Аннотация: Сюда загружаются продолжения второй части будущего романа.
ПРОЗЕЛИТ
2
Когда Арсену стало ясно, что его окружили широким кольцом и аккуратно ведут прочь от собора, первое, что он подумал: "Почему я не рыпаюсь и не разбрасываю этих монашков как кегли?" И второе: "Компания по виду рыхлая, разношёрстная, из самых разных духовных орденов, тогда как монахи обычно ходят парами-тройками братьев по клану. А никто в толпе будто не замечает странности".
- Глаза всем горожанам отвели, - ответил плечистый бернардинец, деликатно придерживая парня за локоть. - Нет, ничьих мыслей, в частности твоих, мы не читаем. Угадали по губам, шевелятся они. И связки в горле подрагивают.
Тогда нечаянный пленник подумал третье:
"Читай не читай, а скользнуть в первый же тёмный переулок и раствориться в нём я бы мог: тень - моя задушевная подруга. Только вот мне сделалось куда как интересно".
- Нам тоже, - сказали за спиной. - Общее и непреложное свойство для таких, как ты, и я, и мы с тобой. Доводит любопытство до добра или напротив - тот ещё вопрос. Но не смущайся: больше никто не будет втыкать в тебя шпильки, словно ты восковая фигурка для ворожбы. Всему своё время и место.
Процессия неторопливо подвигалась через толпу, по мере отдаления от собора и близлежащего рынка изрядно поредевшую.
- Короли, между прочим, коронуются по большей части не здесь, а в Реймсе, - сказал доминиканец будто невпопад. - Зато в Шартре имеется Чёрная Богоматерь.
- И Тампль с его собственной Благородной Дамой, между прочим, не здесь, а в Париже, - ответили ему с той же степенью внятности. - А вот идём же всей честной компанией и с пути не сворачиваем.
В самом деле: по мере того, как почётный конвой, сплотившись и увлекая за собой Арсена, продвигался вперёд, улицы становились всё шире и прямее, воздух - свежее, скопления народа исчезли. Даже городские стены миновались незаметно для компании. Наконец, все оказались на дороге, вымощенной каменными плитами: часть из них была вытесана из крепкого камня, гранита или базальта, некоторые выщерблены, что изобличало хрупкий известняк, но почти все несли на себе еле различимые знаки.
"Дорога мёртвых, - отчего-то решил Арсен. - Это ведь надгробия с покинутых могил".
И сам удивился: догадаться-то было легко, но отчего сказалось не "заброшенных", не "осквернённых", а именно так ... в общем, как сказалось? Впору пожалеть, что его мысленную речь перестали угадывать и комментировать.
Оттого он крепко задался тем, что попробовал расшифровать хоть кое-что из стёртых пиктограмм, чему отчасти способствовал ритм слитной ходьбы.
И не заметил, как перед ними выступил гордый и строгий храм.
Если собор был озабочен тем, чтобы раздробить свои очертания, разбавить узорами и тем самым сделать их бесплотными, то Храм упрямо настаивал на своей весомости и, в конечном счёте, - бытии "здесь и сейчас".
Четыре круглых столпа, каждый под конической крышей, высились по углам каменного куба. Всё сооружение благодаря оптическому эффекту казалось несколько удлинённым и производило впечатление редкой слитности и единства. Оттого реальная, весомая, а не завуалированная тяжесть не попирала собой землю, а вздымалась. Высилась.
Послана в небо как камень, брошенный властной рукой.
- Тампль, - произнёс Реймонд. - Хорош, а?
- Слов нет, - пробормотал Арсен, с трудом уяснив себе, что это к нему обращаются.
- Ну и помалкивай тогда.
Башни-девственницы были опоясаны рвом, вода в этот пасмурный день казалась покрыта серебряной рыбьей чешуёй и пахла соответственно. Компания стала на берегу, бенедиктинец вынул из торбы небольшой рог и дунул в него. Пронзительный звук перелетел ров, и навстречу ему с поразительной быстротой отделился от одной из башенных стен верхним концом и опустился вниз узкий мост. Идти по нему было можно лишь поодиночке.
По полотнищу моста люди зашагали вразнобой, отчего железный гул многократно усилился. Арсена поставили в середину, и из-за чужих спин он еле видел, как впереди расходятся высоченные литые створки и поднимается стальная решётка с зубцами, открывая проход. Все действия, управляющие мостом, воротами и решёткой, явно подчинялись одному механизму.
Внутри их ожидали по виду такие же монахи, но ласточкин крест у всех троих был красный и нашит на левую сторону короткого платья. Реймонд поговорил с ними, один повелительно взял пришлеца за руку и повёл. Сам кордельер двигался следом.
Спустились по короткой лестнице. За тяжёлой дубовой дверью открылась каморка с окнами-щелями, всей обстановки там было - трехногий табурет, матрас и зазывное отверстие в полу для стока дурных жидкостей, забранное редкой сеткой.
- Жди здесь, - проговорил Реймонд. - Скоро твой интерес будет удовлетворён, поэтому лучше не буянь попусту, а хорошенько выспись. Скорее всего, ты сумеешь вышибить дверь, ибо есть чем, вывернуть засовы и выбраться наружу, но это лишняя трата сил, уверяю тебя. Не думаю, что тебя на это подвигнет голод, но если вдруг - покричи младшего брата-стража. Он, как и мы, старшие, догадывается о твоих нуждах. К слову: увидишь какую-нибудь бойкую живность - не лопай сразу, а доложи тому же охраннику. Мышей, крыс и землероек здесь по уставу находиться не должно. Вот пауки - это да, из их тканья выходит отличная декорация для темниц.
- И лекарство, чтобы остановить кровь и очистить язвы, - тихонько добавил пленник.
- Сечёшь в ремесле, - только и заметил монах. И захлопнул за собой дверь.
Сразу же после его ухода на юношу навалилась совершенно зверская сонливость. "Будто не отдавал, а брал", - успел он подумать без всякой логики. Имелось в виду, однако, что сила его рук шла будто извне, используя его как проводник, и оттого не иссякала. Первичное же поглощение больной крови порождало недуг, уже, кстати, привычный. Вот и сейчас, валясь на ложе, пахнущее свежей соломой, и проваливаясь в забытьё, Арсен почувствовал, что кожа сплошь покрывается гнойными скорлупами.
