Аннотация: Рассказ участвовал в СК, занял серединную позицию - и то удивительно. Тамошние люди мало ценят ПМ и неоправданно высоко - ясность изложения.
СНЫ В ЗЕЛЁНЫХ ТОНАХ
...игрушка... игрушка из живого человека... Самое сладкое кушанье.
А. Грин. Зелёная лампа
Всемирно прославленный лондонский Сохо, по словам писателя Голсуорси, - это "грязный район, переполненный греками, кошками, итальянцами, помидорами, кабаками, шарманщиками, барахлом, балбесами и ротозеями". В начале двадцатых годов прошлого века Авель Хоггей-Стильтон, из тех утончённых британских аристократов, которых тот же Голсуорси называл патрициями, как бы невзначай оказался в одном из его зловонных и пёстрых переулков. Удивляться, впрочем, надлежало не самой эскападе, а тому несколько нарочитому вниманию, которое Стильтон уделял происходящему в темноватых закутках - словно ища "то - не знаю что". Именно потому он, едва заметив кучку вяло заинтересованных прохожих, что окружили неподвижно распростёртое на тротуаре тело, подошёл и стал рядом.
Это был не труп, которым вовсе не стоило бы интересоваться: молодой человек был жив, но страшно оборван и голоден. Об этом он кое-как поведал сам, когда сердобольными усилиями его привели в чувство и поставили на ноги, слегка обчистив от грязи и, возможно, жалких остатков денег. Всё равно их было слишком мало для чего-либо жизнесущного.
- Вам посчастливилось попасться мне на глаза, когда я не был ничем занят, - проговорил Стильтон. - Это кое-чего стоит. Я дам вам денег на еду, пристойный костюм, потому что ваш собственный уж слишком омерзителен, но за это вы будете обязаны немного развлечь меня своей историей.
В Сохо легко купить всё, кроме истинной добродетели. Вскоре юноша, переодетый в чистое и оправившийся от голодного обморока, сидел напротив родовитого джентльмена в одном из небольших кафе и рассказывал о себе.
Шон О`Муллиган был ирландец. Его отец с матерью эмигрировали в Америку во время Великого Картофельного Голода. Их последыша, хилого младенца, который явно не выдержал бы плаванья в трюме грузового судна, приютил родич, человек упёртый, который не желал учить мальчика даже азам английского языка, считая, что тому с лихвой достаточно родного. Шон не ел свой хлеб даром: ему пришлось перепробовать уйму занятий от гусепаса и батрака до столяра, причём на всех поприщах он неизменно добивался успеха. Даровитый мальчуган был упрям. Через приходского священника он добился права урывками посещать "праймери скул", а поскольку таким, как он, бывает достаточно схватиться за конец нити, чтобы смотать весь клубок, годам к пятнадцати Шон знал всё, что только мог себе вообразить и до чего дотянуться. Правда, как и его прошлый костюм, это были сплошные лохмотья и осколки - уйма знаний, которые скитались в его уме без привязи, слагаясь временами в очередной узор калейдоскопа.
Началась ирландско-английская война, приведшая к расколу северной провинции и зарождению достославно-мятежной ИРА. Дядя, желавший быть подальше от политики, эмигрировал со всей семьёй в ту же Америку - надеясь кстати на богатую долю. Шона это могло бы также коснуться, но менее всего ему желалось воссоединиться с родителями, которых он едва помнил. На малой родине все мыслимые пути были исхожены. Вооружённый твёрдой верой и сомнительной учёностью, он сел на паром, пересёк солёную воду в противоположном от дяди направлении - и вместо дружелюбного Ольстера оказался в чужой стране. Он не знал, как применить свои знания, что казались либо никчёмными, либо экзотическими, и прилагал к делу пропитания лишь руки. "Дремучая деревенщина" по образу жизни, бродяга по натуре, Шон прошёл всю Великобританию сверху донизу, словно курс наук, заключённый в неподъёмном томе, водружённом на конторку. Жил впроголодь, одевался благодаря доброхотным подаяниям огородных чучел, всё вбирал в себя и всему удивлялся по примеру героя Джона Китса, попавшего за границу и потрясённого там самыми обычными вещами. Да, эти стихи он знал тоже.
Наконец, волна, что несла его, выбросила юношу на одну из лондонских мелей - в фигуральном смысле, конечно. Идти дальше оказалось незачем и не на что.
