Впервые я встретился с Германией буквально тотчас после рождения - в ноябре 1942 года. Но об этом чуть позже.
Мой отец, Николай Павлович Мова, и моя мать, Раиса Ивановна Надточий (по женской линии Литвиненко), поженились в Москве в мае 1941 года, за месяц до начала Великой Отечественной войны.
Отец был тогда слушателем Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. В армию его призвали по спецнабору из Краснодарского сельскохозяйственного института. До этого, после окончания средней школы в станице Марьянской, он прошёл курсы "оргучёта" в Новороссийске, поработал в родной станице счетоводом, с 1934-го по 1936 год учился на рабфаке в Краснодаре. Прежде чем поступить в академию, окончил Военно-морское авиаучилище в городе Ейске, с ноября
Группа курсантов Военно-морского авиаучилища в городе Ейске. Во втором ряду второй слева - мой отец.
1937-го по 1940 год служил стрелком-бомбардиром, младшим, а затем старшим лётчиком-наблюдателем в Армии особого назначения (АОН), первом в мире объединении тяжёлых бомбардировщиков, в городе Калинине (ныне Тверь). Созданная в 1936 году в качестве авиационной армии резерва Верховного Главнокомандования, АОН была позже преобразована в Дальнебомбардировочную авиацию Главного командования.
Николай Павлович Мова (справа) с друзьями по службе в Армии особого назначения. Калинин (Тверь), 1939.
Мать после окончания средней школы в станице Марьянской в 1940 году стала студенткой Краснодарского педагогического института - училась на историко-филологическом факультете, готовилась стать журналисткой.
Происходили они из одной казачьей станицы, Марьянской, что в 20 километрах от Краснодара, и знали друг друга со школьных лет. Тут уместно рассказать об истории их старинных казачьих родов.
Отцовский род Мова (почти во всех славянских языках это слово означает "речь", "язык") ведёт начало со времён переселения Запорожской Сечи на Кубань, когда Екатерина Великая пожаловала этот благодатный край "в вечное владение" Черноморскому (впоследствии Кубанскому) казачьему войску. Выбирал земли в низовьях реки Кубани для постройки маленьких крепостей, "станиц" по-тамошнему, в 1778 году генерал-поручик Александр Васильевич Суворов. Почти одновременно с войсковым градом Екатеринодаром заложена была и наша родовая станица, получившая позже название Марьянская в честь жены императора Павла I, Марии. По-настоящему многолюдной Марьянская стала после переселения туда в 1823 году части казаков Леушковского куреня. К началу Первой мировой войны она насчитывала уже около 20 тысяч жителей.
Мой отец - слушатель Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского. Первый год обучения (1940).
Здешние казаки были довольно образованными людьми, в станице работало несколько школ. Любопытный факт: ещё в конце ХIХ века учителя и врачи станицы сбросились по три рубля и выписали из Санкт-Петербурга оперу М.И. Глинки "Жизнь за царя" ("Иван Сусанин") "для просветления народных нравов", как истолковали эту акцию местные газеты.
Мама ко времени поступления в Краснодарский педагогический институт.
Отправлять сыновей на войну с немцами стало для станичников в ХХ веке чуть ли не традицией. Началось в 1914 году. С тех пор сохранилась фотография всей большой семьи Мова, провожающей "на германскую" троих своих отпрысков. Лежат, улыбаются как ни в чём не бывало. Вернулся только один...
Род Мова начал с ужасающей быстротой редеть при Советской власти, решившей проводить политику расказачивания. Первые карательные акции против казаков были предприняты большевиками сразу после октябрьского переворота силами "интернационалистов" (латышей, мадьяр, китайцев), горцев Кавказа, иногороднего населения казачьих краёв и областей. После известной директивы Оргбюро ЦК РКП(б) от 24 января 1919 года, подписанной Яковом Свердловым, секретного приказа председателя Революционного военного совета (РВС) Льва Троцкого от 3 февраля 1919 года и приказа Љ 171 РВС Южного фронта "О рас-казачивании" от 5 февраля 1919 года счёт уничтоженным казакам пошёл на миллионы.
Это не преувеличение. В письме Феликса Дзержинского Владимиру Ульянову (Ленину) от 19 декабря 1919 года указывалось, что на тот момент в плену у большевиков содержалось около миллиона казаков. Резолюция "вождя мирового пролетариата" была проста и незатейлива: "Расстрелять всех до одного".
В ленинские и сталинские времена многие станицы переименовывались в сёла и деревни, были запрещены все атрибуты казачества - шапки-кубанки, кафтаны-черкески, награды за дореволюционные подвиги и честную службу Родине. Всё это люди надёжно прятали в тайниках.
Семья Мова провожает "на германскую" молодых парней - Филиппа, Алексея и Михаила Ефремовичей (лежат на переднем плане). Вернулся только Филипп, которому суждено было умереть в 1933 году от голода. Они стали бы моими двоюродными дедами, если бы не погибли молодыми.
В предпоследнем ряду сидит без головного убора мой прадед, Ефрем Пантелеймонович. Моего деда, Павла Ефремовича, на снимке нет.
Гораздо позже, в конце 1950-х, когда я увлекался собиранием старинных казачьих песен, и в 1960-е, когда работал в отделе новостей Краснодарского телевидения, мне случилось побывать в сотнях казачьих домов по всей Кубани. Там я увидел бережно сохранённые старые фотографии, образцы холодного оружия, предметы казачьего быта. Их выставляли в парадных углах, развешивали на стенах горниц, светёлок, залов рядом с иконами.
Почти на четверть уменьшилась семья Мова во время "голодомора" 1933 года (умер и брат моего деда, Павла Ефремовича - Филипп Ефремович). Этот голод был искусственно организован центральными властями всё с той же целью уничтожения казачества. Люди вымирали целыми станицами, доходило даже до людоедства. Когда, как писал выдающийся отечественный историк Н.Я. Эйдельман, "по всей Кубани опухших от голода людей сгоняли в многотысячные эшелоны для отправки в северные лагеря, во многих пунктах той же Кубани на государственных элеваторах... гнили сотни тысяч пудов хлеба". Годом раньше, в 1932 году, дядей моего отца, Семёна, Михаила и Петра, арестовали и отправили на Соловецкие острова. Они замёрзли в товарных вагонах по пути в концлагерь...
Материнский род Литвиненко не менее многочислен и уважаем. Достаточно сказать, что у бабушки, Ольги Васильевны, было десять братьев и сестёр. В дореволюционные годы семьям казаков за каждого родившегося мальчика нарезали 15 десятин пахотной земли.
Ольга Васильевна вышла замуж девятнадцати лет в год революции, 1917-й, за Ивана Гурьевича Надточия. В начале 1920-х они жили в станице Крыловской, где в плавнях ещё скрывались белоказаки. Для борьбы с ними карательные отряды красных применяли отвратительно жестокую, но действенную тактику - уничтожение заложников. На площадь, где прежде собирался казачий "круг", сгоняли всё мирное население станицы, включая детей, отсчитывали из строя каждого десятого и расстреливали. Ольга Васильевна стояла однажды в таком строю и запомнила на всю жизнь ужас пережитого. Бывало, что десятым оказывался чей-то ребёнок, и тогда несчастная мать умоляла карателей расстрелять её вместо своего дитяти.
Среди братьев бабушки были мои "дяди" (я называл их так вслед за мамой) - Иван, Владимир и Александр (дядя Шура). Первых двоих хорошо помню по послевоенным годам. Они честно сражались за родину и вернулись домой орденоносцами.
А судьба дяди Шуры сложилась иначе. Он был лихой казак, всегда побеждал на скачках, проводившихся ежегодно на краснодарском ипподроме. Из него получился бы незаурядный воин. Но в 1937 году дядю Шуру посадили - якобы с 1936-го он (цитирую приговор) "являлся участником контрреволюционной повстанческой организации, клеветал на руководителей ВКП(б) и членов Советского правительства", то
Семья Литвиненко в 1940 году.
Не могу утверждать, но собрались и сфотографировались, наверное, по случаю встречи с дядей Шурой, ненадолго попавшим домой между двумя заключениями.
На снимке: стоят (слева направо): братья бабушки Владимир и Иван Васильевичи, её дочь, а моя мать Раиса Ивановна, её муж, мой дед по материнской линии Иван Гурьевич Надточий, брат бабушки Александр Васильевич (дядя Шура).