Очнулся в первый раз он оттого, что ему под нос плюхнули добрый шмат полусырого мяса, судя по размерам, не крысячьего, а куда хуже: то была вонючая старая баранина, вдосталь повоевавшая на своём веку. С неё лекаря неудержимо потянуло на толчок, и струя полужидких экскрементов была красной или, по крайней мере, красноватой, будто желудок сварил и выделил еду лишь наполовину. "Не хватало, по нашему доброму обычаю, ещё собрать в склянку и на вкус попробовать", - подумал он с досадой и тут же снова потерялся в бреду.
Во второй раз за ним пришли его поимщики. Нет, не совсем они: двое могучих солдат в белых нарамниках с красным "ласточкиным" крестом на плече. При виде них отчего-то не возникало сомнений, что если и рыпнешься - удержат на месте. Впрочем, Арсен был слишком слаб после приступа болезни и дурной пищи.
Конвент, синклит или конклав - Арсен сам не знал, как определить собрание - собрался в зале с таким высоким сводчатым потолком, что, казалось, он в точности вписывается в одну из башен. Стол, за которым заседали, уж точно с небольшим зазором вписывался в окружность пола, мощенного такими же плитами, как и дорога, поэтому Арсена поставили близко от той двери, куда ввели.
Собралось за столом, как пересчитал подсудимый (и откуда он взял такое?) ровно двенадцать человек: все в одинаковых светло-серых балахонах и таких же накидках, но крест на плече был у каждого зелёный. Дверь за спиной тоже была у каждого своя, что производило несколько странное впечатление.
- Садитесь, тринадцатым будете, - пригласили его вежливо, словно знатного господина. - Вот как раз и место рядом с вами пустует.
Он сел, бегло проговаривая про себя то место в эпосе Мэлори, где описано особенное сиденье для прегрешившего, которое притягивало к себе, даже если последний не подозревал о его смысле. Однако и кресло было самое простое, с высоким навершием и жёсткой кожаной обивкой, мало удобной для спины и седалища, и выбора юноше никакого не предложили.
Обежал глазами присутствующих. Самые обычные лица, только что сухощавые, явно не из тех, кто раскормился на иноческих хлебах, и возраста непонятного: морщины явно не от старости, а оттого, что ветер ласкал, светлые пряди - оттого что солнце целовало, горделивая осанка - от тяжести, что постоянно висит за спиной, невольно её распрямляя, или лежит на голове, понуждая блюсти равновесие.
Наступила мрачноватая пауза.
- Досточтимые сеньоры, - прервал её Арсен. - Если хотите услышать от меня что-либо дельное, спрашивайте, я слишком молод и застенчив, чтобы первым поднять голос.
- Молод он, видите ли, - заметил тот же человек, что пригласил садиться. - И смущён до того, что заговорил, еле трон по себе обмяв.
"Обомнёшь такой, как же, - подумал юноша. - Дубовый, судя по крепости".
- Услышать-то мы хотим, причём каждый своё и все - разное, - ответил ему главный или тот, кто казался таковым. - Поэтому было решено устроить нечто вроде диспута, к какой форме беседы уважаемый... э... пациент привычен.
- Пациент? Может быть, лучше клиент? - усомнился кто-то рядом.
- Лучше сказать - выпускник Ассахара, - поправили их обоих. - Он сам медикус и насчёт пациента может понять не так. И допрашивать его никто не собирается, а казнить тем более, так что долой юридическую терминологию. Форма беседы свободная, порядок наших выступлений произвольный, ответы следуют после всего корпуса вопросов и в том же порядке. Времени для раздумий не даётся.
"То есть высокий суд импровизирует, а мою память и вдобавок к ней рассудок сковал узами", - подытожил Арсен. С другой стороны, известное шутовство со стороны двенадцати заставляло предполагать некую сыгранность. В том смысле, что выскакивать вперёд и оттеснять других, как кучка наглых студиозусов, никто не будет, а поэтому импровизировать понадобится лишь напоследок.
- Я готов, мои сеньоры, - кивнул он.
Он ждал, что заговорит сосед справа или слева, но начал тот, кто сидел напротив:
- Скажи своё истинное имя, если посмеешь.
Затем включились в игру его соседи справа и слева, словно расширяя пространство вопросов:
- На своём пути ты пробавлялся сущими пустяками, почти что нищенствовал. На что ты потратил медицинские деньги?
- Возможно, они там же, где пропавший клад рыцарей Храма, ради которого на них и ополчился, и взял грех на душу король Филипп?
- Откуда у тебя нечувствительные пятна на лице и других частях тела и не ведьминские ли это меты, хотя ты не женщина, но мужчина?
- Ты присваиваешь себе прерогативу королей - лечить наложением рук. Откуда в тебе сия кощунственная способность?
- Твоя кровь способна исцелять как болезнь, так и природу человеческую, уподобляя тебя Иисусу Христу. Это ли не ересь?
- А если это само по себе не болезнь, присущая тебе от рождения, где ты умудрился такое подцепить?
- Ты шутя пролистнул сто лет войны, от великой чумы поймал лишь отсветы и отголоски, коронация короля Карла в Реймсе и падение гигантов - великого Ордена, великой Девы и славного её Оруженосца - не колыхнуло ни души твоей, ни памяти. Не слишком ли легко ты пробегаешь по страницам жизни?
- Ты лёгок, как опавший лист, - оттого ли время над тобой не властно? Мы давно следим за тобой, ни годы, ни десятилетия ничего в тебе не меняют. Это ли не колдовство?
- Все мы пишем свою жизнь на гладком листе бумаги, а ты на скомканном, причём комкаешь - и протыкаешь - его сам. Если ты пустишься вскачь по временам, за тобой будет невозможно угнаться. Это ли не пагубная способность?
- Уже одним своим существованием ты нарушаешь незыблемость, логичность и связность мира, возвещённую Христом. Это ли не ересь сугубая?
- С какой стати, рожна, бодуна и иже с ними мы для тебя сеньоры и господа: не рано ли хвостом начал перед нами землю мести?
Последнее замечание с его ядрёной терминологией могло исходить только от Реймонда, на худой конец - его духовного брата, И Арсен подивился тому, что не узнал его по внешности. С другой стороны, это могла быть Хестур, хоть и женщина, и Теофраст, хотя и покойный: слухи о смерти часто бывают преувеличены.
Всё смешалось у него в голове: каждый судья сообщал ему то, чего он за собой не знал, иногда - вообще не догадывался. Но теперь его смутные подозрения слились в единую картину, и юноша вдруг понял, что весь корпус вопросов и должен был его на это натолкнуть. С другой стороны...
- Я отвечу, - пробормотал он. - Я и вправду рад был бы ответить, но не знаю, что именно.
- Нарушаешь условие, - попеняли ему нестрого. - Собственно, на допросе энной степени все вы так себя ведёте: "скажите мне, в чём я виноват или что вы хотите от меня услышать, а я с радостью признаю и подтвержду... подтвержу".
