Аннотация: Все, что вы хотели знать о львах, но боялись спросить.
Гилад Веласкес думает о львах. О больших, песчаного цвета диких кошках, разгуливающих по принадлежащей им и только им саванне. На самом деле, разумеется, львы так просто не разгуливают - любое их действие наполнено смыслом. Львы ведь не люди. Большую часть дня львы спят, лениво укрывшись жидкой тенью акаций. Ревностно осматривают окрестности, втайне надеясь, что на территорию прайда забрел чужак. Если чужак - лев, то его можно и нужно прогнать прочь. А если чужак не лев, то его можно съесть. Жизнь львов довольно проста и логична. Она ведь не люди.
- Львы убивают быстро. Особенно если им не мешать, - Толстяк Гизмо считает себя большим специалистом по львам. И даже, кажется, слегка завидует Гиладу - самому-то ему настоящих львов вряд ли доведется увидеть. - Они же прирожденные хищники. Ррраз! - и готово. Ты, главное, не дергайся, рыжий.
Гилад отворачивается от Толстяка и закрывает глаза, пытаясь думать о чем-то другом. Но львы все равно пролезают в мысли Гилада, и устраиваются там, лениво жмурясь на выцветшее африканское небо.
- Гилад! Гилаад, проснись! - кто-то тормошит задремавшего было Гилада. Тормошит вежливо, но настойчиво. Шестерка. Гилад поворачивает голову и в самом деле натыкается недовольным взглядом на Якудзу. Хотя Гилад даже доволен - уж лучше Якудза, чем львы.
- Чего тебе?
- Гилад, там Бульдог передачку получил. Может, что сгодится. Глянь, а?
- Так много же еще. И табака, и дури, - не то что Гиладу лень, но нельзя соглашаться сразу. Подумают, что он безотказный, и станут гонять, как шестерку. А так у Гилада есть и уважение, и собственное имя, а не идиотская кличка.
- Это сейчас много. А через неделю... - тощий япоамериканец прикусывает язык, вовремя сообразив, что чуть не ляпнул лишнего. Воровато оглядывается - стукач Энцелад, кажется, ничего не заметил, занятый чтением. Бывший учитель астрономии, он и стукачем-то стал, чтобы его не лишали полностью доступа к Паутине, как прочих заключенных. Энцелада в камере терпят, потому что знают - про 'плантацию' он соврет, не моргнув глазом, и детектору лжи, и самому начальнику тюрьмы. А вот попался бы некурящий... Но о неполиткорректных высказываниях учитель, хоть и бывший, умолчать не сможет. Так что при нем даже Толстяка Гизмо не называют Толстяком.
'А через неделю тебя не станет, и некому будет растить новое', - Гилад морщится, прекрасно понимая, что хотел сказать Якудза. И толку от этой политкорректности, если все всё равно знают, что Гилад Веласкес - смертник? Гилад свешивает ноги с нар. Зевает. Спрыгивает вниз и неторопливо плетется в дальний угол, где обосновалась компания Бульдога.
При виде Гилада шестерки уважительно сторонятся. Бульдог машет ему рукой, подзывая. Гилад подходит ближе. Садится на корточки и осматривает содержимое 'передачки'. Ничего нового. Мамаша Бульдога, привычная к неладам сыночка с законом, всегда присылает одно и то же. Гилад берет пачку чая, стопку бумажных носовых платков, спаржу, зерновые хлебцы и еще упаковку какой-то растительной хрени, о которой Бульдог выражается исключительно нецензурно. Поколебавшись, Гилад протягивает руку к миниатюрной библии и вопросительно смотрит на Бульдога. Тот кивает - не жалко, мамаша пришлет еще.
Положив набранное 'сырье' на койку одной из Бульдоговых шестерок, Гилад протискивается в угол. Якудза, повинуясь кивку босса, бросается на помощь и осторожно отлепляет от стены засаленный плакат с безымянной, но весьма и весьма фигуристой мулаткой. Гилад придирчиво осматривает скрытую в неглубокой нише, выдолбленной еще предыдущими обитателями камеры, 'плантацию'. Пока растения выглядят неплохо, но без надлежащего ухода, конечно, скоро загнутся. Недели через две.