- Ваша повесть пришлась мне по душе, - подытожил Стильтон. - Надо сказать, во мне вы нашли необычного слушателя, а я в вас - исполнителя некоей давней задумки. Я выпишу вам крупный чек на предъявителя. Снимите квартиру здесь или на Ноттинг-Хилле, это также в центре и недалеко отсюда, и купите для неё керосиновую лампу под синевато-зелёным абажуром. Сообщите мне адрес. Вашим единственным делом будет с пяти вечера до полуночи держать лампу зажжённой, а ключ от прихожей - под дверным ковриком. Придёт время - может быть, через год, может, через два, возможно, и позже, - к вам явятся и устроят ваше благополучие.
- Это означает - быть прикованным к месту, - ответил Шон. - Однако вы меня зацепили, и крепко, а в тупике я и без того. Так что если вам угодно бросить на ветер деньги - ставьте условия и бейтесь о заклад с кем угодно, что я выдюжу.
По мнению Стильтона, Шон был самым подходящим материалом для дендистской "practical joke", то есть практической шутки над живым материалом, на которые были так падки эти избранники судьбы.
По мнению Шона, денди был типичный "англез", то есть приверженец англиканства. Но предписанный цвет лампы слегка его насторожил: классический "айриш грин", символ малой страны за проливом и её свободы - в Англии это могло означать приют для гонимых и поддержку, оказываемую мятежникам. Типично ирландская заморочка: русскому на месте Шона при словах "Зелёная лампа" живо пришёл бы в голову арзамасский ужас юного Пушкина...
Итак, сняв небольшую квартиру в районе, который был прославлен в трагикомической утопии Гилберта Честертона как символ местечкового патриотизма, юноша невольно воспринял этот наполеоновский genius loci. А направившись на охоту за светильником изумрудного оттенка и открыв для себя знаменитую толкучку Портобелло Роуд, - усилил его в себе.
Любые деньги имеют свойство кончаться. Всякая доверчивость имеет свои пределы. Человек - не растение, чтобы пускать корни в землю, что его приютила.
По этой тройной причине Стильтон, оказавшись лет через десять в этом районе и увидев по адресу постылой и наполовину забытой своей шутки - горящий светильник, немало изумился. Годы обошлись с бывшим аристократом неласково: он постарел, обрюзг и обтрепался по наружным и, так сказать, внутренним швам. Главный источник его доходов в Белфасте пострадал от действий республиканцев, за океаном вздымалась Великая Депрессия, захватив краем и Европу, но самое главное - безвозвратно был потерян кураж.
Скорбно ухмыляясь в душе, он взошел по лестнице на второй этаж, нащупал ногой ключ самых незатейливых форм, вытянул его и воткнул в замочную скважину. Дверь легко распахнулась, открыв вид на крошечный холл с удобным креслом, низким столиком и красноречивым графином на последнем, а также, в некотором отдалении, на мощную дверь оборонного стиля, дубовую и сплошь в стальной обрешётке.
- Однако, - пробормотал Стильтон. - Каковы апартаменты для передержки. Похоже, я далеко в них не первый.
Но всё же уселся и налил себе из графина в стакан - как оказалось, простой и необычно вкусной воды.
Хозяин не замедлил явиться. Выглядел он солидным дельцом, склонным даже к полноте, только глаза, как и прежде, были подёрнуты словно голубоватым туманом, выдавая мечтателя. Наверное, оттого Шон нисколько не удивился визитёру.
- Я вас иногда встречал на улице, - пояснил он. - В последние годы хотел даже заговорить, объясниться, но... Вы угостили меня отличным розыгрышем, настолько плодотворным, что теперь мой черёд. Заранее предупреждаю - я не такой отчаянный шутник, как вы. Но - войдётё?
- А, была не была, - ответил Стильтон. - История, переворачиваясь, продолжается фарсом.
- Это не фарс, - коротко ответил Шон, манипулируя хорошо смазанными кнопками и рычагами.
Комната за массивной дверью была наполовину пуста, но наполняющее другую половину, поражало красотой и изяществом, несколько, впрочем, дряхлым. На подоконнике горела электрическая лампа "под старину" с бронзовым подобием резервуара. В углу, куда не попадали ни свет из окна, ни блики от пламени, висела картина в изящной раме.
