Все вы, думаю, слышали прискорбную историю о казни брачной авантюристки и двоемужницы Селеты Дармуаз. Вина её была в том, что бывший и будущий супруги сильно поранили друг дружку на поединке, а позже по несчастливому стечению обстоятельств отставной муж дожил до венчания его как бы вдовы с умирающим противником.
Если бы тогда знали, что до начала торговли своим телом юная Селета сочеталась ещё и с морянином...
В те времена в государстве Вертдом землянцы, или жители суши, жили с Людьми Океана в мире - это много позже король Ортос попытался вытеснить их с литорали, кою считал своей, а заодно с обжитых монахами островов, что считали вотчиной они сами. Мир означал лишь отсутствие прямого противостояния: когда моряне поселялись в приморских городах или их захватывали во время рыбной ловли, они так или иначе становились рабами. Обычные люди не задумывались, отчего мощные дети Моря так кротко подчиняются первому встречному, - а стоило бы. Слуги из них получались что надо: сговорчивые, неутомимые, одарённые находчивым и гибким разумом. Знание буквенного письма, счёта десятками и дюжинами и прочие земные науки усваивались ими шутя, а приёмам самообороны и защиты владельца их словно бы и обучать не стоило.
С одним таким рабом юная сэнья Селета поладила ещё в четырнадцать лет. Неудивительно: в такой унылой жизни должна ведь была случиться и радость. Родилась бойкая девчушка, куда более похожая на дитя Солёной Воды, чем мораль считала приемлемым. Я говорил вообще-то, что шальные братья-ассизцы перевенчали между собой и наперекрёст уйму морян? Люди Суши мигом приметили, что плоды смешанных союзов, как правило, ничем не отличаются от них, и этого хватило, чтобы дать подобным существам равные с собой права. То есть не признавать иную их природу и считать извращением слишком уж очевидных метисов.
Дочь Селеты, Сагунта, была отправлена в малое приграничное поселение. Мать слегка её стыдилась, отец был наказан, по мнению землянцев, весьма сурово и затем отпущен на все четыре стороны как доверия не внушающий.
Девочка, а затем и юная девушка росла всем похожей на отца и оттого весьма неказистой: тёмная кожа, худые члены, плоская грудь, узкие бёдра. Личико словно у шимпанзе, только зубы во рту не плоские, а заточены самой природой. Не подруга и не невеста - тем паче недобрая слава её матери, охотницы на мужчин, перевешивала самоотверженность последней. О чём скажем под конец устами дочери. К тому же и кормиться ей, дочери, было не с чего: вертдомцы - народ, в общем, тороватый, но умеренно. Разумная щедрость должна ограничиваться собратьями.
- Если бедна и хочешь выжить - стань шлюхой. С семи лет Сагунту взялись муштровать Дочери Энунны, Великой Матери. Они покупали товар, на который в родных местах немного спроса, имея на него особые виды: бывает ведь, что с избытка мёду и на полынь потянет.
Сагунта с её колдовской кровью училась без особого труда. Завсегдатаям Храма Тёмной Богини пряничная красота вовсе не требовалась: они ценили умение. Не всегда навевающее сладкие грёзы, скажем так. Но с отличным послевкусием.
Поэтому хорошо пожившая сэнья Сагунта, накопив небольшое приданое, смогла распрощаться со жрицами и купить себе замок на границе Готии с Франзонией. За вычетом толстых стен - небольшой: вверху восемь светлых комнат, внизу - кухня и туалетная камора с подобающим снаряжением. Профессия и коренящаяся в генах любовь к воде сделали женщину чистоплотной.
Покойная мать с её бурной жизнью и отошедший от дел отец мало ей вспоминались: слишком много времени протекло между пальцами Дамы Судьбы.
Но оставим пока Сагунту.
Вскоре после Селеты тот же мастер обиходил двоих удивительных мужеложцев - бедного дворянина и богатого купца-оброчника. Вернее, первого приговорили за участие в бунте, второй пошёл в заместители на время отлучки первого, а дворянин малость припоздал к своей казни и с того выказал своё горе слишком бурно. Да и ещё при всём народе. Так что костёр ему этак быстро заменили подручной сталью.
