Старая женщина подошла к окну. Подошла, чтобы в последний раз взглянуть на окружавшие замок леса, вдохнуть глоток родного воздуха, попрощаться с землей, которую привыкла считать своей.
Она уже слышала тяжелые шаги за дверью. И знала, что они означают.
Лето было в самом разгаре. День весело звенел птичьим многоголосьем. Но для нее все заканчивалось.
Она остановилась, коснулась нетвердой рукой раскрытых ставен.
Солнце плеснуло ей в лицо жарким золотом.
- Именем величайшего из королей...
Она обернулась на звук голоса. Обернулась и замерла, то ли от боли в спине, пронзившей ее старое тело, то ли в ставшем для нее привычным желании запечатлеть все, что происходит, в последний раз. Она знала, что конец близок. И не так уж важно, что это будет за смерть.
Она и без того стара, они же хотят отнять у нее и эти, последние дни. Пусть. Так было даже лучше.
В самом деле, лучше.
Она прожила долго. И она подошла к логическому концу жизни раньше, чем это заметил сам Господь. Что ж, это не ее вина.
Они называли ее "ведьмой" и "старухой". А она улыбалась. Правда, улыбка эта скорее походила на гримасу. Но и это ей было безразлично.
Она пережила все свои суетные желания. Она была красивой, умной и смелой. Ей оставляли красоту, отрицая и ум, и смелость. Женщина не должна быть умной. Женщина не может быть смелой.
Она усмехнулась, когда запястья стянули грубой веревкой. - Вы боитесь меня?
Облаченный в плащ мушкетера юноша покраснел.
- Я выполняю указ.
- Да, конечно... - презрительно улыбнулась старуха. - Мужчины, ведущие борьбу с женщинами и побеждающие их - что может быть более нелепым?
Она пересекла комнату под пристальными взглядами выстроившихся у дверей солдат.
Ее дом стал ее тюрьмой.
Она огляделась еще раз и шагнула за порог.
- Что будет с моим сыном? - спросила.
Ее в молчании вывели во двор.
Она на мгновение прикрыла глаза.
- Дворян не пристало вешать.
И отвернулась.
- У нее нет души, - услышала за спиной.
- Отведите меня наверх.
Она проиграла схватку. Да и много ли найдется на свете тех, кто, дойдя до края собственной жизни, не обнаруживал бы за ним пропасть?
Она не могла победить. Кто смог бы выйти победителем в этой неравной борьбе, борьбе против короля? Но она достигла своей цели: она не позволила своему мальчику при жизни узнать, что такое забвение. Она сделала его легендой. Он - стал мятежником, восставшим против короля. Она сделала его человеком, который боролся за свои права. Он стал тем, на кого смотрели с восхищением и надеждой.
А что будет теперь - не все ли равно?
Осталось только вспомнить... Последний раз пройтись по всем закоулкам памяти.
На огромном дворе, где она играла, никого не было. Только она и маленький щенок, только-только выползший из-под брюха матери. От него пахло молоком и чем-то кислым.
Она мечтала о том, как он вырастет и станет ей другом.
Только прошел дождь. Сильнейший летний дождь, в одночасье превративший двор в болото. Липкое месиво привычно утяжеляло подол ее платья.
И звуки охотничьего рожка, возвещавшие о возвращении братьев с охоты, ее ни радовали, ни огорчали.
Вряд ли они вообще вспомнят о ее существовании. Им уже по двадцать с небольшим, ей - только шесть.
Ей уже давно хотелось стать взрослой, хотелось внезапно оказаться равной братьям. Ей представлялось, как однажды удивятся они, обнаружив, что вот она, их маленькая несмышленая сестра, выросла, став невероятно красивой, умной и... втайне она надеялась, что вот такую - красивую и умную - они не смогут не полюбить. Они станут гордиться ею.
Она подняла испачканное грязью лицо навстречу цокоту подков. Без ожидания, без нетерпения. Просто, воспринимая сейчас появление в ее жизни этого скопища возбужденных людей, как досадную, но неизбежную помеху.
Разгоряченная группа всадников заполнила двор. Заполнила плотно, упруго. Охотники затекали во двор, едва удерживая возбужденных коней, спешивались, радостно гогоча над произносимыми кем-то скабрезными шутками, отдающими дурным вкусом и мужицкими забавами.
"Охота была удачной, - безразлично отметила девочка, - значит вечером будет пир".
Она осторожно просочилась в самый центр толпы, каждый раз в последний момент выскальзывая из-под опасно взбрыкивающих тонкими ногами коней.
Неуемное веселье этой малоинтересной ей обычно толпы привлекло ее, как пчелу привлекают запахи готовящегося варенья.
