Мизина Тамара Николаевна : другие произведения.

Хайрете о деспойна гл 3

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Кто сказал, что для самодурства нужна власть. Вполне достаточно иллюзии.

  Глава 3. Рим.
  
   Одна женщина спросила соседку: "Почему мужчина имеет право покупать служанку, спать с ней, делать с ней всё, что ему заблагорассудится, а женщина не может делать того же свободно и открыто?" Та ответила ей: "Потому, что правитель, судья и законодатели - все мужчины. Вот они и защищают друг - друга, а женщин угнетают".
  Григорий Юханна Бар-Эбрая Абуль-Фарадж "Смешные рассказы". РассказЉ515
  
   Подглава 3.1.
  
   Ни овации (Цезарь, злясь на сенаторское сословие, запретил сенаторам его приветствовать, для чего отменил свой триумф, ограничившись просто приветствием - овацией), ни дворец на Палатийском холме, ни пир не изменили выражение лица жрицы Кибелы - Реи. Правда на пиру она наметила для себя неиссякаемый источник подарков и подачек. Находка порадовала её. Лаодика пока не хотела открытой войны с приближёнными отпущенниками императора, традиционно торгующими "милостями" господина, а намеченная ею "милость" была как бы ничейной.
  На корабле Калигула, в основном, развлекался с рабынями и служанками, но в Риме подобные любовницы казались ему недостойно ничтожными. Лаодика бесстрастно наблюдала за тем, как, исходя ревностью, кусают себе губы те мужи - патриции, чьих жён Отец Отечества уводил в отдельную комнату.
   Слуги уже были предупреждены, что с новой рабыней ссор лучше не искать. Помещение ей отвели сразу, причём достаточно роскошно обставленное и связанное, к тому же, потайным ходом со спальней императора. Служанку Лаодика выбрала себе сама среди самой, что ни на есть низкой прислуги. Высохшая от времени и недоедания иберийка* похоже, знавала и лучшие времена. Наверно, в молодости, она была чьей-нибудь наложницей или прислуживала знатной матроне, но когда красота её поблекла рабыню понизили в должности и, в конце - концов, она оказалась на кухне среди тех женщин, что изо дня в день тяжёлыми пестами толкли в ступах бобы - пищу таких же рабов и рабынь. Лаодике она напомнила брошенную хозяином старую собаку и, помня, что такая собака, если её подобрать и накормить, бывает вернее самой верной, девушка потребовала старуху себе в прислуги. Когда же та, вымытая, переодетая и накормленная, предстала перед ней, - поняла, что в выборе не ошиблась.
   Чёрные волосы рабыни продёрнули серебряные нити. Глаза горели же чёрным, недобрым огнём. Смуглая кожа плотно обтягивала кости черепа, а поблекшие губы скрывали редкие, жёлтые зубы. Одним словом - ведьма. Хоть детей пугай. И при этом ни единой уродливой или неправильной чёрточки лица. Потерявшее былую пропорциональность тело укутывала длинная, тёмно-синяя туника с тёмным же поясом. Синий шарф - химантион с крючковатым узором по краю прикрывал голову. Мягкие сандалии делали походку бесшумной.
  Стоя перед старухой, (кстати, почему старухой? женщине было не многим более сорока.), Лаодика говорила: "Мне нравится твой вид, потому, что он свидетельствует о рассудительности и опытности. Я не нежная красавица. Особые заботы мне ни к чему. Если в моём жилище будет чисто, если вещи будут в порядке, если в светильниках всегда будет масло, а в котле над очагом - горячая вода для ванной, - большего мне не надо. Нет необходимости, чтобы всё это ты делала сама. Не стесняйся требовать помощь на кухне и от другой прислуги. Я не хочу, призвав тебя, видеть на твоём лице следы утомления. Иногда я буду давать тебе деньги, и посылать на рынок. Если покупок будет много, - не скупись на носильщика. Деньги у меня есть и у тебя они тоже будут, если ты будешь поступать мудро и осмотрительно. Если же ты всё-таки забудешь о благоразумии, тебе придётся вернуться назад, к песту". Иберийка поняла. Припав к коленям госпожи, она поклялась хранить ей верность до конца своих дней. Выслушав женщину, Лаодика ответила: "Я принимаю твою клятву и верю, что мы долго будем идти по жизни рядом".