"Реймонд, - воскликнул про себя Арсен. - Не мог же Теофраст ни с того ни с сего воскреснуть".
- Прошу вас, - тихо произнёс он вслух. - Ответ не готов, но уже зреет.
- Так, может быть, его слегка подогреть, чтобы скорее вызрел? - спросил голос, который, как показалось юноше, пока ещё не звучал - или звучал, но не таким металлом: олово вместо теперешней бронзы.
- Напугается допроса и в ритуале, чего доброго, напутает, - усомнились рядом.
- А будет не допрос, - пояснил тот же самый необычно звонкий голос. - Предварительная процедура включает в себя ознакомление с орудиями, кои собираются применить. Как насчёт этого?
- Допустимо, - согласился, как показалось Арсену, слитный хор голосов, понемногу расплетаясь на отдельные созвучные пряди. - Куда лучше - докажет пригодность. Прежде всего стоит понять, чего стоит он сам. И умеет ли стоять на своём. Постоять за себя.
Обладатель Голоса поднялся с одного из мест напротив юноши. "Ну да, это он спросил про Филиппа... Красивого, я помню. Или взял из чужой памяти".
Прохладные пальцы сомкнулись на запястье.
Арсен поднял голову.
И застыл, заворожённый.
Этот член то ли совета, то ли суда нисколько не походил на скромника ни обликом, ни повадкой. У него даже наплечных знаков оказалось два: зелёный на правом и красный на левом плече, под короткой белой накидкой. Ростом даже повыше самого Арсена, седые кудри, смуглая кожа, тонкие черты лица, глаза же зеленовато-золотые, кошачьи. И двигается гибко и молодо, словно большая кошка. Лекарю доводилось видеть в Ассахаре и окрестных замках охотничьих гепардов, любимую утеху знати: вот такое диво и явилось теперь перед ним в человеческом облике.
- Я Ной, - представился он и, заметив удивление своего подопечного, сразу добавил:
- У тебя ведь тоже имя на потребу. Не настоящее, а для людей. Для того, что мы нынче совершим, оба сгодятся, мой Арсенио.
Провёл вдоль круглого стола и открыл одну из дверей. Оттуда вырвался яркий белый свет и тепло от множества восковых свечей с удивительно ровным пламенем, которое отражалось вогнутыми зеркалами, стоящими позади каждой. Середина небольшой залы пустовала, зато вдоль стен на столах поблёскивали металл и стекло.
- Вглядись-ка, - усмехнулся Ной одним углом тонких алых губ. Рот, как и он сам, казался без возраста. - Можешь назвать поимённо?
Арсен послушался - и тихо ахнул, мгновенно поняв замысел со всеми хитроумными ответвлениями.
- Трепан, или черепной бурав. Серповидный нож и ленточная пила для ампутаций на поле боя. Щипцы со сверлом для удаления зубов. Ланцет и почковидная миска для кровопусканий. Котелок для смолы, такие до недавней поры стояли на огне у дома каждого практикующего хирурга, чтобы прижигать культи и раны. Слава Богу, что пора эта кончилась. Игла с поршнем для высасывания катаракты. Ложка для вытаскивания стрел вместе с наконечниками. Нож для удаления миндалин. Щипцы для вытаскивания младенца из чрева матери и расширитель для зева матки. Это всё, помимо котелка, - хирургический инструмент отменнейшего качества, который может сильно сэкономить усыпляющие средства, редкие и небезопасные.
- Если врач вообще станет применять последние, - снова улыбнулся его провожатый.
- Но он же не палач, цель которого причинить страдание, - возразил Арсен. - Мне говорили, однако, что всё подобное пошло от вершителей строгой справедливости, а они держали свои орудия в куда лучшем состоянии, чем воин - своё. И использовали много лучшие материалы.
- Тебе правильно говорили. Но если цель медикуса - убить болезнь, за ценой же он не постоит, а цель воина - убить стоящего перед ним двойника с иной перевязью через плечо, и оба ярятся на свой предмет, то палач лишь исполняет закон, не питая злобы. Первые два полагают, что служат справедливости и защищают от зла род человеческий. Третий ничего такого не думает - он лишь рука и орудие в ней, которые подчинены высшему, чем он, суду.
- Лекарей уважают, защитников боготворят, а тот, кто причиняет муку и отнимает жизнь, всеми презираем, - возразил Арсен.
- Так принято. А сам ты как думаешь?
- Блажен тот, кто может следовать своему выбору, - ответил юноша.
- Хороший ответ, - похвалил Ной. - Ибо то, что ты сказал вначале, и то, что сформулировал потом, не имеет точной адресации. Сохрани в памяти и подумай. Однако мы отвлеклись из-за тебя. Продолжим.
Он взял в руки странный предмет в виде латунного цилиндра, в котором плотно ходил поршень. Наружная сторона поршня была усажена мелкими треугольными зубчиками.
- Как думаешь, что это такое? Навряд ли ты с этим сталкивался.
- Острия формой похожи на тот, что протыкают вену, если надо пустить больному кровь. Той же цели служат и пиявки. Да, я думаю, это механическая пиявка.
- Ты прав. Что называется, смышлён да смекалист. А больше ничего не скажешь?
Арсен поглядел на "пиявку" - и внезапно для себя фыркнул:
- Поставить вместо колючек рыльце - был бы клистир для мыши. А вместо рыльца иглу...
Полую иглу с остриём, молнией ударило в мозг. Один прокол - и можно набирать жидкость откуда угодно и впускать куда понадобится.
- Ладно, хватит, - прервал его Ной. - Снова замечтались.
У юноши, однако, создалось впечатление, что вся беседа до мелочей и неожиданных поворотов продумана загодя.
- И вот что удивляет. Откуда ты знаешь вещи, которых не видел и видеть никак не мог?
- Принципы, заложенные в них, вечны и практически неизменны. Это был тринадцатый по счёту вопрос? Тогда я не стану распространяться об этом раньше времени.
Ной ничего не ответил, но явно остался доволен.
- А теперь, когда твоя умная голова переварила то, что ты всегда знал, но в чём боялся себе признаться, вернёмся к нашим баранам... прости, членам Совета, - сказал он. - Придумал, что соврёшь и в каком порядке?
- Нет, но порядок помню и ответить сумею, - кивнул Арсен.
- Вот и ладненько, - кошачьи глаза сверкнули зелёным, что до сей поры пряталось на дне зрачков.
