Все травы за лето погорели. Погорели, теперь в ногах путаются. Больше, впрочем, щепа, нежели травы, больше мотки хрусткой, хрупкой проволоки. Даже оцарапать не в силах: коснись лишь - сразу в пыль.

 Полог над носилками вылинял, отдал солнцу последние цвета, нити едва держат друг друга в связке, ткань бессовестно тонка на просвет. Застава, заставка (носильщики с трудом различают на границе зрения нечто вроде) - чёрт её знает, застава она или заставка, - болтается, как хлипкий бот на волнах.

 - А ведь был бот? - сипит тот, который позади.

 - Конфискован бургомистром, - сипит тот, который впереди. - Жаль: по воде всяко легче.

 - А точно помнишь? - сомневается первый.

 - Я старше, - резонно замечает второй. - Соберись, бросать не вздумай, вон уже пропускной пункт.

 Изъеденные ветрами, с булыжников стен сардонически, щербато скалятся боги, богини, божки, божата в ассортименте, объединённые генеалогией и границами сюжета. Компанию им составляет группа таможенников. Маски на бритые затылки сдвинули; кто в картишки режется, кто позёвывает.

 - Толус закрыт, - узрев пришлых, а потому возвращая забрало на место, сообщает мытник, ответственный за разговоры, с тоскливой ленцой. - В город нельзя.

 - У нас разрешение, - извлекая из-под рубахи мятую, сотни раз сложенною и вновь разложенную бумагу, носильщик, назвавший себя старшим, подаёт её на вытянутых ладонях, не забывая в почтении склонить голову.

 Младший рядом с ним жадно скрипит зубами - у таможенников по рукам бродит фляга, один жуёт бутерброд, между делом успевая сочинять небылицы для скучающего товарища. Хотя, может, вполне былины - разницы мало, слова и жесты за экраном, снаружи глухо.

 - Особо не тычь давай обглодком своим, - вздыхает мытник. - Вдруг на нём зараза какая. У нас тут не санэпидстанция, обглодки ваши под микроскопами изучать.

 Старший, оторопев, хмурит едва видимые на лице брови.

 - Документ заверен, настоящий.

 - Ну да, бросай пуржить. Кем заверен-то, сочинители. Фамилия?

 - Гракхи мы.

 - Откуда?

 - Из Торакса.

 - Тамошние?

 - Паломники.

 Мытарь смотрит собеседнику в переносицу. Так смотрел бы умудрённый жизнью кобель на косой фонарный столб: метить, мол, стыдно.

 - Под покрывалом чего?

 - Отец.

 - Больной, значит, - излишком понимания, содержащегося в кивке, пилигримы моментально захлёбываются. - С больным ступайте обратно в Торакс.

 - Торакс тоже теперь закрыт, - объясняет старший. - Куда в таком случае идти, коль всюду закрыто?

 Не теряя времени на ответ, мытник исчезает за перегородкой.

 - Хоть воды дайте! - кричит вслед младший. Суховей треплет в колтуны сбитые волосы, полирует кости грудины. - Воды, твари, дайте! - Гракх мечется вдоль прозрачной диафрагмы, оставляя на её поверхности алмазную ценность отпечатков.

 За экраном поблёскивает, мерцает, плещется в резервуаре клепсидры (O-Tempora, демонстрационный образец).

 - Она там, - ради наблюдения младший склеивает остатки голоса, - она там.

 - Береги ресурс, - старший успевает следить за положением жестокосердного светила в небе.

 - Это возможность, погоди, это же шанс. Оставим, пусть. Вне города он действительно околеет. Навсегда, насовсем, с концами, - младший косится на ношу, испуганный собственным озарением, поражённый собственной дерзостью.

 - Заткнись, и двинули.

 Привычно подхватив с края, младший тем не менее гнёт своё:

 - Зачем вообще прём его.

 - Затем, что нас с тобой не в капусте нашли, - бросает старший.

 - Без руля объяснение! - из глотки младшего рвётся практически шрайк, перегретая злость хлопает чёрным парусом. - Без руля, без царя в голове, проторённой тропой, развороченной трассой, на дохлом движке. Хватит, с меня довольно, баста!

 - Кто спрашивал, - шипит старший, крепче стиснув ручки носилок.

 Помощи ждать неоткуда, Гракхи волокут "паланкин" в направлении заката по гарям, по верещатникам, по бесшовным текстурам. Вместе с ними ползут мили. Ползут и тянутся; нет им, каучуковым, конца. Но в какой-то из часов густая, до боли осязаемая мга подбрасывает вверх колючий плод, Венеру. Совсем рядом, чуют братья, гниёт камыш. Не гнушаясь застолья с ночным зверьём, не задумываясь о последствиях, они бегут к канаве, где глинистой мути кот наплакал, черпают её пригоршнями, обмазывают опалённые шеи, вливают в себя, анестезируя пересохшие слизистые.

 - Сейчас я тут, больше ничего не знаю, ничего не могу поделать, - прилетает с носилок речитатив, набивший оскомину.

 Гракхи взирают на звёзды в безмолвной просьбе унять старого мозгоклюя. Звёзды, естественно, сохраняют невозмутимость. Их слух, их мерцание, их рождение и агония на полпути к земле. Согласно правилам докучливых историй, давным-давно.