Было три народа на земле: Бет, Лет и Хирья-Хай. Народ Бет жил в изобильных горах, чьи синие ели и золотые сосны достигали неба и цепляли собой облака, среди веселых бурных рек и кристальных озер. В год великой засухи от скудости трав ослабли его степные соседи; народ же Бет, напротив, усилился, и тесно стало его сердцу в горной броне.
Тогда люди Бет решили спуститься с вершин долу, чтобы покорить всё живое своему мечу и расширить этим свой удел на земле. Они гнали перед собой дикие степные племена, как стадо баранов, избивая противящихся им и не щадя тех, кто униженно молил о пощаде. Но дети, и красивые женщины, и мудрые старики, и мастера, и горделивые храбрецы оставались в живых, пусть и в неволе. Всех пока еще кормили горы: завоеватели везли с собой жареное зерно и муку,вяленое мясо, катышки коровьего молока и бурдюки сброженного кобыльего. Да и кони шли с ними, под седлом или в поводу: источник теплой крови и хмельного кумыса, сытного мяса и шкур с густым пахучим мехом. Неприхотливые лошадки не пренебрегали самым скудным кормом и умели добыть его даже из-под корки льда и мерзлого снега.
Войско и народ всё дальше отходили от своей колыбели, все больше отрывались от истока и всё глубже внедрялись в степь, нагую, безводную и полумертвую. Резали скот - и так и сяк ему пропадать, - выкапывали съедобные корни, собирали поутру росу с остывших камней и кормились от одного котла и победители, и побежденные.
Но все больше и больше людей втягивали в свое непонятное уже для них самих движение люди Бет и все более тяготились добычей, драгоценной для сытых и никчёмной для стоящих на пороге голода и жажды. За тугой сверток редкостного шёлка, шкатулку с золотыми монетами или пригоршню блескучих камешков можно было купить целое стадо, но жизнь стоила дороже. И все тяжелей делался путь, и всё больше мертвецов лежало по его закраинам вместе с брошенной цветной рухлядью.
Одним утром люди остановились, сбились в круг и обратили свои лица к небу, стоя в самой сердцевине погибельной земли. Их шаманы зажгли костры и стали изо всех сил бить в бубны, вознося их как можно выше. Потом они запели песнь богам, каких кто знал, моля их смилостивиться, и не стало в этом песнопении рабов и свободных, пленных и захватчиков, сильных и слабых - так переплавила их судьба в своем жарком огне.
Видимо, боги людей Бет, в равной степени жестокие и милосердные, как и они сами, были с ними всё это время. И вот на безжалостно сверкающее небо накатились валы туч, полил дождь. Длился он семь дней и семь ночей, оттого иссохшие жилы рек набухли водой, а земля отяжелела от влаги. А когда вновь появилось солнце, уже не гневное, а ласковое и робкое, как женщина под облачным покрывалом, - травы пошли в рост с небывалой скоростью, и существа всевозможной формы и цвета, прыгая, бегая, летая и ползая, показались из песчаных нор, редких зарослей и пологих холмов - и наполнили собой пустынную землю.
- Вот, Синее Небо даровало нам благоволение свое и указало место для вечного пребывания! - сказали шаманы.
- Кок-Тенгри желает, чтобы мы подкрепились от щедрот его и шли дальше по пути, что он указал нам ранее! - возразил главный вождь, каган.
И они двинулись дальше - те, кто понял себя как людей Пути. Ибо так бывало всегда: для воина родина - его седло и судьба - вечное кочевье. Однако вначале каганы оставили народу своих наместников с указом править справедливо, не отличая уже людей Бет от иных прочих, потому что всех их объединили страдание и мольба.
Шли и шли по степям и пустыням люди Бет, пока их конные разъезды не наткнулись на цепь застав, стороживших обильно заселённую страну. Народ её ранее тоже кочевал: ведь все сыны Адама были когда-то странниками и путешественниками на земле. Он был силён - его нельзя было покорить; горд - нельзя было согнуть; богат плодами своей земли и красотою детей своих - и за честь сочли пришельцы торговать с ним, брататься и заключать брачные союзы в ознаменование мира.
