Легко и приятно писать о любви, которая из цветущего сада - в пахнущий медом рай, и у влюбленных все прекрасно: лица, одежда, манеры, поступки... Не забыть бы о той, что из самой преисподней. Ту, о которой я собираюсь рассказать, не пришлось придумывать, я взял ее из письма человека по имени Петр.
Простое, русское имя. Так, между прочим, звали одного из апостолов Христа. Апостол Петр ловил рыбу в Генисаретском озере, где-то в районе Кфар-Нахума. Многие называют эту рыбу его именем, и мы покупаем ее на Иерусалимском рынке. Правда, на рынке ее называют иначе.
Почему я вспомнил про святого Петра и про эту рыбу? Да просто потому, что истории наших жизней вытекают из большой Истории, а большая История составляется из наших, маленьких, в которых мозаика счастья так часто складывается из колючих камешков, выхваченных из самого огня. Голыми руками...
***
Ане было 16 лет, а на вид не больше двенадцати, и когда Петька приносил к проволочному забору печеной картошки и другой снеди для загнанных в Совиный яр людей, то она стояла в сторонке и не старалась подойти, а он отталкивал протянутые к нему голодные руки и звал ее, чтобы ей тоже досталось. Люди расхватывали то, что он приносил и, отойдя в сторону, дорожа каждой крошкой, спешили запихнуть в рот, хотя зачем это им было нужно, если их все равно убивали, то по одному, то группами, которые шуцманы отводили в сторону, к опушке. Впрочем, прежде чем попасть в яму, они еще успевали поработать на прокладке дороги.
"Мое сочувствие к людям, попавшим в беду, забирало у меня страх смерти, и поэтому я шел на риск. Особенно жалко было сироту Аню, у которой родителей и родственников уже расстреляли. Она часто плакала..." - говорится в попавшем в мои руки письме Петра.
Когда она протянула ручку, он удержал ее в своей ладони, и ручка была как веточка сухого орешника, а он сказал ей:
- Приди завтра на это место. Мы убежим.
- Я боюсь.
Чего еще, кроме смерти, можно бояться, стоя на краю?
- Все равно. Убежим вместе.
Хотя ему, собственно, бежать было не обязательно.
Он поехал в другое село, где у него был знакомый писарь из сельсовета, и тот за бутылку самогона справил ему бумажку, что Аня вроде бы его сестра, а на другой день он пораньше пошел к забору, но ему сказали, что там Ани уже нет, так как ее с другими угнали в гетто, которое в Каменец-Подольске.
День за днем приходил Петька к колючей проволоке, которой было обнесено это место. Приносил еду, но его туда не пропускали, и он Аню даже не видел, но люди сказали, что она там.
Впрочем... Проще было бы просто переписать его письмо и не выдумывать то, чего сам не видел, но передо мной лежат обрывки с трудом нацарапанных слов, и я пишу то, о чем пытаюсь догадаться. Вы бы сказали: реконструировать.
Подобно тому, как в Петькином мозгу реконструировались ее огромные глаза абсолютной черноты, как два черных солнца, к которым очень непрочно были прикреплены тонкие ручки, ножки и обрывки того, что прежде, очевидно, было одеждой. По цветочкам на ткани он вспомнил, что много раз видел эту девочку на соседней улице, возле синагоги.
Это была странная улица, и жители этой улицы были не как нормальные люди, а из синагоги доносились молитвы, состоявшие из сплошных рыданий, хотя сами люди были довольно веселыми. Занимались торговлей и всяким ремеслом. Вреда от них вроде бы никакого и не было, но, когда Петька спросил у матери, то та объяснила, что с жидами надо поосторожнее, так как они народ колдовской и могут напустить порчу.
Неужели немцы травят их за это? В смысле - за колдовство? Так ведь баба Надька тоже ведьма, и это всем известно...
"...А когда евреев повели на расстрел, на хутор Дембицкого (Ныне Смирнова), мне удалось проникнуть к траншее, и я начал просить немцев, чтобы отпустили мою сестру Анну Демьяновну Гуцул, которая попала к евреям случайно. Немцы были пьяные и начали бить меня ногами, а я все время показывал им справку, что я украинец, а Анна - моя родная сестра. Тогда один шуцман спросил толпу, кто Анна Гуцул. Анна отозвалась, подбежала ко мне и со слезами сказала, что да, я ее брат. Таким чудом я забрал ее от ямы".