Она-таки добралась до самого сердца компании, встала в первом ряду, стремясь разглядеть, что же может являться объектом такого пристального внимания и причиной столь бурного веселья.
При виде огромной туши кабана, лежащего в луже крови, девочка брезгливо попятилась.
Откуда-то из под ног прямо в галдящую гущу кинулся белый комочек.
Кинулся радостно повизгивая, скользя всеми четырьмя лапами по бурой жиже. Перед ним была еда, свежая, еще пахнущая жизнью и лесом. Он не был голоден, в нем проснулся инстинкт.
Такой же инстинкт пробудился в большом человеке. Не задумываясь, он отшвырнул ногой захлебывающийся от радостного возбуждения комочек подальше от своей добычи. Отшвырнул и не обернулся ни на ужасный визг, заполнивший все ограниченное высокими стенами и опущенными воротами пространство двора, ни на крик сестры.
Крохотный щен, едва научившийся перемещаться по двору, не касаясь отяжелевшим брюхом земли, верещал, стараясь подняться на лапы. Длинные, скрученные, шевелящиеся внутренности змеями волочились за ним по земле. Острая шпора распорола его круглое младенческое брюшко, не оставляя никакой надежды на спасение.
Когда он затих, замолчала и девочка.
Все для нее оборвалось вместе с последним движением щенка, все перевернулось в тот момент, когда он последний раз дернулся и затих, уткнувшись мордочкой в землю.
В ее глазах не было слез, только ненависть, та, что осушает самое великое горе. Ненависть, которая с этих пор проросла в ее душе, та, что позже даст ей силы пережить многое.
"Она выживет. Она умеет ненавидеть", - станут говорить о ней соседи.
Многим, обернувшимся на ее голос мужчинам, показалось, что она будто выросла в одно мгновение. Она стала взрослее, выше и опаснее.
- Он был моим, - проговорила она, холодно глядя в лицо брату. - Это был мой пес. Ты убил его...
- Я подарю тебе другого... - безразлично пожал плечами мужчина. - Не о чем говорить...
- Это была моя собака. И ты ее убил. Я тебя ненавижу.
Хохот покрыл ее последние слова. Она обвела взглядом охотников. ОНИ СМЕЯЛИСЬ. Смеялись ее вызову, брошенному самому главному и сильному в их стане. Смеялись все. И только один с привычной печалью во взоре перекрестился.
Развернувшись, она направилась прочь. К распростертому в грязи тельцу.
Она не плакала. Не плакала, когда опускала в вырытую руками, наполовину заполненную водой, яму деревенеющий на глазах комочек. Не плакала, когда осталась после воскресного богослужения наедине со смиренным человеком в сутане. Он гладил ее по светловолосой головке, взывая к ее неокрепшей душе. Он взывал к ее любви и милосердию, стремился изгнать из ее сердца тьму. Она же послушно повторяла за ним слова молитвы и думала о том времени, когда станет достаточно взрослой, чтобы отомстить.
Больше она не плакала никогда.
Не плакала, когда золотистые пылинки, только что весело плясавшие в воздухе, поочередно опускались на лицо лежавшего в луже крови человека, делая его, совсем недавно такое родное лицо, серым и малознакомым.
Она уже не помнила, с каким напряжением следила за резкими движениями двух соперников со свистом рассекающих воздух тонкими лезвиями. Неровный отзвук их ног, с обманчивой игривостью отстукивающих фарандолу на каменном полу, лишь в некоторых местах покрытого старыми циновками, совпадал отчего-то со стуком бешено бьющегося сердца. Ее сердца, еще не разучившегося любить и страдать.
Она не двигалась, не пыталась разнять их, понимая, что это невозможно. Она не могла вмешиваться. Никогда не посмеет она отнять у одного из них возможность исполнить свою обязанность и защитить честь своей семьи, и никогда не поставит под сомнение способность другого бороться за свою любовь.
Каждый из них имел право на жизнь с чистой совестью. И на смерть.
Время учило ее этому.
Скорбно опустились уголки губ, делая ее много старше. В полном молчании она прижала к себе уже мертвое тело.
В полном молчании поднялась, навстречу отцу, не заботясь о выпачканных в крови руках и о расползшемся по платью буром пятне. Вышла, повинуясь хмурому взгляду хозяина дома, вышла не обернувшись, не сомневаясь ни на миг, что все это отныне останется с ней навсегда.
- Я ненавижу тебя, - повторила она, глядя в холодные глаза брата. Повторила устало, в ужасе от того, что сегодня они, эти слова, оказались правдой. - Ты отнял у меня любовь.
Он засмеялся знакомым дробным смехом.
- Ты опозорила нас, сестричка. И должна быть только благодарна Господу, если он позволит тебе потерять того выродка, что ты носишь под сердцем.
