баст, а как ты уцелел? - спросил он через мгновение.
   - Меня Гейдрих спас, - Баст решил, что правда - лучшая политика.
   "Во всяком случае, пока..."
   - У нас с ним что-то вроде дружбы образовалось... - объяснил он. - Я его жену спас, впрочем, неважно. Он позвонил и приказал, сидеть в имении и не высовываться. Остальное ты знаешь, через два дня все было кончено...
   - Как не знать, - усмехнулся Шоаш. - Я же их и расстреливал.
   - Кого? - не понял Баст.
   - Их! - Юрг затянулся, выдохнул дым и посмотрел старому другу в глаза. - Зепп меня в лицо не знал, да и другие в СС тоже. А расстрельная команда, как колбасные обрезки... Кого там, Баст, только не было! Вот и шарфюрер Мёллер приблудился... Ночью... Это уже суббота была, тридцатое... Ворвались в Штаделхеймскую тюрьму, идем по коридорам. Зепп орет - "Открыть! ", кто-нибудь бросается открывать дверь, а Зепп, сука, заглядывает, смотрит...и отводит глаза, идет к другой камере. Идет и кричит для остающегося за спиной, "Фюрер приговорил вас к смерти за измену Германии. Хайль Гитлер!" И все. Представляешь? А мы их тащим во двор... Брань, крики, драка... А во дворе: "По приказу фюрера - целься, пли!" Знаешь, кого я расстреливал? Штандартенфюрера Ганса фон Шпрети-Вайлбаха, Эдмунда Шмидта, Шнейдгубера... Представляешь?
   - Представляю, - кивнул Баст и тоже закурил.
   Наступило время обеда. Юрг закрыл лавку и, взяв бутылку местного бренди, они отправились к реке. Здесь, сидя на скамейке, на тихой и пустынной аллее, они и разговаривали.
   - И что теперь? - спросил Баст после паузы
   - Не знаю, - покачал головой Юрг. - Где наша Даддль? - вдруг спросил он.
   - Точно не знаю, - честно признался Баст. - Кажется где-то здесь, во Франции.
   - Найти бы...
   - Попробуй, - предложил Баст.
   Решение уже созрело, и он не видел причин отказываться от задуманного. В конце концов, если что, всегда можно сказать, что он вербовал Юрга вслепую. Лишними такие люди, как Шоаш никогда не бывают, хотя их и расстреливают иногда.
   - Попробовать... Без денег, со смешными документами... - Юрг выбросил окурок в реку, отхлебнул из бутылки, которая стояла между ним и Бастом, и достал следующую сигарету.
   - А Удо, Яббо, Цисси? - спросил он, закурив.
   - Удо отсидел год в лагере и уехал в Голландию к родственникам. Цисси в Америке, в Нью-Йорке, у меня есть ее адрес. Яббо в Берлине, но у него там не слишком хорошо получается. Вот если бы ты...
   - Что я? - насторожился Юрг.
   - Я могу помочь с деньгами и документами...
   - Я на Гитлера работать не буду, - отрезал Юрг.
   - А кто говорил о Гитлере?
   - На пархатых тоже не хочу, - нахмурился Шоаш.
   "Но будешь", - кисло усмехнулся Баст, все время осознававший, кто он есть на самом деле.
   - А на Отто Штрассера? - спросил он вслух.
   - Отто создает организацию? - оживился Юрг.
   - А разве я что-то сказал про организацию? - улыбнулся в ответ Баст. - Я и имени Штрассера не называл. И тебе не советую... Кажется, он в Вене сейчас. Впрочем, не знаю...
   - Интересная идея, - глядя Басту в глаза, сказал Юрг. - Я бы сказал, многообещающая...
   - О чем ты? - якобы недоуменно поднял бровь Баст.
   - О том, чтобы собрать где-нибудь в Париже наш прежний философский кружок.
   - Ах, вот ты о чем, - улыбнулся Баст. - Действительно хорошая идея. Только, давай так, я в этом как бы не участвую.
   - Точно! - подтвердил с ответной улыбкой Юрг. - Ты в этом не участвуешь. И более того, я о тебе, Баст, с лета тридцать четвёртого ничего не слышал. Может быть, тебя давно и в живых нет...
   - Все может быть, - кивнул Баст, пожимая руку старому другу. - А может и не быть.
   Оставались пустяки: договориться о связи, достать паспорт и деньги, - "Вот и пригодится Витькина добыча", - и обдумать в каких делах и под каким соусом можно использовать этот новый "Философский кружок". Впрочем, одно Олег знал точно, в охоте на Тухачевского он их использовать не будет. Рано.
   "Еще рано..."
  
   3. Ольга Ремизова / Кайзерина Альбедиль-Николова, Руан, Французская республика, 27 января 1936
   В Руан она приехала на поезде. Но дизеля на Бонсекур пришлось бы ждать, чуть не полдня, и Ольга взяла такси. Впрочем, не успела она въехать в этот тихий сонный городок, как ею вновь овладела нерешительность. Стоило ли приезжать сюда вообще, и что, черт возьми, она, Ольга, забыла в этом французском "Мухосранске"? Ведь это отнюдь не ее прошлое, и, значит, если даже Луи-Виктор сказал тогда правду - во что Кейт Кински отказывалась верить теперь даже больше, чем тогда - так вот, даже если он все-таки не солгал, что искала в Бонсекуре теперь, спустя семь лет, Ольга Агеева? Последнее прости отъявленного лгуна Луи-Виктора де Верджи?
   "Господи! - взмолилась она мысленно. - Он хотел, чтобы кто-нибудь из настоящих аристократов поверил, что он из тех самых де Верджи?"