Когда они отбежали подальше, он закутал ее в свой пиджак, причем, пиджак доставал ей до самых пяток и ей трудно было идти, и они пошли медленнее.
Не успели они отойти подальше, как их догнал другой шуцман, и с ним был немецкий солдат. Шуцман стал объяснять, что Аня еврейка, а Петьку за эти дела тоже нужно расстрелять, потому что есть такой приказ. И еще подошел немецкий офицер и стал спрашивать, что происходит, а солдат объяснил. У офицера в руке была плетка, и он стеганул один раз по своему сапогу, а другой - по Петькиному лицу. У Петьки от этого на всю жизнь остался шрам на лбу и на щеке.
Они не сразу поняли, что сказал офицер, но шуцман объяснил, что их обоих повесят. Они обнялись, и на этот раз Петька тоже заплакал. Солдат и шуцман погнали их в сторону леса, потому что поблизости от траншеи не было деревьев. Когда приблизились к лесу, солдат начал в чем-то убеждать шуцмана, но Петька и Аня не понимали, особенно Петька, у которого в школе по-немецкому были только "тройки", а Аня все-таки знала идыш. Но и она от страха плохо понимала и набросилась на солдата.
У солдата были мохнатые брови и усы. Петька никогда таких солдат среди немцев не видел и, вообще, думал, что усы только у Гитлера, которого он видел в сельсовете над столом старосты. Но у солдата были усы другого типа, скорее похожие на те, что у Сталина. Хотя все это к делу не относилось
Аня дергала солдата за пуговицы и быстро говорили что-то на идыш, а немец не обращал на это внимания и стучал себя в грудь кулаком, в котором у него был зажат карабин, и что-то кричал шуцману, и Петька понял только слова: "Киндер! Киндер! Их хабе драй киндер!" - и вдруг понял, что немец на их стороне, и требует, чтобы их отпустили, а шуцман, который из их села и вообще свой же, не соглашается.
И тут солдат оттолкнул Аню, она упала, а он направил карабин на шуцмана и выстрелил. Этого, наверное, никто, кроме них не видел и не слышал, потому что там, у траншеи, все время стреляли, и им было не до того, что происходило возле леса.
Какое-то время все трое смотрели друг на друга. Аня - лежа на земле, а солдат и Петька даже пригнулись, чтобы лучше разглядеть в глазах, что думает другой. У солдата при этом так прыгали усы, как будто они были не настоящие, а у Петьки усов не было, но он сам дрожал от холода и страха. Тем более, что солдат опять поднял карабин. Петька шарахнулся, но солдат стволом показал в сторону леса и сказал два слова "Лойфт шнель!" Они не поняли, но все равно побежали, а солдат побежал в другую сторону.
Аня споткнулась обо что-то и упала. Петька схватил ее за руку и потянул. У нее кулачок был крепко сжат.
- Что это? - спросил он.
Она разжала кулачок и показала, что это была солдатская пуговица. Она ее нечаянно оторвала.
- Это его пуговица. Я пойду отдам.
Он взвалил ее на плечо и пошел, и она была такой легкой, что он даже не заметил, как прошел километров, наверное, пять или больше, до самой Комаровцы, а там пришлось остановиться, потому что у Ани был сильный жар.
Одному Богу известно, как с помощью добрых людей удалось ее выходить и поставить на ноги.
"Весною мы с нею стали мужем и женой и переехали на работу в совхоз. Анна родила трех дочерей, и у нас есть внуки. На нашем комоде лежит немецкая пуговица. На память. Мы на пенсии. Болеем понемногу. У Анны сахарный диабет, а у меня сердце".
А у него, он говорит, сердце...
***
Листочки письма от времени пожелтели и зазубрились по краям. Мне показалось, что я осенью подобрал эти желтые листья, и что они упали с того дерева, на котором этих двоих едва не повесили.