Отлучаться, а до того копить монету и хранить дворянский титул в чистоте у них была веская причина. Именно ребёнок - найдёныш или круглый сирота, своего рода плод мятежа, в который они ввязались. Вертдомский закон допускает "воставление рода", иначе возрождение иссохшего ствола, когда бездетный и не обременённый младшими ветвями сеньор берёт малолетка с тёмным прошлым - дабы никто не мог предъявить на него права - и дарует ему титул вместе с землями. Если же некий богач намеревался по смерти оставить кому-либо своё достояние в обход короля и королевского совета, самым благим и неоспоримым способом было усыновить неимущего. А кто обездолен природой более младенца в пелёнках? Выступать против него не осмелится никакой владыка, будь приёмный родитель хоть сто раз нераскаявшимся бунтовщиком или даже прямым ворюгой.
Дворянин, собственно, хотел уйти от расплаты. Но в тех дальних краях младенцу был найден опекун, а совесть возобладала над родительским чувством.
Так что у малыша на короткое время возникло сразу двое папаш. Не такой уже необычный казус - дозволяемый законом Твёрдой Земли. Куда более странным было отсутствие двух матерей. Прочих родственников у юного Эйхрина скопилось куда больше потребного.
Нежеланный наследник славного имени. Причём незапятнанного, по формальным понятиям Верта. Грязь легко смылась кровью. Богатый беспризорный мальчик. Вот родичи и пожелали обвенчать его, да так, чтобы наследство притекло в общий котёл, а главная ветвь опять захирела. Нет, не мальчик даже: на то время ему было лет пятнадцать, и он был лишь отчасти подвержен влиянию старших.
К этому времени сэнья Сагунта уже поселилась неподалёку. Как-то само собой выявилось, что с отцовской стороны она знатного морянского рода и что отца с матерью даже повенчали, хотя и без соблюдения большого обряда. В те времена Вертдом не так давно переварил свою собственную Великую Завируху на манер далёкой Франции и был сильно озабочен возрождением правящего сословия - хоть катаньем, хоть мытьём, хоть прямым враньём.
Так что родичи планировали самый что ни на есть благопристойный брак. Что разница в возрасте - двадцать лет в пользу (или во вред) предполагаемой невесты, что по умолчанию она бездетна, как все падшие девицы, и что будущий жених по самому факту рождения от мужей не склонен к противоположному полу, весьма устраивало близких Эйхрина.
Вот такой получился расклад, с первого взгляда удачный. Нужно было всего лишь заручиться согласием жениха и невесты.
Для Эйхрина его родня заготовила следующие аргументы: непристойно мирянину жить холостяком, не имея рядом существа условно женского пола. Отвращение к задастым и грудастым следует прятать куда подальше. Под суд и на костёр за одно такое нынче не попадёшь, но это если не выставляться и не выхваляться.
Сагунте было говорено: муж-мальчик, муж-слуга сообщит твоему бытию в цивилизованной стране изрядную долю респекта. Одинокой ведь только и заботы, что спасаться от пересудов. А неудобств оттого, можно сказать, никаких: будете жить разными домами согласно вашему высокому статусу.
Все было взвешено самым тщательным образом. Однако родичи юноши позабыли про морянскую кровь и не менее того - плоть.
Существо как нельзя более смутного происхождения, Эйхрин в свои небольшие лета до мельчайшей подробности воплощал идеального дворянина северных кровей. Чуть приземист, но вернее - широкоплеч: прочно на земле стоит. Руки и ноги не слишком аристократические, крупноваты, но отличной формы. Что мечом ворочать, что плуг по борозде вести, как говорят.
"За погляд и за спрос марок не берут, - сказали юноше под конец, когда вчерне сговорили обоих. - Возьми коня да съезди к наречённой в её замок. Если будет уж очень мерзко - не робей, другую подыщем".
