Жена Шимона погибла в автомобильной катастрофе при обстоятельствах, о которых не хотелось бы говорить. За рулем был их приятель Виктор, непонятно было, куда и зачем они в рабочее время ехали, и дети были в курсе, словом, - что тут обсуждать?
Старший сын Шимона Натан примчался со службы на джипе прямо на кладбище и скороговоркой, сквозь слезы пробормотал Кадиш а младший, старшеклассник Рома, все время подозрительно оглядывался по сторонам, ища чего-то в лицах скорбящих друзей. Кто-то сказал, что звонил в клинику Бейлинсона и что состояние Викора тяжелое, но, слава Богу, стабильное.
Шимон давно подозревал, что отношения Виктора и Деи перешли границы приличий, но его это почему-то не волновало. В конце концов, страстной любви между ним и женой никогда и не было. Оба чувствовали, что их связывает кое-что гораздо более важное и серьезное, чем постель. Плюс общие интересы, взаимное уважение, быт и, конечно же, сыновья. Стоит ли разводить турусы на колесах?.
Ему было под пятьдесят, ей сорок два, а сыновьям шестнадцать и восемнадцать. Шел восьмидесятый год и четвертый год их алии из Винницы. Он был инженером- программистом и работал в хорошей фирме. Она устроилась бухгалтером. Квартира, круг друзей - все, что нужно.
Когда Виктор поправился, то позвонил. Как дела? Как ребята? Надо бы встретиться. Конечно, заходи. Пришел с бутылкой "Гранда". Присели, разлили, помянули. Накололи на вилки кружочки индюшиной колбаски.
--
Она тоже, как ты, родом из Винницы? - зачем-то спросил Виктор, и потянулся один из тех безразмерных раговоров, которые так необходимы для заполнения интервалов между рюмками бренди.
--
Почти. Она из Чигрина.
--
Да? Славный городишко.
--
Ничего хорошего. Дерьмо.
--
Что дерьмо?
--
Все дерьмо. Кроме мочи.
"Не стоило приходить", подумал Виктор.
"Зачем он пришел? подумал Шимон и плеснул в рот, как в унитаз. Почему бы не набить ему морду? Но кому это нужно? - Никому не нужно".
--
Все, что помню о Чигрине, это улица без названия, дом без номера и огурцы без соли.
--
Что ты такое говоришь? Ты давно там был?
--
Давно. Во время войны. Я тогда мальчишкой был.
--
Я тоже во время войны был в Чигрине, - сказал Виктор и разлил.
--
Ты моложе меня.
--
Не намного. Но я все помню.
--
Я случайно остался жив. Вся смья погибла. Там лагерь был.
--
Да, был. Я тоже был в этом лагере.
--
Ты был в "Печоре"?
Они как будто в первый раз посмотрели друг на друга.
--
Мне было тогда шесть лет. Меня один человек унес оттуда, - сказал Виктор.
--
А меня не уносили. Сам удрал.
--
Интересно.
"Что он находит в этом интересного?" подумал Шимон.
--
А мне не интересно. Скорее противно. Тошно вспоминать. Не к столу будь сказано, такое впечатление, что все было в говне. Хотя, на самом деле, крови было больше, чем говна.
--
Хорошие люди тоже были.
--
Наверное, но мне попадались только плохие.
--
Ты несправедлив.
--
Возможно, но при чем тут справедливость, если нас там давили, как вшей?
--
А эти, что за "зеленой чертой", лучше? Выходит, всех ненавидеть?
--
Я не сказал: ненавидеть. Я сказал, что противно вспоминать. Тридцать пять лет мы с Деей мечтали только том, чтобы оттуда уехать и больше не дышать воздухом "Печоры".
--
А я знал там и хороших людей. Особенно одного, который стал мне вторым отцом.
--
А первый?
--
Родители погибли в "Печоре". Умерли от тифа.
--
А также голода, холода, и побоев. Возможно, твои родители умерли где-то рядом с моими, от рук тех же полицаев. Но я удрал.
--
Ты был старше. А я не мог сам удрать. Меня унесли и спасли мне жизнь. Человек, которого я считаю свом вторым отцом, спас меня. Он спятал меня в сажке. Знаешь, что такое сажок? Это отсек такой для свиньи. Маленький свинарник. Там еще сбоку печурка была и ее топили, чтобы свинья не замерзла. Там, помню, была солома и какая-то ветошь.