Впрочем, мир был не так уж прочен. Роднились, и водили вместе караваны и суда, и чарками обменивались на пиру, но оставались беспокойными соседями, никогда до конца не понимавшими один другого. "Люди Ила", "Народ Палой Листвы", - так обыкновенно называли кочевники оседлых, что пали на свою землю, как волглый лист после бури, покрыли ее плодоносным слоем, точно после разлива великой реки, уходили вглубь нее, умирая, и давали семя, которое пускало в ней корни. А вольный народ Бет вечно ходил по ковыльным своим, полынным степям, колючим пустыням, раздольным холмам. Движение его по кругу подобно было змее, что кусает свой хвост, но не может пожрать сама себя. Та же, но все-таки более густая или редкая, вырастала трава на покинутых народом Бет местах, и те же струились потоки в землях, куда они откочевывали, но берега казались круче или, напротив, более пологи, чем в прошлом году. Ничего нового не было для них под солнцем, однако сам мир и само солнце казались зыбки и туманны, словно своё собственное отражение в непокойной воде.
Всё ближе становились языки, одежды и обычаи двух народов - так всегда бывает, когда меняются женщинами. Нередко случалось, что Люди Листвы втягивали народ Бет в свои распри - какому из людских князей каким клочком земли владеть. Были такие каганы Бет, что отдали своих дочерей в оба враждующих дома (быть может, в тайной надежде примирить их) и потом не знали, какому родичу справедливей будет оказать поддержку. Такие, случались, гибли понапрасну от руки одного оседлого зятя, защищая другого, и победитель увозил тело, взлелеявши меж двух иноходцев, чтобы иметь возможность сказать супруге: "Смотри! Хоть я убил твоего отца, да в грудь, не в спину!"
Именно каганы, а не князья, богатели более всех в чужих усобицах, ибо не имели своих: земля их была широка, и путей хватало всем племенам. Между собой люди Бет тоже ладили. Скот друг у друга угоняли, это верно, и девушек на выданье увозили из их кибиток, строго следя, чтобы кого напрасно не зашибить. А если и зашибут - так это ж не война, а молодечество! Ну, заплатишь виру родне или младенца отдашь из своего рода в другой, чтобы не иссякала тамошняя поросль. Война случается не из-за одной головы, скотской или человеческой. Но из-за серебра-золота, земли, или города, или иного какого крепкого владения. А степняк чем владеет и чем гордится? Песней, да ветром, да пылью дорог, да красотой женской быстролётной, да синим небом без конца и без края. Либо уходит это, либо пребывает, а нельзя поделить. И что перед этим золото да жирные земли! Есть они - хорошо, нет - ещё лучше: сон крепче и кочевье радостнее.
Но вот, наконец, Народу Ила надоели его своенравные родичи, и племена его объединились, решив, наконец, что не будут пока спорить и кликать Степь отомстить за свои обиды; и наполнили сердце свое богатствами людей Бет, в душе своей восклицая: "Кто на их привозную мягкую и шитую рухлядь льстился и кто с ними ради нее торговал, как не мы? Так всё их богатство у нас же и своровано!"
Известны им были годичные круги, к которым были поневоле привязаны их давние родичи и названые враги, и истребляли князья род за родом, кочевье за кочевьем, пока все племена Бет не собрались против них тоже и не стали не широкой равнине, в излучине двух рек, золотой и голубой, - лицом к лицу. Один и тот же суховей вздымал два стяга: красная, с солнечным ликом хоругвь Народа Листвы тяжело покачивалась на древке, и реял, змеясь и сплетая свои девять хвостов, лазурный бунчук войска Степи с белым соколом посредине.
Была сила Бет нынче не столь велика, а их противники научились - и от них же - хорошо сражаться. И злость их была страшна, как у всех, кто неведомо для себя решился на паскудство.
