Аннотация: Деторождение в современном мире и любовь там же.
Одна наша знакомая, девушка лет девятнадцати, после каждого очередного аборта забегает к нам на чай. Это пару раз в год и мы уже сбились со счета. Ее никто не осуждает за нашими чаепитиями, но и каким-то исключительным одобрением и не одаривает, если уже быть честным. Если кто-то собирается открыть рот в поддержку ее выбора, чья-то заботливая рука прихлопнет его по плечу, мол, не надо. Я в эти разборки ребят не вмешиваюсь, мне все равно сколько зародышей она из своего тела элиминировала - тело ее, пусть его и обслуживает на свое усмотрение. Мы ее между собой называем Покоренная, Маша Покоренная. Ей не нравится, но она привыкла, пришлось, в паспорте совсем другое имя. Ее время - это осенние дождливые вечера и первые весенние сумерки, как мы рассчитали - именно в эти моменты она и звонит. "Ребята, я к вам, ждете?". Не ждем, конечно, но и не против сплетни послушать. Чай у нас символический, чаще просто кипяченая вода, иногда слегка подсоленная. Какой-то вкус слез вечного несчастья в кружке, а не вкусный напиток. Можно туда еще добавить имбирь, но это на любителя. Она к таковым не относится. А сахара у нас как не было двадцать лет назад, так и нет. Так что да, чай символический, остальное же все: общение, сплетни, мифологические откровения и расклады Таро (мы и до этого докатились) настоящее. Маша Покоренная долго держит интригу и после сообщает имя отца (уже никогда) неродившегося ребенка, это всегда какой-то ее ровесник, который так и не узнает, что мог бы стать отцом, но вот не стал - Маша так решила. Она сопровождает свои рассказы подробностями их приключений и каждый раз говорит, что сейчас приложит доказательства. Фотографии, например, которые никто из нас не хочет видеть. Так и в этот раз было, имя несостоявшегося родителя всегда в самом конце, какие-то анатомические детали, дискуссия на предмет существования у него жены и неопределенной необходимости поставить ее в известность, вот здесь все всегда выступают против и Маша сдается. Женщина не виновата, что у нее муж загулял. Мы посмеемся, да и забудем, горстка циничных ублюдков. Или виновата? Как там карательная социология нас наставляет?
Маша завязывает хвостик на затылке и раскладывает пряди русых волос за уши, напоминая нам всем, что она еще вчера закончила школу и если бы не рисунки театральным гримом на лице, подхваченным ею на каком-то бездарном туториале в ютубе, то ее можно было бы принять за благовоспитанную девочку из хорошей семьи, давшей ей воспитание и обучение. Но вот грим, он намекает наблюдающему за ее лицом, что это не так - никакой красивой истории по ту сторону холодных, уставших быть взрослыми глаз. Она называет свои аборты приключениями, прогулками в священные рощи друидов, историями, в которых она единственный и главный участник. И она решает, как и где закончится акт. А мальчик, участник происходящего, это не более чем декорация, ритмическая транзакция бесполезного столкновения одиночества и внутренней боли. Она когда все это рассказывает, закидывает руки за голову, изображая купающуюся нимфу, прыгающую в пресную воду лесного озера в поисках сокровищ.
Мальчик, все это время оставаясь безымянным, просто ждет на берегу, пока она выплывет из паутиной расползающихся на поверхности заболоченных кувшинок и рассмеется в лицо его страхам громким подростковым смехом. А он будет стоять там полураздетый, преданный, и тянуть к ней руки, ожидая возможности спасти и защитить ее, обманутый и сбитый с толку отчасти, никогда не узнающий о том, что то, что могло стать плодом их совместной страсти, так и осталось бесцельно разлагаться где-то в контейнере с биоматериалами на утилизацию в одном из подпольных московских абортариев. Маша свалилась в это озеро любви напрямую из палаты, где провела последние два часа. На ней еще водянистая одноразовая униформа для юных пациентов, а под ней ничего кроме стыда, посиневшей от холода кожи и каких-то случайных пятен засохшей крови. "Все вычистили", - поздравила ее медсестра с бейджиком "Медсестра", от которой несло растворимым кофе и кошачьей мочой. "Можешь домой бежать. Нагуляешь еще одного, приходи", - пошутила она, пока Маша натягивала трусы на тощие детские ноги.