   Она остановила такси у какого-то едва не затянутого паутиной кафе, и, попросив водителя, обождать, заказала коньяк и... еще раз коньяк. Ее буквально трясло, хотя, возможно - и даже скорее всего - заметить это со стороны было невозможно.
   "Итак, что я здесь делаю?" - она не церемонясь, выцедила сквозь зубы большую рюмку коньяка и, коротко выдохнув, закурила пахитоску.
   И в самом деле, за каким хреном ее занесло в это "царство Аида"? Надежда? Предположение, что Кайзерина со свойственным ей легкомыслием в некоторого рода делах и равнодушием к прошлому пропустила нечто важное, что заметила теперь Ольга? Впрочем, над бедной Кейт довлел и обычный - вполне, стоит заметить, простительный в ее обстоятельствах - страх.
   "Страх..."
   Луи-Виктора зарезали в Ницце пять лет назад. На набережной, на глазах праздно гуляющей публики, грубо и показательно, в стиле Каморры или марсельской мафии, полоснув по горлу острым, как бритва, ножом. Фотографии мертвого Луи обошли тогда первые страницы всех французских газет. И не зря. "Маркиз де Верджи" пользовался определенной, хотя и весьма специфической, известностью. Он был своим - какой бы смысл вы не вкладывали в это слово - в казино Ниццы и Монако, на ипподромах и в боксерских клубах. Он был знаком со многими героями светской хроники, но водил дружбу и с обыкновенными бандитами. Всей его "славы" Кейт, разумеется, не знала, да и не интересовалась ею. Однако даже она слышала об обвинении Луи-Виктора в вооруженном ограблении ювелира. Впрочем, полицейским так и не удалось тогда ничего доказать, и де Верджи был "освобожден из-под стражи за недоказанностью подозрений". Об этом тоже писали газеты.
   "Писали..."
   Но она... Для нее все это было иначе, совсем не так, как для других. Ведь она его...
   "Я... Бог ты мой! Выходит, что я его действительно любила..."
   Кейт Кински познакомилась с де Верджи "на водах" в Баден-Бадене. Тетушка Ленель привезла Кисси на первые большие смотрины, а Луи-"Счастливчик" развлекался там же в веселой и шумной компании золотой молодежи из половины европейских столиц и, разумеется, играл в казино. Его окружали шикарные женщины и великолепные мужчины. Но ни один мужчина не мог конкурировать с умницей и красавцем ди Верджи - "настоящим мачо", если уж быть кристально искренней, какой могла быть теперь жившая уже вторую жизнь Ольга, но не могла быть тогда семнадцатилетняя дебютантка Кисси. И вот что интересно, он ведь тоже увидел именно ее, разглядев девушку среди окружающей "массовки". Увидел, подошел и... Следующие два года пролетели как в сладком сне, но, в конце концов...
   "Все умерли..."
   Ну, где-то так все и вышло.
   Луи говорил, что они уедут. Он рассказывал о Нью-Йорке, Рио-де-Жанейро и Буэнос-Айресе. Обещал... О, он много чего обещал. "Ты будешь жить как королева", - говорил он, сводя Кейт с ума своей чарующей улыбкой, но он, разумеется, ее обманывал.
   "А может быть, и себя тоже..."
   Наверное, он любил Кисси, иначе с чего бы, Луи оставаться с ней так долго? А он оставался. Исчезал - так случалось - на неделю или две, но всегда возвращался, и каждое его возвращение превращалось в грандиозный праздник, в огне фейерверков которого сгорали прежние обиды и печали. И так было всегда - все эти два счастливейших года ее жизни - и должно было продолжаться вечность. "Пока мы не состаримся и не умрем в один день..." На это Кейт была, разумеется, согласна, ведь все правильные сказки заканчиваются именно так...
   Луи-Виктор был красив, высок и обворожительно мужественен. А еще он был весел и щедр, и не думал о завтрашнем дне. Он был легок на подъем, пил, не пьянея, и лгал, не отводя глаз. И еще его окружала аура тайны. Его секреты казались опасными, но поцелуи отменяли любые сомнения, а страсть сжигала страх. Но однажды...
   "Если вдруг что-то пойдет не так..." - сказал он, глядя Кейт прямо в глаза.
   "Если вдруг... Он что-то знал? Предчувствовал? Предполагал?"
   Он назвал ей адрес и имя человека, и они поехали в Оперу. А через месяц его не стало, и Кейт оказалась вдруг одна-одинешенька в целом мире. Ее горе было огромно. Безмерно. Безысходно. А еще ей было страшно, горько и одиноко. И неожиданно не стало денег, и чтобы добраться до родственников в Зальцбурге пришлось продать бриллиантовый гарнитур, который Луи подарил ей на восемнадцатый день рождения. Она стояла в темноватом помещении ломбарда, смотрела, как работник заворачивает ее бриллианты в замшевый платок, и плакала. Ей было жаль расставаться с кольцом и серьгами, ведь их выбирал сам Луи-Виктор, но делать было нечего. Оставаться в Монако она не могла, а родственники... Родственники, как ни странно, ее возвращению не удивились, приняли "блудную племянницу" с великодушием старой знати, и уже через полгода Кейт стала "Екатериной" Альбедиль-Николовой...
   "Бедная девочка..."
   Ну что же, воспоминания о печальном опыте супружеской жизни не доставляли удовольствия даже нынешней Ольге-Кайзерине, не имевшей, к слову, большого - не говоря уже о счастливом - жизненного опыта. Что ж говорить о настоящей Кайзерине, успевшей сжечь два года своей короткой жизни в огне настоящей любви и подлинной страсти?! Коротко говоря, исполнение супружеского долга ничего кроме омерзения у Кейт не вызывало, и вызвать не могло...