Эйхрин ожидал увидеть в Сагунте типичную "мамку", поистраченную жизнью, обросшую мясом и крепкую в кости. И оттого задумал навестить суженую внезапно, никого не предупредив: чтобы предстала перед ним без обычных прикрас и ухищрений, так сказать, не успев зашпаклевать пробоины, сделанные жизнью. Отправился же он в путь-дорогу, когда на земле стояло мутное время на грани зимы и весны, меж наледью и капелью. В эти дни хмельным туманом окутываются самые трезвые головы, а дух как нельзя более подвержен томлению.
Буланый конёк, что нёс на себе юного всадника, был доброй лесной породы и нимало не растряс ему внутренности, так что соскочил во дворе невесты тот гоголем. Крикнул, чтобы приняли повод, дали привести себя в порядок и провели к хозяйке - и выпалил всё это одним духом. Так разговаривают, когда хотят поскорее свалить с себя ношу.
Слышал его лишь один морянский раб в грязноватой повязке на волосах и холщовой рубахе со штанами. Занимался он тем, что лопатой разделывал под орех грядку с увядшими цветами. Но с готовностью подошёл, взял лошадь за уздцы и подставил руку, дабы молодому человеку было удобнее сойти c седла.
- Я бы и сам стал наземь, паренёк, - проговорил Эйх недовольно.
- Получилось бы неизящно, - ответил тот приятным низким альтом. - Юный господин прекрасно держится в седле, но сесть иной раз - не то что встать.
Некая двусмысленность почудилась юноше в том, как это было сказано.
- И пускай. Но я не женщина, чтобы так со мной обращаться, - продолжил он.
- О да, господин, судя по обращению с прислугой, - вообще дряхлый старец, - ответил раб с той же иронией. Эйх подумал, что стоило бы пожаловаться на него хозяйке, чтобы та приказала его высечь. Но тут же отмёл мысль как недостойную: в его доме слуг не наказывали телесно. К тому же он был наслышан, что морянская фамильярность по отношению к владельцу есть знак верности, так же как изысканная учтивость - двоедушия.
- Денники у вас имеются или одна коновязь? - спросил дальше Эйх. - Могу я надеяться, что моего Пфенга здесь обиходят как следует?
Такое было имя буланого - по цвету пфеннига, медной монетки, каких в серебряной марке ровно сотня.
- О, прямо вот так сразу? - рассмеялся паренёк. Но увидев, что "молодой сьёр" по-морянски ни в зуб ногой, добавил торопливо:
- Я думал - вы насчёт поместить под крышу, напоить и задать корму. Так не полагается, господин. Вначале коня вываживают, чтобы поостыл, затем обтирают от пота и чистят и лишь потом приносят ведро с водой и другое - с замоченным овсом.
Юноша подивился учёности раба, не такой уж, право, большой, если поразмыслить.
- Тогда бери и делай, - сказал он твёрдо.
- Вот прямо сейчас беру и делаю, - повторил морянин как эхо.
- А скажи, в доме ли почтенная сэнья Сагунта? Я приехал свидеться с нею, - сказал дальше Эйхрин.
- Дома, но не в доме, - чуть поправил его собеседник. - Зайдите под кровлю, осматривайтесь и устраивайтесь, как вам понравится. К великому прискорбию, у сэньи так мало слуг, будто их нет и вовсе. Но вы легко найдёте, чем развлечься, пока я хм... обихожу вашего жеребца с таким красноречивым именем.
Внутри нарядно-восьмигранного здания Эйхрин огляделся со сложным чувством. Он привык к руине, которую называл отчим наследством: у одного покойника не было средств хоть немного прихорошить дальний манор, у другого никак руки не доходили. Наследнику же было попросту невдомёк и отчасти недосуг заниматься архитектурными излишествами.
