Блаженную ночную тишину, царившую в Белом Тампле, разрывали три звука: скрипело гусиное перо, потрескивала стеариновая свеча и Серполет-младшая почти с яростью вылизывала своего первенца. Кошечка родилась слабенькой, но было похоже, что сможет выкарабкаться и без таких материнских усилий.
- Тебе вполне было бы под силу раздобыть новомодное пишущее устройство со стальным пером и флаконом для чернил внутри, - с ленцой заметил Ной.
- А заодно и восковую свечу, чтобы совсем уже засветиться в качестве недобитого "аристо", - рассеянно заметил Арсен.
- Шутишь? Сюда же никто не может войти. Кто шпионит за нами - упрётся в каменную стенку и решит, что перед ним скала, - возразил его собеседник. - Это всё твоё неуёмное воображение работает, Рафаэль ты наш Саббатини.
- Рафаэля Санти знаю, а этот кто таков? - снова спросил Арсен.
- Сочинитель исторических романов будущих времён.
- Ной, мне не с руки распутывать твои шарады. Дай хоть закончу писать, а пока не приставай, ладно?
"Юное дитя, до сих пор не знавшее иных отношений, кроме добрых, Мари-Шарлотта держалась на допросах и в суде с неколебимым спокойствием. Все были уверены, что у неё не может не быть сообщников и вдохновителей, но она твёрдо стояла на том, что весь замысел от начала до конца сложился в её голове. Также и орудие убийства, предъявленное суду, казалось чересчур прозаическим для женщины дворянского происхождения и слишком ловко заточенным, а сноровка, с которой она им воспользовалась, поразив жертву с одного удара, казалась такой же необыкновенной, как и хладнокровие, с каким это было сделано.
Так что следует благодарить судьбу хотя бы за то, что одним из первых революционных декретов запрещалось применение пытки при расследовании дел.
На суде произошло два события, которые были замечены немногими. Некий молодой человек приятной наружности, белокурый и голубоглазый, как сама Шарлотта, пытался пробиться вперёд и что-то высказать собранию, а, возможно, лишь увидеть подсудимую. Другой, примерно того же возраста или немного старше, затеял делать наброски свинцовым карандашом на листе бумаги, запечатлевая преступницу - довольно обычная практика. Первого звали Адам Люкс, его направили в Париж чрезвычайным депутатом Национального Конвента от города Майнца, одним из тех, кто желал присоединения этого немецкого города к Французской республике. Второго - Жан-Жак Гойер, точнее - Гауэр, то был ученик и ровесник знаменитого Жака-Луи Давида.
После вынесения приговора Шарлотту отвели в комнату, где ей предстояло дожидаться казни. Когда её спросили, каково её последнее желание (ибо тогда у судей ещё было довольно времени на учтивость), она попросила дать Гойеру возможность довести свою работу до конца.
Оставшись наедине с художником, она села на табурет, чтобы ему было удобнее найти нужный ракурс. Гойер работал и одновременно беседовал с Шарлоттой. Она была так же невозмутима, как и на суде, но заметно оживлялась, когда говорила о том скором времени, когда во Франции наступит мир. Марат для неё был средоточием зла, но мало кто мог предсказать, что после его убийства это зло вспыхнет с новой, небывалой силой. Гойер не был сторонником подобной борьбы с террором, возможно, помня исторические уроки: но он поразился тем, что у этой девушки так много мужества и решимости. Вдохновляясь исключительно возвышенными убеждениями, она совершила поступок, на который отважился бы далеко не каждый мужчина. И это в его глазах перевешивало все предполагаемые грехи.
Видимо, Шарлотта вообще не сомневалась в нравственности того, что было ею совершено. Когда в комнату вошел священник, Шарлотта посмотрела на него с удивлением и наотрез отказалась от его услуг, даже не спросив его, приносил он присягу или нет. Обычно дворяне отказывались от последней исповеди под предлогом, что священник принёс присягу правительству захватчиков, когда не должен был служить даже законному королю.
Когда художник завершил работу, Шарлотта попросила сделать с него копию поменьше и отправить её родным. "Я не знаю, сударь, как может вас отблагодарить за труды девушка, которой не оставили ничего..." - начала она. В это время в комнату в сопровождении двух приставов вошел палач, знаменитый Анри Сансон, держа в руках ножницы и красную рубашку: так наряжали в то время всех смертников. И это позволило девушке закончить фразу. Она взяла ножницы у растерявшегося палача, отрезала прядь, выбившуюся из-под чепчика, и вручила её художнику со словами: "Но возьмите это в память обо мне". Тот, пытаясь скрыть навернувшиеся на глаза слезы, благоговейно завернул ее в платок и опустил в карман. Потом Шарлотта обратилась к палачу: "Теперь ваш черед. Вам все остальные локоны". Она сама сняла чепчик, сама откинула на спину длинные каштановые волосы, а когда тяжелые пряди уже лежали на полу, попросила отдать их гражданке Ришар, тюремной привратнице, которая готовила ей еду : волосы можно было с выгодой продать постижёру, особенно если рассказать им их славную историю. Затем Шарлотта без посторонней помощи надела красную рубашку и, поправив это свое последнее одеяние, произнесла: "Одежда смерти, в которой идут в бессмертие". От её спокойного, уверенного голоса всем, кто в ту минуту находился в комнате, сделалось жутко. Когда же Сансон подошел к ней с верёвкой, чтобы связать ей руки, она попросила дозволения надеть перчатки, потому что во время ареста её так крепко скрутили, что на запястьях остались ссадины и кровоподтёки. Сансон не возражал, но в любом случае пообещал связать ее, не причинив никакой боли. Он, по его словам, наловчился это делать. Шарлотта улыбнулась и, протянув руки, сказала: "Благодарю вас. Впрочем, перчатки, кажется, у вас не приняты".