   "Ужас!"
   Но к счастью, в момент заключения брака барон находился уже в том возрасте, когда изменения в "общем состоянии организма" происходят быстро и часто неожиданно. Так случилось и с Альбедиль-Николовым. Вот, казалось бы, еще вчера он был крепок и охоч до прелестей юной жены, а сегодня ему уже "никак не до этого". Так что на самом деле страдала Кайзерина не сказать что б очень долго, - хотя и страдала - а, спустя еще немного времени, смогла уже вполне насладиться своим положением замужней, но совершенно независимой женщины. Но это та Кайзерина, которая о Луи-Викторе старалась даже не вспоминать. Ей было слишком больно думать о "лучшем мужчине своей жизни", а боль - это именно та вещь, которой по возможности следует избегать. Она и избегала. И Ольга была с ней в этом вполне солидарна. Ей-то на что сдались эти "мучительные" воспоминания? Де Верджи ей никто! Не она была в него влюблена, не она сходила по этому "красавчику" с ума. Но, с другой стороны, именно Ольга могла без тени страха - так ей поначалу казалось - и без каких-либо "привходящих обстоятельств" припомнить и оценить слова покойного Луи-Виктора.
   Адрес и имя. Сказал ли он это просто так - для красного словца - или имел в виду что-то определенное?
   "Возможно..."
   Сейчас, по прошествии времени и, глядя в прошлое Кайзерины Кински трезвым взглядом Ольги Ремизовой, к словам "маркиза" де Верджи можно было отнестись и с большей серьезностью, чем сделала это однажды - много лет тому назад - взбалмошная красотка Кисси.
   "Если подумать..."
   Ольга выпила вторую порцию коньяка и сделала знак женщине, стоявшей у стойки, повторить. На нерве, алкоголь сгорал влет, а Кайзерине сейчас как раз требовалось пусть и небольшое - легкое, в "весе пера" - но настоящее, без дураков, опьянение.
   "Итак..."
   Итак, Ольга вспомнила слова Луи и решила, что "пожалуй, в них что-то есть". А поскольку нынешняя Кайзерина была уже не то, чтобы доподлинная Кейт Кински, но в то же время и никак не настоящая Ольга Ремизова, то и мысль у нее зачастую означала не только мысль, но и немедленное действие, чего ранее не замечалось ни за одной, ни за другой. А раз так, то вспомнила, обдумала, решила и поехала - вместилось в считанные часы. Однако затем, когда она была уже в пределах физической досягаемости, цель поездки вдруг показалась Кайзерине не такой уж убедительной, но главное, не настолько желанной, чтобы переться за ней к черту на кулички и притом рисковать...
   "Риск".
   Теперь цель поездки представлялась опасной, страшной и... неверной. Бог весть, кто ожидал Ольгу по адресу, указанному мертвецом, и ждал ли вообще. И, сидя сейчас в темноватом, запущенном кабачке на безымянной - для нее, Кейт, безымянной - улочке богом забытого французского городка, она не могла уже сказать с определенностью, хочет ли, чтобы по тому самому адресу ее все еще "ждали". Или лучше, чтобы забыли вместе с теми обязательствами, которые с ней, Кейт Кински, связаны. Ведь не факт, что тем людям - кто бы это ни был - так уж хочется расставаться с доставшимися им по случаю легкими деньгами.
   "А почему, кстати, ты решила, что это деньги?"
   Ответа на этот вопрос у Ольги, разумеется, не было. Показалось. Подумалось. Она предположила...
   "Я... Мне показалось..."
   Но мало ли что может примерещиться в сумерках?!
   Впрочем...
   "Двум смертям не бывать, не так ли?"
   А в кармане пальто - в левом под соответствующую руку - лежал самозарядный "Вальтер ППК". Это был компактный вариант классического полицейского пистолета, но главное, Ольга была уверена, что без колебаний всадит 7,65 миллиметровую браунинговскую пулю в любого, кто решится покуситься на ее жизнь и...
   "Имущество", - с кривой усмешкой, пусть и мысленной, закончила свои рассуждения Ольга.
   После этого она выпила третью рюмку коньяка, расплатилась и вернулась в ожидавшее ее такси. А еще через четверть часа она звонила в колокольчик у старой выцветшей двери небольшого неухоженного особняка. Серый, потемневший от сырости - рядом протекала река - камень, два высоких этажа, черная сланцевая двускатная крыша, и темные, вероятно, зашторенные изнутри окна: не дать не взять тайный вертеп или укрывище ночных татей. Эжен Сю, одним словом, Дюма-отец и Андре Жид...
   - Здравствуйте! - сказала Ольга, когда дверь, наконец, отворилась.
   Перед ней в тени дверного проема стояла высокая костистая женщина неопределенного возраста. Впрочем, при всей неопределенности ей было никак не меньше пятидесяти. Вот было ли ей больше или меньше шестидесяти - действительно оставалось загадкой. Но не сорок, и уж тем более никак не тридцать.
   - Я ищу мадам Скаррон...
   - Кто вы? - это были первые слова, произнесенные открывшей дверь женщиной. Голос у нее оказался сухой и хриплый, но не в этом дело.
   На вопрос следовало ответить, и ответить безошибочно правильно. Это было ощущение сродни наитию, интуитивное понимание "системы отношений", внезапно появившееся у Ольги.
   - Я... Кейт... - сказала она. - Подруга Луи-Виктора.
   - Долго же ты сюда добиралась... - женщина смотрела на Ольгу без гнева и удивления, она просто констатировала факт.
   Пять лет. И в правду, долго. Но так сложились обстоятельства.
   - Так получилось, - сказала она вслух.