И снова оба уселись на свои места. Никто не помешал Арсену это проделать, никто не спросил у его провожатого, "как прошли дела", оттого юноша почувствовал, ка внутри взмыла словно большая тёмная птица. То же чудесное ощущение силы, почти всемогущества перед лицом добычи, которое он испытывал всякий раз, выходя на чумные улицы, но куда сильнее и сладостней.
- Досточтимые господа! Я по-прежнему называю вас так, но объяснение последует в свой черёд, ибо спросили о том напоследок.
Вначале меня попросили назвать собранию своё имя. Оно звучит как Йер или Йерс; полагаю, что крестили меня созвучно ему и полной имя взрослого должно бы звучать как Йерсинио или, может статься, Жерсинио.
Далее меня спросили, чем я был жив во время долгого пути сюда. Способ моего истинного питания вам, я полагаю, в общих чертах известен. "Вороньи деньги" я отдавал тем своим пациентам, кто нуждался в дальнейших услугах моих сотоварищей по цеху, одежду и свеженину выменивал у тех, кто побогаче, предоставляя сам эти услуги.
О том, где остаток моего лекарского золота и не там ли, где пропавшая казна тамплиеров, скажу, что, по всей видимости, да. Именно там. Слышал, что Филипп Красивый возвёл клевету на рыцарей и сжёг их напрасно, потому что золота у них давно не было - всё ушло на королевские прихоти и нужды тех, кому оно было воистину необходимо. Иначе их великий магистр, Жак де Моле, сумел бы откупиться от навета и выкупить братьев. Вот и между мной и вами нет никаких отступных - всё потрачено.
Далее меня вопрошают, откуда у меня нечувствительные пятна на лице и других частях тела. Мне было недосуг все их разглядывать, но, бывало, мне говорили о рябинах, родимых пятнах и иных метах. Думаю, так я перенимаю хвори тех, кого лечу, но ещё не было случая, чтобы я не поборол в себе чужую заразу.
Что до королевской прерогативы целить руками - я догадываюсь, чей это дар, но не был о том спрошен. Он не зависит от моих желаний, поэтому я не могу признать сей дар кощунственным или ведьминским. Он просто есть.
Будучи вопрошён о благих свойствах моей крови, я пребываю в недоумении. Да не сочтут прекрасные сеньоры, что я обвиняю себя, но я не даю, лишь беру малую толику крови вместе с болезнью. А об Иисусе и человеческой природе скажу лишь, что вторая, как я полагаю, не улучшается от моего вмешательства, а первый как был недосягаем, так и остаётся. И если меня сравнивали когда-то с магистериумом, сиречь философским камнем, то это была шутка, и не самого хорошего пошиба.
О природе моего целительства. Да, оно не было присуще мне с самого рождения. Однако было у меня некое бредовое видение, которому трудно поверить. Если начистоту - а я стараюсь так говорить с вами - моя необычность могла дремать во мне и проснуться при виде говорящей птицы, изображение которой я увидел позже на "чумной" монете и тому поразился.
- Великий Ворон, - пробормотали рядом. - Великая тайна.
- Что же до того, что-де я ничего не помню из событий, потрясших мироздание, - это так; в этом я подобен крестьянину, в простоте души возделывающему сад свой. Однако имена Жака де Моле, Девы Жанны и Жиля де Рэ, оболганных понапрасну, возникли в моей памяти так легко, будто никогда не исчезали.
Я легко пролетаю по жизни, словно не человек, а осенний лист? И это не так. Труды мои доставляют мне радость, это суть моего бытия, но они же суть упорный и тяжкий труд, который не оставляет во мне места ни для чего иного. И я удивлён тому, сколько прошло лет с того времени, как я вошёл в стены Ассахара, чтобы учиться, и вышел, чтобы врачевать. Я верю вам, но неужели эти годы не изменили ничего в моей наружности?
Что же до моей способности двигаться сквозь время, как бы поглощая его в сжатом виде, то тут я даже вам, уважаемые, не склонен верить и поэтому не могу ответить, колдовство это, или пагуба, или ни то, ни другое, но полезная способность.
И если, как говорил один из вас, само существование моё, нарушающее незыблемость, логичность и связность мира, возвещённую Христом, - сугубая ересь, то вот я перед вами, и в вашей воле поступить со мной как с еретиком или иначе. Противиться я если и сумею, то не стану: слишком устал. Вы правы, время шло незаметно для меня, но лишь пока я держал путь. Стоило остановиться, как оно тяжким грузом навалилось на мои плечи.
Наконец последнее. Именуя вас так, как именую, я показываю, что преисполнен почтения, но не прошу пощады, если виновен или вы считаете, что виновен. Но и господами себе, как и, впрочем, ровней, никого из вас не считаю. Dixi.
Арсен умолк. Его слушатели со значением переглянулись.
- Принимаем гордеца? - спросил тот, кто выглядел Реймондом.
- Принимаем, - ответили ему вразнобой. - Достоин.
- Меня лишь не оставьте в стороне, - сказал Ной. - Как-никак я его попробовал на зуб и нашёл тяжким и полновесным.
Арсен только озирался, мало что понимая.
- Постойте, - вмешался в разноголосицу, более не стремясь быть учтивым. - Куда - принимаете? Чего - достоин?
- В ученики, - Ной улыбнулся на свой слегка ехидный кошачий манер и пожал плечами. - Ты нам годишься. Будем учить тому, что ты и так знаешь. Но плохо. То есть учить мы будем как раз прилагая всю нашу искусность, но это как булыжник вместо железа ковать. Неподатлив ты, похоже, на здешнюю науку. Тем больше чести твоему куратору. Мне, если повезёт.
- Вы и впрямь медики? - спросил Арсен. - Не кажется мне, что это так очевидно.
Они рассмеялись.
- Мы не просто медики. Мы лазариты. И мы в какой-то мере отщепенцы с той поры, когда четверо смельчаков ушли из обречённой цитадели катаров, называемой Монсегюр, унося тайну превыше всех сокровищ. С той поры, как французский монарх ровно через семь десятков лет совершил своё гнусное предательство.
Мы собираем по всем землям врачей. Даровитых. Талантливых, Гениальных. Как ты.
- Я не одержим никаким гением, - возразил Арсен.
- Не беда, у нас это быстро случается. Особенно с теми, кто скорее подобен зверю, чем человеку. Ты по своей природе ищейка, идущая по следу любого поветрия.
- Уж коль меня женят, не спросясь моего согласия, хоть поясните свои слова о катарах и лазаритах.