   Теперь девушке следовало подумать о деньгах. Золото, взятое у Марка за услугу и перстень, подходило к концу. Лаодика, до того считавшая серебряную "сову" огромной суммой, тратила золото так, словно делала это всю жизнь. Ни одна, даже самая мелкая услуга не оставалась без оплаты. Слуги просто мечтали быть ей хоть чем-то полезными.
   Скрываясь за колонной, Лаодика внимательно рассматривала гостей, спешащих на пир к Цезарю. В первый раз ошибиться было ни в коем случае нельзя. Мимо шли мужчины, в белых с алой полосой тогах* из тонкой шерсти, женщины в дорогих столах* и пеплосах*. Золото браслетов, ожерелий, колец, всполохи драгоценных и полудрагоценных камней, золотая пыль на волосах... На некоторых из гостей плащи и хитоны, но не они нужны ей сегодня. Одна пара привлекла внимание Лаодики в большей мере, нежели остальные. Поколебавшись, какое-то мгновение, девушка решительно скинула с головы на плечи широкий, тёмно- синий с золотом шарф и в два шага преградила гостям путь.
   Мужчине было не многим более двадцати. Светлые, в меру длинные волосы его лежали локонами по последней моде. С лица бритва сняла все пушинки и волосинки до последней. Дорогие кольца унизали холёные пальцы и золотой перстень с резным камнем- печаткой терялся среди них. Аккуратно уложенные складки снежно белой, с пурпурной каймой тоги мягко колебались, придавая юному телу важность осанки и величие. Но куда больший интерес для Лаодики представляла его спутница - жена. Благородной матроне едва минуло четырнадцать. И пусть волосы её были золотыми только от золотой пудры, а наведённые глаза и подкрашенные губы делали её лицо похожим на размалёванный лик статуи, всё-таки она была прекрасна. Прекрасны были её мягкие кудри. Укороченные брови придавали полудетскому лицу выражение трогательной беззащитности, а жаркий румянец волнения, пробивавшийся сквозь краску на лице, ещё больше подчёркивал её очарование и миловидность. Стекающая тщательно уложенными складками стола плавно колебалась в такт каждому движению. Запястья и предплечья отягощали две пары искусно выточенных яшмовых браслетов, а на шее переливался таинственным лунным светом ряд крупных, жемчужных зёрен.
   Лаодика, преградившая дорогу чете гостей, на этот раз не выглядела бесцветной: тёмные, расшитые золотом одежды; начернённые, мрачные брови; начернённые же, разделённые на пряди и перевитые золотыми шнурками волосы. Чёрное, тёмно- синее, золотое. Если не лицо, то одежда запоминалась. Запоминающимся был и голос с таинственным отзвуком, и слова, и требующий повиновения взгляд: "Отдай мне твой жемчуг".
   Рука матроны невольно потянулась к застежке, и только прикосновение руки мужа удержало её.
  - Он привлечёт к тебе взгляд того, чьего взгляда ты хочешь избежать сегодня.
  Истина не должна быть голой. Иносказание помогает мудрому, отводя руку глупца. Сын сенатора растерялся. Его жена, завороженная взглядом страшной женщины расстегнула застёжку. Белые, низанные на льняную нить зёрна, комом перешли из руки в руку. Медный браслет на запястье Лаодики на миг отрезвил римлянина:
  - Ты рабыня?
  - Я служу моему господину. Тому, которому не будет служить сегодня твоя жена.
  - Этот жемчуг стоит более ста тысяч... - растерянно пробормотал мужчина.
  - Цена равна услуге, - бросила Лаодики и добавила после мгновенной заминки. - Впрочем, мне довольно и двадцати. После пира пришли их мне, и ожерелье вернётся к вам.
  В глазах римлянина отразилось смятение, но в обращённом на него взгляде жены читалась такая мольба, что он уступил, промолчав.