Палач Шарль Анри Сансон весьма подробно рассказывал о последних часах жизни Шарлотты Корде. Путь к гильотине от Майского дворика Консьержери до площади Республики занимал от трех четвертей часа до полутора часов - в зависимости от скопления народа на улицах. Шарлотта была одна - время, когда на гильотину станут отправлять "вязанками", или "охапками", ещё не наступило, - и Сансон предложил ей сесть на один из двух стульев в телеге, но она отказалась и ехала стоя, опираясь на борта.
Многие писали, что на всем пути осужденную сопровождали выкрики и проклятия, а за телегой, оскорбляя Шарлотту и проклиная ее за убийство Марата, размахивая руками, бежали разъяренные "фурии гильотины". Однако другие свидетели, напротив, утверждали, что "почти на всем пути следования Шарлотту Корде сопровождало почтительное молчание, и только слышен был шёпот: "Господи, как ужасно! Такая молодая и такая красивая!"
В это время разразилась сильнейшая гроза, и на Париж хлынул ливень. Грязные потоки текли по улице Сент-Оноре, отгоняя собравшихся посмотреть на казнь: всё же их осталось немало. Шарлотта совершенно промокла, и красное платье облепило ее стройную фигуру. Красный цвет платья смертницы отбрасывал розовые отблески на её лицо, отчего оно казалось образцом идеальной, почти античной красоты, недоступной и спокойной.
Именно в этот момент её полюбил - безнадёжно, с первого взгляда, - тот самый Адам Люкс, который ранее безуспешно пытался пробиться к своей судьбе.
Из-за скопления народа Шарлотту везли от дверей тюрьмы к эшафоту около двух часов. Сансон, который ехал рядом с осуждённой, ожидал заметить на её лице хоть какие-нибудь признаки малодушия, которые привык замечать у других, но девушка была невозмутима. В ответ на его замечание о том, что дорога оказалась слишком долгой, Шарлотта задумчиво произнесла: "Какая разница, мы же всё равно доедем до места. Да мне и не скучно - я до этого никогда не была в Париже".
Выехали на площадь Революции, где совершались тогда казни. Сансон встал, чтобы закрыть своим телом гильотину. Но девушка, заметив манёвр, спокойно сказала: "Не надо. Мне любопытно посмотреть на это сооружение, ведь я никогда не видела ничего подобного!" Когда телега подъехала к подножию эшафота, стрелки часов показывали семь. Пока солдаты оттесняли толпу, создавая преграду между зрителями и эшафотом, Шарлотта вышла из телеги и уверенным шагом поднялась на помост. Внизу со всех сторон колыхалось бескрайнее людское море, из волн которого на неё был устремлён исполненный восторженного обожания взгляд Люкса. Сансону и зрителям, стоявшим ближе, показалось, что Шарлотта хочет что-то сказать. Но тут к ней подскочил один из помощников палача и резко сдернул с груди косынку, которую ей позволили сохранить ради того, чтобы прикрыть плечи. Порозовев от смущения, Шарлотта буквально бросилась на роковую доску, и подручные палача немедленно привязали её. Приготовления к казни заняли так мало времени, что Сансон не успел занять обычное место возле гильотины. Не желая продлевать страдания мужественной женщины, он сделал знак помощнику, и тот привёл механизм в действие. Голова Шарлотты Корде скатилась в корзину палача.
Но это не было концом - всё только начиналось.
Стоическое поведение Шарлотты в последние минуты жизни потрясло собравшихся на площади зрителей.
Её спокойствие, её желание подвести черту под всеми, даже самыми ничтожными делами, дабы никакие мелкие обиды не запятнали ее белоснежную тогу героини, вызывали трепет и восхищение. "Если бы ее предок Корнель в часы вдохновения написал для неё роль, превосходящую величием все его творения, он при всём своем гении не мог бы придумать таких речей и жестов, какие она почерпнула в своем характере, в своей природе", - писал один из свидетелей её смерти.
Оно потрясло Сансона, который вспоминал, что только однажды наблюдал такое мужество и спокойствие духа - у юного шевалье де ла Барра, которого казнили за святотатство и который принял удар меча стоя.
Но более всего красота и мужество Шарлотты потрясли Адама Люкса.
Теперь время рассказать о нём подробнее. Он был молод и красив, но мало приспособлен к суровой жизни. Обладая большими способностями к медицине, Адам получил в городе Майнце степень доктора философии и медицины, однако основной своей специальностью заниматься так и не стал, поскольку не мог преодолеть отвращение к анатомическим исследованиям.
Тем, кто в тот памятный вечер 17 июля видел Шарлотту, навсегда запомнилось выражение ее прекрасных глаз, ясных и лучезарных, спокойно взиравших на бушевавшую толпу. "Бессмертие сияло в ее глазах; на лице ее отражались благородная ясность, спокойствие добродетели и сострадание к проклинавшему её народу", - писали современники. "Прекрасные очи её говорили о душе столь же нежной, сколь мужественной; очи чудные, способные растрогать скалы!.. Взор ангела, проникший в моё сердце и взволновавший его неведомым дотоле чувством, которое изгладится лишь с последним моим вздохом", - писал Адам.
