Как-то однажды в мае разразился сильнейший дождь, и все прохожие, что прохаживались на свежем воздухе насчет себе подобных, стали срочно искать себе крышу. Лишь один человек под дырявым зонтиком брел себе неторопливо, не изменяя шага и не вбирая голову в плечи, как черепаха, а вода щедро и беспрепятственно струилась по его длинным волосам, стекая с их концов на лицо и плечи.
- Что же ты? - кричали ему со всех сторон. - Беги с нами.
- Стоит ли так спешить, уважаемые? - говорил он, посмеиваясь. - Разве кругом не такой же дождь, как здесь и теперь?
Его не понимали и, смеясь, показывали на него пальцем.
Дождь тем временем оборотился ливнем. Деревья суетились листвой, как болтливые кумушки, побитая трава приникла к земле, а тяжелые струи хлестали по земле, как цепом, и обмолачивали людей, словно снопы на току. Хорошо еще, что большая часть людей уже попряталась - местные разбежались по домам и семьям, чужаки сгрудились под карнизами и навесами, боязливо поглядывая на взбухшее серое небо. А наш путник всё брел и брел куда-то без видимой цели, меся дряхлыми подошвами своих башмаков обочину раскисшей дороги и обходя стороной самые безнадежные лужи, и капли весело барабанили по остову его зонта.
- Смотри, размокнешь, точно бублик в кипятке! - кричали ему вслед.
- А мне по фигу: размокну, так мягче стану, - отзывался он. - Все в мире дождь; всё, как и он, приходит невесть откуда и снова уходит непонятно куда.
Так он шел и даже напевал себе под нос какую-то незатейливую мелодийку.
В другой раз, поздним летом, его вместе с другими захватил ураган. Пыль клубами неслась по середине улицы, горделивые тополя и старые, коренастые березы ломались пополам, как простые щепки, с крыши срывало железный лист, со стен - фанерные щиты объявлений, и они скакали по мостовой, будто гигантские лягушки. Даже кресты с иных церквей сронило наземь со страшным грохотом и переполохом. Всех живущих уже давно разогнало по более-менее тихим углам; однако те, кто ж таки высовывал из задернутых гардин свой робкий нос, божились, что своими очами видели нашего неизбывного странника. Он будто бы пролетал по улице верхом на жёлтом смерчике, похожем на песчаную змею, и драный зонтик был ему вместо руля и ветрил сразу.
- Хоть за столб уцепись, - пытались они крикнуть ему сквозь стекло и плотную ткань. - Ветер такой, что и убить тебя ему недолго!
- А мне по фигу, - отмахивался он на лету. - Во всем мире нынче ветер; но страшен он лишь тем великим, чья голова в облаках, а корни в земле. Я же - мелкая пушинка, крылатое семечко: в какую землю уронят, в той и прорасту.
Вынесло его из города в поле, а в поле ветру уже не стало обо что ударить человека и ударив - погубить; только и мог он, что нести путника по своей воле-прихоти. Но велика ли цена такой воле, если тот, кто испытывает её на себе, упрямо не желает ответить на вызов?
В третий раз, когда на дворе стояла уже настоящая зима, разразилась нешуточная вьюга. День сравнялся с ночью, вечер - с утром. С кровель рвались кверху белые рукава, взлетали заполошно кверху, сугробы кипели морской пеной, над ними роились и кишели огромные снежные мухи. А посреди всего хаоса синяя метель разворачивала рулоны и трубы своих шелков, свитки своих письмен, опуская их с низко стоящих небес, и фонари бросали в нее пучки стрел, золотые копья своих лучей. В свете фонарей видели те, кто смотрел из темных окон, некое подобие сахарной головы или небольшой горки рядом со стеной; гора эта еле подвигалась против ветра. Когда метель перестала и выглянуло ясное солнце, гора подтаяла и обвалилась книзу - это снова был путник, весь мокрый от костей зонта до калош.