  - Когда все пойдут приветствовать моего господина, не будь ни первой, ни последней, - велела, почти приказала Лаодика женщине. - И никого не бойся.
   Два шага назад, и тень колонны поглотила её, выведя из людской толпы. Гостям хватит времени обсудить случившееся, а молодой паре придётся выслушать немало нравоучений. Ещё бы! Отдать какой-то рабыне стотысячное жемчужное ожерелье! Ничего, к утру все заговорят по-иному.
   Разлёгшийся на ложе Цезарь принимал приветствия гостей, одновременно, без малейшей стыдливости, разглядывая их жён. Некоторые женщины под его бесстыдным взглядом опускали глаза, и тогда Отец Отечества собственной рукой заставлял их поднимать лицо. Лаодика в одеянии жрицы сидела у подножия ложа господина, наряженного в платье Венеры. Матрона, ожерелье которой она забрала, смешалась под взглядом императора, покраснела и даже попыталась закрыть лицо ладонями. Взгляд Калигулы на какой-то миг стал сонным, руки его ослабели, казалось, не имея силы подняться... Впрочем, длилось это не долго, и, когда следующая женщина попробовала прикрыть лицо, император грубо оттолкнул её руку.
   Потом, на пиру, Божественный Гай Юлий Цезарь выбрал по очереди двух благородных красавиц, а, напоследок, удалился с каким-то смазливым актёром. Марк, во время последнего отсутствия Цезаря, искусал себе от ревности все губы и успел сообщить Лаодике, хотя она его ни о чём не просила, что актёр этот мастерски танцует в пантомимах, что зовут его Мнестр и что он интригует против него, Марка...
  Лаодика не дала Лепиду договорить. С неохотой разлепив губы, она ответила очень тихо и незаметно для окружающих, что если император разозлится на одного фаворита - любовника, то злость эта легко может перекинуться на остальных. Такой ответ Марку понравиться не мог и, подумав мгновение, он спросил зло:
  - Зачем ты заступилась за Гортензию Приму?
  - Она заплатила.
  - Но почему ты выбрала её?
  - Другая бы не заплатила.
  - У тебя всё сводится к деньгам!
  - Ты сказал.
  Марк проницательно посмотрел на свою любовницу. В сущности, никуда такой взгляд проникнуть не мог, но так уж повелось, что всеохватывающий взгляд называют рассеянным, а сосредоточенный - проницательным:
  - Отец Луция, мужа той девчонки, подал в суд на одного из друзей Цезаря, и у тебя теперь будет ещё один враг. А ты до сих пор не рассчиталась с отравителями.
  - Ты придёшь ко мне сегодня?
  - У тебя только забавы на уме.
  - Ты сказал.
  Марк отвернулся, раздосадованный окончательно. Заносчивость рабыни не имела границ. Он уже начал сожалеть о своей слабости, под влиянием которой предложил ей союз. Сорокалетняя, но всё ещё красивая женщина, лежавшая чуть ниже Цезаря, поманила его:
  - Ах, Марк, друг мой, мы очень рады опять видеть тебя.
  Спешно изобразив на лице радость, Лепид ответил:
  - Я счастлив, что Госпожа Рима не забыло обо мне и дважды счастлив тем, что она считает меня другом.
  Лепид и Цезония если и не враждовали, то соперничали давным-давно. Родив Калигуле дочь, Цезония возвысилась до положения жены, но старое противостояние оставалось в силе, хотя оба, будучи людьми благоразумными, старательно скрывали его под внешними проявлениями почтительности. Потому-то на льстивый ответ мужниного любовника Цезония благосклонно кивнула, спросила:
  - Что это за новая девка? Говорят, на галере Юлий уединялся с ней каждую ночь, никого боле к себе не подпуская?
  - Это жрица Великой Матери, госпожа. Искусство жриц храма Кибелы-Реи славится на всю ойкумену.
  - Я не сомневаюсь, что она ловка, но...
  - Разве Владыка Мира был непочтителен с госпожой Рима?
  - Нет, Марк, нет, не то. Я не ревную. Более того, я рада, что крошка пришлась по вкусу моему супругу.