   - Пойдем, - никак не отреагировав на ее слова, женщина поманила Ольгу за собой и, закрыв за ней дверь, пошла, не оборачиваясь, куда-то в глубину дома.
   Похоже, никого, кроме них двоих, в доме сейчас не было. Возможно даже, - во всяком случае, таково было мгновенное впечатление, возникшее у Ольги - что и в другое время здесь не бывает гостей, а постоянно обитает одна лишь мадам Скаррон.
   Между тем, все так же молча, они миновали длинный темный коридор, поднялись по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж, и вскоре оказались в довольно большой, но страшно захламленной комнате. И тут мадам Скаррон сделала нечто странное, что, впрочем, тут же и разъяснилось. Она опустилась на колени у дальней стены комнаты, едва уместившись между старой детской коляской и огромными напольными часами в рассохшемся и лопнувшем в нескольких местах футляре красного дерева, и начала шарить длинными узловатыми пальцами по высокому плинтусу. Что она там искала и зачем, стало ясно через мгновение. Отчетливо щелкнул потайной запор и часть стены - деревянная панель размерами примерно метр на метр - отошла в сторону, открывая темный проем. Оказывается, стена не была сплошной, а за деревянными панелями имелось скрытое пространство. Тайный чуланчик или тайник, но истинных размеров "застенного пространства" Ольга оценить не могла: там было темно.
   - Вот, - женщина достала из темного зева и подвинула к Ольге средних размеров фибровый чемодан неопределенного цвета. - Это тебе.
   - Мне?
   - Ну, не знаю, - пожала плечами женщина. - Он так сказал.
   - А что там? - еще не оправившись от изумления, спросила Ольга.
   - Тебе виднее, - сухо ответила мадам Скаррон. - Я в чужие дела не суюсь. Позови, когда соберешься уходить, - сказала она и немедленно вышла из комнаты, оставив Ольгу один на один с посылкой из прошлого.
   "И что же это такое?" - мысленно почесала затылок Ольга, но чтобы узнать ответ на этот вопрос, следовало открыть чемодан и посмотреть.
   Ольга освободила стоящий под самым окном стол от корзины с каким-то тряпичным мусором и двух связок старых книг, и водрузила на него чемодан, оказавшийся на поверку не таким уж и легким.
   "Посмотрим..."
   На нем не было никаких запоров кроме обычных замков.
   "Обычные замки..."
   Обычный потрепанный жизнью чемодан.
   "Обычный..."
   Ольга щелкнула замками и откинула крышку.
   Несколько больших конвертов из плотной бумаги, желтой и голубоватой, рукоять револьвера, высовывающаяся из-под одного из них. Пачки денежных купюр в другой части чемоданного пространства: фунты стерлингов, доллары США, швейцарские франки, шведские кроны, что-то еще, и жестяные банки из-под монпансье... Ольга открыла одну - на удачу... Бриллианты...
   "Значит, ты все же ограбил того ювелира... А может быть, и других..."
   В следующей коробочке лежали кольца с изумрудами и аметистами.
   "Недурно!"
   В первом большом конверте находились паспорта на имя господина и госпожи Фернандес - граждан Венесуэлы.
   "Значит, ты не лгал..."
   Он не обманывал ее, нет. Он действительно собирался уехать из Европы...
   "Собирался, но не успел".
   В других конвертах оказались еще три комплекта документов, и везде ее фотографии и... и его.
   "Мне очень жаль..." - в глазах стояли совершенно неожиданные слезы.
   Кого она жалела? Его? Прежнюю Кейт?
   А внизу, под конвертами обнаружились подлинные документы Луи-Виктора, аккуратно сложенные в кожаную папку. Оказывается, он был настоящим маркизом.
   "Надо же! Ну, кто бы мог подумать?"
  
  
   Эпилог
  
   - Товарищи, - Урицкий остановился около стола Штейнбрюка и обвел присутствующих внимательным взглядом. - Случилось огромное несчастье. Вчера в Париже убит Маршал Советского Союза Михаил Николаевич Тухачевский.
   - Подробности пока неизвестны, - продолжил он через минуту, когда улегся короткий шторм, прокатившийся по комнате. - Но из сообщения нашего посольства и перехвата парижского радио можно понять, что осуществлен террористический акт с использованием взрывчатки. Есть сведения и о перестрелке, вспыхнувшей на улице до и сразу после взрыва. Однако ни того, кто совершил это злодейское преступление, ни подробностей, как оно осуществлено, нам пока неизвестно. По линии НКВД, которому была поручена охрана маршала, проинформировали, что они потеряли семь человек убитыми и ранеными. Погиб, судя по всему, и наш товарищ, сопровождавший Михаила Николаевича в качестве порученца.
   "Ну, ни хрена себе!" - это была первая реакция Татьяны. Однако не успел еще комкор закончить свою короткую речь, как она аж похолодела, припомнив некоторые детали своего последнего разговора с Олегом.
   "Последнего... Господи! Только не это!"
   Но вот то, что это его рук дело, у нее сомнений почти не было. Убийство Тухачевского стало первым крупным событием, о котором она не знала. А не знала она этого потому, что твердо помнила: Тухачевского расстреляли в 1937 году. Его, и кого-то еще... Там был процесс в тридцать седьмом...
   "Нет, - вспомнила она. - Кто-то застрелился, а вот Тухачевского точно расстреляли".
   Но если он погиб в тридцать шестом, то через год расстрелять маршала становилось никак не возможно. И более того. Теперь он наверняка войдет в пантеон жертв белогвардейского или еще какого-нибудь террора и станет героем в квадрате, как какой-нибудь Чапаев. Мертвые ведь сраму не имут... Зато про них можно рассказывать анекдоты.