--
Ну, может быть, ты сохранил приятное воспоминание о сажке, а мне особено запомнилось, как полицаи или "штуцеры", "шмуцеры" - я уже не помню, как их называли - зверски били евреев. По поводу и просто так, без повода. Мне особенно запомнился один. Здоровенный такой. С усами. У него на щеке был глубокий, ярко красный шрам. Когда он ходил, то все время шлепал по сапогу нагайкой. а когда поблизости оказывался еврей, то он валил его с ног одим ударом этой нагайки. И матерился. Нет, ну как он матерился!
--
А ты не материшься?
--
Почему же? Бывает. Но этот же был артистом! Он мог любую свою мысль выразить одними только матерными словами.
--
Ты его ненавидишь?
--
Я? Его? Много чести! Я этого усатого со шрамом потом , после войны, встретил.
--
Ты заявил на него?
--
На кой черт? В те годы сажали всех подряд, правых и неправых. Главным образом невиновных. Если его к ним подсадить, так он же будет служить начальству, как служил немцам, и, имея богатый опыт, издеваться над нормальными людьми в ненормальных условиях. Пусть уж лучше живет в своем селе, со своими свиньями и курами. У него даже морда, как у хряка. Они с хряком родичи.
--
Ну, так что? У того, кто спас меня тоже были свиньи и куры. Его жена была добрая и приносила мне горячей картошки. И мыла меня. Она потом умерла и я приезжал на ее похороны. Когда пришли наши, они отдали меня в детдом.
--
И о том, как он тебя спас, все после войны узнали?
--
Само собой. А как же?
--
Ничего. Прекрасное алиби. Вроде рекомендации в партию: мы спасли еврейского ребенка.
--
Не знаю, почему ты язвишь, но они, действительно, спасли меня.
*******
Рядом с окружавшими эту женщину изможденными лагерниками ее полнота выглядела противоестественной и лишь потом Шимон разлядел, что в глубине ее немыслимого тряпья прячется девочка лет двух, наверное. Женщина часто выходила и возвращалась с кружкой воды для больного, потом опять уходила и приносила воду другому, а Шимон еще подумал тогда, что какая разница, от чего человеку умереть, от голода, от тифа или от жажды? А может быть она носила воду, чтобы занять себя и умерить страх? Или чтобы согреться и согреть ребенка?
Шимон к этому времени был уже один, потому что родители умерли и их, зацепив железными крючьями, уволокли в морозный проем двери. Он встал и зачем-то пошел за женщиной, и они дошли до крана, а она поняла, что он тоже хочет пить и протянула ему железную кружку. На всю жизнь запомнилось прикосновение мокрого металла к губам, и с тех пор, всякий раз, когда он видит металлическую кружку, по всему его телу пробегает озноб.
Он выпил воду и хотел вернуть кружку, но что-то сильно ударило его по руке и кружка зазвенела по ледяной горке, намерзшей возле крана. Лицо ударившего было усатым, изо рта выглядывал белый, собачий клык, шрам был похож на нагайку, а глаза были спокойными-спокойными, какими бывают глаза человека, делающего будничную, повседневную работу.
Полицай опять поднял руку, хлеснул, нагайка ударила поперек лица женщины и ее конец запутался в клетчатом платке. Усатый рванул на себя и она без крика упала на лед, и поднялась на четвереньки, защищая ребенка, висевшего под ее животом. Он шевельнул ее сапогом, плюнул и ушел. а она поднялась и пошла в противоположную сторону, и Шимон тоже пошел за нею, потому что должен же человек куда-то идти, особенно если идти некуда, и уже нет ни правой, ни левой стороны, ни верха, ни низа, ни выхода из положения.
Они шли и шли без остановки и уже прошли ворота, и там стояли охранники, но никто их не остановил. Охранники смотрели на них, но не видели, как это бывает во сне или в правдивых рассказах о невероятных вещах. Собаки удивленно посмотрели на хозяев, но, не получив команды, вильнули хвостами, что в переводе на язык людей соответствует пожатию плеч.
За воротами обрывалась память и сохранилось только ощущение ритмичного движения. Впереди клетчатый платок, а под ногами комчатый, морозный снег.
Он очнулся в землянке. Должно быть недавно в ней были люди, в нише еще оставались теплые головешки и пахло печеной картошкой. Шимон пошарил щепкой и выкатил три черные картофелины. Они были горячими. Женщина лежала в углу. Он наклонился над нею и сразу понял, так как у него уже был немалый опыт.
Под платком попискивало.
