Был вечер. Разговор длился уже не первый час. И Мориньер начал потихоньку терять терпение.
- Дрянь, какая она дрянь! - Филипп шагал из угла в угол, вызывая головокружение у наблюдавшего за его передвижениями Жосслена. - Ты представь себе, каким идиотом я выглядел, когда этот толстый Мобеж, краснея и заикаясь, пытался меня убедить, что мою несчастную женушку нужно на некоторое время оставить в покое. Ей, оказывается, нужно прийти в себя и подождать с любовными утехами. А я, негодяй и мужлан, калечу измученную родами женщину своими домогательствами.
- Негодяй и мужлан? Он так и сказал? - Жосслен лениво стряхнул воображаемую крошку с колена. - Каков мерзавец!
- Оставь свои насмешки, Жосслен. Мне нет никакого дела до этого лекаришки. Но как представлю себе, как сегодня он расскажет обо всем этом своей жене, а уже завтра вся округа, все поместные крестьяне будут жалеть эту паршивку... Как я буду выглядеть?
- Но, дорогой мой, согласись, что синяки на ее теле - твоих рук дело. И как она должна была объяснить их появление?
Мориньер тяжело засмеялся.
- Во всяком случае, теперь ты выглядишь просто чересчур пылким мужчиной, что, уж конечно, значительно лучше, чем выглядеть ревнивцем. Хотя, должен сказать, что, прослышь король о твоих проделках, он не похвалил бы тебя.
Филипп остановился. Взглянул на Мориньера:
- Жосс, я и представить прежде не мог, что когда-нибудь подниму на нее руку. Но тогда... вчера... я мог бы убить.
Жосслен де Мориньер встал и потянулся.
- Тем более, ты должен быть благодарен своей жене. Ведь она спасла твою репутацию. Не рассказывать же ей, в самом деле, всей округе, что муж ее напился, как свинья, и бросился с кулаками на нее и с ножом - на ребенка.
Он говорил непринужденно, даже как будто легкомысленно, но глаза его внимательно следили за реакцией друга.
Филипп покраснел от досады.
- Это не мой ребенок. И скоро все вокруг только и будут говорить о том, что я - рогоносец!
- Если ты сам не будешь вопить об этом на каждом углу, возможно, и все остальные промолчат, - Мориньер зло сощурил глаза. - Ты меня утомляешь, Филипп. Я уже говорил тебе, всегда есть выбор. Ты можешь устроить скандал, наказать ее, и, таким образом, во всеуслышание заявить, что ты, в самом деле, несчастный обманутый муж. А можешь признать ребенка и спокойно жить всеми уважаемым человеком с любимой женой до самой старости.
Филипп подскочил.
- Как ты не поймешь?! Я не могу с ней жить. Я не могу ей больше доверять. Она предала меня. Что же касается этого отродья...
- Стоп, друг мой. Стоп. "Отродье" - чудесная девочка с материнскими глазами. И она станет любить тебя, как отца, если у тебя достанет ума не утверждать обратное. А твоя жена - разве не оценит она твое благородство, сохрани ты сейчас ее падение в тайне?
- Возможно. Наверное. Но я... Что делать мне? Я-то буду вечно помнить о ее неспособности хранить верность.
- А кто из нас способен? Вот, к примеру... - Мориньер невинно распахнул глаза навстречу мечущемуся Филиппу. - Где ты был сегодня весь день? Я не мог дождаться тебя, чтобы предложить партию в шахматы.
Филипп отвел взгляд.
- Это совершенно не твое дело.
- Само собой.
Засмеялся.
- Логика, дорогой мой друг, была и остается неоспоримым твоим достоинством!
*
Филипп проснулся с сильнейшей головной болью. Долго приходил в себя. Пялился в перекрестье балок над кроватью. Боялся шевельнуть головой. Вспоминал - что там было с ним вчера вечером?
Сначала они долго беседовали с Мориньером. Даже спорили, кажется. Он, Филипп, извинялся.
Он помнит - он спросил:
- Я был груб с вами. Отчего вы не вызвали меня тогда же?
Мориньер рассмеялся:
- Вы едва стояли на ногах, мой дорогой. Было бы глупо, согласитесь, лишиться друга, оттого только, что в трудную для него минуту мое самолюбие оказалось уязвлено неприветливым словом.