Оттого он в растерянности любовался гобеленами наилучшей работы, что чередовались с пейзажами в оправе широких витринных окон. Парк, которому владелица, похоже, уделяла немало внимания, казался куда изысканней за хрустальным стеклом, чем когда Эйх рассматривал его краем глаза. В глубинах круговой анфилады мебель восточного дела упорно теснила западное ремесло, пока стулья с резной тронной спинкой и кресла с подголовником не заменялись высокими кожаными подушками, горки и этажерки - стенными нишами в семь ярусов, сундуки - кушетками и, наконец, матрасом в позолоченной раме, брошенным прямо на цветистый ковёр. Благодаря распахнутым сквозным проходам роскошная спальня затем снова перетекала в прихожую - путь клиента или визитёра, таким образом, замыкался в подобии храма. Бесчисленные диковины в стоячих и так сказать, лежачих шкафчиках сопровождали изумлённого посетителя в его блужданиях.
"Тоже застеклённые, - думал Эйх о шкафах. - Натуральный гранёный флинтгляс. А без него заморочишься, пожалуй, пыль стирая".
Его взгляд мельком пересчитывал фигурки из дорогого камня, чернёного серебра и чинской алебастровой глины, оружие того вида, который носят за обшлагом рукава или в причёске, большие и малые книги, стоящие вперёд скрытным корешком или расстёгнутым обрезом. Остановился на кувшине с чем-то винноцветным и двумя бокалами обочь, но проверить содержимое не рискнул: и неучтиво по отношению к сэнье, и, не дай боги, неизвестного дурману наглотаешься. По всему этому Эйхрин лишь мимоходом отметил, что морянин рысью пробежался мимо окон, тряся полураспущенной причёской, и исчез в подвальном этаже.
Когда юноша, следуя указателям, совершил круг и вернулся в приёмную, чтобы ждать, взгляд его привлекли морские раковины, что вначале "не особо показались". Оттого Эйхрин протянул руку за приотворённую дверцу, взял наугад одну из прихотливо извитых чаш и стал рассеянно водить указательным пальцем по линиям и рёбрам, то и дело забираясь внутрь.
За спиной его выразительно хмыкнули. Он обернулся.
Сагунта была здесь, в одном из кресел с подлокотниками. Атласное платье цвета королевского пурпура льнуло к тонкой фигуре, словно порыв горячего ветра, обрисовывало контуры, чуть высветляло кожу. Крутые локоны стекали ниже плеч пеной речного порога. Лицо на фоне их казалось искусной резьбой по чёрному янтарю.
- У меня не завелось домашней прислуги, потому что я не терплю чужих в замке, - проговорила она тем же голосом, что и раньше, но звучал он много пленительней. - Приходят и уходят, а в промежутках я забочусь о себе сама.
- И прекрасно, - промолвил Эйхрин, опуская раковину на сиденье случайного табурета.
- Предполагалось, что здесь будет располагаться мой наречённый, - добавила Сагунта. - Ты отрезал ему путь, принятый у остальных.
- Я пока не твой жених, - ответил юноша.
- Вот как. И в чём моя беда - я нехороша собой?
Солгать Эйх не смог, признаться тоже.
- Ты не равна прочим красавицам, - выдавил он из себя, наконец.
- Может быть, я стара для тебя? Кудри мои - не тёмный мускус, а камфара, как говорит поэт.
Юноша вспомнил, что счёл зрелую женщину подростком, и покрылся румянцем.
- Ответ принимаю, но впредь не будь так немногословен, - кивнула Сагунта, смеясь. - Может статься, тебе претит моя слава дочери богини?
- Я забыл про неё, - ответил Эйх. - Ты - это ты, ни прибавить, ни убавить.
- Хороший ответ, - она снова показала зубы, что прямо светились в темногубом рту. - Что до моей великой славы, даже в Сконде с его занавешенными дамами никто её не оспаривал. Учились в нашем храме и мужья, и их супруги. А вот приспешник пророка Езу ха-Ноцри изволил обратиться ко мне, будто я непотребная девка, и прямо сейчас подтвердил это.
- Как так? - спросил Эйх, ошеломлённый таким поворотом беседы. - Когда я, уж прости, принимал тебя за мальчишку.
- Моё прощение стоит дорого, - серьёзно ответила она. - Но вина твоя - не в ошибке, которая мне скорее приятна.
- Плачу сторицей за любую провинность, - сказал Эйх. - Только объясни мне её.