  - О! Конечно, госпожа. Она ведь только рабыня и никем более не будет. Конечно, голова её кружится от счастья и она, порой, бывает дерзка...
  - Но не со мной!
  - Я и помыслить об этом не смел, госпожа.
  
  Глоссарий:
  Иберийка* - иберы (баски) - племя населявшее территорию современной Испании (Иберийский полуостров) и юг Франции.
  Тога* - парадная верхняя мужская одежда в Древнем Риме.
  Стола* - женская верхняя одежда в Древнем Риме
  Пеплос* - женский плащ из тонкой ткани.
  
  
  Подглава 3.2.
  
   Упрёк Марка в том, что она забыла об отравителях, был несправедлив, поскольку ни один из спешивших в Рим по делам, в делах этих успеха не имел. Хуже всех было Домицилу. Цезарь отменил откупа, заполучить которые намеревался всадник, поручив сбор налогов в провинциях легатам.
   На рассвете Цезаря разбудил шум, - зрители торопились занять места в цирке. Венера в объятиях Юлия сжалась, превратившись в покрывало. Тело разом взмокло. Поняв, что на сегодня богиня для него утеряна, Калигула выругался, заорал, призывая охрану, а, когда четверо германцев вбежали в комнату, приказал "утихомирить крикунов", разогнав палками. Встал он поздно, мучаясь головной болью и если бы ни гладиаторский бой с травлями, который он же и устраивал для народа сегодня, то, скорее всего, Гай Юлий не покинул бы своего ложа до вечера. Однако кровавое зрелище было слишком желанно для величайшего из властителей, и, браня разбудивших его плебеев, он изволил- таки встать. Лаодика на этот раз сочла полезным сделать вид, что боится крови, и что сегодня охотнее осталась бы во дворце. Цезарь, внимательный к таким мелочам, сразу "догадался" о её желании и потому снизошёл до приказа: "... рабыня следует за нами в цирк". Выражение тоскливой покорности, которое та придала своему лицу, доставило Калигуле некоторое удовольствие и на время почти примирило с головной болью. Цезония ревнивым взглядом зацепилась за девушку, одетую на этот раз в светло-серое с голубой отделкой одеяние, жёстко заметила мужу: "Твоя новая наложница бесцветна, как пыль у дороги". "Или как тень у ног повелителя" - с поклоном вставила Лаодика. "Тень? - Цезония измерила её брезгливым взглядом. - Это хорошее прозвище. Я буду называть тебя "Тень"". Выразив молчаливым поклоном свою покорность, девушка отошла, как бы оставляя августейших супругов наедине.
   Следуя вместе с другими слугами за носилками господ, Лаодика впервые за много лет почувствовала давно забытое, как она думала, волнение. Конечно, внешне она оставалась прежней, но маска невозмутимости на этот раз не соответствовала тому, что творилось в её душе. Город ошеломил Лаодику. В прошлый раз, зажатая в толпе следующей за императором прислуги, она, по сути, ничего не видела. Теперь город вдруг приоткрыл перед ней свою суть.
   Огромные здания, окружённые лесом колонн, пестрота раскрашенных восковыми красками статуй, яркие солнечные лучи, освещающие теснящуюся к стенам и колоннам толпу в белых одеяниях. Не меньше поразил её и сам цирк, подобный одинокой горе, с которой срезали верхушку. Солнце стояло высоко, но внутри цирка царила прохлада. Огромный полог из драгоценной ткани затягивал амфитеатр сверху, создавая подобие крыши и защищая собравшихся внутри мраморного кратера людей. Золотые солнце и луна сияли на полупрозрачной синеве тончайшего виссона, и золотой Аполлон управлял четвёркой золотых же, пышногривых коней. Если бы не полог, белая, усыпанная крошеным мрамором арена ослепляла бы зрителей, но, будучи приглушённым, её сияние только освещало затенённую внутренность цирка.