   "Интересно, а какие анекдоты будут рассказывать про маршала? Или не будут? Про Щорса же, вон, не рассказывают!"
   Но, в любом случае, быть убитым врагами - или своими под видом врагов, как "красный Робин Гуд" Котовский - это совсем не то же, что умереть или погибнуть в аварии. Маршал нынче, считай, стал святым!
   "Святой... А как же Олег? С ним-то что?!"
   Но тут выяснилось, что за своими мыслями и, главное, за нахлынувшим беспокойством за Олега, Татьяна пропустила переход к основной теме этого странного собрания. Ведь не затем же их всех нынче собрали, чтобы сообщить о гибели Тухачевского. Да и знали уже - пусть не все, но большинство людей, находящихся сейчас в кабинете Штейнбрюка - наверняка знали о теракте и без Урицкого. Иначе откуда взялось такое напряжение?
   - ... приобретает огромное значение, - медленно, как по бумажке, но с "нервом", хорошо ощущавшимся за показной сдержанностью, говорил Урицкий. - Возможно, этот человек именно тот, за кого себя выдает, но, в любом случае, теперь - даже больше, чем до случившегося сегодня... вчера - разработка источника "Катехизис" представляется чрезвычайно важной... Ответственность за исполнение операции возлагаю лично на товарища Штейнбрюка...
   И завертелось! Такого "аллюра" не могли припомнить ни Татьяна, ни ее альтер эго. Три креста, да и только. Ветер в ушах и "песок" в слипающихся от усталости глазах. Отоспаться удалось только на пароходе, и на этот раз Татьяна не запомнила даже, была ли во время перехода из Ленинграда в Роттердам качка, или не было. Так устала, что забыла про все - даже про то, что идет на немецком судне - только до койки добралась, упала и спала, считай, всю дорогу. Спала и видела ужасы, но вырваться из объятий морфея не могла. Просыпалась, разумеется, шла на обед или завтрак, в туалет или душ, вспоминала, что плывет, идет, передвигается по морю навстречу неизвестной судьбе, враз просыпалась по-настоящему, покрываясь холодным потом, и едва сдерживалась, чтобы не заголосить или не пустить слезу, но вскоре опять спала. И там, в тягостном зазеркалье ее кошмаров, то хоронила Олега на каком-то незнакомом кладбище, то видела, как лежит он в луже крови на неизвестной ей парижской улочке рядом с развороченным взрывом кафе, то ее донимал еще какой-нибудь несусветный ужас. Но как-то все-таки жила и дожила до Роттердама. Сошла на берег, и в тот же день уехала в Голландию, в Амстердам, где сменила документы и сняла черный парик, опять став Жаннет Буссе. И уже под своим именем, но с липовой бельгийской визой, снова въехала в соседнее королевство, чтобы в воскресенье первого марта прибыть, наконец, в Брюссель.
   А на следующий день, ровно в шесть часов вечера она подошла к памятнику павшим в Мировой Войне и остановилась, с замиранием сердца ожидая, что будет дальше, и будет ли это "дальше" вообще.
   Все было возможно в этот "миг": конец истории, или ее начало...
  
   Хайфа - Москва - Уфа
   Декабрь 2009 - Июнь 2011
   - Муниципальный дом-коммуна в 19-м районе Вены. Построен в 1927-1930 гг. Памятник "социальной архитектуры". Длина фасада - 1100 метров. В феврале 1934 года стал одним из центров сопротивления рабочих правительственным войскам
   - Хеймвер - (нем. Heimwehr -- отряды самообороны) -- "Союз защиты родины" -- националистическое, военизированное объединение, действовавшее в Австрии с 1919 по 1938 год. Бойцы хеймвера приняли активное участие в подавлении рабочего восстания в Вене в феврале 1934 года.
   - 21-й район Вены, в северной части города, отделён от 19-го района (Дёблинг) Дунаем. Был населён преимущественно рабочими.
   - Шутцбунд (нем. Republikanische Schutzbund -- Союз обороны) -- военизированная организация Социал-демократической партии Австрии, созданная в 1923 году и действовавшая до 1936 года.
   - предусматривал экономическую помощь Австрии со стороны стран участников бывшей Антанты, на условиях строжайшего соблюдения условий Сен-Жерменского мирного договора 1919 года в части сохранения государственного суверенитета Австрийской республики и её необъединения с Германией.
   - владельцем "Дейли мэйл".
   - канцлер Австрии (1932-1934 гг.). Убит нацистскими заговорщиками.
   - Социал-демократическая партия Австрии.
   - реальный текст телеграммы.
   - Рихард Бернашек, руководитель "Шутцбунда" - боевой организации Австрийской социал-демократической партии.
   - Товарищи! Пожар! (нем.)
   Армия Обороны Израиля или ЦАХАЛ.
   На самом деле 3-я сирийская бронетанковая дивизия осталась накануне практически без танков, и позиции на противоположной стороне долины занимает спешно подошедшая из резерва 1-я бронетанковая дивизия, но Олег Ицкович этого знать пока не может.
   Операция "Мир Галилее" - название, принятое для в Израиле для начальной фазы Ливанской войны 1982 года.
   "Приказ 8" - повестка о призыве резервистов.
   Приблизительно переводится как "Сила Йоси" - аналог принятых в советской армии обозначений типа "Хозяйство Иванова", "Группа Петрова".
   Дивизии ЦАХАЛа состоят из бригад, а те, в свою очередь, из батальонов.
   Магах - "Удар тарана" (ивр.). Магах-6 (в данном случае, скорее всего, "Магах-6А" - израильское обозначение модернизированных в Израиле американских танков М60А1 - "Паттон IV" со 105мм пушкой.