Филипп оскорбился:
- Вы самоуверенны. Вы не сомневаетесь, что одержали бы надо мной верх?
- А вы сомневаетесь? Если вы не могли быть сдержаны в речах, то как вы можете думать, что вам удалось бы победить в деле, требующем холодной головы и трезвого расчета?
Собственно, Мориньер был прав. Но правота его в этот раз невозможно бесила Филиппа. И, в конце концов, не выдержав этого труднопереносимого сочетания раздражения, обиды и чувства вины, он опять напился.
Он помнит: Мориньер сидел весь вечер напротив него и безмолвно наблюдал, как он накачивался вином. Только когда, почувствовав себя совсем плохо, он, Филипп, выдавил:
- Все. Не могу больше! Уеду завтра. К чертовой матери! - Мориньер покачал головой:
- Нет. Вы никуда не поедете, пока не решите все накопившиеся проблемы. Раз в два года вы можете себе позволить такую роскошь.
- А вы? Какого черта вы сидите в этом отвратительном, зловонном болоте? - спросил тогда Филипп, с трудом выговаривая слова. - Здесь же нечем дышать!
Спросил. Но не помнил теперь, получил ли ответ.
Филипп застонал. Надо было подниматься.
Он решительно спустил ноги с кровати. Сел. Уставился на бурое пятно на светлой стене. Насупил брови. Протянул руку, позвонил в колокольчик.
Когда в дверях показался, встал, как олух, Антуан, - Филипп проворчал:
- Что это? Откуда?
- Ваша милость вчера кружку об стену шваркнули. Вино, должно быть, кислым показалось, - ответил слуга ехидно.
Филипп взглянул на камердинера:
- Почему ж не отмыл?
- Отмывал. Да не отмывается.
- Так завесь чем-нибудь, - буркнул. - И неси одежду. Вставать буду.
Антуан подал рубашку, штаны. Вышел, чтобы принести господину таз с водой - умыться. Филипп сидел, пытался сообразить, сколько теперь времени. Судя по тому, что солнце, по утрам по-хозяйски перемещающееся по его комнате огромным желтым квадратом, уже проделало свой ежедневный путь и благополучно скрылось за тяжелыми портьерами, было уже далеко за полдень.
Ссутулился. Выдохнул.
Филипп чувствовал себя сегодня слабым. Он никому никогда не показывал своей уязвимости и, в конце концов, сам поверил в нее. И на войне, на поле битвы так и было. Он не боялся смерти, так как верил в великую значимость собственного служения королю. Он был храбрым солдатом и хорошим военачальником. Но он не умел принимать в расчет веления души. Для него всегда существовали цель и обязанность - величайшая цель и почетнейшая обязанность. Колебания, сомнения - все это Филипп отвергал, как непозволительную роскошь. Лишь однажды он позволил взять верх чувствам. И это привело к тому, что он готов признать: вся его жизнь пошла кувырком. Он разбит, почти уничтожен. Оттого только, что однажды поставил собственные желания выше государственных интересов и своих привычных и приятных ему обязанностей.
Будь она проклята, эта невозможная женщина, прельстившая его когда-то своей загадочностью. Будь она проклята!
Филипп обернулся, взглянул на постель. Простыни были скомканы, будто он не спал эту ночь. Будто воевал с кем-то. Провел рукой по щекам - отросла щетина. Надо побриться. Привести себя в порядок. И принять, наконец, решение. Жосслен прав: эту историю надо завершить.
Через полчаса, взглянув на себя в зеркало, кивнул - вот теперь уже ничего. Сносно. Можно и на люди показаться.
Внизу его встретил Мориньер - как всегда элегантный и подтянутый. Встретил легко, радостно - будто не было этих двух нескончаемых дней позора. Произнес пару ничего не значащих фраз. Взмахнул рукой:
- Вы позволите пригласить вас к столу, Филипп? Пока вы спали, простите мне мое нахальство, я распорядился подать сюда холодного мяса и вина.