- Вот они, эти князья, блестят своей бронёй впереди войска, а броню эту заморскую мы им продали. Этот женат на моей невестке, тот - на сестре твоей матери, за сына вон того я сговорил свою племянницу, а на дочери набольшего из них, редкостной красавице, сам наш каган каганов женил своего младшего, и тот принял ее веру, - переговаривались военачальники.
- О чем это вы? - оборвал их старший каган.
- Мы говорим, что родичи поднялись на родичей и брат пошел на брата, и одного цвета и густоты кровь падёт на землю, за кем бы ни осталась победа. Хочешь - только повели! - любой из нас выедет из рядов и крикнет им в лицо то, что мы называли тихо, - имена их жен и наших дочерей, их мужей и сынов наших, - чтобы разъярить и пристыдить их?
- Нет, - покачал головой старик. - Сейчас они нарочно о том забыли, и не ляжет на них грех, если они нас всех перебьют. Только напомни мы им - это встанет не только между ними и их Светлым Богом, но и между нами и Кок-Тенгри как беззаконие и неправедность.
& И когда он промолвил такое - сокол с голубого струящегося знамени сорвался в небо, а само знамя обратилось в туман или облако и ниспало на войско и всех людей Бет, окутав их и сделав невидимыми для противника. Однако и они сами ничего не видели - только зарницы от крыльев сокола, время от времени освещающие туман.
- Кок-Тенгри берёт нас под свою руку, - говорили люди со страхом, благоговением и надеждой.
Долго ли так продолжалось - они не запомнили: будто бы само время стало, и не было кругом ничего, кроме зарниц, тумана и ветра. Наконец, ветер утих, облако рассеялось - и народ увидал себя посреди обширной луговины, поросшей яркими травами, как в разгар короткой степной весны. Воздух пахнул водой, кругом копошилась мелкая живность, вдали ходили стада онагров и косуль, а замыкали этот мир горы, что были мощнее старых крепостных валов.
- Хей! - крикнул старый каган. - Вот Синее Небо дает нам землю для заповедной охоты!
Что было с племенами Народа Палой Листвы? Мы не знаем. Скучно рассказывать о тех, кто не умеет слушать поутру голос ковыля, по весне - звон бегучей воды.
Узнай лучше об их дальней северной родне, называющей себя Лет, о людях светловолосых и стойких. Этот народ был мирным и сражался только с лесом: люди валили его деревья, корчевали пни, выжигали молодняк. Лес был изобилен: сочился молоком и медом, соком ягод и древесной смолой. Был насквозь пронизан жизнью, как его почва грибницей, трепетал множеством мелких жизней - птицы порхали в нем по ветвям, белки прыгали с вершины на вершину, барсуки и лисы подкапывались под корни. Проламывались через саженной вышины ягодник медведь или его матка. Они были почти что родня народу Лет: их можно было и убить, но только в крайней нужде и то прося прощения. Бобры, что селились у ручьев, строили дома и плотины, - вот они были и совсем свои, деревенские.
Всё-таки лес беднел. Но если в степи легко можно было уйти с тощей земли на многоплодную, то лесным жителям мешал их тяжёлый быт, их обустроенность - свой дом, свой клочок расчищенной земли, немудрящий скарб. Так и сидели, доколе почва на засеках не бессилела, а зверь не переставал показываться охотнику. И голод стучался в двери и слюдяные оконца.
Что делать - уходить и снова выжигать лес, снова губить своего кормильца? Раз за разом они решались на это всё с большим трудом.
; И вот однажды леты рискнули отказаться...
Ранним летом, когда только еще появлялись первые грибы и ягоды, трава наливалась соком, а тощие и бойкие звери, перезимовав под снегом вместе с травой или пробродив зиму в кустарнике, чуть нагуливали жирок, - люди уходили по еле заметным тропам. Строили шалаши, заимки и похожие на гнёзда дома на ветвях. Легка стала их поступь по земле, и на ветви они взлетали, подобно соболю или кунице. Земля, которую они оберегали своим бродяжничеством, была к ним щедра и ласкова. Не трогали их лесные волки, не кусали змеи в лесных распадках и не наводила лихорадку ледяная вода из подземных ключей. Путь их вёл все вперед и вперед, и все чаще зима заставала их совсем в иных местах. Теперь не было чужих деревень и чужих домов, и стало обычаем, уходя, оставлять хозяйство для гостя - того, кто придет следом.
