Аннотация: На счастье и удачу девочке Марии Чернобыльской.
КАЛЫХАНКА
В полупустой хате кот, сидя на лавке, раскачивал зыбку с дитятей. Тускло мерцал огонь внутри облупленной печной глыбы, затаился, едва теплится под слоем мха. Его приходилось беречь: камнем о камень не настучишься. Дитя вполголоса баюкало само себя, сладко жмуря глазки-щёлочки, - с того кот попервоначалу боялся, что они вовсе не видят.
Собственные котовы глаза вдосталь видели жуткого и непонятного. Сначала над ночным окоёмом вспух огненный столп, раскидываясь кроной, и кот бросился домой - тогда ещё у него была целая семья подопечных. Они не подозревали особо худого, никто во всей деревне - в отличие от него.
На следующее утро, едва рассвело, за людьми приехали машины. Увозили недоумевающих, плачущих, безо всего, в одном ночном белье и наспех наброшенном платье, но с паспортами.
Ещё на следующее - солдаты, с ног до головы в мешковатой серебряной одежде и с чёрными зеркалами вместо лиц, пригнали больших и малых железных зверей, чтобы убивать скот, корчевать плодовые деревья, рушить дома, запахивать развалины в самую глубь и выворачивать жирные земли наизнанку. Тогда старик понял, что прежняя жизнь кончилась, и посоветовал знакомым кошкам и псам уходить отсюда - вообще подальше от жилых мест. Кое-кто послушался: эти спаслись, когда ближе к холодам снова явились нелюди, упакованные в блескучую фольгу, и перестреляли всех оставшихся, даже беременных. Чтобы не разносили "радивацию" на шкуре и внутри шкуры, слышал кот краем уха.
Он остался жив, но жить сделалось совсем плохо. Стать каннибалом кот не захотел, мышковал понемногу, но вкус мышатины был с самого начала словно несвежий, с тухлой кислинкой. И тянуло жрать ещё и ещё, будто в прорву какую ухала вся пища.
Потом кот понял, в чём дело. Он рос. Двенадцать лет и двенадцать килограмм без капли жира - семейные им, бывало, гордились. За поcледний год он раздался почти вдвое: доброе наследие предков сказалось, вот им менять обличья было легче лёгкого. Да и всё кругом возрастало как безумное. Ветви у сосен начинались в поднебесье, дикобразными еловыми иглами, устилавшими землю, можно было трубку прочищать, если бы кот курил, а липовым листом - дневник обёртывать, если бы кот знал грамоте.
Хотя на свой лад он умел писать. Вместо человечьих букв он отмечал события царапинами на дверном косяке хаты, где поселился. Территория зачистки зализывала шрамы. Постепенно она полнилась иными насельниками - дикарями, притом такими, каких во всей стране лет двести как не видывали. Данные людьми научные имена были коту неизвестны, однако волков, лис, рысей, медведя и тарпанов он признал и отметил каждого условной закорючкой. Небо кишело птицей, воды рек - рыбой и пушными крысами: нерпой да выхухолью. Нетопыри кружились в мерцающей серебристой мгле вечернего неба. Будто вернулись все на землю их обетования...
Медленно, боязливо на некогда полыхнувшую костром территорию возвращались и люди. Её обезопасили, замуровав согрешивший кусок здания в бетон: многим нужна была лучистая энергия, немногим - работа за хоть какие-то деньги. Едучего пламени, затаившегося внутри гробницы, словно лава под вулканическим пеплом, они боялись куда меньше, чем забредающих на территорию бешеных волков и лис. От зверя тоже отгородились бетонными блоками и ходили в промежутке меж двух стен.
Издали кот наблюдал за тем и этим существованием. Дикие были здоровы и от них родилось хорошее потомство - худое вмиг уничтожалось сородичами, но оставшегося вполне хватало для продолжения рода. Число особей иногда уменьшалось, но потом вырастало до прежнего уровня. Кота никто из них не трогал - обходили стороной, больно жуток казался. Люди увядали, менялись часто: и - стоит повториться - это нисколько не трогало уже самого кота. Но когда над одной из людских хат свил гнездо чёрный бусел, он почуял, что назревает необычное, и заинтересовался.
Вскоре кот понял. Одна из пожилых двуногих самок сделалась брюхата, но не догадывалась, пока не отделила от себя вместо злокачественной опухоли, которую видели внутри медики, - ребёнка. Девочку.
Этим женщина переступила через все мыслимые законы, религиозные и государственные.
Ибо в мёртвой Зоне по умолчанию не должно зарождаться никакой иной жизни.
Некая "администранция" долго исхитрялась, чтоб уворовать дитя из тёплого, но вовсю "звонящего" дома и подбросить в незаразный и холодный. Улучила минуту, когда ни служилой женщины, ни её безработного сожителя не оказалось рядом.
Что-то заставило кота ринуться следом за убегающей вдаль машиной. Скорость и скрытность у него развились со временем неплохие.
Некое подобие судьбы заставило хитников выбрать крышу неподалёку от той, какую в давнее время облюбовал сам кот. Впрочем, расстояния были ему не столь важны.
Когда мать после смены выбросили на пороге нового пристанища, она увидела внутри жуткую картину: вокруг тельца дочки обвилось чудовищное тулово, обросшее буйной шерстью, и ритмично поуркивало, а сама кроха вовсю гулила.