А так как его без лишних слов стали числить не в женихах, но в младшим братьях Зелёного Ордена, ему объяснили. Не сразу и не в таких точно словах, как он запомнил, потому что несколько позже Ной не однажды поднимал разговор на эту тему, развивая её и позволяя ей, как голому весеннему древу, обрасти листвой.
Иоанниты, коим покровительствовал Иоанн Креститель, были самым первым рыцарским орденом в Святой Земле. Их целью было оказание гостеприимства паломникам, измождённым долгой дорогой и сопутствующим ей болезнями, особенно неизвестными в Европе. Хвори и недуги эти подстерегали принявших крест за каждым поворотом. Отсюда следовало, что вначале рыцарям потребовались вполне мирные медицинские знания. Естественно, что принявших опёку ордена, людей зачастую безоружных и, во всяком случае, обезоруженных, необходимо было охранять внутри госпиталя (первое значение слова было "гостиница" или "постоялый двор") и отчасти на пути туда и оттуда. Так братья начали овладевать воинскими навыками и приняли второе, более вульгарное имя госпитальеров.
Любое благое дело по природе своей развивается, ветвится и кустится, причём отпрыски нередко удивляют отцов-зачинателей. Несмотря на то, что от иоаннитов почти сразу отпочковался мощный орден тамплиеров, перетянувший на себя имущественные и охранные функции, часть их самих также сделалась мощной вооружённой силой, выросшей из прежнего эскорта. И эта ветвь всё развивалась и пышнела, грозя подавить собой остальное.
Но был ещё один отпрыск от того корня или привой к нему. История путает оба, потому что вначале у обоих был единый Великий Магистр. Это были лазариты.
Арсену, как остальным и более чем остальным - были известны отвращение и ненависть, которые испытывали здоровые по отношению к неизлечимо больным лепрой. В новых христианских королевствах Востока стали загонять за стены. Вначале их лишали даже права на духовное утешение, однако вскоре оно было настоятельно разрешено Папой. За ним явилось утешение телесное - сами врачи заболевали так же, как и прочие, кое-кто из них попадал за стены случайно, но было немало таких, которые отлично знали, на что шли. А поскольку изрядная толика пациентов состояла из обученных рыцарей, иоаннитов и тамплиеров, о коих была специальная договорённость с обоими орденами, можно было отметить и всё возрастающую воинскую мощь резервации. Нет, поправимся: мощь нового ордена, который назвался именем Лазаря, после четырёх дней смерти воскресшего волей Иисуса и прожившего новую, славную жизнь.
Рыцари-лазариты приняли в качестве эмблемы тот же иоаннитский крест, но не белый и не красный, а зелёный. Они брали в руки оружие лишь в самом крайнем случае, но тогда их воинская искусность возрождалась в прежнем облике. Они были малочувствительны к боли, умело использовали ужас, который вызывали у противника, и даже исходящее от их ран зловоние. К тому же им было почти нечего терять. Ходили слухи, что Балдуин IV Прокажённый, последний защитник Иерусалима, тайно состоял в этом ордене - во всяком случае, набирал оттуда охрану.
Вспомним, однако, слова о новой жизни, в случае самого Лазаря касающиеся отнюдь не того света.
Целители не были бы целителями, если бы не изобретали лекарств. В отличие от прочих орденов, они прекрасно ладили с большинством мусульман, и те охотно делились с ними умениями, касающимися мира. Но сами "прокажённые врачи" и "врачи прокажённых" почти не делились своими тайнами со здоровыми, памятуя о людской неблагодарности. Чтобы продлить свою жизнь и даже исцелиться - ведь не каждая выявленная проказа является таковой, - надо было примкнуть к Ордену и дать клятвы. Если вдуматься, в таком требовании не было ничего избыточного.
(Исходя из всего этого, к Арсену вначале присмотрелись не оттого, что он был успешным медиком, а из-за якобы лепрозных пятен на коже. А позже - потому что никакими заболеваниями и в первую очередь этим он не страдал.)
На протяжении своей истории Братья Лазаря то вливались в ряды госпитальеров, то выходили оттуда. Быстрая смерть на поле битвы истребляла их до последнего человека - но медленная погибель снова пополняла их число.
И перед ними открывалось всё больше секретов.
Лазариты сплетали в единую цепь всё больше намёков: и участие в Лазаре Марии Вифанской, иначе Марии Магдалины, и природу Христа, отличную от простой человеческой, и даже зловоние, исходящее от Лазаря, - некий знак причастности.
После краха тамплиеров их имущество перешло к госпитальерам. Королю Филиппу необходимы были живые деньги и сокровища, которые можно было легко превратить в золото. Земли и замки, содержание которых само поглощало немалые средства, были ему лишь обузой.
Рыцари Красного Креста, иначе - Родосские рыцари, запировали на трупах. На долю им выпала к тому же охрана границ, морских и сухопутных. Запросы их увеличивались, военная сила росла, противостояние ислама давало закалку, и ныне они на пороге того, чтобы самим стать сильнейшими пиратами и самыми крупными работорговцами Средиземья.
Рыцарям Зелёного Креста перепадали, на первый взгляд, лишь крошки от сытного пирога. Но не всякая пища служит во благо.
- Лучшая пища - знание, - говорил Реймонд, с которым Арсена соединяла связь впечатывания, иначе импринтинга, иными словами - кого ты первым увидишь в новой жизни, за тем и движешься неотступно.
- А одна из павших наземь крошек - я, - посмеивался Ной, который на самом деле стал куратором, то есть ответственным воспитателем Арсена.
Его история показалась Арсену куда более удивительной и достойной сочувствия, чем собственная. Да что говорить: на фоне того, что видел и слышал эти годы, наш медикус мог почитать себя счастливчиком.
Многие, слыша об орденах, представляют их себе состоящими из одних мужчин, кои блюдут обет безбрачия. Что до последнего, это верно лишь в общем: женатому сложно без устали совершенствоваться в боевых искусствах и применять эти умения, не думая, что за спиной у него обширное семейство. Оттого большинство рыцарей обещали обойтись без него. Но по поводу первого - люди отчего-то не задумываются, что болезнь отбирает жертв не по принципу пола. Так что внутри лазаритских твердынь подруги рыцарей и сержантов, жёны конверсов, то есть светских братьев, и учёные лекарки, обученные искусству врачевания, попадались куда чаще, чем вне их. Да и сёстры, давшие обет девственности... грех упрекать их в том, что иногда им хотелось почувствовать себя живыми.
Оттого никто так и не понял, откуда в караульной одного из "проклятых" замков появился хилый заморыш, которому бы самый отважный не дал и трёх месяцев от роду. Вряд ли изнутри - его бы давно заметили и подвергли лечению. Ещё более невероятно, что снаружи: страх перед проклятием Божиим пересилил бы любую материнскую заботу. Куда было бы легче придушить и поклясться, что так и было.