   Женский вариант фамильной приставки (предиката) в австро-венгерских и германских дворянских титулах.
   Дворяне из исторической области Пфальц на юго-западе Германии.
   Франц Конрад фон Хётцендорф (1852 -1925) - австро-венгерский генерал-фельдмаршал (1916) и начальник генерального штаба австро-венгерских войск накануне и во время Первой мировой войны.
   В Австрийской республике были отменены дворянские титулы.
   Анаис Нин (1903-1977) - американская и французская писательница, известная своими эротическими романами и дневником, который она вела более 60 лет.
   Из дневника 1931-1934 годов.
   Генри Валентайн Миллер (1891-1980) - американский писатель и художник, в тридцатые годы жил в Париже, любовник Анаис Нин. Оба писателя описали свои взаимоотношения в дневниках и произведениях.
   БТР - бронетранспортер, КШМ - командно-штабная машина, БМД - боевая машина десанта, "Гром" - гладкоствольное орудие на БМД, калибр 73 мм. "Шилка" - зенитная самоходная установка, 4-е пушки калибра 23 мм.
   Птичий холм (нем.) - название имения фон Шаунбургов. На самом деле первоначально так назывался замок, построенный в XI веке на скалистом холме в трех километрах к востоку от нынешней усадьбы. Однако от замка давно остались лишь руины, а древнее имя было перенесено на особняк, построенный в конце XVIII века.
   Т.е. рыцарь (дворянский титул в Германии и Австрии).
   Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер (1759-1805) - немецкий поэт, философ, драматург, профессор истории и военный врач, представитель романтического направления в литературе. Новалис (Фридрих фон Гарденберг 1772-1801) - немецкий писатель, один из самых крупных представителей немецкого романтизма.
   Роберт Шуман (1810-1856) - немецкий (саксонский) композитор-романтик, дирижер, музыкальный критик, педагог. Один из самых значительных композиторов первой половины XIX века. Карл Мария Фридрих Август (Эрнст) фон Вебер (1786-1826) - немецкий композитор, дирижёр, пианист, музыкальный писатель, основоположник немецкой романтической оперы, предшественник Вагнера. Барон.
   Вероятно, Шаунбург вооружился охотничьим вариантом карабина Mauser Gewehr 98 (Маузер 98) выпуска начала века.
   "Шеврон старого бойца" - особый знак отличия в виде шеврона, выделявший старейших военнослужащих СС. Шеврон имели право носить на правом рукаве кителя или шинели выше локтевого сгиба только те члены СС, которые вступили в ряды НСДАП в "период борьбы", то есть до 30 января 1933 года. Право на ношение шеврона считалось высокой честью.
   "Нюрнберг" - памятный знак "Нюрнберг 1929". Утверждён в честь первого съезда нацистской партии. Четвёртая по значимости партийная награда НСДАП.
   Кот Шрёдингера - герой кажущегося парадоксальным мысленного эксперимента австрийского физика теоретика Эрвина Шрёдингера (нобелевский лауреат 1933 года), которым он хотел продемонстрировать неполноту квантовой механики при переходе от субатомных систем к макроскопическим.
   Территория Саарского бассейна - территория Германии, которая после Первой мировой войны была оккупирована Великобританией и Францией и с 1920 по 1935 годы находилась под управлением Лиги Наций. После плебисцита 1935 года территория была возвращена Германии.
   Гештальт, (термин немецкой классической философии) целостный образ, представляющий из себя нечто большее, нежели простая сумма составляющих его элементов.
   Проникновение (лат.)
   Примерно соответствует армейскому званию капитана.
   Отсылка к старому советскому художественному фильму "В 6 часов вечера после войны", название которого стало шуткой, бытовавшей в 70-80-е годы, как раз тогда, когда Таня училась в школе.
   Т.е. Службы Безопасности (MI-5)
   "Мистер Си" -
   Глава Секретной Разведывательной Службы (MI-6). По традиции все шефы МИ-6 вместо своей подписи ставят на документах букву "C" от первой буквы фамилии основателя службы, капитана сэра Мэнсфилда Смит-Камминга (Cumming). Позже это сокращение стали расшифровывать, как "Шеф" (Chief). В период с 1923 и вплоть до описываемого периода шефом SIS был адмирал сэр Хьюг Синклер.
   Подонок (фр. сленг)
   Матерно: ничтожество (нем. сленг)
   Идиот, придурок, ничтожество, буквально "картонный нос" (нем. сленг)
   Шлюха (нем.)
   Матерно-презрительно (фр.)
   Ческа зброевка - чешская оружейная компания (нем.)
   Drie... Twee... Een... GELUKKIG NIEUWJAAR - Три... Два... Один... С НОВЫМ ГОДОМ! (голл.)
   Happy New Year - С Новым Годом! (англ.)
   Cheers - Ваше здоровье! (англ.)
   SantИ - Ваше здоровье! (франц.)
   Кто ты такой? (польск.)
   Откуда ты? (англ.)
   А-а, два котика, серо-бурые два котика... (польск.) - польская колыбельная песня.
   Боже мой, как мне... х-во! Ну, зачем я мешал вчера коньяк с шампанским? (нем.)
   Что за дела?! что за х-ня?! (нем.)
   Человек, мужчина (идиш).
   Бл-кая погода (х-вое состояние) (нем.)
   Дерьмо (нем.)
   Рыцарь - баронский титул в Баварии (нем.)
   Травка (англ.), т.е. марихуана.
   Скорая помощь
   Прошу прощения, но, к сожалению, слишком поздно. (англ.)
   Зайцов Арсений Александрович. Начальник контрразведки РОВС.