Сидят: Татьяна (жена Владимира Васильевича), Надежда (жена Ивана Васильевича), моя бабушка Ольга Васильевна, Лина Емельяновна (жена Александра Васильевича).
есть приговор был вынесен по ст.ст. 19-58 п. 2 и 58 п. 10 ч. 1. п. 11 УК РСФСР. Что же произошло?
В Марьянской было тогда ни много ни мало семь колхозов, один из них имени Кагановича. И вот, проходя однажды поздно вечером слегка подшофе в компании двоих приятелей мимо ярко освещённого правления колхоза с портретом Кагановича на фасаде, дядя Шура вскользь обронил: "Ну и рожа - кирпича просит". День спустя его забрали.
Отсидел он два года, вернулся домой, но в конце 1940-го его опять арестовали (по старому обвинению) и приговорили к поселению в Норильске Дудинского района Красноярского края. Шесть лет спустя, в августе 1946 года, он был вновь осуждён - на этот раз военным трибуналом войск МВД Западно-Сибирского округа - по ст. 58-1 "а" на 10 лет лишения свободы и пять лет поражения в правах. Три ареста и три приговора за одну фразу!
Я хорошо знал жену дяди Шуры, Лину Емельяновну, работавшую учительницей в Марьянской средней школе. Отец с матерью никогда не отдыхали в санаториях и раз в год, во время отпуска отца, приезжали в станицу. Начинался обход родственников, для которых заранее покупалось огромное количество подарков. Когда родители время от времени отправлялись по делам в Краснодар, меня оставляли у Лины Емельяновны. Я страшно любил бывать у неё - высокоинтеллигентной женщины, знавшей ответы на любые вопросы, преподавательницы старой закалки: гимназию и высшее учебное заведение она окончила ещё до 1917 года. У неё хранилась масса дореволюционных учебников, которые можно было листать с утра до вечера.
А ещё мы иногда читали с ней письма дяди Шуры, где он рассказывал, что на работу заключённые ходят в 50-градусные морозы, держась за натянутые верёвки. И мне казалось, что всё это из другой, нереальной жизни.
Когда умер Сталин и дела политзаключённых начали пересматривать, дядя Шура был реабилитирован. Но домой он так и не попал - умер перед самым освобождением. Лина Емельяновна ждала его все эти годы и, кроме всего прочего, содержала тяжело больную сестру. Не забуду её красивое, с правильными чертами лицо, никогда не улыбавшиеся глаза. Жила она в доме за высоким забором, замкнуто и нелюдимо. Ушла из жизни Лина Емельяновна в конце 60-х годов.
Моим крёстным был родной брат отца, Владимир. Он рано, в 16 лет, с золотой медалью окончил десятилетку. Ушёл добровольцем на фронт. О судьбе дяди Володи я узнал лишь полвека спустя после его гибели, в 1994 году, когда начал собирать материалы для этой книги. Вот отрывок из письма его друга-однополчанина Василия Ивановича Керешева, уроженца станицы Северской.
"В августе 1944 года нас, переобмундировав, направили в действующую армию, сперва во Львов, затем в Жовкву (город Нестерово) в 30 километрах от Львова в 120-й ЗПСП, а затем под Ужгород в Карпаты. Тогда мы уже находились в составе 841-го стрелкового полка 237-й стрелковой дивизии 4-го Украинского фронта. Освобождали Ужгород, Мукачево, Чоп, форсировали реку Тису.
Всё время моим другом, с которым пришлось делить и радость, и огорчения и кушать из одного котелка, был Мова Владимир (отчество
Владимир Павлович Мова, мой дядя и крёстный, незадолго до гибели в Чехословакии (1945).
не помню) из станицы Марьянской. Тоже 1926 года рождения, чернявый парень с весёлым лицом и ямками на щеках. Его я часто вспоминаю и не могу забыть.
Погиб Володя Мова в марте 1945 года под станцией Прухна (Чехословакия) моравско-остравского направления. Ему оторвало обе ноги, и он истёк кровью.
А пишу Вам это письмо потому, что у Володи был старший брат Николай - лётчик, с которым он переписывался, и тот обещал ему забрать его в лётную часть служить вместе, так как пехота, хотя и "царица полей" и основной род войск, но потери в пехоте были значительные. И он, бедолага, не дождался".
Погиб и мой дед по отцовской линии, Павел Ефремович Мова. В 1942 году его, пятидесятилетнего, мобилизовали в Краснодарский отряд народного ополчения. Плохо обученные, слабо вооружённые ополченцы не могли оказать серьёзного сопротивления наступавшей немецкой армии.
Мой дед по отцовской линии, Павел Ефремович Мова, погибший в 1942 году.
Несколько суток бойцам отряда вместе с малочисленными соединениями 56-й армии при помощи отдельного Кубанского отряда кораблей Азовской флотилии удавалось сдерживать натиск врага. Затем их смяли и опрокинули. Берега Кубани были усеяны тысячами трупов. Именно там сложил голову дедушка.
Отца всю жизнь мучила мысль: что же это случилось накануне и в момент начала войны? В пятницу 20 июня его полк получил приказ снять со всех самолётов вооружение и отправить его, якобы для профилактики, в мастерские. Вечером 21 июня лётчикам до глубокой ночи впервые показывали сразу три художественных фильма, а не один, как обычно. Сомлев от усталости, люди глубоко уснули. Два часа спустя их аэродром, находившийся почти у самой границы, подвергся бомбардировке и артиллерийскому обстрелу. На чудом уцелевших считанных машинах они вылетели в Бровары под Киевом, где располагались склады с авиационным бензином. Но сразу же после их приземления склады были кем-то взорваны. Слово "предательство" лётчики вслух не произносили, однако в умах оно засело крепко.
Мой дедушка по материнской линии Иван Гурьевич Надточий (1945, февраль). До войны он был учителем физики в Марьянской средней школе. Призванный в армию, воевал рядовым на различных фронтах, затем некоторое время продолжал воинскую службу в Грузии, а после демобилизации ещё долго занимался преподавательской деятельностью.
Возвращения мужа со "стажировки" на западной границе мать ожидала в Москве. В сентябре 1941 года возобновились занятия в Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского, а уже в октябре немцы были на подступах к столице. Академию срочно эвакуировали в Свердловск. Мать перевелась на учёбу в Свердловский государственный университет. Жили они на съёмной квартире, впроголодь.
После войны не раз вспоминали такой случай. Выдали отцу к Октябрьским праздникам селёдку. Завернув её в бумагу, они вывесили свёрток в сетке-авоське за окно и пошли - в предвкушении пиршества - гулять по городу. Загулялись допоздна, а вернувшись обнаружили свою селёдку обглоданной кошками до костей. Так и сорвался праздник.
В 1942 году голод в Свердловске стал нестерпимым, а мать к тому времени была уже беременна мною. Посовещавшись с отцом и оформив проездные документы, по весне отправилась она в хлебные края - на Кубань, в родную станицу Марьянскую. Добираться пришлось больше месяца, опасным кружным путём, через Каспийское море до Баку, затем морем же до Махачкалы, а оттуда к себе на родину.
Этот шаг оказался трагической ошибкой: ситуация на фронте летом 1942 года предопределила оккупацию Кубани. Германское командование намеревалось выйти к Волге, а также захватить Северный Кавказ и затем овладеть Закавказьем путём обхода Главного Кавказского хребта с запада и востока и проникновения с севера через перевалы (план "Эдельвейс"). Весь июль 1942 года по пять тысяч жителей станиц Марьянской, Новотитаровской и других строили Краснодарский оборонительный обвод - внутренний и внешний. Моя бабушка Ольга Васильевна и другие родственники были мобилизованы на эти работы. Тем не менее 9 августа немцы овладели Краснодаром. В станице Марьянской они появились ещё 7 августа. Отступление наших войск было поспешным и плохо организованным. Собрали в станице несколько сотен пацанов допризывного возраста - школьников, выдали им через одного какое-то количество винтовок с патронами и оставили на берегу Кубани прикрывать отступление Красной Армии. Естественно, это необученное "воинство" не могло противостоять регулярным немецким частям. Кто-то погиб, кто-то драпанул домой, а некоторые были захвачены немцами и сожжены в сарае.