История его появления и пребывания в Париже такова. Когда жирондисты прибыли в Майнц, Люкс сделался пылким их сторонником и последовал за ними в столицу Франции с далеко идущими намерениями. Когда они потерпели поражение и их изгнали из Конвента, Люкс выпустил "Обращение" в их защиту, завершив его, как и подобает истинному республиканцу, заявлением о своей готовности умереть от руки монтаньяров: "После того, что я сейчас написал, вы, без сомнения, удостоите меня вашей тюрьмы и вашей гильотины, но я готов встретиться с ними лицом к лицу". Душевное смятение Люкса после поражения Жиронды было настолько велико, что он действительно приготовился умереть, чтобы таким образом выразить протест против надвигавшейся диктатуры, и лишь ждал своего часа.
И час настал. Газеты сообщили о гибели ненавистного Марата, убитого дворянкой по имени Шарлотта Корде.
Все чаяния Адама сошлись в этой хрупкой и непреклонной девушке: она казалась ему воплощением жизни во имя одной Свободы и героической смерти. Его отвращение в жизни под пятой анархии и одновременно тирании, его тяга к ненапрасной смерти, преклонение перед возвышенным и восхищение перед той, что в этот миг показалась ему единственным существом, достойным любви. Но существом, недосягаемым в этой жизни.
Возможно, Шарлотта бросила на него беглый взгляд. Возможно, хватило и меньшего. Но Адам Люкс при виде подобного зрелища буквально оцепенел. Долго он не мог произнести ни слова; словно заворожённый, он снял шляпу и взмахнул ею, выражая этим глубокое почтение к подвигу юной красавицы. Тогда он не думал о том, что подобный жест может стать для него роковым; но, возможно, позже понял - и обрадовался.
Прошла неделя после казни Шарлотты, и Люкса арестовали. У него, впрочем, было множество друзей, которые хлопотали о нем, и реальный способ избежать смертной казни: для этого Адаму следовало всего лишь публично отказаться от написанного им манифеста. (Но не от поклона, которого никто якобы не заметил.)
Тем не менее, в ответ на подобное предложение Адам лишь презрительно усмехнулся. Помощь друзей он немедленно отверг, заявив, что хочет только одного: как можно скорее последовать за девушкой, которая зажгла в его душе такую страстную и неистребимую любовь. Порочный мир, окружавший Люкса, сделался для него теперь ещё более невыносимым, но теперь впереди брезжил выход, яркий и блистательный, как звезда.
Друзья всё же попытались защитить Люкса, получив от авторитетного врача заключение о его сумасшествии: Шарлотта в этом контексте выглядела почти что ведьмой и чародейкой былых веков. Он возмутился и написал прямо из тюрьмы Ла Форс, где пребывал, новое заявление. Содержание его вкратце было таково: сама революционная эпоха настолько и несомненно безумна, что единственные здравомыслящие люди в ней - Шарлотта Корде и он сам.
После этого судьба обоих могла быть только одной и той же.
В Ла Форсе Адама Люкса продержали три месяца, боясь казнить чрезвычайного депутата другой страны. После этого суд все-таки состоялся. Подсудимый казался тем, кто его видел, возбуждённым и прямо светящимся от радости. Он говорил, что с радостью ждет избавления от ужасов своего времени, что не боится гильотины, которая раньше представлялась ему позорным орудием казни. Теперь же, говорил молодой человек, об этом не может быть и речи, ибо кровь мученицы во имя торжества идеи свободы смыла с неё бесчестье.
Люкс был приговорен к смерти и встретил это известие восторженно. Он благодарил судей за подобное решение буквально со слезами счастья на глазах.
Казнь молодого человека, по-прежнему влюблённого, но теперь и абсолютно счастливого, состоялась в тот же день - правосудие тех лет не медлило. Говорили, что он легко спрыгнул с повозки смертников и быстрым шагом подошел к гильотине - так легко и радостно, словно это был брачный алтарь. Посмотрел на толпу сияющими глазами и сказал: "Я безумно счастлив. Умереть за Шарлотту - это венец того, что я мог пожелать от жизни".
Уже взойдя на эшафот, Адам Люкс тихо осведомился у палача, тот ли это инструмент, который обезглавил его обожаемую Шарлотту. Получив уверение, что да, только нож пришлось сменить, потому что сильно затупился от работы, он громко воскликнул: "Шарлотта, прости меня, если мужество изменит мне и я окажусь недостойным тебя. Как бы мне хотелось быть таким же смелым, как и ты в последние минуты жизни! Конечно, ты навсегда останешься выше меня, но ведь это истина: всем известно, что любимый возносится любящим на пьедестал, а потому он всегда выше. Ты недостижима, и я горжусь этим".
Однако мужество не покинуло его. Он умер с именем своей возлюбленной на устах, и его губы ещё шевелились, когда тело было уже мертво".
- О боги и богини, которых отрицают в этой стране! - воскликнул Ной. - Что за напыщенность! Право, он нарастает от строки к строке. И разве уста и губы - не одно и то же?
- Но согласись: именно пафосное разворачивание событий и пафосное их завершение доказывают, что я был прав.