Мальчик был весь обожжён и покрыт пузырями, редкий пушок на голове казался седым, веки так опухли, что не могли открыться, и в довершение всего сил у него не хватало на полноценный рёв - так, слабое мяуканье. Оттого он пролежал незамеченным довольно-таки много времени, ибо стражники следили за чем угодно, но не за тем, что находилось у них под самым носом.
Сообщили ни много ни мало - самому провизору. Это правая рука всеорденского магистра и самый главный в том, что касается болезни, сплотившей всех братьев и сестёр в монолит.
- Малыш не болен - во всяком случае, болен не проказой. Полуденное солнце обожгло его, но почему - я боюсь даже представить, - сделал вывод старший из медиков, простерши руку над ящиком, куда спешно поместили ребёнка. - Но поскольку грех оставить беспомощное дитя без лечения и ухода...
Тут упомянутое дитя вздрогнуло, затрепетало, извернулось - и вцепилось провизору в мизинец, да так крепко, что оттуда брызнула кровь. И зачмокало, будто припало к материнской груди.
К чести провизора надо сказать, что тот, хоть и отпрянул с риском потерять палец, но рассудил здраво.
- Мальчик явно голоден, и так продолжается явно больше того срока, который мы ему дали. Зубы, по крайней мере, как у шестимесячного. Возможно, его и бросили оттого, что он норовил откусить соски всем своим кормилицам.
- Такое бывает чаще, чем принято думать. Отчего же было не выкормить дитятю из рожка? - возразили ему. - Эта кроха - нежеланный гость на земле.
Тем временем предмет их спора облизывал губки бледно-розовым язычком. Глаза его чуть приоткрылись, и стало видно, что они прямо сияют бледным золотом.
- А ведь непохоже, что перед нами альбинос, - проговорил кто-то из свиты провизора. - У тех глаза розовато-серые.
- Принесите молока, - скомандовал тот. - И лучше от козы или кобылы, которая ожеребилась, чем от кормящей матери. Не дай Бог, чтобы дурачок от меня заразился.
Тем временем компания перенеслась из жаркой караульни в более тенистое и прохладное помещение.
Молоко было доставлено, разбавлено водой и влито в серебряный рожок. Однако мальчик выплюнул конец рожка, забрызгавшись с ног до головы и замарав сердобольного сержанта, кто ради удобства взял его на колени.
- По крайней мере кишочки у него с натуги заработали, - заметил кто-то. - А вот питьё явно не пришлось по вкусу.
Отчего-то побитый жизнью народ, которого не хватало и на свои собственные беды, задался целью непременно выходить найдёныша. Вспомнив, что бывают случаи, когда желудок человека не варит никакого молока, помимо материнского и даже от родной матери, стали пробовать всякое, но насилу впихнули несколько капель. Занести в желудок младенца заразу уже никто не боялся: лепра убивает в течение долгих лет, а голод - в считанные дни.
Однако ничего не помогало по-настоящему. Тогда одна из сестёр-лекарок, которая много повидала в бытность повитухой, сказала:
- В стране, откуда пришли на наши земли войска тартаров, грудному младенцу, оставшемуся без матери, дают кусок мягкого ягнячьего сала, завёрнутый в тряпицу. Не думаю, что это может спасти кого-то не из их варварского племени, но даёт небольшую отсрочку.
- Кто эти тартары? - негромко спросил подросток, который попал в беду месяц назад и не успел пообтереться.
- Иерусалимские рыцари собирались натравить их на сарацин, но мамелюки в Алжире сломали им хребет, - объяснили ему.
- Про Египет я немного слыхал, там были Хулагу, Кутуз и Бейбарс. Всё равно сало - чистая отрава, - возразил отрок. - У меня мать сама была бабкой.
Все слегка улыбнулись такому обозначению родства и опечалились слову "была" - родных заставляли отречься от тех, кто заболел, и они с завидной лёгкостью соглашались.
- Погодите, - возразила акушерка, - мы ведь видели, как ребёнок попробовал свежей крови, и ведь ему не стало дурно - напротив.
- И что теперь - подставляться под укус? - горько рассмеялись окружающие.
- Нет. Дайте ему пососать кусочек сырого мяса. Но только парного.
Это было сделано - и принесло ощутимую пользу. За короткое время приёмыш легко избавился от ожогов, хотя по-прежнему был бледен, как мучной червь, и начал прибавлять в весе, Глаза прояснились, бледная шевелюра подросла и закрывала уши, чуть заострённые, зубы окрепли и слегка покривились от роста. На ногах он удерживался с трудом, но ползал бойко и явно не торопился на тот свет.
Вот только продолжаться так всю жизнь не могло. Не выдержало и полугода.
Больные - не значит по умолчанию милосердные. Мальчик не получил ничего сверх необычной диеты, поспешного крещения - назвали его Ноем, очевидно, не желая ни отказать в спасении души, ни отдать его под покровительство святого, довольно и праотца - да ещё истории появления на свет. Именно так - словно не мать его родила.
Впрочем, слов Ной, казалось, не воспринимал. Едва научившись передвигаться, избегал рук, ласкающих и наказывающих в равной мере. Не смущаясь нравственными установками, о коих ему некому было сообщить - его главный покровитель к тому времени скончался в мире, - пил воду из лунок, оставленных каблуками и копытами, и крал еду из корыт и мисок, всё реже отличая скота от человека.
А что самое непонятное - мальчишку тянуло пить из кровеносных жил. Его отгоняли и пытались прибить, но он легко выучился осторожности, угадывал время, место и нечувствительные ткани. Подбирался лишь к тем, кто спал в одиночестве. Мяса крупных животных ему уже давно не перепадало, мышами и подобной мелкотой он, по-видимому, брезговал и питался по преимуществу объедками, которыми в него бросали.
И никакая хворь не могла ему повредить хуже его собственной.
По всей видимости, он спасался той кровью, хотя плохо помнил то время. Одна-единственная капля оказывала на него животворящее действие. Неделя сухости преображала в урода: начинала облезать кожа, дёсны опадали, показывая ряд тусклых зубов, по всему телу рождались язвы - гнойные и мерзостные, как у тех, кто его окружал. А ведь своё собственное безобразие меньше трогает, чем чужое, - вот на мальчишку и грозились пальцами: всеми, какие оставались.
Бесприютное существование поневоле сделало Ноя знатоком мусорных ям и сумрачных закоулков, причём знатоком бесстрашным и осмотрительным.