- Я ненавижу тебя.
Ее голос был тускл, но не безжизненен.
Когда-то он был добр к ней, когда-то он брал ее на руки и поднимал к солнцу.
- Ты краше этого глупого светила, сестричка. Когда-нибудь ты станешь королевой, и весь этот мир будет принадлежать тебе.
Когда-то она не могла предположить, что каждое произнесенное ею "ненавижу" станет неумолимо приближать ее к истинной, полной и всепоглощающей ненависти.
Когда-то он не мог бы произнести то, что так легко слетело с его уст сегодня.
- Я помню, ты говорила мне это уже. Говорила, сидя в холодной луже, держа на руках дрянную собачонку, в которой прежде была заключена твоя жизнь. Так же, как теперь ты говоришь о том теле, что лежит внизу. Ты переживешь и это, поверь мне, дорогая.
Он покинул ее, смеясь, не услышав брошенных вслед слов. А и услышь он их, он не отнесся бы к ним серьезно.
- Я убью тебя.
Она не убила его, когда-то, очень давно, родного ей человека. Господь не дал ей этой возможности. Он спас ее, отвел от этого греха.
"Аз воздам", - прошептала она, когда мальчик-гонец, рыдая, свалился к ногам отца.
- Вашего сына больше нет.
Она безразлично отметила углубившуюся горестную складку у губ старого барона. Он терял сыновей одного за другим. В этот раз - последнего, самого старшего, самого любимого. И с каждой потерей росло отчуждение между ним и его единственной дочерью. Он не мог простить ей сухих щек и прямой спины. Она не проронила ни слезинки, когда при взятии Безансона погиб его младший сын. Она не изменилась в лице, когда на дуэли погиб средний. Она не дрогнула и сейчас, когда сам он со страхом чувствовал, как земля уходит из-под ног.
Нелюбовь рождает нелюбовь. Она множится подобно ночным кошмарам, которые так же трудно игнорировать, как остановить.
Он оставался один. Один в огромном ветшавшем доме. Пустые комнаты, холодные постели... И тишина... Вот что ждало отныне его. Одиночество безо всякой надежды на помилование.
Уныние поселилось в его доме. Вот только когда, с каких пор оно стало хозяином? Он никак не мог припомнить.
И сидя в кресле, со старческим удовольствием позволяя высокой спинке поддерживать его усталое тело, он одновременно листал книгу и вспоминал.
Он помнил веселье, царившее раньше в замке. Охота, пиры, незатейливые танцы. Он не был деспотом-затворником, в его доме всегда было много гостей. Кареты подъезжали и отъезжали, и он порой не давал себе труда запоминать, кто уже прибыл, а кто оставил его гостеприимный дом, чтобы снова вернуться сюда, когда придет охота. Ему казалось, все так хорошо складывается.
Из шести появившихся на свет детей выжило четверо: три сына и дочь. Он гордился сыновьями и не сомневался, что сумеет недурно выдать замуж прехорошенькую дочь.
Он не возлагал на нее особых надежд. Какой прок в дочерях? Они - будущие хозяйки чужих домов, продолжательницы чужих родов, украшение чужих гостиных. Ему повезло, у него только одна дочь, и вполне достаточно денег, чтобы сделать ей приличную партию.
Он никогда не обижал ее, смеялся порой над ее выходками, втихомолку гордился ее характером и всегда помнил, что однажды она уйдет из его дома навсегда.
Если хочешь насмешить Господа, расскажи ему о своих планах.
"Что ж, господь повеселился вволю", - сумрачно вздыхал старик, вспоминая старую альбигойскую песенку, которую вполголоса напевала когда-то кухарка, помешивая длинной ложкой варево в глубоком котле.
"Что, если Бог - больной и сквозь угар
Придумал этот мир, дрожа от лихорадки,
И разрушает вновь его в припадке,
И наша жизнь - его озноб и жар?"
Розовощекая кухарка замолкала, когда маленький барон входил в кухню в надежде полакомиться готовящимся десертом. Но он все равно запомнил слова, он вслушивался в ее бормотание, прячась за стоящими в темном углу бочками. Эти слова потрясли его тогда, они казались ему естественным продолжением его мыслей теперь.
"А, может, Бог - балованный ребенок,
Способный лишь невнятно бормотать,
А мир - игрушка? Он ее спросонок
То развинтит, то соберет опять."
Веселенькая песенка, нечего сказать. Черт бы ее подрал, эту дочь! Она разочаровала его. Он не был к ней жесток. Он не отправил ее в монастырь, как сделал бы любой другой отец, когда она родила мальчишку от проклятого Венсана, молодого соседа-сумасброда, он позволил маленькому бастарду расти в его доме, топтать его лужайки и есть на его кухне.