Так начался период полугодичной оккупации Кубани. Матери пришлось особенно туго. Все знали, что она - жена лётчика Красной Армии, или, как тогда говорили, "сталинского сокола", журналистка и комсомолка. Временами ей приходилось укрываться у родных и знакомых. 10 ноября 1942 года она родила меня.
У бабушки Ольги Васильевны был тогда на постое немецкий гауптман по имени Курт. И такой вот парадокс войны: для меня, сына капитана Красной Армии, немецкий гауптман оказался первым мужчиной, с которым мне довелось общаться, пусть в состоянии совсем ещё несознательном! Он часто брал меня на руки, но первое время мать его очень боялась, потому что о немцах ходили жуткие слухи, как полуфантастические (будто они дают детям отравленные конфеты - впрочем, недавно в "Аргументах и фактах" было сообщение о том, что нацисты, очевидно, редкостные выродки, "угощали" российских детей мёдом с цианистым калием), так и имевшие под собой совершенно реальные основания.
К примеру, именно в Краснодаре впервые на оккупированных территориях появились "душегубки" - шеститонные грузовики-фургоны с дизельным двигателем, обитые внутри железом и снабжённые герметически закрывающейся дверью. По специальной трубе в фургон поступали отработанные газы - для удушения людей. В этих "душегубках" только в краевом центре погибло более семи тысяч человек. Конечно, скрыть этот и другие факты зверств было невозможно, в станицах много о них говорили.
Но "наш" гауптман оказался простым и добрым человеком. Курт делился с нами своими пайковыми продуктами, показывал письма из дому с фотографиями своих детей, любил музыку. Однажды мать чуть не упала в обморок, когда я, сидя у него на руках, обмочил его мундир. Он даже не рассердился. Курту очень нравился виноград, которым была увита веранда бабушкиного дома. Прожил он у бабушки четыре месяца - пока в станице квартировала его часть. Это я считаю моей первой встречей с Германией.
Для подавляющего большинства станичников "встреча с Германией" была не из приятных, я сказал бы, страшной. Марьянцы должны были нести трудовую повинность - полевые работы с шести утра до семи вечера, после чего один час выделялся на возвращение домой. Тем, кто имел коров, предписывалось сдавать на особый пункт по два литра молока, всем - по пять яиц в неделю от каждой курицы. За невыполнение этих требований полагался расстрел. Был введён комендантский час. После 20 часов по всякому, кто шёл по улице, открывался автоматный огонь без предупреждения.
В нашей станице, как и в других населённых пунктах Кубани, было создано многоуровневое управление: гестапо, местная военная комендатура, полевая жандармерия, сельскохозяйственная комендатура, полицейское управление, бургомистр, районная управа, староста с подчинявшимися ему полицейскими.
Не знаю, как в других станицах, но в Марьянской зверствовали в основном местные предатели-полицаи. Они составили три списка на уничтожение людей. В первый включили коммунистов и евреев. Во втором значились члены семей партизан. В третьем были комсомольцы и члены семей офицеров Красной Армии. К январю 1943 года успели расправиться с занесёнными в первые два списка. Их пытали, вырезали на спинах красные звёзды, затем топили в реке Кубани. Матери передали, что её имя значится в третьем списке. Меня она тут же спрятала у моей бабушки по отцовской линии, Варвары Алексеевны, и сестры отца, тёти Марии, а сама укрывалась то в подвале, то у кого-либо из подруг.
Мама ласково обнимает меня, а я то ли чуть испуган, то ли малость растерян. Может, птичка из фотокамеры вылетела слишком стремительно? (1944)
12 февраля 1943 года в доме, где она находилась, раздались громкие голоса и отборный русский мат. В станицу ворвались передовые части Красной Армии. Освободителями были бойцы 46-й армии. Люди выбрались из убежищ. Радости станичников не было предела. Уже неделю спустя начала выходить районная газета "Колхозная Кубань". С первого дня Раиса Ивановна стала её корреспондентом и работала в этом качестве до 1946 года - до отъезда к отцу в Германию. Ещё много лет у нас хранились подшивки газеты, пока не затерялись в бесчисленных переездах.
Полвека спустя я нашёл "Колхозную Кубань" в Химках, в газетном хранилище Российской государственной библиотеки. У редакции явно не хватало бумаги, газету часто печатали на оборотной стороне трофейных топографических карт.
Сразу после освобождения станицы прошли суды над бывшими полицаями, по чьей вине погибли сотни мирных станичников. В то время в Марьянской жили 18 тысяч человек. Большинство приходили на стихийные митинги , обличали предателей. В "Колхозной Кубани" публиковали списки и фотографии погибших. На одной из фотографий запечатлён был пятилетний сын командира Красной Армии, на спине ребёнка вырезана пятиконечная звезда.
Помню фамилии некоторых фашистских прислужников, повешенных по приговору выездной сессии военного трибунала: Сычава, Вакуленко, Ярыш. Судил трибунал и сотрудников зондеркоманды СС-10А, применивших на Кубани "душегубки" - Вейха, Скрипника, Еськова, Сухова, Сургуладзе, Жирухина, Буглака, Дзампаева, Псарёва.
С питанием до конца войны дела обстояли неважно. В буквальном смысле спасли нас тогда кукурузная каша - мамалыга и спрессованный в брикеты жмых из шелухи подсолнечника, использовавшийся как корм для скота - макуха. Часто в свободное время, посадив меня в большую корзину, бабушка и мама ходили за десятки километров от станицы собирать зёрна кукурузы.
А тут, с любимой "бабушкой Бабулей" Ольгой Васильевной, я выгляжу совершенно умиротворённым (1944).
Отец присылал иногда посылки с фронта, но долгие их путешествия по почтовым отделениям не позволяли вкладывать в них продукты. После вступления наших войск в Германию были посылки с трофеями - долго потом служили нам немецкая мясорубка с ножами из зингеровской стали, ножи и ножницы.
Отец по окончании Военно-воздушной академии имени Н.Е. Жуковского был направлен на 4-й Украинский фронт в 206-ю штурмовую авиадивизию. Воевал в её составе до сентября 1944 года, а затем был переведён на 1-й Белорусский фронт - помощником начальника отдела кадров управления 16-й воздушной армии.
Полевой аэродром 206-й штурмовой авиадивизии 4-го Украинского фронта. Мой отец на снимке - пятый слева.
Эта армия была сформирована в августе 1942 года и начала боевой путь под Сталинградом. В составе Сталинградского и Донского фронтов поддерживала сухопутные войска при обороне города, участвовала в контрнаступлении, воздушной блокаде окружённой вражеской группировки и её разгроме.
Летом 1943 года лётчики армии прикрывали с воздуха войска Центрального фронта в ходе Курской битвы, поддерживали их при освобождении левобережной Украины, форсировании Днепра, в наступлении на конотопско-киевском, черниговско-мозырском и гомельско-бобруйском направлениях. Летом 1944 года в составе 1-го Белорусского фронта армия участвовала в Белорусской операции и освобождении восточных районов Польши. В 1945 году в ходе Варшавско-Познанской операции поддерживала войска 1-го Белорусского фронта при овладении Варшавой, в борьбе за плацдармы на реке Одер, в Восточно-Померанской и Берлинской операциях.
Личный состав отделения кадров Управления 16-й воздушной армии. Отец стоит третьим справа (1944).
Много интересных, неординарных людей встретил отец в 16-й армии в годы войны. Это, например, будущие маршалы авиации Евгений Яковлевич Савицкий, Сергей Игнатьевич Руденко, Иван Никитович Кожедуб. Весь послевоенный период 16-я воздушная армия находилась на территории ГДР и была выведена из Германии в Россию в 1994 году.
Некоторое время спустя отца назначили начальником отделения кадров 3-й авиадивизии этой же армии. Полное наименование дивизии - 3-я Гвардейская истребительная авиационная Брянская Краснознамённая ордена Суворова II степени дивизия. С этого момента его боевой, а затем и послевоенный служебный путь тесно переплетается с судьбой полковника, а затем генерал-майора Василия Иосифовича Сталина, который был с мая 1944 года командиром названной авиадивизии.
С Василием Сталиным отец познакомился ещё в 1940 году, когда они оба поступали в Военно-воздушную академию и некоторое время вместе учились, пока Василий не перевёлся на Липецкие авиационные курсы усовершенствования командиров эскадрильи. Тот и другой были тогда ещё необстрелянными лейтенантами...