К тому же не был он и неучем - чуткий слух и свежий разум позволяли схватить и усвоить любое устное знание, которое достигало глаз и ушей. Возможно, мальчик различал и буквы, иначе как объяснить авантюру, что переломила надвое всю его жизнь?
Ночью в самое удобное для того время, Ной охотился, днём забивался в одну из облюбованных нор, где спал и, пожалуй, мечтал о чём-либо своём. Солнце ослепляло и вгоняло его в ступор, от сухого воздуха першило в зобу, но пасмурные, холодные и дождливые дни нисходили как милость, наполняя благодатью.
Как-то он решил сменить убежище из самых любимых - ему показалось, что там пахнет не так, как раньше, нюху же своему он привык доверять.
Не знаешь, куда идти, - следуй за кошкой. Они умеют находить тайники и чистоплотны, но с ними надо суметь поладить. Ной обычно умел, потому что никогда не навязывался и никого из них не презирал.
...Эта кошка была чёрной - масть, гонимая и презираемая больше всех прочих. Ещё она была ужасающе худой, с отвисшим животом, но ступала как королева.
Ной верно подметил: где-то в самом укромном месте должен быть спрятан помёт. Если мамаша стерпит его слежку и присутствие рядом, лучше места не найти во всей цитадели.
Когда кошка нырнула в еле заметный снаружи ход, мальчик, нимало не колеблясь, последовал за ней. Только постарался не обрушить стенки, сложенные из векового мусора.
Вниз вели на удивление крепкие ступени кованого железа. То была винтовая лестница, которая содержала себя в относительном порядке: трудно было вообразить, что кошка и её усатые кавалеры заметают свой след хвостами.
Внизу находился подвал, куда почти не попадало света. Лишь кошачьи глаза и глаза Ноя могли как-то ориентироваться в темноте.
Животное, не обращая внимания на спутника, ринулось к своей лёжке и опрокинулось набок, открыв набухшие соски. Котят было шестеро, счастливое число, подумал мальчик; все они были такие же чёрные, как мать, только у одного на лбу светилась белая звёздочка. А ещё они оказались почти с неё размером.
Внезапно мальчик обнаружил, что сам не больше котёнка. Мать громко мяукнула и лапой подоткнула его под брюхо. Он, урча, ухватился губами за это - сладкое, млечное, с еле заметным железистым привкусом - и стал, с утробным причмокиванием, - сосать.
Впервые в жизни - живое.
Рядом возились и месили материнский живот лапами такие же, как он.
Когда он насытился, отвалился от кормящего лона и встал сначала на четвереньки, потом на руки и колени, а потом, выпрямившись во весь рост, - на ноги, перед лицом оказалась картина, может быть, зеркало, завешенное густой паутиной. Пелена колебалась, изнутри выглядывал неподвижный силуэт.
Ной в два приёма смахнул липкую пелену, сам едва в ней не заплутав.
Это не было ни картиной, ни зеркалом. То была икона Матери.
Потемневшее от времени лицо было вырезано из дерева, фигура, нарисованная маслом, держалась величаво, глаза были устремлены в невидимую точку, где и встречались с таким же тёмным взором Младенца. Личико Сына тоже выступало за пределы плоскости. Мать обняла Дитя обеими ладонями за пояс, словно неупиваемую чашу; поражали взрослые и вполне зрелые пропорции небольшого тела, в которых не чувствовалось условности старинного письма. Руки Младенца - если можно было так его назвать - были распростерты, как бы желая объять весь мир.
- Какое чудо. Ты хочешь, чтобы я забрал их отсюда?
Кошка молчала, только её дети возились и скакали вокруг.
- Мне надо оставить их здесь?
Раздалось еле слышное мурканье.
- Может статься, ты желаешь, чтобы я приходил сюда сам?
Мурканье превратилось в громкое мурлыканье,
- И молил Мать? Или не так - немо любовался её красотой и величием?
Кошка мяукнула так звонко, что мальчик... проснулся.
Хотя, собственно, он и до того не спал. Если употребить последний глагол в самом грубом смысле.
- Вот я рассказал тебе, мой Арсенио, первую главу истории, - заключил Ной.
- Это правда или иносказание?
- Не вижу особой разницы. Она есть, быть может, но куда меньшая, чем между сном и явью.
Ной помедлил:
- Ты понимаешь смысл? Мы с тобой оба приёмные дети Матери-Кошки. Но от тебя она взяла, меня напоила молоком и кровью. Ты берёшь и отдаёшь, но я, как и прежде, только беру. Я стал здоров, моё тело обросло бронёй смуглой кожи, хотя волосы не изменились. Мои мышцы налились силой. Но жажда осталась прежней - только обрела более достойную цель.
Он вздохнул.
- Ученик мой, брат мой! Ты позволишь мне испить от тебя?
Арсен молчал, но зрачки его полыхнули изнутри чистым зелёным пламенем.
Ной склонился над его запястьем и поцеловал - жарко и трепетно. Нечто изошло не из вены - из самого сердца ученика, на миг сделав его подобием учителя и возлюбленного.
А когда этот миг прервался, Арсен с усмешкой произнёс, словно бы желая развеять морок:
- Знаешь, Ной, а ведь та баранина, которую я съел благодаря твоим советам, была очень, очень старая.
И оба ото всей души рассмеялись.
3
В их с Ноем слиянии кровей было нечто настолько сокровенное, что едва расставшись, Арсен кинулся исповедоваться. Он давно приметил, что хотя внутренности Тампля представляют собой лабиринт не хуже того, что в соборе, но даже к себе в келью попасть куда труднее, чем во внутреннюю церковь, и воспользовался этим обстоятельством. Благо его духовный пастырь, добродушный с виду бернардинец по имени Томас, как раз отсиживал положенные часы в резной кабинке, закрытой со всех сторон.
Вопреки его тревогам, новичка ждало вместо покаяния - одобрение, вместо епитимьи - посвящение в тайну.
- Иди-ка ты с миром, сыне, и не сомневайся. Этого можно было ожидать от доброго брата Ноя, - сказал в заключение отец Томас. - На правах старшего попотчевал тебя фабулой, иначе говоря, басней.
- То есть это неправда?
- Нет, зачем же. Мало ли что привидится с голодухи. Но вот зачем ему понадобилось слить воедино два недуга, твой и свой собственный, того никто не может сказать. Он весьма даровит как воин и как медикус, в твоей крови бродят антидоты, сиречь противоядия от многих тяжких болезней - вот он, видимо, и решил, что укрепит себя телесно и отчасти духовно.