- Глупый. На исконном языке Солёной Воды пфенх, "перст" и кохнуи "раковина" означают то, что выдаётся у мужчины и скрыто у женщины, когда они любятся. Так вот. Ты сходу приказал мне ублажить твой член, да ещё и подтвердил слова непристойной жестикуляцией. И не говори, что не знал и не понимал: в таких случаях душа гласит прежде уст.
- Я слыву мужеложцем, - признался Эйхрин, чтобы таким удивительным образом убелить себя в её глазах. - Нет во мне жажды к иной половине рода людского, потому как семя моё лениво, а спермы и вообще нет. Только и мужчин ни я не касался, ни они меня, и даже не представляю, как всё между ними случается.
- Слухи и до меня дошли, - ответила Сагунта, - но таким пустячком меня не удивишь, если я что для себя решила. Пыль на ветру - она и есть пыль. А ветер - он и есть ветер, вольный дуть по своей прихоти.
Тут понял Эйх, что никого на свете не желал так и не пожелает, кроме этой непонятной женщины.
- Как мне заслужить тебя, невеста моя? - сказал он будто по наитию.
- Выбери себе место претерпевания, - ответила Сагунта. - Чего ты хочешь?
И снова Эйхрин произнёс как бы чужие, стыдные для него прежнего слова:
- Чтобы меня растянули на дыбе твоей постели и отхлестали плёткой из твоих кос цвета ночи. Чтобы встать мне было так же легко и столь же трудно, как сесть на тебя верхом.
Рассмеялась госпожа Сагунта и так ответила:
- Почём тебе знать, вдруг ношу я парик и делаю игрушки из остриженных и выпавших волос, как водится у дряхлых прелестниц? Где и когда видел ты у меня длинные волосы?
Но тотчас узрела, что Эйх не склонен понимать ни шуток, ни угроз. Поднялась уже без единого слова, взяла за руку и повела, такого же безгласного, через комнаты. В спальне раздела его и сама разделась до нитки, и увидел он, что красив, в зеркале, которое было здесь единственным стеклом, показывающим то, что внутри, а не то, что снаружи. Сама же Сагунта узрела себя в блеске его зрачков и поняла, что не думает он о красоте и некрасоте, но лишь о том, что вот эта наполовину морянка - жизнь его и его смерть.
- А теперь держись, - приказала Сагунта. - И не смей мне вопить как резаный.
Взяла со стены свои девичьи косы, отрезанные и скрученные в хлыст во время обряда первого посвящения, и нанесла первый удар. Был он так силён, что Эйх опрокинулся на ложе ничком. Да и следующие получились не слабее, потому что морянская сила велика, уразуметь же слабость людей суши они не могут.
Но Эйх даже не простонал ни разу.
- Как это тебе пришлось по вкусу? - спросила Сагунта, когда завершила свой труд.
- Слаще иных объятий, - ответил юноша, приподнимаясь и поворачиваясь, и тогда женщина увидела, что встать ему оказалось куда проще, чем усесться на люто иссеченный зад.
- Бросай хлыст и иди сюда, - продолжил Эйхрин голосом взрослого мужчины.
- Глупец, - ответила Сагунта. - Не геройствуй. Я тяжелее, чем ты сумеешь ныне выдержать.
Легла на постель навзничь и приняла своего всадника сверху.
Нечто излилось из Эйхрина, а чуть позже отхлынуло вглубь морской волной и словно зацепилось там за свой корень.
- Это и есть оно? - спросил он Сагунту.
- Должно быть, я разогнала твоё вязкое семя, и теперь ты сможешь иметь детей, - сказала она. - Только что нам обоим в этом проку, коли я давно седа?
О морянской крови они помнили. Но позабыли про морянскую плоть...
Спустя немного времени оба повенчались. Ветхий замок Эйха окончательно стал жилищем сов, а замок его супруги - прибежищем новобрачных. Что творилось в их спальне - о том никто не знал, кроме опекуна-исповедника, а клирики надёжно хранят в себе подобные тайны. Если, разумеется, не идёт речь о сохранении жизни - тогда следует просить разрешения у своего епископа.