- Зайди куда-нибудь, обсохни и погрейся, - посоветовали ему. - Не дай бог, простудишься. Еще и покормят тебя, если повезет.
- По фигу, - усмехнулся он. - Солнышко высушит, солнышко и вылечит. Да и не голодный я вовсе.
С тем и убежал от своих доброхотов.
Катящийся камень не обрастает мохом, бродячий человек - домом. Наш герой не обзавелся ни семьей, ни крышей, ни корнями, ни якорем. Когда же ему указывали на эти обстоятельства и предлагали изменить жизнь к лучшему, отвечал своим обычным присловьем, порой слегка его раскудрявливая.
Тем не менее случались люди, которые кормили его и укрывали от непогоды и злополучия, и становилось таких больше и больше с каждым годом.
Простой голыш, который постоянно шлифуют морские волны, может иногда сделаться не хуже иного самоцвета. Вот и наш странник - ничем не болел, почти не старел и казался едва ли не моложе себя прежнего.
Всякий идущий оставляет след на земле: он же, казалось, летел над нею. Зло к нему не прилипало, добро он принимал и творил походя. Выслушивал все жалобы - и не выдавал ровным счетом ничего, кроме своей коронной фразы: "Это всё по фигу!" и сопровождающих ее вариаций. Почему-то сие служило отменным утешением. Шли к нему и с тайной, иногда до того стыдной и неудобь сказуемой, что ему приходилось угадывать ее и проговаривать самому: тайну эту забирал он себе, и она пропадала в его душе, как жаба в бездонном колодце. А по поверхности кругами расходилось его коронное: "По фигу, фигушки, на фиг! Заводи себе новую помойку вместо пропавшей, только больше в ней не копайся, а сразу выкинь!"
- Не боишься ли ты, самозваный пророк, что попадешь в ад? - упрекали его.
- Ад мне по фигу! - отвечал он неизменно.
- Разве ты не надеешься попасть в рай? - возражали ему с ехидцей.
- Неунывающий уже имеет рай в самом себе, а что до прочего - то по фигу! - отвечал он снова. - А если мой рай во мне, то и я, смотря наоборот, нигде кроме как в нём.
Любая перелетная птица, даже та, что отстала от клина, когда-нибудь находит землю своих упований. Вот и его занесло, нежданно для него и негаданно, на ту улицу и в тот переулок, где жила его любимая. Был он ей предназначен от самого своего рождения, только не знал о том.
Вышла прекрасная ликом и станом на порог своей калитки, калитки в глухом заборе, вся закутанная в покрывала, ибо хотела его испытать, а, может быть, не хотела сразу убить всем цветением красоты своей. И первым, что она произнесла, нежно смеясь, было:
- Неужели и я тебе буду по фигу, упрямец?
-- Нет, - покачал он головой и улыбнулся в ответ. - Всё прочее, и верно, было для меня сущей трухой, потому что я, еще не отыскав, уже знал тебя.
- Знал? Что ты называешь глаголом "знать": питаться вымыслами? Собирать свидетельства моих приверженцев? Видеть из-под накидки краешек узкой моей ступни?
- Она окрашена огнисто-рыжей хной, и каждый обвод ноготка её точно полумесяц; на мизинце - золотое кольцо, на щиколотке - золотая цепочка, что выдает себя дивным звоном. Ароматы твои мне знакомы; по следу благоуханий твоих шёл я за тобой повсюду. Ты - великая тайна для меня, это я у тебя как на ладони, - отвечал ей странник. - Не равны мы в этом и никогда не сравняемся. Но зачем мне лезть тебе в сущность глубже, чем ты захочешь? Ведь я не насильник.
- Вовсе нет: ты добр, умен и красноречив, - сказала возлюбленная. - Переступи порог и взойди ко мне в сад.
- Я бы с радостью. Только... только разреши, я еще немного повременю тут, по эту сторону порога. Так радостно было искать тебя и желать тебя, отдаваясь на волю дождя, снега и ветра!