Гилад не глядя берет с койки Бульдоговы 'гостинцы' и, смяв, укладывает между зеленых стеблей. Аморфная масса шустро расплывается и распадается, уходя частично в почву (ха! да разве это почва?), частично - в бодро лезущие наружу ростки. Бульдог, Черный Мамба, Энцелад, новичок (как его, Кертис, что ли?) и даже некурящий Толстяк Гизмо, затаив дыхание, смотрят, как тонкие пальцы Гилада порхают над растениями, словно дирижируя. Последними в дело идут бумажные платки и библия. От мертвой бумаги толку мало, и Гилад недрогнувшей рукой превращает ее в перегной.
- Ну садовник дает! - Гилад слышит восхищенный шепот за спиной, но огрызаться неохота. Развернувшись, он бредет обратно, на свою койку. И снова проваливается в мутный беспокойный сон. Казалось бы - когда жить осталось так мало, надо растягивать каждый час, наслаждаться каждой минутой. А Гиладу все больше хочется спать, и даже обязательные дневные прогулки по двору теперь его раздражают.
Гиладу снится разное - то беззаботное детство, то учеба в колледже, то интересная, но не слишком героическая работа ландшафтного дизайнера. Иногда Гиладу снится что-то новое и незнакомое. Люди, события, пейзажи. Первые ему даже нравятся, а вот от последних он тут же просыпается в холодном поту и лежит потом, безвольно глядя в потолок. Но чаще всего в последнее время Гиладу снятся львы.
- Львы охотятся прайдами. Львицы лежат в засаде, а львы подкрадываются к добыче, не особенно таясь. И гонят ее на львиц. Но хотя добычу убивают львицы, первыми едят самцы. Понял, рыжий? Легче и быстрее убивают львицы. Бабы - они и в Африке бабы, - и Толстяк Гизмо визгливо хохочет, радуясь своему остроумию. Сегодня он выглядит особенно омерзительно в короткой греческой тунике, из-под которой торчат волосатые жирные ляжки. Впрочем, сегодня все они в этих идиотских туниках. Неровные каменные стены сочатся влагой, обзорный экран превратился в сквозную узкую щель, и по камере постоянно гуляют сквозняки. На койках вместо нормальных матрасов - набитые колкой соломой, а накрываться приходится куцым шерстяным одеялом, слишком коротким даже для низкорослого Якудзы. Охранники развлекаются. Там-то, в мире свободных людей, за такие шуточки с общей реальностью быстро бы оштрафовали, а то и посадили бы на пару месяцев для острастки. А тут начальство смотрит сквозь пальцы. Или считает частью воспитательной работы.
Гилад досадливо матерится себе под нос и уходит в 'кухонный' угол - пить чай. Сегодня чай еле теплый и безвкусный, словно из той же соломы, что в матрасах, но зато в этом углу почти не слышно Толстяка Гизмо. А если отвернуться - то и не видно. За что именно сидит здесь этот фермер, никто так и не понял - дело Толстяка крайне запутано и непонятно даже для прокурора, и поэтому длится вот уже год. За это время и сам Тостяк поднаторел в изучении законов, и теперь может позволить себе рискованную, на грани фола, болтовню. Он же не называет Гилада в лицо смертником? А говорить о львах имеет право каждый. Вот Гизмо и говорит.
Новичок смотрит на Гилада широко раскрытыми глазами. Потом решается. Подойдя, шепотом спрашивает:
- А почему он говорит о львах? Ты что,...? - новичок не дурак, его уже просветили, что Энцелад - стукач. Но вот правила внутрикамерной жизни еще вколотить не успели, оттого и такой наглый. Впрочем, Гиладу все равно - он не закоренелый урка. Он просто неудачник.
Гилад кивает. Настороженность в глазах новичка сменяется ужасом и жалостью. Отвратительная смесь. Гилад хмурится и отворачивается, намекая, чтобы новичок отвалил. Тот намек понимает, но все равно не удерживается от вопроса:
- А... за что тебя? - а у самого в глазах плещется страх. Видать, пока приговор не огласили. Гилад вспоминает себя в самом начале заключения, и ему вдруг становится жалко новичка. Да и не все ли равно теперь?
- Двенадцать шестьдесят шесть, - и, видя, как недоуменно морщит лоб собеседник, Гилад поясняет. - Копирайт.
- Ааа, - с видимым облегчением выдыхает тот. - А у меня...
- Мне это не интересно, - обрывает его Гилад. И, протиснув пластиковый стаканчик в узкую щель мусорки, возвращается на свою койку - спать.