Когда первые из летов дошли до моря, оно тоже было чужое, чуждое - и, однако, открытое всем. Оно шумело и ударяло в берег, а вокруг него было иное море - из белого песка с узором волн - дюны. И почти такое же коварное: зыбучие пески могли затянуть в себя неотвратимей, чем вода или моховые болота, которые народ Лет знал слишком хорошо.
Оба моря были полны опасностей - и богатств. Дети, играя, первыми нашли в песке удивительные камни: непрозрачно-желтые или истемна золотые и лучистые, в грубой, как земля, корке или обкатанные морской водой. От обыкновенного камня они отличались тем, что плавились и сгорали в огне, но благодаря своей тленности казались еще прекрасней. Рыба в солёной воде была крупнее и сочнее той, что ловили люди в лесных речушках.
Так прожили леты не один век, борясь с морем, то побеждая, то терпя поражение (гибли рыбаки, тонули дети), - когда именно с моря нашла на них пущая беда.
То были чёрные рыцари на чёрных лодках невиданной величины: страшный белый крест, похожий на паука с культями лап, был намалёван на доспехах и вышит на парусах, и резной человеческий лик с огромными глазами украшал нос флагмана. Чужие пленники со странным, почти янтарным цветом кожи и волос, и легконогие нездешние кони, и всякие сказочной красоты вещи, награбленные неведомо в каких краях, наполняли бездонную утробу их трюмов. И вот они ринулись, и захватили, и пожгли дотла прибрежные поселения; однако зайти в лес и оторваться от своих больших лодок боялись. А прибрежные жители только по видимости были робки. Оправившись от первого удара и углубившись в лес, они сумели подманить рыцарей то ли мехами, то ли сказочкой о блеске золотых чешуек в речном песке. Кое-кого утопить в болотах и зыбучих песках, кой-кого одурманить тем зельем, которым смазывались их стрелы, да к тому же пожечь пару-тройку лодок, на которых почти не осталось стражей. Воины леты были неважные, да в гневе упрямы, как бес, и неотступны. И вот, наконец, леты отрезали всех рыцарей от их кораблей и обложили, но опасались пока подойти вплотную: грозна, как и прежде, была сила их врагов, и кони их были так же свирепы, как хозяева. А случилось это на границе двух царств - дюны и леса.
Тогда рыцари, сбившись сами в комок, вытолкнули из своих рядов чужеземных пленников, низкорослых, желтокожих и темноволосых; женщин с детьми на руках, мужчин, кривобоких и сутулых от сидения на веслах, искорёженных непомерной работой стариков. Уже не на людей походили они, а на загнанных и отчаявшихся зверей, и пахло от них зверем и болезнью.
Увидя их, леты заколебались. Никак нельзя было достать рыцарей мечом или стрелой, минуя живое заграждение.
- Мы им же сделаем лучше, если убьём: пленники и так уже только мучаются, - стали говорить некоторые. - Да что говорить, сами хозяева их вскорости прикончат.
- Нет закона убивать безвинных! - сказала в ответ старшая из Матерей. - Это стыд куда больший, чем пощадить врага и отпустить виноватого.
- Рыцари, уходя, ударят нам в спину, - сказал один из Отцов.
- Мертвые срама не имут. Или ты боишься умереть?
- Больше того я боюсь, что они пойдут убивать и разорять других, и многие обольются из-за нашей доброты слезами и кровью.
- Тогда убей ты первый. Сначала свою душу, потом чужого ребёнка, потом рыцаря, Этого ты хочешь?
Всё войско летов прислушивалось к их спору. И всё чаще люди повторяли:
- Убить душу, дитя и только потом - панцирника. Нет, лучше самим погибнуть, а что до тех, кто не здесь - на то высшая воля. Разомкнём кольцо - и будь что будет!
