Аннотация: Отрывок из романа "Мириад островов. Игры с мечами".
ПАЛАЧ И ЮВЕЛИР
Дом палача стоял на отшибе, но всё-таки в стенах самого города. В буквальном смысле: стены были достаточно широки, чтобы вырезать десятка два ниш - форменные закутки для скота, несмотря на глубокую и широкую входную арку спереди. Там, рядом с главными воротами, поселяли девиц нечестного ремесла. Одна из них, по имени Рааб из Иерихона, укрыла у себя вражеских лазутчиков, и когда город рухнул от гула боевых труб, на ней в награду женился самый главный военачальник противника. Так что блудные девицы числили её в своих святых, и палачу, не менее их презираемому и пользующемуся успехом, было логично сделать то же самое.
Однако палач был молод, упрям и не видел смысла всю жизнь ютиться в норе. Года черед два-три он добился того, чтобы ему разрешили присовокупить в своей нише узкий двухэтажный дом, упирающийся торцом в сторожевую башню. Там он держал орудия своего ремесла и кое-какую мебель не такого устрашающего вида. Оттуда выходил за ворота, чтобы казнить простолюдина, или на площадь, если предстояло иметь дело с благородным человеком. Под благородным не всегда подразумевался дворянин, то есть Защитник высокого ранга. Вообще тот, от коего вправе было ожидать хладнокровия и достойного поведения перед лицом смерти. Дворян обоего пола такому специально учили - в назидание прочему народу.
Как самураев, думает слушатель. Вот именно, соглашается рассказчик. Искусству ритуального суицида. Впрочем, мы совсем не о том.
Так вот. Когда палачу предстояло исполнить над кем-то приговор, на окно дома, где он жил, человек из ратуши клал чёрную перчатку: пальцами к воротам - если то был человек из незнатных, или пальцами к зданию ратуши, самому красивому в граде Хольбурге, когда надлежало позаботиться о дворянине. Нет, городской собор святого Езу, выросший напротив, был, конечно, и выше, и прекраснее видом, но то был вообще сам по себе город.
За подробностями дела палач, невзирая на недвусмысленный знак, должен был сначала отправиться в здание городского совета, в подвалах которого издавна пребывала тюрьма, а на первом этаже с низкими сводами - суд и помещение для допросов.
Да, никакое звание, самое высокое, не защищало подсудимого от применения силы, хотя было немало возможностей пощадить скромность.
Нет, способностью вынести любую боль и не сломаться гордились. Это называлось "морянская закваска" - народ, живущий исключительно "на плотах и солёной воде", славился стойкостью, и помеси с ним - не менее. А таких полукровок было не счесть, и кое-кто причислял себя к ним нарочно.
В тот день, о котором ведётся речь, допрашивали перед казнью молодого парня из цеха ювелиров, который был повинен в соблазнении девицы куда лучшего, чем он, происхождения, но много меньшего по сравнению с ним достатка. По входившему тогда в моду обычаю негоже стало брать жену из более зажиточной, чем твоя, семьи, чтобы ей не терпеть убытка. Ну и выше себя рангом тоже - по сходной причине. Ибо не супругу надлежит возвышаться путём брака, но супруге.
В общем, ювелир без устали клялся, что присмотрел себе выморочную землю, дающую право на титул, и намеревался затем хлопотать о переходе в более высокую страту, то бишь слой населения. Дворяночка, напротив, божилась, что в предвидении такого и от великой радости взял он её девство силой и весьма грубо, с чего она понесла дитя. Весьма трудно в таком случае доказать, сотворилось ли беззаконие по обоюдному согласию или без него.
- Тебя не можно никоим образом испытать, чтобы не потеряла ты плод во чреве, - убеждал её судья. - Лишь честь - порука истинности твоих клятв.
- Я говорю правду. Но лучше бы моему сыну или дочери вовсе не родиться, - отвечала она со слезами.
- Добавь - чем родиться сиротой, - уговаривали её.
Но она так твёрдо стояла на своём, что соглашалась и на плотские терзания. По крайней мере, словесно. Лишь бы не принудили к замужеству с предполагаемым насильником, в коем она разуверилась.
Детская сказочка, подумал ты, о слушатель? Из тех, какими тешатся у горящего камина в студёные зимние вечера? Ты прав. Но ведь дети - самый лучший разряд человечества.
Парень же вроде соглашался покрыть грех, безразлично, свой или чужой, но вносить ясность в свои слова никак не желал. А чтобы осудить его или оправдать, необходима была ясность.
Тогда назначили ему допрос третьей ступени - а означало это не то что особливо тяжкую пытку, но лишь отсутствие над палачом надзора.
Развязывание рук, издевательски хихикает слушатель в душе? Слыхали мы такое. И как же обеспечивалась правдивость показаний? Ну, хотя чтобы экзекутор не врал.
А вот как. Палач перед вступлением в должность приносил клятву, что будет неукоснительно следовать путём истины. Да и сам испытуемый должен был по окончании допроса по вольной воле подтвердить слова, вырванные у него огнём, железом или хитростью.
Нет, вторичной пытки никогда не предпринималось, даже если результат откровенности был не тот, коего ожидали.