- Вы еще не ели? - виновато воскликнул Филипп
- Бросьте! Конечно, я поел. - Он улыбнулся. - Во время стихийных бедствий каждый заботится о себе сам. А теперь вот, почувствовав, что жизнь до самого ужина гарантированно не покинет меня, я готов позаботиться и о вас.
Филипп сел за стол, положил на тарелку кусок мяса. Долго на него смотрел. Есть не хотелось. Поднял взгляд на друга:
- Давайте, что уж... Вы ведь хотите меня о чем-то спросить?
- Ну, разве что поинтересоваться, как вы спали?
- Отвратительно.
- Это заметно, - снова улыбнулся.
Добавил мягко:
- Вам следует, наконец, взять себя в руки. Предаваться отчаянью - бесполезное занятие.
- Жосс, вам хорошо говорить! Вы не женаты! Вы свободны! Вы вольны поступать так, как считаете нужным. Вас не обманывала жена, и на вашей голове не растут ветвистые рога. Как вы можете рассуждать о том, о чем не имеете ни малейшего представления? Вы сказали вчера - вам жаль девочку? Так забирайте ее? Я отдаю ее вам! - произнес, распалившись.
Произнес и изумленно откинулся на спинку кресла, поймав странный взгляд, брошенный на него Жоссленом.
- Вы считаете это неплохим решением, не так ли?
- Я пошутил, - уныло ответил Филипп. - И я в растерянности. Я знаю, я чувствую, что мои теперешние несчастья произошли оттого, что однажды я поступил неверно. Более того, я поступил нечестно, подав себе и ей надежду, что мы можем быть счастливы. Мне следовало смотреть дальше.
- Теперь поздно об этом сожалеть, - пожал плечами Мориньер.
- Я знаю. И знаю, как я поступлю. Если нельзя развязать этот Гордиев узел, его следует разрубить.
Он заговорил. Оживился как будто, приободрился.
Жосслен слушал его. И чем дольше слушал, тем энергичнее качал головой.
- Нет, Филипп. Вы недооцениваете вашу жену. Вам не удастся отнять у нее ребенка. Она никогда не отдаст вам девочку
- Тогда я отправлю ее в монастырь, - в сердцах вскричал Филипп.
- Temperata severitas, - насмешливо улыбнулся Жосслен. - Умеренной суровости требую я, как требует Августин.
- Освободите меня от латыни, Жосс, - огрызнулся Филипп. - Не вы ли уже второй день упрекаете меня в том, что я откладываю принятие решения? Не вы ли?
- Да, но прежде вы умели правильно оценить ситуацию. Сделайте же это и теперь. Что мешает вам?
В открытое окно до них донесся громкий требовательный плач ребенка. Мгновение - и тут же все стихло, словно невидимая рука зажала ребенку рот.
Филипп заглянул в темную глубину глаз своего друга.
- Моя ненависть. Она застит мне глаза. Я не могу спать. Я не могу есть. Я думаю только о том, что меня предали. И понимаю, что с этим унижением мне придется теперь жить. Это разрушает меня. Я понимаю, что останусь неотмщенным. Мне некого вызвать на дуэль и убить, чтобы почувствовать успокоение. Я не хочу причинять боль ей, - встретив насмешливый взгляд друга, воскликнул, - да-да! теперь, когда мой разум вернулся ко мне - не хочу, потому что она женщина и моя жена. Но я знаю свои силы, я не смогу видеть рядом с собой этого ребенка. Несчастного, как вы говорите, ребенка, но ребенка мятежника.
Мориньер откинулся на спинку кресла, покачал головой укоризненно:
- Фи! Какие мелочи вас беспокоят! Ребенок мятежника! По крайней мере, вы не сможете упрекнуть ее в отсутствии характера. Даже если девочка возьмет от отца и матери совсем понемногу - она будет крепким орешком.
- Вы смеетесь? Вам смешно?! А мне невыносима мысль, что моя жена, женщина, с которой я когда-то делил постель, отдавала себя, свое тело, свою страсть, свое желание - преступнику, человеку, поднявшему восстание против законного короля.
- Не путайте любовь и политику, Филипп! Нет никакой разницы между ребенком верноподданного и ребенком преступника, между вашим и моим ребенком. Может, только цвет глаз. Как, вы говорите, выглядит этот Одижо?