Так бы они, верно, и сделали. Потому что вдруг из леса показался огромный змей, зелено-черный и с золотым венцом на голове. Глаза его мерцали, как вечерние лампады, и были окаймлены ресницами, а ход легок, силен и быстр, будто полет стрелы в сорок человеческих ростов. Перед его грудью песок тихо расступался, а за хвостом тянулась борозда, такая глубокая, что со дна ее были видны звезды небесные.
- Вот наш божественный прародитель шлет нам путь, по которому можно идти без стыда! - сказали Матери и первыми спустились в борозду.
Рыцари смотрели на них будто зачарованные, а леты почему-то были без страха, может быть, потому что издревле служили благому Змею в своих домах. Увидя, как они шагают вниз по сыпучему склону, пленники, решившись, тоже попрыгали вниз - и священная дорога вместе с её людьми исчезла навсегда из глаз тех, кто остался на этой земле.
Впрочем, и те, кто ступил на нее, первое время видели немногое. Идя за Змеем, они видели сверху небо очень яркого цвета, то зеленоватого, то сине-алого, и звезды на нем были много крупнее обыкновенного. Потом оно потемнело, омрачилось, и люди с некоторым замешательством увидели над собою как бы живот гигантской рыбины.
- Мы на дне моря, - говорили они.
Что то было за дальнее море, если их собственное лежало рядом с местом последнего сражения? Что они ели на протяжении всего пути? Чем дышали? Об этом легенда молчит.
Спустя некоторое время толща вод посветлела, затем Змей вышел на поверхность и поплыл, рассекая волну, а люди спешили за ним, держась за его чешуи и неся детей высоко перед собой на руках. Потом он вывел всех на мелкую воду и исчез.
Яркое солнце и теплый ветер сушили одежду и слёзы людей народа Лет. А вокруг белел тонкий волнистый песок бледно-бирюзовых дюн и высились древние сосновые рощи с калёными звонкими стволами: ветер играл в них, как на гуслях.
- Прекрасней этой страны нет. Вот она - земля нашей души! - сказали Отцы летов. - Здесь мы останемся навсегда.
Теперь настал черед говорить о кочевых людях племени Хирья-Хай. Давным-давно, уже никто не помнит когда, на отчую их землю вторгся неприятель, такой могущественный, что самые храбрые из мужей вынуждены были отступить перед ним, и не стало у них более места для того, чтобы вкопать сваи дома и шест для привязи скота. Так вышли хирья на все дороги мира. Мужчины хранили себя для защиты племени, и не было у них иной заботы и иного ремесла, кроме воинского: ковать железо и владеть им, укрощать диких жеребцов и объезжать укрощённых, учить собаку охранять и медведя - оберегать. Желание украсить меч или кинжал сделало из них прекрасных ювелиров, привычка ладить со своими младшими - братьев всему живому на земле. А женщины их, держательницы семейного огня и устроительницы родовой судьбы, пели и плясали, гадали по руке, по донцу чаши и по бараньей лопатке, разводили на кофейной гуще и чаровали глазами и голосом - и как никто знали людей, ибо через многие людские толпы прогнала их тёмная звезда. Оттого не родилось на широкой земле никого свободнее, красивей и добрее хирья!
Их обзывали ворами и еретиками, пытали, рубили им руки и клеймили тело железом, потому что на душу их нельзя было наложить рабского клейма и не было их уму запрета для любой мысли, а сердцу - для любви и животворного смеха надо всей лживостью мира. Не было у них иного бога и иного служения, кроме Пути, по которому они шли под дождём и снегом, ветром и солнцем, проклятиями и поношением, не спрашивая, куда он приведет.
Так гнали их по свету до самых крайних каменных столбов, которыми кончается земля живущих - Симплегадами звал их в старину один народ и Вратами Мелькарта другой. Между скалами, что отвесно обрывались в солёную воду, клокотала вода во время прилива, а дальше расстилался бескрайний океан.