- Странно ставить убийцу и целителя на одну доску, - заметил Арсен, нисколько не возражая по сути вопроса.
- Солдат по призванию не убийца, но защитник. Врачу нередко приходится идти на риск и даже без затей убивать одного, вернее, одну, чтобы спасти жизнь другому. В старину говорили так. Если тот, чьё ремесло - наносить раны, должен уметь их заживлять, то и лекарь должен научиться убивать ради защиты. Вот почему брат Ной постарался заполучить оба креста - и носит их с честью.
Арсену показалось, что отец Томас чуть запинается перед словом 'брат'. 'Должно быть, мой побратим по-прежнему носит клеймо изгоя, хоть оно и приуменьшилось со времён его детства', - решил он в уме. А вслух произнёс:
- И всё едино они не равны. Медикусу то и дело приходится изобретать новые методы и материалы, совершенствовать старые и самому совершенствоваться в таких отраслях знаний, что сразу и не придёт в голову. Например, в том, как добывают руду, плавят металл и придают форму куску раскалённого стекла.
- Ты отчего-то упомянул лишь изготовление пригодных к делу вещей, - улыбнулся отец-исповедник. - А ведь всякий мастер хочет не только усовершенствовать инструментарий, но и по возможности украсить, верно? И это область не только творчества, но и искусства. Теперь скажи, что богаче всего украшено из плодов рук людских. Думаешь? Я тебе скажу: боевое оружие. Мечи, стрелы, арбалеты и новомодные... эти... пистоли и пищали. Знаешь, как говорят? Творчество лекаря коренится в несчастьях. Творчество человечества коренится в войне. Почти стихи получились, а?
- Но что было дальше с иконой? - спросил Арсен по внезапной аналогии, продолжая линию изящных искусств.
- Не с иконой, дружок. Центральная часть рельефа, который покрывал всю стену и был изваян из драгоценного морёного дуба, - ответил отец Томас. - Вот что это было. Юный простак раза два сходил туда помолиться и навестить кошачье семейство, как его выследили. К тому времени животинки, сделав своё дело, удалились в неизвестном направлении, а сам он вырос и пробуравил изрядный проход в обломках кирпича. В то время власть над крепостью только и делала, что переходила от одного ордена к другому. Нашему Ною повезло, что обнаружили его ковчег или ковчежец мы сами, а не рыцари родом с Кипра, которые к тому времени сильно заматерели в боевом варианте христианства.
- Ковчег? - повторил Арсен машинально, поняв, что воспоследует дальше.
- Заброшенный катакомбный храм на месте древней святыни. Ты помнишь историю катаров?
- Катары. "Чистые"?
- Отставь в сторону. Сами они себя так никогда не звали. Добрыми людьми, в другом переводе - богумилами, или "богу милыми". А вот враги ещё до альбигойских войн использовали это прозвище как оскорбление. Видишь ли, оно производится от латинского слова "catus" - кот, потому что, видишь ли, когда Люцифер являлся им в образе кота, они целовали его в зад. Черный козёл тогда, кажется, ещё не был взят на вооружение клеветой. К тому же доить козла, по пословице, дело бессмысленное и конфузное до крайности.
- Но брать молоко у кошки - иное дело, - тихо прибавил Арсен, чтобы не мешать Томасу. У него было чувство, что в следующий раз монах так не разоткровенничается.
- Как понимаешь, и добрые люди были как никто далеки от поклонения нечистой силе, и кошку - не кота-самца - они почитали за нечто совершенно иное. В их сознании это была Мать всего живого, как египтянка Баст, но рангом куда выше. И немного оборотень: вернее, поклонялись ей как человеку, но кошка была её священным животным, стражем и одновременно символом. А поскольку мир для Милых Богу был поделён между Светлым Властелином и Тёмным, оба они происходили от одной и той же Матери. Сама она, я говорю о женщине, изображалась двояко, в связи с ролью. Светлая Мать и Светлое Дитя, Тёмная Мать и Дитя с тёмной эбеновой кожей. Ни разу не видел её с обоими близнецами.
- Так пресвятых Матерей было не одна и не две? - спросил Арсен.
- О том и толкую. Множество: сотни и как бы не тысячи по всему кафолически-арианско-несторианскому миру. Но если светлую пару можно было приспособить вместо Мадонны и её бамбино, как говорят итальянцы, то что прикажешь делать с Тёмными? Повторюсь, добрые люди не делили мир на добрую и злую часть. Главный порок обыденного мышления - оно именно что делит всё подряд и весьма чётко. Чёрное - белое, как в шахматах. Наша ойкумена и вправду создана тёмными силами, небеса - светлыми, но ни те, ни другие и не думают серьёзно воевать. Но добрых людей за их веру почти уничтожили.
- Этим дело не кончилось, - кивнул Арсен.
- Да, кое-кто из них нашёл убежище у родственных душ. На их счастье, папа, что сидит в Риме, однажды даровал Ордену Храма привилегию принимать к себе рыцарей, отлученных от церкви за святотатство, ересь, богохульство и убийство. В общем, дело привычное: взятый на себя знак рядового крестоносца работал похоже.
Вот и получилось так, что старые тамплиеры выручили множество Добрых людей. Правда, в отличие от последних, они поклонялись не кошке, а коту по имени Бафомет, мощному чреслами и изобильному семенем. Они ведь были сильные мужи, дама им не особенно к делу пришлась. Ну а после того, как король и папа добрались до сокровенной тамплиерской тайны, сокровища, что было даровано им беглыми катарами... рыцарям Храма, оставшимся в живых, пришлось в спешном порядке заразиться проказой. И, соответственно, явиться к нам.
- Но вы говорите - храм Чёрной Матери был древний.
- Святилища - такое дело, новые стены часто возводят на месте старых, место ведь как было, так и остаётся сильным. А к тому же все мы, откуда ни приходили, вынуждены были таиться - и от инспекций, и друг от друга. Но когда случилось этакое зримое чудо...
- Тогда - что произошло?
- Произошёл Шартрский Тампль. Его построили, расчистив место вокруг подземелья и собрав камни, рассеянные по всей цитадели. Он поглотил все прежние разногласия, все прежние лачуги и стены - и вознёсся к небесам так быстро, не миновало и десятка лет, - что можно было обвинить всех лазаритов в колдовстве. Но не забывай: у нас ведь были прекрасные каменщики, кое-кто из них явился из самого Крака де Шевалье, и мастера всякой подъёмной машинерии, и сила, которая приходит с отчаянием. Exegi monumentum aere perennius Regalique situ pyramidum altius.
- Как у Горация? Памятник крепче меди и долговечнее пирамид?