Оставшись наедине с прикованным к стене парнем и затворив двери накрепко, молодой палач спросил:
- О землях барона Вилфрита, мною же укороченного на голову за мятеж, ты не лгал. Сделка была почти заключена - такое всегда пишут в бумагах.
- Разумеется, - подтвердил ювелир, для убедительности лязгнув цепью.
- Но к тому, что у бывшей девицы внутри, ты не имеешь ровно никакого отношения, - продолжал палач.
- Не имею, - ответствовал ювелир так же точно. - Ты собираешься именно об этом меня допрашивать? Я готов.
- Зачем? Я и так уверен, что до прошлого месяца ты о молодой госпоже не помышлял.
- Откуда тебе-то знать? - страшно удивился юноша.
- Мои поднадзорные девочки выдали мне, что её жених-обручник похвалялся, будто бы сорвал печать, едва отец наречённой пошёл на попятный. Узнав, что сговорил дочку за мота и отменного ходока по тавернам и борделям.
Нет уж, не бывает таких детских сказок, думает слушатель. И в этом он тоже прав. Не бывает.
Надо сказать, что в те времена палач редко надзирал над всеми и всяческими выгребными ямами, как бывало раньше, но шлюхи не до конца от такого отвыкли. За мужской спиной всяко укромнее, чем за женской. Имеется в виду бандерша, зачастую - отставная девка с деньгами и богатым прошлым.
- Ну, тогда запираться перед одним тобой было бы глупо, - ответил молодой человек. - Но судьям я того не сказал и не скажу, если найдутся во мне силы.
- В чём дело - влюбился ты в дворяночку, что ли? - грубовато спросил палач.
- Нет. Но захоти я - всё сладилось бы ровно так, как я сказал. Знатную и ославленную выдали бы за свежеиспеченного дворянина. Хоть по воле, хоть против воли.
- Снова юлишь, - проговорил казнитель.
- Нет, - помотал головой его собеседник.
- Во всяком случае, не говоришь ни лжи, ни всей правды. Кто тебе она и кто ты ей?
- Делал молодой госпоже венчальный убор. А отец мой - её матери и сёстрам. Всё нажитое отдал бы за её счастье - не так она дурна, как молода и с того лжива. А сам бы по-любому ушёл с её путей-дорог.
- Я тебе не книжник - витые словеса распутывать! - рассердился палач.
- Есть третий, - ответил ювелир. - Тот, кто о ней день и ночь помышляет. Вот его ни она, ни тем более я сам впутывать не желаем. И будущую мать бы охотно принял, и чужого младенца бы на себя записал, хоть без такой радости. Но ей, чтобы от родителя уйти, надобно хорошее приданое.
- Погоди. Это что же - она ведь за оскорбление половину всего твоего добра может отсудить.
- Даже и всё, если признают моё завещание, - ответил ювелир. - И деньги, и драгоценности, и земли - во искупление вины. Разве что город свою законную долю возьмёт за совершение приговора. А почему бы тогда его властям и не признать моей воли?
- Чтоб мне на святом распятии заживо сгореть! - крикнул палач. (А это в их кругу самая страшная божба.) - Так ты всё же к ней неровно дышишь, к этой проклятой бабе.
- Не к ней, - вдруг ответил златокузнец.
И понял, что в пылу спора проболтался.
Долго после того молчали оба.
Вначале разверзлись уста судимого:
- Вот видишь: пропал я, с какой стороны ни глянь. Либо костёр, либо топор.
На что палач ответил:
- Меч. Я тебя не выдам. А всё-таки не понимаю я такого. Хочешь окольным путём одарить того, кто прямо из твоих рук ничего не примет и в твою сторону ни за какие посулы не глянет, - дело твоё, дари. Но отчего бы свою жизнь при этом не выручить? Иди ко мне в ученики - пришёлся ты мне по нраву, если не сказать более. Не так грязна вина, что на тебя всклепали. Позволят мне тебя с помоста забрать.
- Мог бы я к ним в замок носить изделия своего ремесла до скончания века, - ответил ювелир. - Хоть из золота, хоть из серебра, хоть из кованой стали, испещрённой хитроумным чеканным узором. Но заплечных дел мастеру нечего делать среди благородных.
Палач хотел ответить по поводу того, кто воистину благороден, а заодно - кто поистине дурень набитый. Но промолчал. И перед судьями молчал тоже: один обвиняемый сказал против себя веское слово.
И ещё одно слово прибавил палач, уже когда увели ювелира из судебной залы:
- Издавна ведётся в земле Вертдом, что раскаявшегося казнят с великой мукой, также и душевной, пока не изживёт в себе вину, нераскаявшемуся же дарят смерть лёгкую и чистую. Не в чем этому человеку раскаиваться: в знак того позвольте мне казнить его при малом стечении народа и внутри городских стен.
Накануне того, как совершиться приговору, кладёт палач поверх перчатки одну-единственную алую розу.
Только на сей раз две их было, сложенных крест-накрест поверх знака смерти, повёрнутого пальцами к городской площади: цвета крови, запекшейся на клинке, и цвета юной зари, на которой слетела повинная голова.