Так укромно ей не было даже на материнских руках.
В тот день мать убежала и от сугубого расстройства утащила с собой торбу с пожитками, собранными впопыхах. А кот обнаружил, что из подушечек на передних лапах выбрасываются не простые когти, а подобия розоватых пальцев с аккуратными острыми ноготками. Этакий домовой из сказки.
Он понял, что был избран. И вскорости в том утвердился.
Малышку споро перетащил к себе в заказник, держа за кое-как перевитые пелёнки.
И стал жить вдвоём.
Семейные волки приходили и выхаркивали полупереваренное мясо на пороге, в точности как своим щенкам. Когда увидели, что "нянёк" этим пренебрегает, а младенцу суёт в рот ветошку с ягодным соком - дать работу беззубым дёснам, - начали пригонять молочных маток - олених или зубриц. Кот, посмеиваясь в душе, отсасывал из вымен молоко наподобие змеи, сплёвывал в посудину, вместе с тряпьём найденную в одной из развалюх, и бережно переливал в самодельный рожок.
С ним щедро делились орехами, зерном и сушёной ягодой из зимних схронов, хотя пока это и для них с беззубой малышкой был запас на будущее.
Он овладел искусством разжигать печь с помощью кремня и кресала. Дров в окрестностях было в преизбытке.
С чердака он сволок чуть покорёженную дубовую "калыску", источенную памятью множества поколений. Витыми ходами жука были вписаны в её плоть все те баюльные песни, калыханки и причеты, которые сопровождали сон и бодрствование, рост и взросление тех, кто поднялся оттуда на некрепкие ножки, сделал круг по земле и снова улёгся, но в иную колыбель, побольше.
Кот забрался внутрь, покрутился в люльке на счастье и добрую примету: так делали все Блюстители в его роду. А когда бережно устроил в ней закутанную и разомлевшую питомицу, в ум ему вошла колыбельная. Русская: местное отношение к его сородичам казалось ему слегка пренебрежительным.
"У кота-то, у кота
Колыбелька золота.
У дитяти его
Есть дороже того",
- явственно слышалось в кошачьем мурлыканье.
"У кота-то, у кота
Перинушка пухова.
У дитяти его
Есть помягче того".
Вот именно: не из обносков, а из собранного изо всех гнёзд пуха. В том числе и аистиного - бусел вскорости отыскал себе пару и навечно переселился к ним.
Хотя шить нарядные наволоки с поволоками было особо некому. Обходились чем нашли в ближних дворах.
"У кота-то, у кота
Занавесочка чиста.
У дитяти его
Есть почище того".
Это не было правдой: гной из кенотафа протек по всей округе. Но на малой оно, по всей видимости, не сказалось - как и все звери, была чистой, хоть некому было стирать на неё. Поистине чище чистого и светлей светлого.
Вослед чете аистов прилетела растеряха мать - робко и отважно в одно и то же время.
- Отец Илья не захотел идти в крёстные, сказал, у него два десятка по всей округе, зачем ему ещё чернолесские, - объяснила без надежды, что поймут. - А освятить я и одна освящу.
Под пристальным кошачьим взором налила из принесенной скляницы воды в одну из порожних лоханок, облепила посуду по краю свечами, окунула нательный крест. Побрызгала на обоих - кот решил далеко от вскормленницы не отходить.
- Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа... Крещу тебя Лидзия.
Кот не имел ничего возразить: что Лидия, что Лилия - цветов здесь много. Даже орхидеи укоренились на трупах, мужской ятрышник и бабский венерин башмачок.
Когда мать, повздыхав и покачав головой, удалилась, кот подумал:
"Никто из здешнего народа её не тронул и не тронет - а всему причиной наша Ли... Лида, которая материнским лоном пахнет. Поймёт баба почёт - зачастит, других накличет".
"Нет, - отозвались ему шипом и свистом. - Мы охраним".
Кот выступил наружу на всех четырёх, растопырив когтепальцы, подняв хвост саблей-карабелей.
Две огромных змеи протекли ему навстречу из леса.
Серая Царица Медянка с поперечной чертой по каждому веку, от угла до угла - отчего мнилось, что она бесперечь улыбается.
Вороной, как из лучшей стали откован, Царь Уж, Вужалак белорусских лесов, с золотым узорным ободом на голове. Змей-оборотень.
"Белый платок у порога расстели по обычаю, - донеслось до кота, - да чтобы почище был, нестируха ты и непряха".
И Царь всех зверей сронил туда корону с узкой головы. На удачу и охрану вужалке Лилит, родимой крови и плоти.
- Вот, выходит, от кого ты, моя дочи, - проговорил кот на здешнем и своём родном языке, любовно кладя венец на подушку рядом со светлокудрявой головкой. - Погибельных краёв царевна.
На этих словах вужалка тихо рассмеялась и впервые за всё время распахнула глаза.
Травянисто-зелёные с узким продольным разрезом.
Змеиные. Кошачьи. Нечеловеческие.
Ибо отныне человек не смеет ни быть, ни считать себя царём природы.
Ибо рядом с человеком не может существовать никакой иной жизни.
"Чем я, Уж, тебе, Коту,
За работу заплачу?
Дам корец молока
И шматок пирога,
Дам тебе и папы
В мягкие лапы".