Василий Иосифович Сталин. В 1944-1947 годах мой отец воевал и проходил послевоенную службу под его командованием.
В 3-й Гвардейской на вооружении были тогда истребители "Як-3" и "ЛаГ-7". Много тёплых слов об этих машинах, не раз спасавших отцу жизнь, слышал я от него в послевоенные годы. С ними наши асы участвовали в одной из величайших за историю войн битве за Берлин. У отца остались фотографии, датированные маем 1945 года, на которых он запечатлён у стен рейхстага и в других знаменитых местах немецкой столицы. В 1945 году он участвовал в параде победителей у Бранденбургских ворот и перед рейхстагом.
За участие в боевых действиях Николай Павлович Мова был награждён двумя орденами Красной Звезды, медалями "За боевые заслуги", "За освобождение Варшавы", "За взятие Берлина" и "За победу над Германией".
ВСТРЕЧА ВТОРАЯ
Вторая встреча с Германией длилась у меня около трёх лет. Из Марьянской нас провожали мамины (а значит, был уверен я, и мои) подруги - неунывающие, озорные кубанские девушки.
"Мои подруги" из станицы Марьянской провожают меня в Германию (1946).
Мы с матерью приехали к отцу в Германию год спустя после окончания войны и жили там до весны 1949-го. Я был тогда ещё малышом и многого, естественно, не помню. Первый немецкий город, в котором мы жили, был Виттшток. В этом тихом городке в ста километрах к северу от Берлина располагался штаб 3-й Гвардейской истребительной авиадивизии, где отец служил начальником отделения кадров.
Отец увозит нас с мамой в Германию. Прощание с бабушкой Ольгой Васильевной (1946, июль).
Наша семья занимала второй этаж чьего-то особняка. В нашем распоряжении были 12 комнат, одна из которых - бильярдная, где часто собирались фронтовые друзья отца. Однажды я прыгал с кресел на диван, оступился и стукнулся головой о край бильярдного стола. С тех пор на всю жизнь остался на лбу шрам.
На "маёвке" в лесу под городом Виттштоком. Я с букетом в руках, сзади моя мама (1946).
Офицеры и члены их семей любили проводить выходные и праздники в лесу. Это называлось "маёвками". Жарили на кострах шашлыки, брали с собой патефоны, пели, танцевали, ловили раков, которых в те времена было очень много. Если предполагалась рыбалка, прихватывали авиабомбы, и тогда окрестности оглашались взрывами, а на поверхность реки или озера всплывал невероятный "улов", который собирали мы, мальчишки. Вместе со штабными офицерами на таких "маёвках" не раз бывал и комдив - Василий Иосифович Сталин. Затем его назначили командиром авиакорпуса, но, по-моему, его штаб располагался там же, в Виттштоке. Отзывались о нём сослуживцы отца хорошо, хотя нередко иронизировали насчёт его похождений по женской части.
У нас в семье сохранилось несколько фотографий того периода - офицеры с жёнами и детьми на "маёвках". Сослуживцы отца были его фронтовыми товарищами, их дружба скреплялась не только воспоминаниями о победах, но и горечью общих утрат. На всю жизнь остались нашими близкими друзьями многие из них. В 1947 году, переходя на службу в Московский военный округ, Василий Сталин взял с собой Сергея Филипповича Галанина, Евгения Михайловича Горбатюка и Суражевского (увы, имя-отчество запамятовал), у которых мы почти каждый год, приезжая в Москву, останавливались в "генеральском доме" на "Соколе". Эти отношения продолжались до конца жизни отца и матери.
Забегая вперёд, скажу, что в 1965 году, при моём поступлении на факультет журналистики МГУ, жена С.Ф. Галанина, Нина Адамовна, очень хотела, чтобы я обязательно стал студентом и не возвращался дослуживать несколько месяцев в армию. Она разыскала свою подругу, преподававшую в Университете дружбы народов имени Патриса Лумумбы (УДН), и та устроила мне встречу с его ректором, который на основании экзаменационного листа с журфака МГУ зачислил меня на только что организованный факультет журналистики УДН. Но несколько дней спустя вывесили списки поступивших в МГУ, я оказался зачисленным, а значит, хлопоты Нины Адамовны были излишни.
После Виттштока отец служил в другом городке, Пренцлау. В отличие от Виттштока он во время войны был полностью разрушен. Немцы с утра до ночи разбирали завалы, по цепочке передавали кирпичи и другие материалы, сортировали их и складывали в разные кучи.
А мы, мальчишки, любили шастать по садам и огородам в поисках лёгкой добычи. Необыкновенную малину выращивали немцы! Ягоды у неё на разных кустах, в зависимости от сорта, были не только красные, но и белые, жёлтые, даже чёрные.
Однажды хозяин огорода застал нас за воровством брюквы, схватил пацана из наших и посадил в свой сарай, а мы помчались жаловаться солдатам. Те разобрались быстро: "пленника" освободили, а хозяину накостыляли по шее.
Мне пять лет. Примерно в это время я "пропадал" из дому, открывая для себя городок Пренцлау и знакомясь с немецкими ровесниками. Игрушки на снимке не мои, они принадлежат фотографу (1947).
В другой раз я "пропал", и мать с подругами сбилась с ног в поисках. Нашли меня на другом конце города, где я катался в каком-то дворе с немецкими мальчишками на качелях. Вообще, меня поражали мои ровесники-немцы. Днём они обязательно работали в саду или на огороде, где всё было аккуратно, как по верёвочке. Собирали опавшие фрукты, раскладывали их по сортам, резали, сушили, занимались всякими полезными делами по хозяйству, пасли коров или коз, пели в церковном хоре, читали молитвы. Таким образом в детях на всю жизнь воспитывалось трудолюбие, будто внутри у них помещалась раз и навсегда заведённая пружина.
Главная особенность Пренцлау - некоторые сохранившиеся после бомбёжек достопримечательности. Мы, мальчишки, дети офицеров, постоянно забирались на старинные башни ХIV века, излазали их вдоль и поперёк. Совершенно восхитительный вид открывался на город и озеро с колокольни громадного готического собора Святой Марии (Мариенкирхе).
Мама (справа) с подругой в городе Пренцлау (1947).
Но, конечно, самым захватывающим для пацанов было копаться в руинах жилых домов. Чего там только не было! Больше всего нас интересовали книги с картинками и фотографиями, например, снимками Гитлера на парадах, своеобразные, с иллюстрациями "под старину", поздравительные открытки. Часто попадались осколки снарядов. Масса, из которой они состояли, напоминала сухую глину или цемент и была напичкана нарубленными кусками металлических прутьев. Мы крошили эти осколки и извлекали кусочки металла, которые почему-то называли "шпонками". Они были идеальны для стрельбы из рогатки.
В некоторых местах нам попадались припорошенные землёю россыпи пороха - в виде коричневых и чёрных колбасок, плиток, колечек. Их мы использовали для изготовления всевозможных взрывпакетов. За походы на развалины нам крепко доставалось от родителей, прежде всего из-за смертельной опасности, которую представляли неразорвавшиеся мины и снаряды.
Отец, мать и я в Пренцлау (1947).
Именно с этим связано моё первое приобщение к грамоте. Во многих местах ещё сохранились надписи на немецком и русском языках: "Осторожно! Заминировано", "Проверено. Мин нет" и т. п. Вот по таким надписям мама обучала меня чтению. Ведь речь шла о жизни и смерти.
Следующим местом службы отца был пригород Берлина Альтенбург. Мать тогда сильно болела и более полугода лежала в военном госпитале. Отец пропадал на службе и, чтобы я не рос беспризорным, нанял нянькой и домработницей пожилую немку.
В Альтенбурге у нас в семье гостила маленькая немка. Вот она на снимке с моей мамой и мною (1 9 4 8 ).
Так я впервые столкнулся с проблемой знания немецкого языка. Помню, однажды утром я сообщил няне по-русски: "Тётя, я пошёл гулять", и смотался куда-то на целый день. Когда появился вечером, она довольно жестоко наказала меня розгами - тонкими прутьями из росшего во дворе кустарника. Я громко орал. Тут появился отец, оценил ситуацию, отвесил немке звонкую пощёчину и выгнал её.