- Ну и был, подумаешь. Мне одной капли крови хватило, чтобы увериться и принять меры, а ты заставил меня наблюдать священное безумие рыцаря, который отыскал свою Принцессу Грёзу на гильотине.
- Но ведь это добавило ещё один признак из главнейших. Предполагаемое долголетие твоей истинной женщины насильственно подкосили, мужа и детей она, возможно, не завела исключительно по молодости...
- Какая там молодость! - вспыхнул Арсен. - Вдова бедняги Лавуазье вышла за него четырнадцати лет, и её пришлось отвоёвывать от целой своры высокородных подонков, ибо малость засиделась в невестах. Умница, с первого дня взяла все научные дела мужа в свои руки, переводила, переписывала, снабжала его труды иллюстрациями... Сделала из него человека, которому жить бы ещё да жить, - продолжил он угасшим голосом.
- Стало быть, двадцать пять лет, по-твоему, перестарок.
- По-моему - да.
. То-то ты её в котёночка превратил. Чтобы омолодить. Напоил нашу вампирскую кису её алой жидкостью, та и забеременела от следующего же акта любви с инфернальным котом. Ловко у тебя получилось!
- Я же медик, - пояснил Арсен, словно этот факт что-либо объяснял. - И неплохо вник в твою заумную генетику. Девочка-перверт сохранит, как я надеюсь, все душевные и умственные способности покойной Шарлотты, её гордость, любознательность, открытость жизни, - но не память и конкретные понятия: идейных убийц нам тут не хватало.
- Кошечка-аристо, значит, - медленно проговорил Ной. - Стоило бы тебе малость поберечься с твоим антропоморфизмом. Читал заметку в "Старом Кордельере"? Восемнадцатилетняя дочь маркиза Эрвэ де Фодоа написала: "Моя собака ощенилась тремя маленькими республиканцами". Во времена моего детства таких метисов звали дворянами или дворнягами. Во времена республики можно было бы счесть слова юной маркизы остроумной шуткой. Однако они дали основание привлечь к суду саму девицу, её отца и тётку, госпожу де Борепэр. Все трое были казнены двадцать пятого мессидора второго года революции, если перевести на человеческий язык, то тринадцатого июля тысяча семьсот девяносто четвёртого года, без жалости к старости, уважения к добродетели и сострадания к юности. Что скажешь на это?
- Что этот год последний, - сказал Арсен веско. Выровнял листы, уложил в подобие плоского кулька - так он сохранял написанное от досужего прочтения - завернул верхний, свободный край, накапал горячего сургуча с палочки и припечатал своим изумрудом.
8
Всё это время Тёмный Тампль, брошенный нашими друзьями ещё во времена Несравненной Нинон, стоял мёртвым и чудовищным придатком былого. Ушло всё величие: люди не нашли ничего лучшего, как превратить его в темницу наподобие многих других замков. К тому же он служил последним пристанищем королевской четы почти вплоть до казни, в нём томились малые дети Марии-Антуанетты, которым никто не вменял никакой вины: дочь, которая осталась жива, и как-то уж очень тихо погибший сын.
То был неплохой материал для спекуляций: поэтому дочь, семнадцатилетнюю Мари-Терезу, в тысяча семьсот девяносто пятом году выменяли на сановитых французских военнопленных. Бывшая узница или пленница только через несколько месяцев осознала полноту своего сиротства.
То же на свой лад происходило со страной. Наступило время так называемой Директории, которая весело подводила итоги разгулу и возводила на опустевший трон новых временщиков.
Ной нередко говорил другу:
- Ты солидно их припечатал: Робеспьер со своей шайкой не протянули и двух лет. И к тому же не сумели под конец проявить какую-никакую силу духа, в отличие от большинства своих жертв. Ты ведь помнишь того типа, который предлагал устраивать всем "аристо" кровопускание перед казнью, чтобы не смели держаться так заносчиво?
- Ещё бы, - Арсен облизнул губы с лёгкой нервностью. - Противный тип оказался.
- А теперь оставшиеся в живых роялисты вовсю паломничают к местам заточения неправедно казнённых, особенно к Тамплю.
- Знаю.
- И носят костюм, совершенно невозможный с точки зрения геральдики и символики.
- Мы, когда выходим прогуляться по корестностям, - тоже, - улыбнулся Арсен.
Оба имели в виду так называемые "балы жертв", куда приходили, напротив, все уцелевшие. Необходимо было лишь доказать, что в твоём роду кого-нибудь обезглавили "национальной бритвой", - а это не составляло особого труда. Красная лента на шейке дивной дамы имитировала след от лезвия, резкие кивки элегантно растрёпанных кавалеров изображали падение головы с плеч. Подобные вечеринки нередко проходили на кладбищах, как правило поздно вечером или ночью при полной луне, что наша пара любовников могла только приветствовать.
Днём эта золотая молодёжь, насквозь продушенная старорежимным мускусом, за что всех их прозвали мюскаденами или, что почти то же, мускусными крысами, прогуливалась по бульвару имени Бастилии, разнесенной по камешку, и прочим значимым местам.
Юношей отличала косичка или, напротив, коротко стриженный затылок и 《собачьи уши》 - две широких пряди, падающие по бокам причёски. В ухе болталось огромное кольцо, на носу сияли очки или лорнет с длиннейшей ручкой.