Форменный идиотизм: важные и нужные вещи, сколько ни страйся, никак не запихнуть в память, а второстепенные мелочи аккуратными кирпичиками укладываются в этот неуправляемый, черный ящик. Он точно помнит, что в этот момент подумал о Гуинплене из "Человек, который смеется". Перед войной ему эту книжку принес отец, а мама еще сказала, что ребенку рано читать такие книги, потому что в ней много философии. Отец с нею не согласился, а Шимону книга очень понравилась.
Он размотал платок, причем мертвую пришлось несколько раз перевернуть, и это было выше всяких сил, и на землю скатился клубок тряпья, и в нем плакал ребенок. Он совал ей в рот еще теплые картофельные комочки и она их жадно глотала. Она ела с такой жадностью, что вторую и третью картофелины он даже не стал освобождать от кожуры и скормил ей все, вместе с кожурой и золой, а ему самому остались только кожурки от первой картофелины, и он их съел, как если бы это было едой.
*****
--
Ее звали Дея, - сказал Виктор. - Странные имена давали родители детям в те годы.
--
Это не родители. Я сам назвал ее так.
--
Как могло случиться, что ты дал имя своей будущей жене?
--
Вышло так, что я был ей отцом, матерью и братом. А мужем и женой мы стали гораздо позже.
**********
Поев, девочка заснула, а он привязал ее клетчатым платком к спине, как это делают китаянки. Он видел это на картинке, в книжке об одном итальянском путешественнике, много лет тому назад посетившем Китай. Однажды мама сказала: "Шимон, все, что ты знаешь, ты знаешь только из книг. Нужно кое-чему учиться у жизни тоже". Конечно же, она была права, но то, чему учила жизнь, было таким серым и неинтересным..."
Потом он, проваливаясь и падая лицом в снег, долго шел по лесу. Он падал лицом вниз, чтобы нечаянно не упасть на спину и не разбудить девочку. И все время думал о Гуинплене. Он так долго думал о Гуинплене, что, когда услышал: "Стой, кто идет?" автоматически ответил: "Урсус, это я, Гуинплен. Это я и Деа" после чего упал и отключился.
Собственно на этом приключенческая часть их жизни закончилась и дальше заскрипела обычная, как у всех, тягомотина военного и послевоенного существования. Дею записали Деей, а поскольку ее фамилии он не знал, то и записали ей его фамилию. Прошли годы, прежде чем ее и его родственники, вернувшись из эвакуации в Винницу, разыскали их в детдоме и взяли к себе. Они жили на одной улице и были ближе, чем бывают друзья или брат с сестрой. Оказалось, что ее настоящее имя Нина, но она, несмотря на все уговоры тетки, не захотела ничего менять, ни имени, ни фамилии.
Однажды, когда она уже была студенткой, а он работал, они были у тетки и за чаем тетка уронила что-то вроде: "Когда у тебя будет жених и ты решишь выйти замуж..." Дея поставила чашку на блюдечко и с удивлением посмотрела на Шимона, а Шимон впервые подумал, что у Деи голубые глаза и светлые волосы, как у Деи из "Человека, который смеется". То есть он всегда об этом знал, но это было так же естественно, как зеленый клен или красный, зиловский автобус, и он никогда об этом не думал. Они знали, что их, как сиамских блезнецов, почти невозможно отделить друг от друга, но прошло еще какое-то время, прежде чем они поняли, что пора и что они просто не должны иначе, и они поженились.
Она была хорошей женой и матерью, а он хорошим мужем и отцом.
********
--
Шимон, ты меня извини, если не хочешь, то можешь не отвечать...
--
Любили ли мы друг друга?
--
Вот именно.
--
Мы были связаны.
--
Чем?
--
Клетчатым платком.
Они выпили еще по одной, и Виктор сразу поднялся, собираясь уходить.
--
Я понимаю, что ты винишь меня в гибели Деи, но, видишь ли...
--
Нет, я знаю, что виноват был водитель грузовика, который сделал левый поворот в неположенном месте.
--
Но ты винишь меня за то, что Дея при этом была в моей машине.
--
Нет, в этом я тоже тебя не виню.
Они постояли в прихожей. Виктор одел куртку и берет. Он выглядел молодым и самоуверенным, а на Шимона из зеркала смотрел пожилой человек и его лоб был изрезан морщинами.
- Скажи, Виктор, как выглядел тот человек?
--
Который?
--
Ну, твой второй отец, который прятал тебя в сажке?
--
У него был глубокий шрам, вот так, поперек щеки, от уха к усам.