  Занимая место в ложе у ног императора, Лаодика одним взглядом охватила всё: прекрасный полог; верхние, серо-белые, заполненных плебсом ряды; ряды чисто-белые, средние; ряды нижние, белые, с пурпуром и цветными пятнами женских одеяний; всё, до кольца решётки и белоснежного пятна арены. Как и все в ложе, Лаодика не отрываясь смотрела на неё, что совсем не мешало ей видеть то, что происходило вне арены.
   Тяжёлый лев отчаянно метался по арене, пытаясь настигнуть лёгких, чернокожих юношей, язвящих его столь же лёгкими, летучими копьями. Двое охотников уже катались по песку, крася его кровью, когда храбрец, подкравшийся к зверю почти вплотную, загнал ему под лопатку тонкую тростинку копья с широким, остро отточенным железным жалом. Царь зверей издал совсем не царственный вопль, перекувыркнулся, сломал копьё, загоняя обломок в самое сердце. Негры, весело скалясь, набросились на него, и, через несколько минут жёлтое, тяжёлое тело, утыканное целыми и сломанными копьями, замерло среди белого с кровавыми пятнами круга арены.
  Карнифексы* крюками выволокли льва. Один из них наклонился над лежащим человеком, и Лаодике почудился запах палёного мяса. Человек остался неподвижен, и двое служителей, подцепив его, поволокли в "ворота смерти". Красный след, тянущийся за чёрным телом, почему-то напомнил Лаодике полосу на тоге сенатора. Второй чернокожий от прикосновения раскалённого железа дёрнулся. Осмотрев его, служитель, очевидно, решил, что лечить раненого бесполезно и, высвободив из ножен короткий меч, одним ударом пронзил поверженному грудь. Тот дёрнулся, изогнулся, а, ещё через минуту, подцепленный двумя крюками, тоже был скрыт от глаз публики. Другие служители тем временем засыпали мраморной крошкой кровавые лужи, и арена опять стала сверкающе белой, как тога соискателя.
  Теперь на неё с одной стороны вытолкнули пятерых приговорённых, а с другой - пять безгривых львов. Кровь вновь запятнала белый круг арены. Служители позволили зрителям насытиться видом терзаемых человеческих тел, после чего из луков расстреляли львов и убрали трупы.
   Лаодика отвлеклась от жуткого зрелища, сделав вид, что смотрит на кого-то из зрителей. Император, с упоением следивший за кровавой драмой, повернулся к жене, что-то желая сказать, и увидел то, что должен был увидеть:
  - А у невозмутимой жрицы, кажется, душа в пятки ушла.
  Лаодика резко повернулась. В глазах её смешались мечтательность и испуг:
  - Простите, господин, ничтожную рабыню, но мне никогда не доводилось видеть столь совершенного и прекрасного лица...
  Гнев, вспыхнувший в опьянённых кровью глазах прицепса, заставил её склонить голову:
  - Простите, господин, виновна.
  Все придворные, знавшие, что Цезарь не переносит, когда при нём хвалят другого, насторожились.
  - И кто же это? Отвечай!
  - Я не знаю его, господин - серьёзно ответила Лаодика. - Я вижу его впервые. Он сидит рядом с Флавием Домицилом, кажется...
  Недобрый взгляд Калигулы скользнул по рядам зрителей.
  - Да это же Гай Домицил, Флавиев сынок. Разнаряжен, завит и надушен как всегда. Истинный магнит для глаз жён и дев. Они в пятом ряду, - помог Юлию один из его дружков. - Красавчик, - добавил он взвешенно, словно наносил удар.
  - Да? Почему же красотой его любуется только рабыня? Почему не все? На арену его!
   Взгляд Лаодики стал прозрачен. Приникнув к камню сидения, она словно растворилась в нём, а вот злоба, которую она направила, росла и ширилась, подогреваемая не только ненавистью Калигулы ко всем, кто хоть в чём-то превосходил его, но и завистью и жадностью императорского окружения.