Но к делу. Месяца через три вполне открылось, что старая Сагунта потяжелела. Уже одно это вызвало недовольство родни Эйха, однако они понадеялись, что с дитятей не всё будет ладно.
Но каково было их возмущение, когда ещё месяца через три или четыре они случайно узрели самого Эйха, который прятался от их внимания внутри дома!
Он отяжелел тоже. Не разжирел телом, не обабился лицом, но именно что забеременел от жены точно так же, как и она от него.
- Колдовство! - кричали обделённые родичи на всех улицах и площадях. - Разврат и педерастия с её стороны!
Они не обратили внимания, что Эйхрин достиг совершенных лет: главным для них была неподобающая разница в возрасте обоих состоящих в союзе.
И, наконец, кого-то осенило:
-Требуем суда и разбирательства!
Если первое обвинение хоть как-то помещалось в рамки, ибо в колдунов верили тогда, верят и посейчас, то какое соблазнение малолетних и что за прелюбодеяние можно отыскать в сношении венчанных супругов?
А это уже была нешуточная угроза, ибо рождение детей в браке иной раз может послужить отягчающим вину обстоятельством.
В такой беде патер, что опекал уже обоих супругов, решился объяснить - он, кстати, был учеником Грегориуса Менделиуса, изобретшего наследственное вещество. А наивный епископ ему поспособствовал, разрешив от исповедальной тайны.
- Никто не подозревал, что юный Эйх - скрытый морянин, - так повествовал он на суде. - Кроме него самого и позже - супруги. Ведь когда скрытое, то бишь латентное, встречается в телесном соитии с латентным же, в плоде их почти неизбежно выявление запрятанных свойств наружу, то бишь их доминация.
- В плоде, но не в его родителях, - возражали судьи, перенося акцент с живущего на ожидающих жизни. - Сами чудища пока не явились на свет Божий, и вряд ли их качества отразятся на производителях. Мы судим людей суши - значит, колдунов.
И повторяли это раз от разу всё упорнее.
- А обратного хода и не нужно было, - не выдержал, наконец, священник. - Семя мужчины с самого начала было по сути морянским яйцом - не прытким, как живчик, но и не медлительным, как овоцит. Только его нужно было в прямом смысле подстегнуть: не напрасно говорят, что Люди Солёной Воды живут на грани, рождают детей на грани и на грани же уходят на ту сторону бытия.
О последнем ему уж точно не стоило бы поминать и наводить суд на некую мысль.
В то, что Эйх - самый доподлинный морянин, только уж очень странного вида, поверили легко. И что умеет зачать в силу своей природы - тоже.
Но чтобы - от женщины? С помощью прямого изврата и насилия, творимого либо ею над ним, либо - что немногим лучше - им над нею?
Существовал обычай, что плод, зачатый в подобной битве, вытравляют - ибо не может быть в нём ничего доброго.
Однако ничего хорошего не ожидало и согрешивших супругов: темница и до того позор у столба на высоком помосте.
Тогда поднял свой голос Эйхрин, который, несмотря ни на что, остался истинным мужчиной и мужем. Он сказал:
- Сьёр главный судья и все его присяжные помощники! Позвольте нам вначале родить - это скоро, и каким бы ни было дитя, ради того, чтобы оно появилось на свет, исполнение приговора отсрочивают. А потом мы оба с женой умрём - прилюдно и безропотно, чтобы выкупить доброе имя младенцев.
- Как, и в огонь согласитесь пойти? - удивился главный судья.
- Просим мы для себя привилегии за уступчивость, - добавил тут же Эйхрин. - Супруга моя хорошо вспоминает о Сконде, где прошла её юность и завершились молодые годы. Пусть нас отправят в Скон-Дархан, тамошнюю столицу, и пускай исполнит над нами приговор знаменитый Хельмут ал-Вестфи, амир Абу-л-Хайр-ал-Хатф, то бишь Отец Добра и Владетель широкого скимитара по имени Смерть. Лишь он сумеет отрубить две головы разом, чтобы никому из нас не ждать другого на пороге.