   Группа Яши" - особое подразделение 1-го отделения ИНО ОГПУ (внешняя разведка) под руководством Якова Исааковича Серебрянского. Специализация - разведывательно-диверсионная деятельность на территории Западной Европы. Группа напрямую подчинялась руководителю ОГПУ/НКВД.
   Павел Тимофеевич Горгулов (1895 -- 1932) -- русский, эмигрант, автор стихов и прозы, одинокий пропагандист националистических теорий, убийца президента Французской республики Поля Думера.
   Вы сказали тридцать два? (нем.)
   Увы, нет. Я сожалею.
   В 1386 году король Людвиг Баварский приговорил к смертной казни мятежного рыцаря Дица фон Шаунбурга. Перед смертью бунтовщик обратился к королю с необычной просьбой: помиловать тех его людей, мимо которых он сможет пробежать после того, как ему отрубят голову. Король удивился, но обещал исполнить последнюю волю приговоренного к казни. И тут случилось невероятное. Остро наточенный меч просвистел в воздухе, голова Дица фон Шаунбурга с гулким стуком упала на помост. Но на глазах сотен людей тело Шаунбурга вскочило на ноги и помчалось вперед мимо ландскнехтов.
   Радикальная философская позиция, характеризующаяся признанием собственного индивидуального сознания в качестве единственно-несомненной реальности и отрицанием объективной реальности окружающего мира.
   Французский мыслитель XVIII века, проповедовавший солипсическую точку зрения.
   В древнегреческой мифологии перевозчик душ умерших через реку Стикс в подземное царство мертвых.
   Что происходит? (фр.).
   ?нišnik - официант, кельнер (чеш.)
   Альфонс Мариа Муха (1860-1939) - чешский живописец, иллюстратор, ювелирный дизайнер и плакатист, один из наиболее известных представителей стиля "модерн".
   Густав Климт (1862-1918) - австрийский художник, основоположник модерна в австрийской живописи. Главным предметом его живописи, как и творчества Мухи, было женское тело, и большинство его работ отличает откровенный эротизм.
  
   Стихи Роберта Бернса:
   И я была девушкой юной,
   Сама не припомню когда;
   Я дочь молодого драгуна,
   И этим родством я горда
   (перевод Э.Багрицкого).
   Да, месье. Вам это не нравится? (фр.)
   Мне очень нравится ваша новая прическа. Рад вас снова видеть (фр.)
   "В танго, в парижском танго, Я подарю вам сердце в танго" (нем.)
  
   Контактный бой (ивр.)
   Удалившийся от мира, отшельник, пустынник.
   Урицкий, Семен Петрович (1895-1938) - советский военный деятель, начальник разведуправления РККА, комкор.
   Гейдрих, Рейнхардт (нем. Reinhard Heydrich; 1904 -1942) - государственный и политический деятель Германии, начальник Главного управления имперской безопасности.
   - дословно: "объявление" о государственном перевороте, как и сам переворот
   - асьенда - поместье; асадо - блюдо из мяса на углях; матэ - чай из листьев йорбы
   - У.Шекспир "Гамлет"
   fly fishing (англ.) ловля на искусственную мушку или нахлыст.
   hand made (англ.) - ручная работа; limited edition (англ.) - ограниченный тираж
   - в описываемый период существовали резиновые ("многоразовые") кондомы и латексные ("одноразовые") "изделия N2". Причём латексные были значительно дороже.
   - Бёрджесс, Гай (1911-1963 гг.) Советский разведчик, участник "Кембриджской пятёрки". Гомосексуалист.
   Ежов, Николай Иванович (1895-1940 гг.) Видный советский государственный деятель. Руководитель НКВД (1936-1938 гг.). Бисексуал.
   - "жестяная Лиззи" - шутливое просторечное название автомобиля "Форд" модели Т и ему подобных бюджетных авто первой трети ХХ века.
   - Honey (англ.) - медовый, в переносном значении - "любимый(ая)", "сладкий(ая) мой(я)"
   - Шварц, "Дракон"
   - стихи Р.Киплинга в переводе И.Грингольца, обработка Д.Бромберг.
   Артур Крэнфилд - с 1935 г. редактор газеты "Дэйли Мэйл".
   Уильям Максвелл Айткен, 1-ый барон Бивербрук - британский газетный магнат, владелец газеты "Дэйли Экспресс" (конкурента "Дэйли Мэйл")
   Эбенезер Скрудж - герой "Рождественской повести" Чарльза Диккенса.
   Служба национальной безопасности Турции (Милли Амниет Хизмети - сокращенно МАХ).
   Парафраз названия классического "шпионского" романа Г.Грина "Наш человек в Гаване".
   Библиотека Академии Наук.
   Modus оperandi (лат.) - образ действий
   Знаменитое пособие Шпренгера и Инститориса "Молот ведьм".
   Пометки на полях.
   Burste (нем.) - щётка.
   Имеется в виду самозарядный пистолет "Маузер" М1910 калибра 6,35мм с магазином на 9 патронов
   Второе бюро Французского генштаба - военная разведка и контрразведка; Сигуранца - служба госбезопасности Королевства Румыния.
   Гиньоль - Наименование пьес, спектаклей и отдельных сценических приёмов, основой которых является изображение различных преступлений, злодейств, избиений и пыток и т.п.
   Вальтер Кривицкий (Самуил Гершевич Гинзбург) - кадровый советский разведчик, сотрудник РУ Красной Армии и ИНО НКВД, работавший в 20-30-е годы в странах Западной и Центральной Европы. В описываемый период - резидент в Голландии. В 1937 году, спасаясь от возможных преследований со стороны карательных органов СССР, бежал на Запад, вступил в контакт с иностранными разведслужбами, написал книгу "Я был агентом Сталина", умер при невыясненных обстоятельствах в Вашингтоне в 1941 году. Есть мнение, что он передал британской разведке информацию о работе и составе советских резидентур на территории Европы.