Зелёный редингот цвета графа Артуа, ближайшего претендента на престол, с семью перламутровыми пуговицами по счёту лет, проведенных королём-ребёнком в заточении, чёрные траурные отвороты в честь казнённого Людовика, белый галстук, окутывающий шею до подбородка, кюлоты, узконосые туфли составляли, а суковатая палка с залитым в неё свинцом довершала облик щёголя. К тому же мюскадены грассировали из ненависти к чистому "р", с которого начинались слова "революция" и "Робеспьер" (А во втором случае и кончалось) - это было такой меткой, которую нельзя было потерять, в отличие от какой-нибудь мелкой детали костюма. В целом то были крепкие парни, неплохо владеющие главным аргументом уличных боёв и склонные пускать его в дело при виде любого санкюлота. Подружки их, великолепные мервейёзы, могли чувствовать себя как за каменной стеной. Однако дамы, напротив, напоказ выставляли свою хрупкость и возвышенные чувства: они подражали античности. Полупрозрачные муслиновые платья с подбором под грудью и струящимися складками, сандалии из ремешков, короткие подвитые волосы, широкая шляпа, иногда чепчик с оборкой - напоминание об античном героизме незабвенной Шарлотты.
- Мне всё это напоминает "мускусных кавалеров" и "мускусных дамочек" века этак шестнадцатого-семнадцатого, - поделился своими впечатлениями Арсен. - Тогда эта незабываемая вонь означала пристрастие к наркотику у мужчины и желание выкинуть у женщины. Эту дрянь курили, как помнишь.
- А я читаю по пуговицам, - отозвался Ной. - Семь лет по перламутру, но иногда семнадцать по стальным гранёным. Луи Семнадцатый обрисован куда более явно и вызывающе, чем в первом случае Но меня фраппирует - почему никто из этих бойцов ничего тогда не сделал, чтобы помочь мальчику?
- Потому что это уже сделали мы с тобой и одна чудная мервейёза, подружка великолепной Терезы Тальен и, возможно, любовника самой Тальен, некоего Поля де Барраса, теперешнего всевластного диктатора. Тройственный союз. Так что возмущайся, возмущайся погромче, - фыркнул Арсен.
Дело, о котором они таким образом умалчивали, было такое.
На одной из вечеринок, где, по словам мадам де Гонкур, "прелестная Тальен примиряла женщин с революцией, мужчин с модой, буржуа с Республикой, Францию с велением сердца" и где они с Ноем были привычными гостями, к Арсену подошла её лучшая подруга Мари-Роз Жозефа Богарне. Он был несколько удивлён её смущённым видом: обеих дам он почитал как великолепных куртизанок, рангом, разумеется, много ниже, чем Нинон де Ланкло. Обе сидели в одной из бордоских тюрем, как вдовы казнённых реакционеров, ожидая аналогичной участи. Тогда Тереза послала своему любовнику из числа якобинцев, Тальену, записку следующего рода: "Я умираю оттого, что принадлежу трусу"'.
Ход оказался блистательным. Он не только поспособствовал освобождению обеих дам, но сильно приблизил конец диктатуры. Тереза получила свободу, Тальен - Терезу в жёны, а республика - Термидор.
Тем не менее, "Термидорианская Мадонна" и её лучшая приятельница были, несмотря на свою яркость, лишь бледными копиями идеального типа. Вряд ли они проявили бы спокойствие перед лицом смерти, как Шарлотта; в царственном безразличии к деторождению их тоже нельзя было упрекнуть; мужчины явно были для них лишь средством достигнуть высот, но до того, чтобы сохранить их дружбу после разрыва, не снисходили ни одна, ни другая. Или у них это попросту не получалось.
Тем менее им была свойственна магия, позволяющая овладевать помыслами желанного (и нежеланного) мужчины всецело. Иначе зачем обе красавицы захаживали к небезызвестной Мари Ленорман?
- Я мельком видела вас в гадательном салоне Мари, - начала Жозефа.
Разумеется, Арсен был знаком со знаменитой прорицательницей, но шапочно: встретив на улице, слегка приподнимал свой цилиндр.
- Мы с ней не особенно близки, - заметил он, рискуя ввергнуть даму в ещё большее замешательство. - Быть может, она показала вам меня в одном из своих зеркал?
- Провидица использует иные способы, - ответила она, - раскладывает карты и читает их по своего рода наитию. Именно так она предсказала нам с моей Терезой блистательные браки, причём указала, что мой будет бездетен и это погубит его, а позже моего сердечного избранника. Единственное средство поправить дело - спасти от смерти одного ребёнка, в чьей судьбе я принимаю горячее участие.
Ловко, подумал Арсен. И не будь я так учтив от природы, милая дама не дала бы мне и слова поперёк вставить.
- Этот мальчик - юный король? - спросил она, когда излияние прекратилось.
- Да. Как вы угадали?
- Я не соперник ни девице Ленорман, ни графу Сен-Жермену, которого вы, скорее всего, не знавали.
(И про которого, добавил Арсен мысленно, ходили слухи, что он практически вечен - по той же причине, что и они с Ноем. Только насчёт графа сплетничали, а по поводу их двоих не догадывались. По крайней мере - подавляющее большинство.)
- ...Однако ваша головная лента украшена семнадцатью белыми розами, ни больше, ни меньше. И вы - самая элегантная и властная из мервейёз.