Когда уже не стало места для всех хирья и народ столпился на вершинах столбов (вот как мало их стало теперь), седой жрец-вайда, борода которого ниспадала на грудь серебряным руном, достал из ковровой своей сумы круглое бронзовое зеркало. Древней работы было оно: сначала дано было это искусство хирья, от хирья научились ей суны, а спустя еще столетия - весь мир. Два рогатых змея-дракона держали сияющий диск, на его обороте изображена была юная Мать Всего Живого с ореолом из звезд над головой, солнцем в косе и полумесяцем над ногами. Старинное хитроумие состояло в том, что если осветить зеркало спереди неким особенным образом, изображение на нём вставало между источником света и бронзой как живое.
Старик обмахнул зеркало пуком ароматной травы, зажёг тонкую коричневую свечу со сладким запахом и прикрепил её так, чтобы низкое вечернее солнце, падающее на ту сторону моря, вместе с нею отразилось в диске. И так сказал:
- Пресветлое Солнце-Кгаморо! Вот, изгнали твоих детей отовсюду и запретили им все пути земные. Просим тебя, дай нам свой путь, верный путь, как всегда давало!
Солнце зажгло свечу, ударило её лучом в середину зеркала, и в это самое мгновение широкая, золотая с алым полоса легла на волны, Конец полосы стлался хирья под ноги, как ковер. Свеча догорела и погасла, но в ответ солнцу засветилось изображение на зеркале и поднялось из него.
И все хирья, как были - с конями в поводу или впряженными в повозки, крытые холстом; верхом в седле или в колыбели из платка, натуго примотанного к материнской груди; цепляясь за юбку матери или опираясь на посох, - все сошли со скал на золотую царскую дорогу и пошли по воде, аки по суху.
Рассказывают доподлинно, что на этом пути никто из них не испытывал голода или жажды, не снашивалась их одежда и не стаптывалась обувь. "Значит, этот путь и взаправду наш, если оберегает нас, пока мы на нем", - думали все. Толща воды была подернута маслянистым шёлковым блеском, и волны перекатывались под ним, как мышцы огромного доброго зверя. Временами на горизонте появлялся парус или целая флотилия; однако хирья оставались невидимы для мореходов.
Многоцветные дива морские открывались им в глубине, когда ясный день просвечивал её насквозь. Среди ветвистых коралловых садов расцветали полупрозрачные хризантемы, рыбки шныряли между них, как ожившие пёстрые листья, дельфины перекидывались в лапту морским ежом, то и дело вылетая с ним на поверхность. Стороной неслась меч-рыба, пропарывая морскую ткань зубчатым носом, и поспешала за ней рыба-игла, штопая океан двойным стебельчатым швом - чтобы красивее было. Русалка, завесив лицо зелёным волосом, доила морскую корову, а рядом осьминог то собирался в щепоть и несся в воде, нанизав себя на её же струю, то извивался всеми своими восемью руками, в каждой из который был кусок коралла иного цвета: белый, жёлтый, розовый, алый, лиловый, синий, голубой, зелёный и черный. Видно, хотел понравиться русалке.
Однажды хирья заметили небольшое пятнышко на самой дороге, которое всё росло и, наконец, оборотилось молоденькой беременной девушкой, которая шла по дороге в ту же сторону, что и они.
- Кто ты и как твоё имя? - спрашивали у нее, но она, казалось, не понимала и только улыбалась покорно: улыбка на розовых губах была такая же светлая, как кожа и волосы.
- Верно, понесла от парня, и отец-мать запретили появляться в дому, - сразу решили молодухи. - Видали мы такое не раз.
- А если без дома и двора, так, выходит, нам родня, - весело прибавили сами юноши.
- Что же, судя по всему, она тоже часть нашего пути, - сказал таборный, самый старый и властный изо всех стариков. - Пускай лезет в повозку и едет со всеми женщинами.
Через недолгое время увидели хирья под собою остров, круглый как блюдо. Горы изгибались поперек него драгоценным поясом; на запад от них простиралась сухая степь, на востоке еле виднелся густой лес, а прямо у ног и копыт лежала весёлая зеленая земля, и была она обряжена в цветы, кудрявилась рощами и перелесками, смеялась глазами серых, синих и голубых озер.