- Антиквариат везде, - пояснил Шон, усаживаясь внутрь одного из неоспоримых его представителей и указывая Стильтону на другой. - Горючий, оттого, вопреки вашему завету, в лампе и не керосин. Вы не забыли, что я столяр-самоучка? Отсюда не так далеко до столяра-краснодеревщика. Куда ближе, к примеру, чем от классического сельского олуха до врача с солидной практикой - ваш предшественник по лампе навязал мне как своему герою именно такую карьеру. Вот смотрите: уэльсские комоды и кабинеты, ирландский Чиппендейл с выразительной резьбой. Эти вот кресла несколько выбиваются из стиля - типичные британцы елизаветинской эпохи. Собрано буквально из щепок и пока не удостоилось продажи.
Он открыл затейливо выполненный кабинет и достал выпивку и закуску, проследив, чтобы гость начал со второго.
- Так вот. Я, разумеется, быстро понял, что вы не преследовали ни моих личных, ни, тем более, общеирландских интересов. Наивность живёт на этом свете куда меньше надежды. Но соотечественник ведь стремится помочь соотечественнику, вынутый из пучины - другому утопающему. Когда придёт время - если оно придёт, - я хотел отчитаться перед вами по поводу займа. Ну и была Портобелло-Роуд, совершенно фантастический мир. Собственно, я не о деревяшках родом оттуда: это любимое ремесло, не более. Как-то, года три-четыре назад, я заметил необычную резьбу вокруг либо грязного зеркала, либо... Учтите, я ухитрился не подозревать о живописи в стиле зрелого Рембрандта, выпуклыми мазками. Купил раму, слегка протёр поверхность растворителем и увидел пейзаж. Деревья вроде дубов и елей, с ветвей спускаются широкие солнечные стяги, и под ними - подушки мха, все в крупных цветах, ягодники выбегают на узкую тропу и почти её застилают. Но это когда чуть отодвинешь от глаз. Я долго любовался этим, не думая повесить на стену. Когда решился - вы понимаете, пришлось немного наклонить полотно.
...Там оказался изображён совсем иной вид. Город-крепость над морем. Если бы я отплыл на пароходе, как мои родичи-эмигранты, наверняка бы узнал. Но об этом позже. Пока меня занимал технический, так сказать эффект. И вот что я решил. В то время появились такие почтовые карточки, толще обыкновенных, залитые чем-то вроде мягкого шероховатого стекла. Пластмассой, скорее всего.. Изображение на них могло быть выпуклым, но иногда это были два различных и более плоских. Как же это называлось? А, голограмма. Я решил, что художник применил подобный фокус - повторяю, в рисовальной технике смыслил немного больше, чем в объёмных картинках.
Дальше - больше. Я начал видеть сны, в которых участвовали и тот, и другой образы. Картины жили. Я отчётливо видел, как шевелилась листва и волны пробегали по луговой траве, как крестьяне и торговцы неторопливо двигались по дороге, ведущей к замку, ехали телеги и фургоны, нагруженные и перетянутые по парусине пеньковыми верёвками, скакали пышные всадники - перья на их шляпах и волосы, пущенные по плечам, трепал мягкий ветер. Тропа в лесу тоже постепенно оживала, но людей было немного: монах-пилигрим на осле, охотник с кремнёвым ружьём и сворой гончих, кавалер со своим слугой у стремени.
Естественно, я захотел сам очутиться в этом мире. И меня словно бы затянуло в упругие стеклянные смерчи, которые завивались в плоскости рамы, - с того начиналось и в другие разы. Я украдкой двигался вослед путникам - иногда мне думалось, что я невидим и неслышим, но что-то заставляло остеречься. До самых крепостных ворот я робел доходить, но из леса на опушку выбрался. Там было поле, сплошь поросшее цветущим вереском цвета драконьей крови. Не думайте, что я так чувствителен. Благоухание... казалось, оно стоит в знойном воздухе, словно щит между землёй и небом.
- Если это не стихи, то что? - впервые за долгое время произнёс Стильтон. На некое время он будто потерял себя.
- Мир этот, однако, явно склонялся к упадку. В следующий визит меня встретил разгар колючего и резкого лета - листья и плоды на ветвях скукожились от зноя, невероятные "моховые" цветы поникли. На равнине, вытаптывая пожухший кустарник, стали напротив друг друга две армии. Всадники одной стороны были в тяжёлых латах и по виду неповоротливы. "Железные бока", вспомнил я.