Вот такой я молодец, похвалил себя Арсен. Намекнул, что я-то сам графа помню, угадал пол дитяти, с нечеловеческой скоростью пересчитал роялистские цветочки, польстил ото всей души, если она у меня имеется... И по сути не совершил ничего свыше простых человеческих способностей.
- О. Так я могу быть с вами искренней?
- Вы уже искренни настолько, что нашу беседу стоило бы продолжить в другом месте.
Он имел в виду - в Белом Тампле, куда редкие посетительницы попадают с крепко завязанными глазами и не далее прихожей, на английский манер именуемой холлом. Она поняла - в уютном особнячке, который снял для неё виконт де Баррас. И, пожалуй, оба подразумевали постель.
Отводить глаза как дамам, так и Ною Арсен приловчился.
"Грандиозная женщина, - говорил он себе, когда по крайней мере один из них получил ожидаемое. - Недаром про её лучшую подругу мадам Тальен сплетничают, что она не выпускает любовника из спальни по пять-шесть часов кряду. Жаль, что я не могу отдаться процессу всем телом".
Вслух же произнёс:
- Теперь можете открыть тайну, никто в этих стенах не подслушает, а подслушав - не выдаст.
- Собственно, никакого секрета из этого не делают. Наш диктатор держит юного короля в роли марионетки, - одна рука Мари-Жозефы машинально скользили по его нагой груди, пальцы другой почёсывали мягкий подбородок Фелимора. - Может быть, козыря в игре, которую затеял не один Баррас. Трон под нашим диктатором последнее время заметно шатается, но если ему повезёт спрятаться за легитимным монархом, не достигшим совершеннолетия, то можно будет изобразить попечительство, регентство... в общем, там придумается.
- Но для этих целей мальчик должен быть здоров и в полном рассудке.
- Хотя бы жив. - Арсена поразила горечь её интонации. - А юный король болен, несчастен и оттого сильно замкнулся в себе.
- Вы полагаете, я так вот сразу приду на зов. Полный неопределённости и, между прочим, грозящий нешуточным риском. - Его руки ласково массировали ей грудь, успокаивая сердце. - Если бы Шарля-Луи не стерегли так бдительно... и было бы несколько больше времени...
- Вот видите? Вы начали рассуждать, значит, склонны согласиться.
- Не спорю. Но и не соглашаюсь.
- Пройти туда будет легко. Баррас собирает медицинскую комиссию, которая должна дать заключение. Если я предложу вас, мне не откажут. Известно, что вы принадлежите к кружку верных, кроме того, вам удалось излечить меня от чёрной меланхолии, а Терезу - от заноса матки. Можно выбрать для аборта несколько более обтекаемые выражения.
- Когда я делал такое, по-вашему?
- Модные пилюли из смеси душицы, петрушки, пижмы и гвоздики. На раннем сроке.
- Надо же, а я и не знал.
Она тихо рассмеялась:
- В общем, уж это дело считайте решённым.
- Повторяю; если я соглашусь. Быть может, вы не в курсе, что я специалист по массовым поражениям. (Что я несу, спохватился он. Второй шевалье ла Сангр.)
Нагая Мари-Жозефа приподнялась на локте, натягивая на себя батистовую простынь, и властно проговорила:
- Ваше дело будет войти вместе со всеми и посмотреть. Может быть, подписать медицинское заключение, оно ровным счётом ничего не будет значить. Остальное - на ваш личный выбор.
9
"А я вовсе и не подслушивал, само в уши лезло, - сказал Фелимор, подставляя Арсену бархатно-круглую башку и слегка покачиваясь от удовольствия, "словно кукла-неваляшка", снова Ной выдумывает термины, решил тот. - И пришло мне на ум, что в древности кошкам поручали хранить души праведников. Сиамские коллеги рассказывали. Вам с Ноу-Мау следовало бы подкрашивать волосы хной, она входит в моду, или полоскать в настое ромашки, на худой конец, луковой шелухи. Венецианское золото, белокурая бестия и так далее. Пудреные причёски а-ля Робеспьер, конечно, напоминают о гильотине, но не в ту сторону, в какую надо".
- Не шуми в моём уме, дай поразмыслить, - с лёгким недовольством ответил Арсен. - Между прочим, твой мысленный парле франсэ куда как далёк от логики и связности. Плюс очень странные аллюзии.
... Предписание гражданину Монфриньёзу, практикующему врачу, пользующемуся безоговорочным доверием Директории, было получено буквально через день после пылкого тет-а тета, и уже не следующее утро Арсен вместе с пожилым и авторитетным доктором Дессо и молодым Пеллетаном, из числа "недобитых" якобинцев, стоял у ворот "внешнего" Тампля.
"Представители всех трёх общественных групп", - внутренне усмехнулся Арсен.
Когда их ввели в мрачные стены, откуда уже давно и надёжно выветрились призраки давней святости, и отворили две двери: прихожей для стражи (где уже чувствовалось характерное зловоние) и камеры, в которой содержали маленького узника, непривычные медики отшатнулись.
Арсен устоял: последняя большая вспышка чумы пахла если и лучше, то ненамного. Однако от резкого аммиачного запаха слезились глаза и спирало дыхание даже у него. На полу и стенах виднелись характерные бурые потёки - остатки еды, которую просовывали через окошко с заслонкой, находящееся в нижней части двери, невозбранно смешивались с экскрементами, в одной из брошенных мисок копошилась крыса, которой были явно безразличны посетители, другие посудины были использованы в качестве ночных ваз. Луи-Шарль, скрючившись, лежал на кровати гораздо меньше себя размером и даже не поднял опухших век. В тряпье, покрывавшем его словно некий полусгнивший кокон, еле угадывались простыни, одеяло и одежда.