Следующей няней была фрау Эрика, женщина лет тридцати пяти-сорока. Муж её находился в плену, строил железнодорожный вокзал в Киеве. Она очень скучала по нему, плакала, когда читала его письма. Свою нерастраченную нежность она от души дарила мне. Именно Эрика выучила меня говорить по-немецки не хуже, чем на родном языке, причём делала это в естественной, непринуждённой обстановке. Она подарила мне самокат, который я увидел впервые в жизни, водила меня к себе в гости, где на меня огромное впечатление произвели увиденные тоже впервые обои на стенах. Эрика раздобыла для меня десятки образцов обоев различных расцветок и рисунков, и я долго хранил их как величайшую ценность.
Мы часто гуляли с Эрикой по городу, она объясняла мне всё и вся, ходили к необыкновенно красивой ратуше, поднимались на крутой утёс к старинному замку. Эрика рассказывала немецкие народные сказки, стихи, учила меня читать по-немецки. Одну из подаренных ею старинных иллюстрированных книг мы привезли в Россию.
Дома у Эрики на комодах стояли сваренные ею варенья и джемы, и для меня это было самое вкусное лакомство, какого я в разорённой, голодной станице не пробовал. На Рождество 1947 года я впервые увидел у неё наряженную ёлку, лампочки-свечи на ней и игрушки, не фабричные, а изготовленными своими руками. Это были пряники и печенье в виде слонов, верблюдов, лошадей и других животных, самодельные конфеты. Потрясение моё от такой красоты нельзя описать словами.
Иногда Эрика садилась за пианино, и тут раздавалась волшебная музыка. Мне казалось, что все немцы такие же, как она, и этот народ нельзя не любить. Эрика работала в нашей семье почти год. Мама, вернувшись из госпиталя, подружилась с нею. Мы много лет вспоминали Эрику, мечтали встретиться с нею вновь.
Эрика преподала мне один из важнейших жизненных принципов: бедность, даже нищета, должны быть аккуратными и достойными. У неё не было дорогой одежды, но стоило видеть, с какой тщательностью и старанием были заштопаны её поношенные чулки и платья, с каким достоинством она их носила, никогда не пеняя на жизнь за лишения, выпавшие на её долю. К сожалению, мы расстались с нею гораздо раньше, чем должен был вернуться из плена её муж, и не узнали, дождалась ли она его.
Ещё судьба забросила нас на несколько месяцев в городок Фалькенберг, может быть, Фалькенбург, но о нём я, к большой моей досаде, ничего не помню.
В конце 1948 года в 16-й воздушной армии случилось чрезвычайное происшествие. Молодой лётчик, только что прибывший из Союза, перелетел в американскую зону оккупации и попросил там политического убежища. Наказали тогда многих, и в числе прочих отца как начальника отделения кадров 3-й Гвардейской истребительной авиадивизии, хотя он этого перебежчика в глаза не видел. Его понизили в должности: в начале 1949 года перевели служить преподавателем авиатехнического класса в 50-ю Военную авиационную школу механиков спецслужб в Прикарпатском военном округе.
В течение следующих трёх лет нам довелось побывать в городах Проскурове, Староконстантинове и на станции Вапнярка. Жили мы с отцом и матерью и в палатках на военных аэродромах, и в офицерских общежитиях военных городков, и на съёмных квартирах.
Часто ночью вскакивали по боевой тревоге. Это были годы жестокой борьбы с бандеровцами на Западной Украине. Однажды провели с мамой на аэродроме несколько бессонных ночей, ожидая отца, который улетел в командировку в столицу "бандеровщины" - Коломыю, почти достиг цели, но из-за поломки самолёта совершил вынужденную посадку на лесной поляне и затем долго выбирался к ближайшему населённому пункту. Но это уже совсем другая тема...
ВСТРЕЧА ТРЕТЬЯ
Моя третья встреча с Германией состоялась в 1954-1957 годах. Отца повторно направили в Германию в 1952 году, но мама и я не могли сразу поехать с ним, остались на месте его прежней службы в военном гарнизоне станции Вапнярка Винницкой области, в частности из-за того, что до 1954 года советских средних школ в Германии не было. Расставание с отцом было грустным, вроде бы ещё раз провожали его на фронт. Учитывая происшедшие вскоре события, это было недалёко от истины.
В июне 1953 года, в период отцовского отпуска, мы, как всегда, отдыхали среди многочисленной родни в станице Марьянской. Вдруг приносят телеграмму из воинской части - отца срочно отзывают на
Провожаем отца в Германию (1952).
службу. Мы с мамой до конца лета оставались в станице. Никаких сообщений в печати о событиях в ГДР не было.
Лишь год спустя, переехав к отцу, мы узнали причину его спешного отзыва из отпуска. 17 июня в Берлине вспыхнуло восстание строительных рабочих. Этот день советские военные потом назвали "днём Х". Когда власти попытались арестовать активистов, начались массовые демонстрации и всеобщая стачка по всей республике. Армию ГДР держали в казармах, против восставших двинулись советские танки. Восстание было подавлено силой оружия.
Николай Павлович в городке Эльсталь (1955).
Мы жили невдалеке от Берлина, в городке-деревушке Эльсталь (наши почему-то называли его Эльшталь). Учился я в 81-й советской школе (по-моему, тогда она именовалась 36-й), в бывшей олимпийской деревне - Олимпишесдорфе, пригороде Берлина, принимавшего в августе 1936 года Олимпийские игры. Олимпиада собрала тогда более четырёх тысяч атлетов из 41 страны. Открывал её сам Гитлер. Конечно, никаких следов нацистской символики ко времени моей учёбы в Олимпишесдорфе не осталось. Были там прекрасные спортивные сооружения, из которых мы, школьники, больше всего любили плавательный бассейн. В деревне базировался спортивный клуб Группы советских войск в Германии, мы наблюдали за напряжёнными тренировками спортсменов, общались с ними. Школа занимала половину огромного здания, в другой половине размещался гарнизонный Дом офицеров, где всегда проводились какие-либо мероприятия.
Берлин был поделён в то время на четыре оккупационных сектора - советский, американский, английский и французский. Сообщение между ними было достаточно свободным, из каждой зоны в другие ходило метро. Уже ощущалась разница в экономическом положении немцев в Западном и Восточном Берлине. Западную зону украшали многочисленные вывески, реклама. Ярко светились улицы, полным ходом шло восстановление промышленности и социального сектора. В восточной части царила нищета, было много развалин. Старики-немцы клянчили у советских офицеров пустые бутылки, играли жалобные мелодии на шарманках.
Отец с сослуживцами в Эльстале (1955). Он второй слева. Рядом с ним мама.
Снабжение наших военнослужащих было неплохим, в основном потому, что ГДР выплачивала репарации и какая-то часть средств шла на нужды личного состава Группы советских войск. За одно-двухмесячное жалованье вполне можно было купить автомашину. Правда, родители почему-то всегда были обеспокоены, как и чем одаривать каждый год многочисленную родню на Кубани. Мы не раз бывали в громадном военторге в Потсдаме - пригороде Берлина. Это был шикарный многоэтажный магазин, с которым по ассортименту и количеству товаров не мог тягаться ни один московский.
В 1955 году, когда отец был в отпуске, мы с мамой находились в забронированной за нами квартире в военном городке на станции Вапнярка. 15 июня мама родила моего брата Игоря. Братишка был на двенадцать с половиной лет моложе меня, так что присматривать за ним пришлось мне.
Мой братишка Игорь с родителями в Эльстале (1956).
Он выучился на инженера-нефтяника, но всю жизнь тянулся к журналистике. В начале 1990-х, когда я был главным редактором журнала "Банки и страхование для всех", он работал у меня заведующим отделом рекламы. Позже, уже сам став главным редактором, выпускал газеты "Отдых и работа" и "Тур-инфо" в Краснодаре, "Вся недвижимость Сочи" и "Купи, продай... и отдыхай" в Сочи. Можно сказать, что он сгорел на пути в большую Журналистику, скончавшись в 48 лет от сердечного приступа в январе 2004 года.