- Эта земля - для наших странствий, - сказали они и спустились на неё.
В первую же ночь настало время светлой девушки, и родила она женщинам хирья на руки крепкого, звонкоголосого мальчишку, на удивление всем черноволосого и зубастого. Была во всем этом и ещё одна странность: мать его, казалось, имела в себе его близнеца и не собиралась выпускать его на свет следом за братом.
Когда рождённому мальчику исполнился месяц - а рос он с быстротой поистине чудесной, - со стороны сухой степи вышли дикие воины и окружили табор, размахивая саблями и потрясая дротиками над своей головой. Предводитель их был рыжебород, а свирепые глаза его были почти того же цвета, что и седые волосы под расшитой круглой шапочкой.
Все мужи хирья, кто успел, вскочили в седло, их женщины спрятались в повозках, и вряд ли хоть один из них помышлял в то время, что зелёная страна ниспослана им Богом.
Тогда чужая девушка со своим ребенком на руках выступила вперед, и люди хирья впервые услышали ее голос, низкий и чистый.
- Вот, смотри! - сказала она предводителю, протягивая ему на коня своего мальчика. - Одних дочерей родили тебе твои жёны, я же дарю сына, И выкупа за молоко, которым вскормила, от тебя не потребую - бери его во имя Синего Неба и Бога Единого!
Её первенец тем временем успел плотно усесться на седло впереди вождя и, смеясь, ухватил того за бороду, а другую ручонку протянул к сабле, рукоять которой попеременно мерцала искрами смарагдов и лалов.
- Какой смелый! - улыбнулся предводитель. - Настоящий батур и к тому же красив, как полная луна. Я беру его, женщина, а за молоко дарю твоему племени вечный мир. Не воевать же, в самом деле, мне с родичами?
Всадники повернули коней и ускакали. Больше никто из хирья не видел и не слышал о них.
Спустя некое время чужачка снова слегла в родовых муках. Уже то, что второе дитя так медлило появиться на свет, вызывало женские пересуды, да и родилось оно в пору между ночью и днём, когда смешиваются времена и не знаешь, доброе ли, злое явится на землю. А к тому же был второй сын весь в рыже-бурой шерсти с ног до головы и сразу же начал прытко ползать, опираясь на колени и ладошки, будто зверёныш. Всё это вызвало такой суеверный ужас у всех, что если бы не услуга, которую пришелица оказала до того племени, её с приплодом сразу бы прогнали, и хорошо если не камнями... Но таборный воспротивился этому и сказал:
- Жена эта - часть нашей судьбы и нашего пути. Она останется. Дитя же пусть пребывает с собаками, на которых оно так похоже, и с лошадьми, что не впряжены и не подсёдланы, чтобы его судьба решилась помимо нас.
Говорят, никто не мешал чужачке кормить своё отродье, а уходя, она привязывала его к спине одной из собак, что шли за табором. Собаки - лучшие няньки, чем о них думают: не раз люди замечали, как то одна, то другая поспешают к ней в голову каравана, держа отвязавшегося младенца зубами за опояску. Скоро люди стали замечать, что и сами собаки, и лошади, которых они стерегли и выпасали в ночном вместо людей, глядят бойко и весело, как никогда прежде, и нагуляли тело.
Раз как-то ближе к вечеру сошли с гор и окружили табор волки - такие огромные и страшные, каких не видали и самые старые старцы. Были они почти белые, с чёрной полосой по хребту и ростом с доброго телка; вожак их был крупнее всех и без единого тёмного волоса, зубы его сверкали как лёд, а в глазах стоял рдяный огонь.
Лошади сбились в круг - жеребята внутри, копыта жеребцов и кобыл наружу; собаки вздыбили холки и прилегли к земле для прыжка, скаля зубы. Люди похватали кто что успел: палки, оглобли, утварь поувесистей. Все были в великом страхе: одни волки застыли невозмутимо, будто знали про людей больше, чем сами люди.