   Конечно же, это британский фунт (454 грамма), то есть портсигар весил почти 350 граммов.
   Ганзелка, Иржи и Зикмунд, Мирослав - чехословацкие путешественники, проехавшие в 50-е годы ХХ века на автомобиле "Татра" практически по всем континентам планеты. Наибольшей популярностью в СССР пользовались их книги "Там за рекою, - Аргентина" и "От Аргентины до Мексики".
   "Game over" (англ.) - конец игры, обычно неудачный.
   - Звание капитана госбезопасности примерно соответствовало армейскому званию полковника.
   Федорчук думает что цитирует "Песнь песней", но мы-то знаем, что это не так. А всё коньяк виноват. И плохое знание мировой литературы.
   "Третий" тост - обычно произносится "за прекрасных дам".
   Ажан - просторечное название сотрудников французской полиции.
   Fucking enemies - (англ.) долбаные враги, неприятные обстоятельства.
   Ремарк, Эрих Мария - немецкий писатель 1-й пол. ХХ века, чьи герои очень любили кальвадос.
   Регтайм - стиль фортепьянной игры и связанный с ним жанр танцевальной пьесы начала ХХ века
   стихи Бориса Чичибабина.
   Франсуа Росси - он же Роллан Аббиа, он же Правдин Владимир Сергеевич (1904-1970 гг.) кадровый сотрудник советской разведки, один из нелегальных резидентов Особой группы НКВД во Франции.
   Паллиатив (от нем. Palliativ) - временная и неполноценная замена.
   Мулен Руж - (Moulin Rouge, буквально Красная Мельница, фр.) - классическое кабаре в Париже; Максим - ресторан на Рю Руайяль.
   MP-18 -- немецкий пистолет-пулемёт, конца Первой мировой войны. Пистолет-пулемёт МР-18/1 (Maschinenpistole18/1) изначально был предназначен для вооружения специальных штурмовых отрядов и полиции.
   Пистолет-пулемёт Томпсона (Томми-ган) -- американский пистолет-пулемёт, разработанный капитаном Джоном Томпсоном в 1916 году, активно применявшийся во время Второй мировой войны.
   Ицкович ошибается. "Проща?ние славя?нки" был написан В.И. Агапкиным под влиянием начала Первой Балканской войны (1912--1913).
   Неубедительные отговорки
   Штейнбрюк Отто Оттович (1892-1937) - Видный деятель военной разведки. Корпусной комиссар (1935), Член РСДРП(б) с 1918 г. Немец, капитан австро-венгерской армии. В 1935-1937 гг. начальник 1-го отдела (западный агентурный) Разведупра.
   Ксения Николаевна Дорлиак (Фелейзен) (1881--1945) - певица (сопрано) и педагог. В 1909 окончила Петерб. консерваторию, В 1911--13 пела в Париже, Праге, Берлине. В 1914 оставила оперную сцену. В 1920--38 выступ. как конц. певица. С 1930 профессор Моск. консерватории, в 1934--41 зав. кафедрой сольного и камерного пения. Ее мать Ксения Дорлиак, происходившая из рода немецких баронов, вагнеровская певица европейской известности.
   - известные артисты советского балета, дядя и тётя Майи Плисецкой
   Начало китайской поговорки: Путь в тысячу ли начинается с первого шага
   Валуа, Жорж - создатель французской национал-синдикалистской организации "Фасции", в 20-30- годы основал левое крыло национал-синдикализма, в реальной истории во время оккупации был одним из организаторов Сопротивления, погиб в нацистских застенках в 1944 году.
   "Аксьон Франсез" - "Action Francais"- монархическая политическая организация во Франции (1899-1944) постепенно эволюционировавшая к фашистским взглядам.
   - национал-синдикализм - националистический вариант синдикализма (одной из разновидностей солидаризма - отрицающего необходимость создания пролетариатом партий и считающего высшей формой организации рабочего класса профсоюзы) зародился во Франции и Италии в недрах рабочего движения в начале ХХ века. В Италии на основе этой идеологии возникла Национальная фашистская партия Бенито Муссолини.
   - имеется в виду крайне правая организация "Camelots du Roy", фактически - боевое крыло "Action Francais".
   Извините, можно Вас спросить? (нем).
   Служба безопасности (СД) - внутрипартийная служба безопасности НСДАП, позднее - служба безопасности рейхсфюрера СС.
   Мощный автомобиль фирмы "Рено" с 6-цилиндровым двигателем в 4085 см3, выпускался с 1929 по 1939 год.
   Видкун Квислинг - лидер норвежской нацистской партии "Национальное согласие".
   Эдмунд Гуссерль (1859-1938) - немецкий философ, основатель феноменологии.
   Мартин Хайдеггер (1889-1976) - немецкий философ
   В данном случае имеется в виду Отто Штрассер (1897(18970910) - 1974) - один из лидеров левого крыла нацистской партии в 1920-е гг. младший брат Грегора Штрассера (одного из основателей и лидеров НСДАП, убитого во время Ночи длинных ножей).
   Шарфюрер - звание в СС и СА, которое существовало с 1925 по 1945 год. Соответствовало званию унтерфельдфебель в вермахте.
  
   Группенфюрер (генерал-майор) СС Дитрих Зепп.
   30 июня 1934 года - "Ночь Длинных Ножей".
   Полковник СА.
   Группенфюрер (генерал-майор) СА.
   Обергруппенфюрер (генерал-лейтенант) СА Август Шейдгубер - полицейский префект Мюнхена.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   2
  
  
  
  
Оценка: 4.36*16  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"