Он только не мог позволить тому...
Старик закрыл глаза.
Лето было или не было? Слишком холодное и влажное, напоенное бесчисленными грозами, умытое гулкими дождями, пускающими пузыри в бесконечных лужах. И редкие дни, когда солнце прорывалось сквозь нескончаемую пелену низких грозовых облаков, чтобы не дать людям забыть, что оно существует.
Именно один из таких дней вспомнился старому барону.
Он вышел тогда пройтись по мокрому саду в надежде захватить те короткие мгновения тепла, которые выпали на долю обитателей его замка и окрестных жителей.
И он не был слишком удивлен, встретив на одной из тропинок ее. Он даже готов был быть добрым и спросил молодую женщину о самочувствии и погоде, и даже склонился на мгновение к ребенку, державшемуся за юбку дочери. Мальчик молчал, неуверенно теребя полы ставшего коротковатым камзола, она отвечала вежливо и привычно безучастно.
Ну что ж, все хорошо - и прекрасно. Он приготовился следовать дальше, когда тишину разорвал захлебывающийся от волнения и преждевременной признательности детский голос:
- О, дедушка, возьмите меня с собой на охоту! Я уже совсем взрослый! Я хочу...
Барон вздрогнул от этой нежданной "пощечины".
- Если вы, сударь, почитаете себя взрослым, вам следовало бы запомнить, что в этом доме у вас нет родных, кроме вашей матери.
В этот день он в последний раз имел возможность лицезреть, как, не справившись с эмоциями, на какие-то мгновения изменилась в лице его дочь.
В этот день она окончательно поняла, что единственные, кто достойны любви и сострадания, - дети. Ее дитя. Тот, от кого отреклись еще до его появления на свет.
Полумрак вползал в комнату, заполнял собою все щели, подползал к камину, шипел в огорчении, что ему не хватало сил загасить этот проклятый огонь.
Старик видел за этим мраком нечто большее. Он видел пустоту.
Книга, ставшая для него в последние дни привычным спутником, упала с колен. Он с трудом поднял ее, прижал исхудавшей рукой к клетчатому пледу, укрывающему мерзнущие ноги, склонился к огню в поиске последней прочтенной страницы.
Холод заполз в душу, заполз рука об руку с тьмой.
Надо ли было прожить жизнь, чтобы напоследок прочесть это? Прочесть в сотый раз будто в первый.
"И настанет день жатвы..."
Она прижималась лицом к холодному стеклу, провожая взглядом серые, ускользающие от нее лье.
Короткие обрывки воспоминаний не становились полотном, в котором можно было бы найти утешение, они походили на бесконечный калейдоскоп сменяющих друг друга картинок, не оставляющий времени для раздумий или сожалений. Она жила так, как умела. Она не смогла дать своему дитя богатства и положения, обеспечиваемого достатком, но она позволила ему обрести уверенность и умереть, не познав чувства безысходности и беспомощности.
Смешной, несчастный король пытался найти объяснение причин поднятого ею мятежа, всколыхнувшего целую провинцию, искал корни ее недовольства в проводимой им политике налогообложения, он припоминал последние эдикты, касающиеся управления сельскими областями.
А она улыбалась проносящимся мимо деревьям. Не зная врага, нельзя его победить.
Унылая фигура в сутане склонялась к ней, опустившейся на край кровати, на которой лежало тело старого барона.
- Ваш отец умер христианином.
Он умер в одиночестве, ожидая ее, укорял тихий голос.
- Помолитесь за его душу, дитя мое.
- Я помолюсь, отец мой.
Она беззвучно шептала слова молитвы, не замечая просветленного лица священника, полагающего, что ему удалось примирить отца и дочь хотя бы теперь, когда один из них уже шагнул за порог бытия.
А она шептала имя сына.
Она выслушала приговор молча. Напрасно судьи надеялись найти в ее лице малейшие признаки раскаянья или страха. Она не видела ни их, ни этой молчаливой толпы, собравшейся в зале суда, чтобы хоть немного развлечься. Она мысленно бродила по далеким холмам наедине с августом, горячим и непреклонным.
Она видела оттуда, сверху, согнутые спины вилланов среди золота созревших полей, собранные снопы и облачка пыли, взметающиеся из-под колес далекой кареты, прокладывающей себе дорогу в осень.
Скоро наступит осень, думала она. Скоро.
Но это "скоро" настанет потом. А пока властвовал август. И она улыбнулась неожиданно родившемуся пониманию.
Как дорога, по которой теперь утомленно ползла карета, неуклонно поднималась вверх, так неминуем был и этот август.
Ведь август - время жатвы.