На этот раз Гиладу снова снится прошлое. Тот памятный спор с однокурсником - тоже Гиладом, и тоже рыжим, так что вначале для различия их называли по фамилиям. Зато после к Гиладу Веласкесу намертво приклеилось прозвище 'Бамбук'. Знал бы, что так выйдет, предпочел бы проиграть. Но у того, другого Гилада, было преимущество - он специализировался на деревьях, в то время как не слишком талантливый Веласкес - всего лишь на траве. И если подумать, то выбора особого у него не было. Наивно было бы думать, что рыжий янки выберет какую-нибудь карликовую березку. Нет, этот опоссум начал растить, естественно, секвойю, самое высокое из всех деревьев. Гилад Веласкес победил - бамбук растет гораздо быстрее, чем подгоняемая даже самым крутым ландшафтным дизайнером секвойя, но проигрыш и последующий строгий выговор от ректора за самовольный расход общественных ресурсов нисколько не пошатнул самомнения соперника, а вот Гиладу победа принесла только дурацкое прозвище. Хорошо хоть здесь, в тюрьме, его так не называли. Пытались было приклеить 'садовника', но Бульдог, счастливый владелец свежевыращенной табачной 'плантации', запретил.
Гилад пробирается сквозь бамбуковые заросли туда, где заманчиво блестит что-то золотое, сладко пахнет ванилью и слышится женский смех. Телескопические стебли услужливо расступаются, пропуская Гилада, и вновь смыкаются за его спиной, перешептываясь. Золотой блеск все ближе, и все ближе раздается смех, и Гилад бежит, досадуя сам на себя, что вырастил слишком много бамбука. Наконец заросли заканчиваются, Гилад выскакивает на открытое пространство, и тут же летит на землю, споткнувшись. И, падая, видит, как манивший его смех превращается в журчание ручейка, ваниль - в тошнотворный запах падали, а золото оборачивается медью львиных глаз.
Гилад кричит и резко вскакивает, чуть не сверзившись с койки.
- Львы, отведавшие человеческой плоти, понимают, что на самом деле человек не так страшен и очень уязвим.
В предпоследний день Гилада перевели в камеру-одиночку, но насмешливый голос Толстяка Гизмо продолжает звучать у него в голове. И только сейчас Гилад понимает, что на самом деле и тот до одури боится львов. Ведь Толстяк, как и новичок Кертис, пока не знает своего приговора. А неопределенность зачастую выматывает нервы похлеще определенности. Гилад давно прошел все полагающиеся стадии, начиная с отрицания, и, уже смирившись, вплотную подобрался к неизбежному финалу, а Толстяка Гизмо все еще мучают навязчивые мысли о львах.
Гилад, весь день проведший в болезненной дреме, к вечеру пробуждается. И словно только сейчас осознав, что ему осталось жить всего несколько часов, до утра, впадает в буйную истерику. Он рвет и разбрасывает постельное белье и свою одежду, в кровь разбивает руки о металл двери, кричит, проклиная всех и все, и требует его выпустить. Он ведь здесь по ошибке, это точно!
Из смотрового окошка с шипением струится почти бесцветный дым, и, пометавшись еще немного, Гилад отрубается и засыпает прямо на полу. А наутро, вялый и безразличный, покорно дает заковать себя и идет, опустив глаза и шаркая непослушными ногами, между невозмутимыми фигурами тюремщиков. Также безразлично он выслушивает в последний раз свой приговор, и бюрократическую скороговорку то и дело зевающего священника. Гилад и без него знает, что его душа, душа человека, а не животного, бессмертна, и обязательно возродится, но ведь он, Гилад Веласкес, сейчас умрет! Вместе со всеми своими неудачами, воспоминаниями и снами. И что толку от новой жизни, когда она будет чужая?
Когда перед самым выходом с него снимают наручники, Гилад все же предпринимает попытку сбежать - безнадежную и бессмысленную. Не дав приговоренному сделать и пары шагов, молчаливые охранники, судя по зеленым повязкам на рукавах - правоверные гринписовцы, - хватают приговоренного Гилада Веласкеса и выпихивают наружу.
Поднявшись и отряхнув пыль со штанов, Гилад оглядывает окрестности, щурясь от слишком яркого света. До горизонта сухая, выжженная солнцем трава с редкими вкраплениями деревьев и кустарника. Справа блестит поверхность озерца. Гилад, при виде воды немедленно ощутив жажду, начинает спускаться с холма, настороженно оглядываясь по сторонам. Проходя мимо раскинувшейся широким зонтом акации, Гилад задерживается, пытаясь отломать ветку. Получившийся сук не слишком-то напоминает копье, с которым, если верить Энцеладу, древние люди охотились на древних львов, но лучше такой, чем вообще ничего. Заострить бы только... Гилад не сошел с ума, он прекрасно понимает, что не сможет помешать львам выполнить их предназначение. Но ему так спокойнее.
