Жили мы на Даниловке, а "прикреплены" были на Арбате, где нам с матушкой карточки приходилось отоваривать. Ездили на двухэтажных троллейбусах из фанеры, которые ходили по садовому кольцу. На десятом или на "букашке" но это от Серпуховки. Иногда они ни с того ни с сего останавливались и все знали - ток кончился.
А рядом с водительским местом, бывало, стоял военный. Но не наш. А в четырёх или шести угольной фуражке с лаковым козырьком, сине-серо-зелёного цвета. Он постоянно плакал. У него по щеке всё время скатывалась слеза и он еле заметно покачивал головой. Говорили, что он поляк и что у него контузия. Вот и на сей раз встал наш троллейбус вслед за несколькими впереди. Мама сказала, что тут недалеко и что пешком будет даже и быстрее.
На Зубовке поперёк садового кольца тянули газ. Были вырыты огромные траншеи. Рыли их пленные немцы. А немцев караулили красноармейцы. С примкнутыми штыками. Переходные мостки были проложены поверху брустверов. Вот по одному из них ров стала переходить бабушка, невысокого роста, в косынке, с узелком, опираясь на суковатую палку. Дойдя до середины мостков, она остановилась перевести дух. Уголком косынки утёрла глаза, сухой рукой в огромных узлах вен поправила её и собралась идти дальше, да взглянула вниз рва.
С лопатой в руках в немецкой солдатской кепке на рыжей шевелюре, в расстёгнутом френче мышино-синеватого цвета и коротких сапогах перекуривал землекоп. И без армейской кепки сразу было видно - не наш. Европейцев вообще, а немцев в особенности по физиономии можно определить. И, хотя немцев она может и видала-то впервые, но определила. Сначала она, прищуриваясь и наклоняя вбок голову, молча его разглядывала. Потом лицо её изменилось и стало понятно, что она как будто узнав кого-то, тихо и горько плачет. Всхлипнув в очередной раз она подняла сухонький кулачёк грозя в сторону землекопа: "Фриц, Гитлep окаянный! Дали б мне волю - я бы раскалённым гвоздём выколола бы вам всем бесстыжие ваши глазищи!". Прохожие стали останавливаться и наблюдать за событием. "Чтобы всю вашу поганую родню на том свете день и ночь заставляли лизать горячие сковородки!". И хотя из всей речи немец мог понять только "Фриц" и "Гитлер", не поднимая головы, спустился на глиняную ступеньку и направился спрятаться под мостки. Однако конвоир - здоровенный красноармеец, наблюдавший за этой сценой приподнял левую ногу в ботинке с обмоткой сделал широченный шаг через траншею так, что ноги его как у Гулливера стали на разных брустверах. Затем, переложив карабин в левую руку, присел на корточки. Протянув вниз могучую правую, приподнял ею немца за шиворот, посадил его на край траншеи и низким баритоном порекомендовал: "Слушай - слушай".
Бабушка попричитала ещё немного, перебирая нехитрый набор проклятий, поправила в очередной раз свой выцветший платок, спрятала выбившиеся из под него седые пряди, и пошла себе, опираясь на палку, дальше по своим старушечьим делам. Сошла с мостков и растворилась в толпе прохожих. И публика стала расходиться. А мама потащила меня за руку дальше.
Вы наверное обратили внимание - когда мама с ребёнком торопится куда-нибудь то у дитяти всегда что-то самое главное и интересное происходит в стороне такое важное-преважное, что и не замечаешь как твои сандалии по дороге шаркают. Или сзади. Так что приходится скорости движения уравнивать за руку. Как паровоз и вагончик. А сзади пленный немец сидел на склоне траншеи, обхватив рыжую голову в солдатской кепке заскорузлыми руками землекопа, и плакал.