"А вот и приду", - думала она, через боль улыбаясь медсестре. И еще она почувствовала, что женщина ее ненавидит. По-женски, как соперницу. "Можно я покурю здесь?" - аккуратно, на ощупь, кончиком пальца Маша прикоснулась к окружающей ее тьме комнаты. "Нельзя", - рявкнула медсестра и вышла хлопнув дверью. В комнате осталась двусмысленная невысказанность и Маша открыла окно, чтобы запах кошачьей мочи развеялся.
Мы все это внимательно слушаем, всю историю до самого конца и не перебиваем ее глупыми вопросами. Ну если только изредка. Какого цвета был парик на медсестре? Что-то в таком вот духе. Мы заварили ей мятные листья и на кухне заиграли летние настроения, зеленые растения красиво выглядят в стеклянном стакане, создают оливковый привкус позднего июля. Стакан так и останется нетронутым на столе, Маша к нему не притронется, она пьет энергетики и алкоголь, но не в нашем доме. Она самый обыкновенный подросток своего времени и нам как-то и не приходит в голову предложить ей что-то другое. Еще все эти слова-паразиты, над которыми она исправно работает, иначе мы остановим ее историю, исправим ударения, уберем уродливые англицизмы и только тогда зададим наш любимый вопрос - ну так как имя папашки? Кто этот счастливчик?
И тогда она называет его имя. Мы загораемся интересом и подтягиваемся поближе, желая услышать его. И после того, как Маша нам его называет, после всех этих подробностей ненужных, всяких информационных сводок, анатомических описаний и прочего атрибута повествования, она наконец завершает свой рассказ словами - "Делайте с ним что хотите, он мне больше не нужен". "Я так медсестре и сказала сегодня. Мне ваш сын больше не нужен. А потом рассмеялась". Это после этих слов она сразу вышла? "Да, еще когда выходила кинула мне, что закопает живьем", - отвечает Маша. "Ну то есть она мне угрожала". "Она еще в прошлый раз мне в укор своего ребенка поставила. Вот мой сын, вот он женат, вот жена любимая и так далее...А ты, ты бездомная шавка облезлая, подкидышная. И все такое по списку."
"Ну я и проверила", - говорит Маша. "Он мне больше не нужен".
"Хотите позвоним его жене?", - говорит Маша. "А хотите я его к нам позову сейчас? Ему только скажи, он прибежит". И она начинает писать ему что-то в ватсапе. Мы останавливаем. Какой-то неудобный случай вся эта ее история сегодня. Про медсестру в парике она уже много раз рассказывала, про ее сына мы тоже слышали, но как-то и не думали, что она вот на такое решилась бы. Ай да Маша! Вот же затейница! В ее голосе звучит отчаяние, мы это слышим сразу, какое-то самоотречение и литературное самоистязание. Зачем нам этот ее отвергнутый любовник? Нам то с него что взять? Раны любовные ему залечить помочь? Мы дальше имя выспросить никуда и не лезли обычно, ну за исключением пары раз, когда мы еще им и звонили, притворившись, что ошиблись номером. Но в этом случае, парня как-то жалко даже. Мамаша-тирания, жена-истеричка и еще вся эта история с Машей и последствиями, о которых он только догадываться может. "Маша, ты что влюбилась?" - прямо спрашиваем мы.
"Да, и я не смогла". Она обнимает себя руками за живот. "Я ей так и сказала, что одна растить буду. А она, что закопает меня заживо. Точнее нас. Еще предложила мне в окно выйти, пока она отсутствовать будет".
"Вместо этого я к вам пришла. Ну что делать будем?". Маша берет стакан с остывающим мятным чаем и отпивает оттуда один глоток. Впервые.
"Я больше не пью, у меня появилась ответственность". Она показывает, что ей надоело быть серьезной, возвращаясь в тело девятнадцатилетнего подростка.
"Ну что звоним жене?", - спрашивает она. "Звоним?".