К началу 1955 учебного года мы вернулись в Эльсталь. Там я любил стоять на мосту над железной дорогой. Мне доставляло удовольствие наблюдать, как трудятся станционные служащие и рабочие. Представьте себе: прибывает товарный состав, его берут в оборот обходчики, осмотрщики вагонов, смазчики. Сзади к комбинезонам с множеством удобных кармашков для инструментов у них привязаны стульчики. Работники подходят к колёсным парам, присаживаются на эти стульчики, простукивают разные узлы, заливают масло, подвинчивают гайки. Всё это делают не торопясь, очень аккуратно. В результате без суеты и спешки, которым я обычно был свидетель на российских станциях, немцы быстро, комфортно для себя и весьма качественно обслуживали весь состав. Аккуратность, тщательность, педантизм и удобства в работе - вот что свойственно немцам в любом деле. Но, пожалуй, главная отличительная черта немецкого характера - стремление к совершенству. Им подавай только идеал!
Раз в месяц каждое небольшое крестьянское хозяйство в Эльстале посещал золотарь на лошадёнке с бочкой. Он вычищал нужники, а содержимое бочки продавал в качестве удобрения крупным фермерам. Так постоянно поддерживалась чистота в населённых пунктах, и даже дерьмо к всеобщей выгоде использовалось в хозяйстве.
Очень нравились мне немецкие дороги. В лесах вокруг Эльсталя многие тропинки были асфальтированы - и лес зазря не вытаптывался, и обувь оставалась чистой. Поражала тесная взаимосвязанность малых, средних и крупных дорог, вплоть до широченных бетонок - автобанов. Немцы внимательно следили за их состоянием. В районе Эльсталя, например, постоянно разъезжали небольшие автомашины, а при послевоенной их нехватке зачастую лошади, впряжённые в тележки с горячим асфальтом. Два-три человека заполняли им любую мелкую трещину и ручным катком тщательно его укатывали. Каждый из работников отвечал за свой определённый участок дороги. Не мешая движению, они устраняли все изъяны дорожного полотна, так сказать, в зародыше.
Я у скульптуры "Девочка с телёнком" на площади военного городка в Эльстале (1956).
Ещё тогда мы познакомились в Германии с тем, что в начале 90-х годов появилось в России под названием "малого", или "семейного", бизнеса.
Каждый день мать посылала меня за свежими продуктами в частный магазинчик. Продавалось там всё что угодно - молоко, яйца, сыр, мясо, сахар. С делами управлялась одна семья: хозяин, его жена и взрослые дети. Обслуживали приветливо, радушно, можно было купить продукты в долг -для этого существовала специальная тетрадь, а что-то заказать на завтра. За годы нашего пребывания в Эльстале магазинчик не подвёл нас ни разу. То же можно сказать и о частных парикмахерских. На повороте дороги из Эльсталя в Дальгов (Дебериц) в деревянном доме располагался частный магазин детских игрушек "Отто Кройе", который, как магнит, притягивал нас, детишек.
Частные уроки давал и профессор консерватории, живший тогда в Эльстале, Карл, к которому родители отдали меня обучаться игре на аккордеоне. У нас был великолепный инструмент "Соло кондо", и матери очень хотелось, чтобы я овладел игрой на нём. Я честно занимался у Карла, но душа к музыке не лежала, и через полгода мы с преподавателем распрощались. Правда, несколько вальсов я довольно сносно исполнял до 70-х годов, когда вынужден был продать свой "Соло кондо" при вступлении в жилищный кооператив.
Надо сказать, что немцы - чрезвычайно дисциплинированный, корректный народ. Я никогда не сталкивался с какими-либо проявлениями недовольства присутствием советских войск в Германии. Тут мне приходит на ум пребывание моего сына, Андрея, в конце 80-х годов
Моя жена Лариса Николаевна и наш сын Андрей безуспешно ищут квартиру для постоя в литовском городе Каунасе (1986).
в "учебке" (сержантской школе) воздушно-десантных войск в литовском городе Каунасе. Мы с женой Ларисой Николаевной часто навещали его, и всякий раз нам стоило немалых усилий снять комнату. Обращаясь к литовцам с соответствующей просьбой, мы, как правило, слышали: "Оккупантам не сдаём". В Германии такие ответы исключались принципиально. В подобных ситуациях немцы были неизменно вежливы и дружелюбны.
Отец (в центре) принимает экзамен в 36-й военно-авиационной школе механиков спецслужб в Эльстале (1956).
Между тем 1956 год принёс много неприятностей нашим войскам, расквартированным в Восточной Европе. Он запомнился антисоветским восстанием в Венгрии. Начались серьёзные волнения в Познани и других польских городах. Это отразилось и на ситуации в ГДР. Командование Группы советских войск решило все военно-учебные и вспомогательные подразделения заменить боевыми. Начались перегруппировка сил и вывод некоторых частей в Советский Союз. Отец служил старшим преподавателем в 36-й военно-авиационной школе механиков спецслужб, которую в начале 1957 года перевели в Забайкальский военный округ, в город Сретенск на реке Шилке, что вблизи советско-китайской границы.
Перемещение скорее напоминало спешную эвакуацию. Семьи военнослужащих школы в Эльстале были заранее отправлены специальным эшелоном. Уезжали мы из Вьюнсдорфа, где размещался штаб Группы советских войск в Германии. Когда проезжали Польшу, случилась трагедия. Вслед за нашим поездом с интервалом в 20 минут следовал эшелон с демобилизованными солдатами. В районе Познани его пустили под откос поляки-повстанцы. Было много погибших и раненых. В штаб Группы советских войск в Германии поступило ошибочное сообщение о том, что подорван именно эшелон, где ехали мы с матерью. Об этом узнали и отец, и другие офицеры части. Можно себе представить, что они пережили, пока проверялось и перепроверялось это сообщение.
Итак, эшелон с семьями офицеров двигался к новому месту службы отца...
ВСТРЕЧА ЧЕТВЁРТАЯ
В армию меня забрали со второго курса очного отделения химического факультета Краснодарского политехнического института. Военной кафедры там не было, зато была обязательная полуторагодичная практика на предприятиях Краснодара. Я работал нижним варщиком спиртцеха Краснодарского гидролизного завода, за полгода сдал на четвёртый разряд по своей специальности. Двое суток в утреннюю смену, двое - в вечернюю, двое - в ночную, затем два днях выходных. Вот такое непрерывное производство. Из-за этого и учёба в институте была организована в две смены, лекции повторялись по вечерам для работавших с утра.
Проводы в армию были весёлыми. Сначала провожали рабочие на заводе - начальник цеха самолично принёс две бутыли спирта. Затем домой пришли студенты из моей группы да ещё родственники из Краснодара и Марьянской.
Курс молодого бойца мы проходили в Славянске-на-Кубани. По истечении месяца нас начали переобмундировывать - выдали вместо кирзовых яловые сапоги, заменили матерчатые пояса кожаными и т. п. Стало ясно, что отправлять будут за границу, чего многие не хотели. В нашей роте у восьми человек вдруг открылся энурез. А спали мы по три человека на двух сдвинутых койках. Можно представить себе, какие муки терпели соседи обмочившихся. Больных дубасили, таскали по врачам, кого-то даже исключили из команды отправляемых за рубеж.
Границу с Польшей пересекали в Черняховске. На Запад шли поезда с новобранцами, на Восток - с дембелями. На стоянках мы поначалу бросались к их поездам, чтобы узнать, как там и что. Но ушлые дембеля срывали с нас новые шапки, ремни, а то и сапоги, взамен бросали своё потрёпанное обмундирование. Так что первые встречи с соотечественниками вышли нам боком и позже мы уже избегали дембельских эшелонов.
В Польше меня поразила невероятная антисанитария, связанная с прохождением наших теплушек, где не было ни туалетов, ни умывальников. Оправляться нам приходилось под открытым небом. Составы останавливали на некотором расстоянии от станций и давали команду облегчиться всем сразу. В таких местах висела чудовищная вонь: ведь сотни поездов, ехавших в обе стороны, притормаживали здесь до нас ради того же. Меня не покидала мысль, что полякам, жившим поблизости, это было до омерзения гадко.
В Германии нас в первую очередь доставили на громадный пересыльный пункт во Франкфурте-на-Одере, куда съехались "покупатели" - командиры частей или их замы - со всей Группы войск, чтобы выбрать нужный им "товар". Заключался этот процесс в просмотре наших учётных карточек и дальнейшем знакомстве "покупателей" с нами лично. Я приглянулся усатому майору, командиру батальона армейской разведки - наверное, потому, что у меня были разряд по вольной борьбе и полтора года институтского образования. Он соблазнял меня тем, что за время службы я научусь водить любой транспорт и делать массу других нужных "настоящему мужчине" вещей. А человек пять моих земляков-краснодарцев уже были "куплены" полковником Алексеем Ивановичем Гречко, командиром зенитной части, которого они упросили взять и меня в его полк. Не знаю, как столковались два офицера, но я оказался именно в зенитном артиллерийском полку ("зенап") в городе Гере.