- Господа, - процедил сквозь зубы Арсен, - будьте так добры распорядиться убрать в комнате. Судя по тому, как и чем тут разбрасываются, у надзирателей запасено очень много посуды и крайне мало постельных принадлежностей. А мы с Шарлем-Луи совершим небольшую прогулку.
Он сам удивился тому, как легко оказалось проявить властность и с какой готовностью ему подчинились. Очевидно, оба его сотоварища сами были не прочь удалиться на неопределённое время, хотя лекарский инстинкт повелевал им остаться и осмотреть пациента.
- Мальчишка-то наполовину идиот, и без консилиумов ясно, - проговорил Пеллетан с грубоватым добродушием. - А обстановка и так терпимая. Мне самому приходилось сидеть в тюряге безвылазно.
- Чистить здесь придётся долго, - заметил Дессо, прижимая к носу белоснежный белый платок.
- Если вчерне и скребком - то не особенно, - утешил его Арсен. - Думаю, надо вам и гражданину Пеллетану договориться с консьержем о том, чтобы получить лёгкий завтрак... гм, обед. Кстати и проверите, чем кормят заложника.
Сам взял Шарля в охапку и вынес в первую комнату, а оттуда в коридор. Тот был лёгок, пылал лихорадочным жаром, но нести его, несмотря на источаемое кожей зловоние, оказалось почти приятно. "Злостная форма золотухи, перешедшая в чахотку суставов, - торопливо диагностировал Арсен. - Это у Бурбонов фамильное, на фоне того они и умирают, от чёрной ли оспы, перелома или гангрены. Однако слышится и лёгкая нота чего-то цветочного..."
С лестницы, ведущей во внутренний двор, повеяло сквозняком, и он вспомнил, что наверху должна быть смотровая площадка. Если там кто-нибудь ошивается, спугнуть его нет особых проблем.
Но никого не было. Арсен положил свою ношу на пол - тот был уже нагрет восходящим солнцем - и присел тут же.
- Красивая дама, от которой пахнет розами, говорила о человеке с кольцом, что постарается его добыть, - пробормотал Шарль.
- Какое кольцо? - спросил Арскен, снимая с себя сюртук и накрывая мальчика.
- Серое, платиновое. Изумруд повёрнут к ладони. Это вы, да?
- Каждый из нас на такой вопрос имеет право ответить "это я". Лучше скажи, какая дама.
- Мари-Роз-Жозефа, - с усилием ответил Шарль. - Я запомнил имя, потому что обожаю розы, любил их выращивать - а она сама была как они. Ещё она говорила, что господин Максимилиан Робеспьер сватался к моей сестре. Я думаю, она тоже здесь, но друг к другу нас не пускают. Господин в белом парике глядел в верхнее окошко, а потом его заделали. Назвал меня юным величеством, но очень тихо и плохим голосом. Его нет?
- Да, ему отрубили голову. Это был лжец.
- Жаль его, он умер виновным. Он хотел продать нас с Терезой обоих ради своей власти и не успел, - довольно чётко произнёс мальчик. - Но папа и мама казнили не потому, что они лгали.
- Поправка принимается, - ответил Арсен. "А ведь если Жозефа Богарне взаправду была в этой клоаке и смотрела на Шарля не через то отверстие в двери, которое уже заделали, а вблизи - то она во много раз лучше, чем говорят о ней сплетни".
Шарль приподнял голову, но сейчас же со стоном опустил. "Так дальше нельзя продолжать беседу", - подумал Арсен и вынул из кармана рубахи пузырёк с пилюлями. Их он приловчился замешивать из своей крови вместе с кровью Ноя, иногда добавляя семя. Лекарство действовало не очень эффективно, зато было куда более удобным и много менее пафосным в употреблении, чем сырая влага. Всякий раз открывать себе вены казалось Арсену чересчур.
- Вот, проглоти одну и вторую, только по очереди, - попросил он.
- Спасибо, - вежливо поблагодарил Шарль.
И почти сразу:
- Вы уже понимаете, что я вам хочу сказать, великий мсьё Франции?
- Нет, сир, - сильно опешив, ответил Арсен.
Слишком неожиданным оказалось титулование, обозначившее в нём некоронованного владыку страны... или её палача.
- Вы поступили благородно и учтиво, обратившись ко мне как к королю, - ответил Шарль, - но я не он, хотя после смерти папа моя мама стала передо мной на колени. Меня могли бы короновать в Шартре, в Реймсе и, как я думаю, даже в Тампле, будь тогда иные обстоятельства.
"Ребёнок в самом деле обезумел от страданий, как говорили мои коллеги? Нет, этим нисколько не пахнет. В его возрасте и сохранившие рассудок не говорят так связно".
А Шарль продолжал:
- Прекрасная мадам Богарне знала и любила некрасивую жену последнего из Ришельё, а через неё - и самого маркиза. Он теперь за границей, ему помогли спастись. Найдите его, как сможете.
Теперь наклонитесь поближе. Не надо, чтобы и ветер нас подслушивал.