- Я тоже, - глухо проговорил Стильтон. - Мои предки с материнской стороны были Ферфаксы.
- Оливер Кромвель, вы правы. Сражение при Марстон-Муре, - ответил Шон. - Его первая победа и первое поражение принца Руперта Рейнского. Позже это побудило меня углубиться в историю - хотя бы в такую, что пишут победители.
Думаю, я в какой-то степени рисковал, пожелав сделаться наблюдателем. Правда, стоял я в стороне, рядом со штабной резиденцией, и был незаметен для глаз. Не буду докучать вам общеизвестными подробностями, но вдруг я увидел, что огромный белый пёс, похожий на болонку-переростка, вырвался из палатки, побежал было к одному из офицеров, но внезапно ринулся в атаку вместе со всей кавалерией Руперта.
- Бой, малыш, а ну назад! - крикнул статный всадник, весь в боевом железе и страусовых перьях.
Но было поздно. Из рядов противника раздался выстрел - и был он, к ужасу моему, прицельным. Пёс коротко завизжал и рухнул прямо под копыта, а со стороны парламентского войска раздались победные крики.
Не знаю, что со мной стало. Со смертью солдат я заранее примирился, они собрались гибнуть за идею, но почему невинное животное должно быть за них в ответе?
В сумасшедшем порыве я протянул руки. Раньше я их не ощущал, а теперь подивился, до чего длинны. Чудом выхватил пса - ряды противников уже готовы были смешаться - и крикнул непонятно кому:
- Я о нём позабочусь!
Готов поклясться - меня услышали. Но тут будто властной рукой был вырван из картины клочок холста с нами обоими - раньше я удалялся мягко и плавно.
Выхаживая Малыша, я перелистал уйму книг не по одной только ветеринарии. И вот что узнал. Это был большой пудель редкой разновидности: по слухам, его уворовали прямо из константинопольского сераля, желая преподнести принцу. Похожая история соединяла Запретный Город, пекинесов и недавно почившую королеву Викторию. Спал Бой в лучшей кровати, чем сам принц, в присутствии короля Карла занимал его собственное кресло, ел с серебра и имел собственный штат парикмахеров. Был, однако, нисколько не забалован и настолько умён, что пуритане считали пса фамилиаром Руперта, то есть колдовским помощником, и приписывали ему победы последнего на полях сражений. Оттого радовались гибели пса буквально до безумия и сопровождали своё ликование малопристойными карикатурами.
- Битву при Марстон-Муре парламент и король проиграли, - с едкостью заметил Стильтон. - Стали жатвой для вражеских сабель и палаческого топора. Как вы полагаете, Бой стремился переломить ход сражения или только верно направить?
- Меня это не очень волновало, - ответил Шон. - Я верю, что одиночные усилия могут переломить ход истории не более, чем взмах крыльев бабочки в дождевом лесу Британской Гвианы - породить ураган, способный уничтожить Американские Штаты. К тому же куда сильнее озадачило меня то, что подступы к месту сражения не так уже менялись. Это касалось и крепости.
Да, в следующий раз я решил наведаться под стены замка. Тени огромных кораблей маячили на дальнем фарватере, запирая речное устье. Пушки, которые прибыли на них, обстреливали крепость с такой яростью, что её сплошь заволокло огнём и дымом: но всё равно видны были глубокие трещины от ядер. "Штурмовать Дрогеду - всё равно, что штурмовать ад", говорили о ней, но теперь ад обступал её снаружи на расстоянии мушкетного выстрела и всё длился...
В этом антураже старинной гравюры я, наконец, узнал её: самая мощная крепость Ирландии. "Если бы сэр Оливер не победил на пустоши, не пришёл бы теперь на болота", отчего-то подумал я чужой мыслью.
И вот в чём ещё была странность. Там, где мои ноги попирали сентябрьскую грязь, от неё поднималось дрожащее марево, как бывает в летний зной. Завеса, которая скрадывала добрую половину звуков и стёрла на моей стороне почти все следы от ног, копыт и колёс.