Это окружной центр на реке Эльстер в земле Тюрингия (за обилие лесов её называют "зелёным сердцем" Германии), очень красивый и ухоженный, как все немецкие города. Мне он показался старым знакомым - напоминал Виттшток, Пренцлау, Эльсталь и другие места в Германии, где мне довелось жить в детстве. Правда, в Гере предстояло провести целых три года, что мне казалось тогда вечностью.
В часть мы прибыли в разгар карибского кризиса и, соответственно, повышенной боевой готовности Группы советских войск. Нервозность ощущалась во всём. Тех солдат срочной службы, которые отслужили три года, вместо увольнения в запас и отправки на родину задержали на четвёртый год. Они были злы до невозможности и свою злобу срывали на "салагах", а солдаты третьего года службы, которые после отъезда "стариков" сами должны были стать "дедами", не получив этой привилегии, тоже издевались над молодёжью как могли. Зато когда кризис улёгся и старослужащих решено было уволить в запас, они отмечали это событие с таким размахом, что половина Геры не спала по ночам: кидали где попало взрывпакеты, запускали сигнальные ракеты и даже взорвали капитальную кирпичную трибуну для командования на строевом плацу.
Я на первом году службы. Снимок сделан в Наумбурге (1963).
Служили в нашем полку, как, впрочем, и в других воинских частях в ГДР, преимущественно славяне - русские, украинцы, белорусы, гораздо меньше было грузин, армян, узбеков. Кстати, узбеки наряду с украинцами зарекомендовали себя отменными служаками. Первым моим командиром отделения был узбек, сержант Суюн Бабакулович Халбаев, старшиной - украинец Лазоренко, командиром взвода - украинец, лейтенант Шкода. Напрочь отсутствовали прибалты - эстонцы, латыши и литовцы.
Однако за последовавшие три года службы я не раз убеждался, что такая предосторожность оказывалась малоэффективной - иной раз бежали на Запад и военнослужащие "привилегированных" национальностей. Нас часто поднимали по тревоге, вывозили в засады и на дополнительные блокпосты, чтобы задерживать беглецов из нашей прославленной гвардейской армии - бывшей 62-й армии В.И. Чуйкова, которая в годы войны приняла на себя в Сталинграде главный удар немецко-фашистских войск и за героизм и отвагу была переименована в апреле 1943 года в 8-ю гвардейскую. На Запад бежали по самым разным причинам - от политических до чисто уголовных. Из перебежчиков ловили многих, но не всех. Я знаю об этом потому, что на третьем году служил писарем строевой части штаба полка и через мои руки проходила масса приказов с грифами "ознакомить весь личный состав", "довести до офицерского состава", "для сведения командования" и т. п.
На боевом дежурстве под Наумбургом. Стою на вкопанной в землю радиолокационной станции СОН-9 (1963, август).
Однако первый и второй годы я служил в строевом, или, как ещё говорили, линейном подразделении - приборном взводе 4-й батареи.
На вооружении полка состояли ЗАКи - зенитные артиллерийские комплексы, основной составляющей которых были 57-миллиметровые автоматические зенитные орудия. За это время я освоил ПУАЗО-6 - сложнейший электромеханический прибор управления зенитным огнём, СОН-9 - радиолокационную станцию орудийной наводки - и стереоскопический дальномер Д-49. Вместе с шестью орудиями они составляли зенитный артиллерийский комплекс С-60.
Надо сказать, что названная материальная часть полка была в то время на уровне лучших зарубежных аналогов, а может, и лучшей. К концу моей службы в часть поступил новейший универсальный радиолокационный комплекс РИК-1, более известный как "Ваза".
Полк стоял на боевом дежурстве по охране воздушного коридора из американской зоны оккупации Германии в Западный Берлин. Местом дежурства, или, как мы говорили "точкой", куда каждая батарея полка выезжала по очереди на два месяца, был город Наумбург, находившийся как раз под этим воздушным коридором. Ну а основное место дислокации части, так называемые "зимние квартиры", располагалось в Гере.
В пригороде Наумбурга была оборудована огневая позиция: штабной блиндаж, радиолокационная станция, ПУАЗО и шесть зенитных орудий. Всё это хозяйство находилось на круглосуточном боевом дежурстве на случай отклонения американских самолётов от установленного им для пролёта воздушного коридора. Тогда объявлялась боевая тревога, все мчались на позицию. Если тревога объявлялась ночью, когда все спали, нужно было схватить одежду и, не тратя времени на одевание, лететь что было мочи к своим зениткам. Очень весело это выглядело зимой, когда сто человек, весь личный состав батареи, в одних кальсонах бежали "на передовую".
Ширина воздушного коридора была километров тридцать. Самолёты шли невысоко, но иногда очень плотно, один за одним. Особенно часто проходили грузовые американские "Геркулесы". Чтобы отличить их от советских, на нашей "Соне" были установлены менявшиеся каждые сутки коды запросов "Я свой" и "Я свой нет". Естественно, на "точке" мы получали только второй вариант ответа. Исходные данные для стрельбы по сопровождаемой нашими приборами цели автоматически передавались на орудия, а там следящие силовые приводы обрабатывали эти данные и наводили орудия в упреждающую точку в соответствии с движением цели. И так все два месяца очередного дежурства.
Иногда удавалось побродить по Наумбургу без увольнительных, не попадаясь на глаза патрулям из военной комендатуры. Город был небольшой, тысяч сорок жителей, сохранивший удивительный средневековый облик. Помню один из таких походов.
Ежегодно 27 июня в Наумбурге отмечают День вишни. Это сугубо местный праздник, связанный со старинным преданием об осаде города иноземным королём. Жители спаслись лишь благодаря тому, что навстречу завоевателям вышли дети с корзинами, наполненными спелыми вишнями. Чужой король смилостивился, пожалел город. И вот с незапамятных времён в этот день устраиваются грандиозные шествия, возглавляемые детьми в рыцарском облачении. Они несут корзины с вишнями и раздают их зрителям на тротуарах. На это стоит посмотреть!
Солдатские будни были бы совсем уж невыносимо суровыми без маленьких праздников - увольнительных. Вот мы в один из таких дней на центральной площади Геры (1963). На снимке я третий слева в первом ряду.
Если время дежурства нашей батареи выпадало на июль, август или сентябрь, мы считали, что нам здорово повезло. Именно в Наумбурге, на "точке", мы могли восполнить отсутствие в нашем рационе овощей, фруктов и ягод. Квартировали мы в мотострелковом, "пехотном" полку, командиру которого, естественно, не подчинялись. А командир своей батареи уследить за всеми не мог. Посему мы группами по два-три человека совершали набеги на близлежащие сады. Опасаться приходилось только местных крестьян, которые в случае задержания сдавали солдат в советскую военную комендатуру или в местную полицию.
Но кого же это остановит! Особенно славилось своими посадками одно из местных народных предприятий - там росли вишни, яблоки, груши, смородина и много других деликатесов. Летние месяцы были для некоторых притягательны ещё и тем, что на "точку" приходили школьницы, которым было интересно, уж не знаю по каким таким причинам, заниматься любовью именно с солдатами. Делалось это тайком, в особенности от командиров батареи и взводов.
Не знаю, не помню, школьницы эти немецкие девушки или нет, но прогуляться с советским солдатом, в данном случае со мною, они явно не против (1963).
Отношение немцев к нам было в целом доброжелательным, хотя не исключаю, что часть людей просто хорошо скрывала свою враждебность. Не зря же при заступлении в караул в "день Х", то есть в годовщину антисоветского восстания 17 июня 1953 года, нас особо инструктировали по поводу возможных провокаций со стороны населения.
В 1963 году, как раз на десятилетие восстания, я был в наряде, охранял склад горюче-смазочных материалов. Часа в три ночи появился проверяющий - замполит нашей части подполковник Борис Трофимович Чуксин вместе с начальником караула. Он дал вводную: "Пожар на объекте". Я перво-наперво просигнализировал в караульное помещение,затем подбежал к огнетушителю и условно изобразил тушение пожара. Чуксину это не понравилось, он скомандовал действовать по всем правилам: снять огнетушитель с противопожарного щита и следовать инструкции. Я так и сделал, но огнетушитель оказался просроченным и сработал сам по себе. Чуксина залило пеной до пояса, мне досталось не меньше. Так повышенная бдительность начальства в "день Х" обернулась конфузом.