- Под меч Хельмута Вестфольдца кладут лишь достойных, - сказал судья необычно мягким голосом. - Тех, кто не сотворил чего-либо гнусного или изуверского.
- Что бы мы ни совершили, то запечатлелось не в глазах, а на языках, - произнёс Эйхрин. - И мы всего-навсего умоляем суд о милости.
Не говоря лишних слов: милость эта была оказана. Спустя месяц от бремени разрешились и Сагунта, и Эйхрин. В случае мужа роды прошли даже чище: говорят, что дитя рождается между калом и мочой, но у Эйха лишь развязался, точнее, растянулся пупок. Все, что зародилось в нём, чтобы оплодотворённое семя могло укорениться, вышло наравне с детским местом.
Детишки, два мальчика, по судебному приговору были отданы на попечение того исповедника. А поскольку ассизцы тогда начали пристально глядеть на орден Езу, вышедший из поверженной Супремы как Минерва из черепа дряхлого божества - во всеоружии мудрости, - никаких больше интриг против дома Эйха не затевалось.
Теперь о наших супругах. Везли их в Скон-Дархан под охраной, что более походила на почётную, ибо все вертдомцы до единого понимают в отваге. В Верте ведь принято за всё платить, иначе жить неинтересно, - и зачастую вперёд. Ну и ребятишек своих Эйх и Сагунта, как-никак, отстояли.
Хельмут был оповещён обо всём заранее.
- Я возьмусь за эту работу, - сказал он, - хотя не вижу вины за обоими, лишь необыкновенное стечение обстоятельств. Казнил я кривым Ал-Хатфом, что есть сама Смерть, и прямым Гаокереном, что есть Дерево Жизни, немало народу. Но никогда не рисковал соединять кровь мужчины и женщины, тем более напрасную. Разная в них сила, и ничем добрым земля на такое слияние не отзовётся. Лучше отвезти преступивших тень обычая на один из малых скондских островов.
Готийцы с ним согласились, хотя неохотно.
Благородный Хельмут давно решил, что не будет исполнять никакой приговор, если нет греха, который намерены искупить, и цели, которой собираются достигнуть. Разумеется, он давал своего рода воинскую присягу повиновения суду и начальству, но уже решил про себя, что, коли понадобится, нарушит её, пускай платой будет его собственная жизнь.
И вот когда палач явился к заключённым, чтобы уяснить для себя неясное и распутать запутанное, - Сагунта приняла его с почётом и сказала:
- Я дочь Селеты, с которой ты обошёлся по-доброму, даже хотел взять за себя, и вполне могла бы стать твоей падчерицей. Но при моём нраве это не лучший исход, к тому же я тебя ненамного младше. Поэтому сразу тебе признаюсь: когда морянка седеет - это означает близкий конец. А уж какая хворь точит меня изнутри - мне самой нет дела. Тревожит меня лишь мой Эйхрин: высокий рост у нашего племени - это исток слабости костей, болезни затяжной и мучительной, и постигает она родившего дитя без отсрочки и поблажки. Считай, спас ты от беды нас обоих.
И вот отвёз палач обоих на остров, где тогда жило совсем немного народу. Поставил Эйха коленями на песок, а Сагунте велел взобраться на плоский камень, чтобы им сравняться в росте ради верного удара и дабы разъединилась их кровь. И крепко связал их одной верёвкой, чтобы облегчить себе двойную задачу.
Первое получилось. Разве что слетела голова Сагунты с плеч мгновением позже, чем голова Эйхрина, но в ожидании смерти губы их сомкнулись так крепко, что наземь обе головы пали в единое время.
Второе же - нет.
Стоило скондской фелуке отчалить от берега, увозя тела для погребения в пучине, как вослед ей на остров явилась чума. И нигде более в Вертдоме в тот раз её не было.
Сыновья же от причудливого сплетения корней выросли обыкновенными землянцами, только что жили долго и никогда не болели. От них пошёл знаменитый род.