И тут неведомый зверёныш выбежал прямо под волчьи морды и, привстав на задних ногах, что-то то ли тявкнул, то ли пискнул. Поросшая волосом мордаха была дружелюбна, а в голосе не слышалось ни злобы, ни страха, ни дурного бахвальства. Будто на игру напрашивался или своих признал, вспоминали потом.
Старый волк, приблизившись, наклонился и облизал малыша с ног до головы, а потом отступил, пятясь задом. То же по очереди сделал каждый из стаи. Это походило на ритуал, церемонный, величественный и самую малость комический - только вот хирья было не до смеха. После того волки ушли к дальнему лесу и скрылись на опушке.
Всё бы стало хорошо для чужой девушки с тех пор, если бы она не вознамерилась родить в третий раз - уже когда кочевье шло на границе леса и степи. Был разгар лета, и на беду началась гроза, охватившая всю равнину с одного конца до другого. Сизое небо раскалывалось от молний, похожих на мощное дерево, обратившееся вверх корнями, на огненных змеев сунского дела, на текучую реку белого пламени. Гром делал всех глухими и повергал ниц. Во время одной из коротких передышек старшие мужчины приступили к таборному и вынудили его поклясться, что уж теперь-то он выгонит девку с ее последним ублюдком, каким бы он ни был. Иначе смерть и им обоим, и ему...
Так вот; в то самое время, как он клялся, родилась девочка, светлая, как утро, со стройными и соразмерными членами, белым лицом и сияющими глазами. Как только она издала первый звук, гром прекратился, молнии убрались в тучи, тучи растаяли, и с умытой синевы ясного неба в мир спустилась великая тишина.
- Пусть будет имя ей Хрейя-Серена, Радость и Величавый Покой! - воскликнули женщины, что обступили ложе родильницы.
Сокрушился таборный, и пожалел о своей клятве, и стал думать в сердце своём, как бы эту клятву обойти.
- Не думай, не печалься, и да будет благословение на тебе и твоем народе! - сказала чужачка, поднимаясь и беря его за руку. Стан ее, наконец, был строен, как в девичестве. - Мне и так нужно было уходить. Первое дитя моё было для Степи, второе - для кочевья, но третье - для Леса. А не поклявшись, ты бы нипочем не отпустил бы нас обеих, признайся?
Смирился таборный и склонил белую голову перед женщиной, и все хирья смотрели, как она легкой поступью уходит от них, неся дитя на плече.
Оставшись одни, стали старшие крепко думать: в чём смысл того дара, что был предназначен для них? Не в одной же защите от волчьего племени? (А что это именно дар, дошло, наконец, и до самых упрямых голов.) Решили они тайно подсмотреть за собачьим перевертышем.
И вот в самое глухое ночное время, когда тьма уже готова перейти в утро, но медлит и робеет перед рассветом, в такое же почти время, когда родился второй сын девы, поднялся этот сын из круга собак, что грели его своим телом, обтряхнулся и стал человеком, чудесным мальчиком, смуглым, стройным и темнокудрым, как все хирья, только глаза его в темноте сияли, будто огромные светляки. Тонкими пальцами он расчёсывал свалявшуюся собачью шерсть, и она тоже начинала слегка светиться. Подходил к лошадям, сосал кобылье молоко и заплетал гривы жеребцов в косицы, и целовал их всех в ноздри. И распутал путы на их ногах, вскочил на самого сильного и яростного коня и поскакал; остальные за ним, сперва только лошади, затем и псы припустили следом. В звоне копыт, в шелесте грив чудилась старикам какая-то нездешняя музыка, диковинный лад и ритм, а животные шли кругом, точно в хороводе, и от них исходил как бы лунный, но более теплый и ласковый свет.
Поняли старшие, что так повторяется каждую ночь и что именно потому их младший народ так щедро одарён животной жизнью.
; И заплакал тогда таборный слезами счастья, и воскликнул, смеясь сквозь слезы:
- Это будет первейший среди хирья конокрад, клянусь Пресветлым Солнцем!