Однажды я ехал с нашим начальником клуба, капитаном Миротвором Николаевичем Кашинцевым, в трамвае. Капитан уступил место вошедшей пожилой немке. Она, полагая, что офицер не владеет немецким, достаточно громко сказала случайной соседке: "Свинья знает своё место". Кашинцев промолчал, но когда трамвай приблизился к остановке, потребовал, чтобы водитель подозвал постового полицейского, которому и сообщил на хорошем немецком о происшествии. Ни слова не говоря, полицейский высадил хамку.
Случалось и по-иному. Как-то, будучи на радиостанции "Волга" в Потсдаме, я с приятелем, тоже солдатом, пошёл в парк Сан-Суси. По пути решили заглянуть в "гаштет" - кафе по-нашему. Заказали по 200 граммов шнапса и по бутылке пива. Кёльнер принёс в двух высоких кружках пиво и в двадцати стопочках по двадцать граммов шнапса. Нас такие мизерные порции удивили, но просить более подходящую посуду не хотелось. Пришлось пиво употребить не в качестве закуски, а в первую очередь чтобы освободить посуду под шнапс. Слили его в кружки и выпили без ничего, вытерев рот рукавом шинели. Собрались уходить.
Тут к нам из-за соседнего столика подошёл пожилой немец из большой компании таких же ветеранов не знаю чего, а может, просто соседей или приятелей. На русском языке он объяснил, что его друзей удивила и что им понравилась наша манера пить помногу одним махом. Они хотят угостить нас такой же дозой спиртного. Мы не возражали.
В потсдамском парке Сан-Суси. Я на снимке справа (1964).
На сей раз кёльнер принёс по двести граммов шнапса в стаканах, пиво и по свиной сардельке. Мы произнесли "прозит" в сторону компании, выпили, закусили и покинули оказавшееся неожиданно гостеприимным заведение. Правда, после такого количества спиртного нам пришлось долго протрезвляться в Сан-Суси.
Осматривая однажды с приятелем-солдатом тот же Потсдам, я забрёл к мосту, по которому шла граница с английской зоной оккупации. Естественно, ещё на некотором расстоянии от неё меня остановил наш патруль. Но английские танки я разглядел хорошо, да и военных полицейских, "military police", тоже. Пришлось развернуться и идти в выручавший всегда Сан-Суси.
... В 1963 году моей маме сделали операцию на ухе. Операция была сложная. Военкомат телеграммой попросил командование предоставить мне краткосрочный отпуск. На родной Кубани ничего за год не изменилось, если не считать возникших перебоев с хлебом и другими мучными изделиями. И это в "житнице России" - Краснодарском крае! Люди ворчали по кухням, но до открытого выступления, какое случилось там в 1961 году, дело не дошло. Отбили охоту.
Из Германии привёз долгоиграющую пластинку "Битлз". Они только начинали входить в моду, их записи выпускались и свободно продавались в ГДР, но в Советском Союзе были практически под запретом. Новый 1964-й год встретил на обратном пути, в Москве, у однополчанина отца, подполковника Н.А. Нестерова, и поехал дальше, в Германию.
В Варшаве, на вокзале, перед самым отправлением нашего поезда двое поляков через приспущенное вагонное окно показали нам с целью продажи свой национальный напиток - водку "Выборову". Польской валюты у нас не имелось, и мы предложили "чейндж" (обмен). У одного из соседей по купе была новая авторучка "Паркер" с золотым пером. Поляки мгновенно согласились взять её. А мы так же мгновенно решили попробовать "Выборовой". Разочарование было беспредельным. В бутылке оказалась вода, а поезд уже стучал по рельсам, удаляясь от вокзала...
Что касается перебоев с хлебом, то чуть позднее они коснулись и наших войск в Германии. Обычно около месяца в году, когда происходила плановая замена армейского НЗ - неприкосновенного запаса, мы не получали свежеиспечённого хлеба, ни белого, ни чёрного, питались сухарями из прошлогоднего НЗ. В 1964-м ели старые сухари три месяца подряд, а затем ещё несколько месяцев обходились без белого хлеба.
Надо ли говорить, что питание - важнейший элемент солдатской жизни, возведённый в ранг обряда. Упомянутые перебои значительно ухудшили условия нашего существования. Когда в конце срока моей службы командующего Группой советских войск генерала армии Якубовского сменил генерал армии Кошевой, одним из первых его распоряжений стал приказ наладить в частях производство хлебного кваса и поить им солдат вдоволь. Вот это был праздник!
* * *
Дважды в год весь полк за исключением хозвзода и дежурных подразделений выезжал "на стрельбы" на огромный Альтенграбовский полигон, где кроме зенитчиков проверяли свою боевую выучку и танкисты. Представлял он собой территорию, покрытую лесом. Просеки и дороги были сплошь изрыты танковыми гусеницами. На полях для зенитчиков стреляли по воздушной мишени -"конусу", матерчатому изделию, буксируемому самолётом на тросе длиной в несколько сотен метров. Особенно несладко приходилось прибористам на ПУАЗО, который располагался в центре батареи и соединялся силовыми кабелями с каждым орудием в отдельности. Орудия непрерывно грохотали со всех сторон, солдаты надолго глохли - у меня, например, слух остался пониженным на всю жизнь.
Перед стрельбами на Альтенграбовском полигоне (1963). Я второй слева.
Применение радиолокационных станций СОН позволило сократить расход зенитных снарядов на один самолёт (в нашем случае "конус") в десять раз. Тем не менее попадания случались очень редко. При таком успехе наводчики получали десятидневный отпуск на родину.
Регулярные переезды на "точку", полигон и учения в начале моей службы выполнялись с помощью гусеничных артиллерийских тягачей АТЛ и АТС, которые тащили на прицепах орудия и другую технику. Великолепные немецкие дороги разрушались до безобразия. Помню, на одном из учений из-за дикой спешки какой-то тягач нашего полка, чтобы сократить путь, проехал прямо через крестьянский двор, за ним попёрли и остальные. От хозяйства осталось лишь воспоминание. Но году этак в 1964-м полк перевели на колёсную тягу - у нас появились первые большегрузные автомобили "Урал". Механиков-водителей научили управляться с новой техникой, и мы стали гонять по автострадам с гораздо большей скоростью, а главное, нанося меньший ущерб окружающей среде.
На Альтенграбовском полигоне офицеры в свободное время уходили в леса охотиться на диких кабанов, приносили туши в часть, мы, младшие чины, их разделывали.
Сколько-нибудь крупных населённых пунктов в зоне полигона не было, попадались только домики лесников. Однажды во время стрельб боевыми снарядами осколок пробил крышу такого домика и упал рядом с беременной женой лесника. У неё случился выкидыш, женщину забрала скорая помощь. Виновных, как и вообще в подобных случаях, установить не удалось.
В таких теплушках мы передвигались по ГДР. Я сижу четвёртым слева (1964).
Чаще всего мы выезжали на учения в железнодорожных составах, куда грузили и всю технику. Солдаты ехали в теплушках - вагонах для перевозки скорее скота, чем людей. Зимой посреди теплушки ставили печку-буржуйку. Спали вповалку на четырёх двухъярусных полках. Питались сухим пайком, в котором главную ценность составляли сало, сахар, тушёнка и сухари. Но мы были молоды, любознательны и с удововольствием разглядывали немецкие пейзажи через единственное зарешёченное окошко или единственную, катавшуюся на роликах, дверь.
Иногда в теплушках ехали и к месту сосредоточения войск на больших манёврах. Помню, во время грандиозных совместных учений войск Варшавского договора меня высадили в качестве регулировщика ночью в лесу, недалеко от германо-чехословацкой границы. Я простоял полсуток, указывая немецким и советским войскам, куда им выдвигаться: одним налево, другим направо. Такой концентрации военной мощи мне ни раньше, ни позже видеть не приходилось. Мимо меня с грохотом и лязгом непрерывным потоком катилась механизированная лавина из десятков, а может быть, сотен тысяч людей. Зрелище не для слабонервных.