Род Ришельё издавна был хранителем тех, кто царит. Но истинный король царит не управляя. Он просто есть, суть, существует. А вокруг него создаётся гармония. Создавалась. Точно не знаю, потому что благоуханная мадам торопилась, говорила с чужих слов и была полна ко мне простой жалости.
Я прилежно учил историю. После Меровингов приходилось подгонять владык под высокий образец с помощью сложной церемонии, но она помогала лишь отчасти. Очень мало. Эти владыки вынуждены были управлять твёрдой рукой, чтобы оправдать свою жизнь. Но истинно древняя кровь королей - не в них, даже не в Меровее и потомках. Не в Христе - мне велено выговорить это кощунство. Она течёт как бы помимо рода человеческого и проявляется от случая к случаю. Мы с вами кровные братья по рубиновой капле, упавшей с ногтя, а не потому, что я семнадцатый номер. Умеют они присваивать номера всему, что их окружает... Ох, я снова путаюсь. Можно третью таблетку?
- Вы умрёте от неё, сир.
- Я и так умру - уже умер. И хочу как можно скорее увидеть мама и папа на небе - иногда я слышу, как они поют.
Шарль взял пилюлю в губы, сглотнул и продолжил:
- Так вот. Этому роду несколько веков подряд приходилось оберегать не человека, но изумруд. Может быть, ещё с сына мельничихи Пилы. И его потомки чувствуют тех, кто старый человек... не человек даже... или новый, не знаю, как сказать точнее. Кому надо отдать изумруд Понтия Пилата. Они нашли.
"И это я? - хотелось спросить Арсену. - Я - прокуратор, великий префект всей Франции перед лицом всего мира? Или прокураторами зовут хранителей? Какой-то путаный миф получается".
- Всё, - прошептал юный король, - несите меня обратно.
- Погодите. Я вас вконец угробил, хотя обещал спасти.
- Вот чего... не надо.
- Понимаю. Я и не могу сделать так, чтобы вы в скором времени не умерли; однако не бойтесь никакого исхода. Все умирают, и ничто на самом деле не подвластно гибели. Сейчас я возьму от вас каплю или десяток - не пугайтесь, это не больно.
Арсен вытряхнул содержимое флакона прямо в карман, отпил из шейной вены Шарля и плотно закупорил частицу его крови.
- Теперь, думаю, всё будет в порядке. Хотя бы эти дни вы проведёте в относительной чистоте и сытости.
- А потом я увижу всех моих милых, - пробормотал тот, снова впадая в полубеспамятство.
Когда Арсен и Луи-Шарль вернулись в камеру, там вовсю шла работа, но мальчику она никак не могла помешать.
Спустя несколько дней умершего короля подвергли анатомированию, чтобы выяснить причину болезни. Пеллетан с какой-то стати взял себе (и утаил) его сердце - так предусматривал давний ритуал королевских похорон. Также он был шокирован от вида многочисленных синяков, рубцов и еле заживших ран, проступивших на худеньком теле страдальца. Именно с этого момента Пеллетан перестал быть якобинцем и сделался роялистом. Доктор Николя Джонруа, прозектор, приглашённый взамен Арсена, который почёл за лучшее отговориться болезнью, сделал интереснейшее замечание: "За сорок лет практики я никогда не видел у ребенка этих лет столь развитого мозга; думаю, что из мальчика вырос бы человек выдающихся умственных качеств".
- Ну и что? - проговорил Ной, выслушав историю. - Получается, что в жилах нашего будущего питомца течёт малая толика Меровея. Не особенное диво: прихоти генетики неисчислимы. Меня куда больше волнует состояние юного Фелимора, которому досталось полсклянки человеческой крови, и юной Газетт, которая с другой порции того же эликсира должна будет выносить и выродить венценосного котёночка. И твоё собственное состояние. Только я обрадовался, что твои гнойные прыщи заживают без следа, как вон оно, снова выскочило по всему телу.
- Пройдёт, как всегда проходило, - отмахнулся Арсен. - Я думаю, что делать с мадам невестой генерала Бонапарта. Я ей почти что обещал вылечить её протеже.
- Знаю-знаю. Просёк вашу небольшую секс-интрижку и не спущу. А ты скажи правду. Изобрази из себя новоиспечённого мэтра Нострадамуса. Ленорман посулила Жозефе корону императрицы - а ты пообещаешь, что в некоем другом времени и другой стране у них с Наполеоном будет много ребятишек, он реально завоюет для них империю, подобной которой не было со времён Македонца, Рима и Великороссии, поставит своих отпрысков и потомков над всеми её провинциями... И настанет тотальная глобализация мира.
- А что такое глобализация? - спросил его друг, уже привыкший к тому, как изъясняется Ной.
- Сам авось испытаешь на опыте. Сейчас же скажи ей, что "маленький капрал" будет её любить и безо всяких там детей, любовью, какую редко встретишь в нашем мерзостном мире. Юный же король дождётся своего часа: в тысяча восемьсот семнадцатом, тысяча девятьсот семнадцатом или вообще в ином тысячелетии. Причём, судя по приметам, в России-маме.
- Откуда ты взял?
- Ну, знаешь, надо "Центурии" было внимательнее читать. "Ребенок-мессия родится в стране, где холодные леса и полные малахитом горы. Когда повзрослеет, его разуму покорятся все страны".
Ной рассмеялся, захлопнул тяжёлый переплёт и пылко притянул к себе Арсена.