В небе кружатся черные точки. Грифы. Или камеры. Ну да, все правильно - приговор должен быть исполнен, львы должны вести привычный образ жизни, люди - получать свои зрелища, а спонсоры должны окупать свои расходы. Гилад, горько усмехнувшись, показывает небесам средний палец. И идет к озерцу.
Напившись, Гилад отходит подальше от воды (кажется, тут должны водиться крокодилы), и растягивается у подножия неохватного баобаба. Его снова клонит в сон. Гилад смыкает глаза, но через минуту неясная тревога заставляет его вскинуться. Трава впереди колышется, будто кто-то идет по направлению к Гиладу. Львы? В проплешине мелькает бурая грива, и Гилад, позабыв о 'копье', бросается наутек.
Короткая жесткая трава оплетает ноги и мешает бежать, беспощадное солнце слепит правый глаз, а львиный рык за спиной сжимает сердце страхом. Гилад помнит, что где-то впереди притаились львицы, и резко сворачивает влево, к акации. Может, если забраться достаточно высоко... И тут земля уходит из-под ног Гилада, и он падает, до крови рассадив руку. Поджарая рыжая львица с коротким рыком бросается на него, и Гилад, от ужаса вмиг позабыв о смирении и гражданском долге, коротко взмахивает свободной рукой и совершает то, за что и получил пять лет назад обидное прозвище 'Бамбук'.
Толстые зеленые ростки буквально выстреливают из земли, и с невероятной скоростью устремляются вверх, деревенея. Львица не успевает среагировать, и только визжит, пытаясь вырваться из схвативших ее гигантских когтей. Несколько стеблей ломаются, не выдержав рывка, но их слишком много. Две другие львицы, не понявшие, что происходит, и почему добыча еще жива, бросаются к скорчившемуся на земле человеку, но под ними тоже выстреливают из земли острые зеленые пики и нанизывают на себя тела хищников, как на шампуры.
Агонизирующие львицы хрипят и скребут лапами землю, словно пытаясь уползти из смертельной западни. Парящие в небе черные точки снижаются, и теперь становится понятно, что это точно не грифы. А Гилад Веласкес, ландшафтный дизайнер и неудачник, обхватив голову, катается по земле и хрипло смеется, срываясь на безумный вой. Он только что подписал себе самый настоящий смертный приговор.
На этот раз с Гиладом не церемонятся. Никаких судов присяжных, никаких неспешных рассмотрений, никаких общих камер. К убийцам животных общество не испытывает жалости. И Гилада Веласкеса приговаривают к высшей мере наказания - к изгнанию из человеческого общества, из мира. Без права на апелляцию.
Тело слушается с большим трудом, и по-хорошему надо бы еще к нему несколько дней привыкать. Но железная хватка робота-экзекутора выдергивает тело Гилада Веласкеса из регенерационного кокона и тащит сквозь лабиринт технических тоннелей. Когда экзекутор наконец останавливается и отпускает руку Гилада, тот с облегчением падает на пол и захлебывается кашлем. Но передышка недолга - закончив сложную процедуру активации шлюзов, экзекутор вновь хватает Гилада и тащит за собой. И отпускает, только когда створки последнего, внешнего шлюза, распахиваются, ослепив привыкшего к полутьме тоннелей Гилада. Экзекутор вышвыривает его наружу, словно мешок с мусором, и створки шлюза вновь закрываются и сливаются со стеной.
Гилад кричит и колотит руками по гладкой белой поверхности исполинского сооружения, когда-то, во времена начала строительства, называемого Вавилонской Башней. Затем - просто Башней, а теперь - никак, потому что все, кто умеет давать имена и названия, живут там, внутри, в созданном человеческим гением мире, во многих отношениях куда как более совершенном и прекрасном, чем так называемая "реальность".
Белые стены безмолвствуют и никак не реагируют на искреннее раскаяние Гилада Веласкеса. Окончательно охрипнув и ослепнув от слез, он сползает по стене вниз и скорчивается там, обхватив голые колени руками. И долго лежит, прижавшись затылком к прохладной поверхности.
Теплый ветер колышет травяное море с редкими проплешинами кустарника и деревьев. Стрекочут цикады. Стоящее в зените солнце заливает саванну расплавленным золотом. В выцветшем небе кружится россыпь черных точек. Гилад Веласкес думает о львах.