"Я отгорожен некой силой от опасности. Оттого я не могу ничего сделать для соотечественников", - прошила мою голову мысль. Тотчас навстречу ей поднялось воспоминание. Кромвель взял Дрогеду не одной силой, но измором: отрезав доставку продовольствия. Устроил бойню среди безоружных и умирающих, которые отдали себя на его добрую волю.
Внезапно в руку мою ткнулся влажный нос, и я услышал:
"Вмешиваться в драку запретили. Но я и ты - мы можем попытаться накормить".
Идея была выражена по-собачьи незатейливо, и одновременно с нею во мне всплыли события гораздо более недавние - лишившие меня, кстати, родителей. Когда Ирландия медленно умирала от голода, никто из держав не протянул ей руку помощи, кроме Турции. Султан Абдул-Маджид узнал об этом от своего доктора-ирландца. Что уж подвигло властителя османов, неясно. Однако он предложил правительству Британии десять тысяч фунтов стерлингов - при всём том, что у него были свои проблемы, и немалые. От него согласились принять лишь тысячу - не годилось оставлять в хвосте добрую королеву Викторию с её двумя тысячами. Тогда Абдул-Маджид решил помочь тайно. Два корабля с полными трюмами пшеницы и кукурузы вышли из Салоников, один - из Штеттина. Англичане, разведав это, в бешенстве выслали на перехват военные корабли. Туркам помешали высадиться в Корке и Белфасте: тогда они направились в Дрогеду, миновали порт, к тому времени захиревший, как и сам город, ночью поднялись по реке, выбросили корабли на мель, а сами сошли на берег. Весь груз с кораблей был роздан голодающим горожанам. Потрясённые небывалым проявлением великодушия со стороны тех, кого считали жестокими варварами, жители Дрогеды написали султану благодарственное письмо. Мало того, с тех пор на городском гербе, как вы, может быть, слыхали, красуется исламский полумесяц со звездой...
- Не понимаю, - сказал его собеседник. - Как сделанное в одном месте может перенестись в другое время и как у вас получается чинить время - пространством?
- Да вот как-то так, - усмехнулся Шон. - Однако стоило мне представить этот момент истории, и корабли круглоголовых внезапно обратились турецкими, стены, увитые древним плющом, встали во всей былой красе и мощи... Откуда и какие там были нехристи - не понимаю. Некий народ фактически сделал своим девизом - "Лучше служить султану, чем папе!" Но это не совсем по теме. Полагаю, в те давние времена лорд-протектор вынужден был отступить от Дрогеды: Ирландия покорилась ему, но на более терпимых для народа условиях.
- Однако не здесь? - снова спросил англичанин. - Лишь в непостоянной реальности художественного полотна?
- Вы догадались, - ирландец снова кивнул. - Не знаю, как родилась та удивительная картина, однако внутри не две и даже не три позиции, а неисчислимое множество, и их можно перебирать. Я понял это, когда в следующий раз проник в неё, держась за ошейник.
- Из нас выходят неплохие поводыри слепых, - сказал некто с особенным акцентом. - А также наставники ирландских докторов и османских султанов. Мы-то в отличие от людей видим... то, что скрыто за вуалями.
Из тёмного закутка, где пряталась неведомая картина, выдвинулся, помахивая пышным хвостом, белоснежный пёс и проследовал внутрь комнаты. Шон потрепал его за холку. Стильтон слегка отпрянул, но тотчас овладел собой и последовал благому примеру.
- Видите ли, я приманил вас довольно кстати, - сказал ирландец англичанину. - Уже давно я работаю перевозчиком в Зелёную Страну. Тот же Эйрин, однако гармоничнее и податлив к благому воздействию. Наверное, авторский оттиск с realiora. Кстати, великой и могучей Британии не удалось по-настоящему ни подмять под себя Ольстер, ни огородить Пайл. Но я немного устал, знаете. Проблема всех Харонов. Так что собираюсь эмигрировать, прикупить землицу в Клонтарфе, завести в Дублине собственное дело. Викингов в моей любимой реальности побили раньше, чем они успели нанести урон культуре; в моде звериный стиль, рунные переплетения и монашеская тонзура от уха до уха. Вы же, полагаю, с нашим пёсиком вполне поладите.
Стильтон промямлил что-то вроде "ловец на ловца", "игрушка обстоятельств" и "обманка".
- Что вы. Уверяю вас: в отличие от того, что за стёклами окон, - это настоящее, - ответил Шон.