  Четверо телохранителей- германцев ломились через ряды зрителей, волоча на арену ничего не понимающего юношу. Ошалевший от ужаса отец, спешно пробирался к императорской ложе. Чей-то змеиный голос шептал рядом с ухом прицепса: "Флавию не повезло. Не дались ему откупа на этот раз. Он-то рассчитывал и дальше грабить провинции под видом сбора императорской дани, а тут такая неудача. И деньги собрал, и подкупил всех... Около пяти миллионов у него сейчас на руках должно быть...". Последние слова решили всё. Когда мокрый от волнения и страха всадник пробрался в ложу, Калигула заорал:
  - На помощь! Он покушался на меня!
  Внизу и вверху в толпе загудели:
  - Покушение на Цезаря!
  - Прямо сейчас!
  - С ножом бросился!
  - Нет, с мечом!..
  - Один!
  - Вместе!..
   Телохранители крутили вырывающемуся и что-то кричащему всаднику руки, Цезарь отдавал приказы, кто-то, в глубине императорской ложи, не стесняясь, обсуждал: какие из богатств отпущенника будут выставлены на торгах и сколько за них запросят... О Лаодике забыли абсолютно все. Марк Лепид вспомнил о ней, только на выходе из амфитеатра. Вспомнил и понял, что именно не давало ему покоя, пока он наблюдал за кровавыми играми. Жрица свела счёты с главным своим обидчиком. С того вечера, когда они "скрепили союз", он ни разу не зашёл к ней, - не было ни времени, ни желания. Сейчас же, Марк ясно понял это, зайти следовало и немедленно.
   Ждать рабыню на этот раз пришлось недолго. Смуглая, жутковатого вида старуха- служанка ввела его в неплохо обставленную гостиную, предложила сесть, а вбежавшая через несколько минут Лаодика, со смехом бросилась к нему в объятия:
  - Salve, Марк. Я так рада!
  - Хайрете, милочка, - отозвался он, удивлённый столь радушным приветствием, но желающий это удивление скрыть. - Я тоже рад.
  Швырнув серое покрывало на руки служанке, Лаодика опять обняла его:
  - Ужасное зрелище. Не понимаю, что хорошего в нём! Жестокий же народ живёт в Риме.
  - Разве ты сама добра?
  - О чём ты говоришь, Марк? - девушка смотрела на него как кошка, принёсшая хозяевам их любимого попугая.
  - Разве не по твоей воле казнены сегодня Флавий и Гай Домицилы?
  Но "кошка" не понимает в чём её вина:
  - Флавий хотел убить меня и убил бы, не опереди я его.
  - А Гай?
  - Марк, к чему такие вопросы? Разве Цезарь потерпел бы сонаследника? Марк, - она погладила юношу по щеке, - а я ведь скучала по тебе...
   На этот раз жрица Кибелы постаралась, и после её ласк он долго не мог прийти в себя, потому-то не сразу уловил то, что она пытается объяснить ему:
  - Знаешь, ты был прав. За ту девчонку меня просто съесть хотели. Но теперь все заняты дележом, я в забвении, и потому у меня есть желание ещё раз заработать на добром деле. Со злого- то я ничего, кроме чувства удовлетворения, иметь не буду. Как ты думаешь? Это возможно?
  Марк приподнялся на локте, пытаясь разглядеть любовницу в темноте занавешенного ложа. Рабыня спрашивает у него совета? Но, разве не для того, чтобы советами направлять её руку, он стал её любовником?
  - Один мой приятель мечтает попасть на пир к Цезарю, но боится за свою жену. Мне кажется, что двадцать тысяч он заплатит.
  - Двадцать? Маловато. После того скандала за такое, меньше, чем за сорок, и браться не стоит.
  Марк промолчал, сделав вид, что обижен её тоном и словами. Жрица поняла, спросила его, искательно погладив по плечу:
  - Ты уже пообещал ему помощь и оговорил цену? Так? А если моя доля будет хотя бы двадцать пять тысяч? Можно?
  - Можно. Я покажу его тебе завтра. Его и его жену.
  - Покажи. Только пусть он заплатит вперёд. Ну а сегодня? На чём можно было бы заработать сегодня?
  - Сегодня? - Марк задумался, перебирая в уме знакомых и прикидывая, кто из них и во сколько оценит чистоту своих жён. - А ты можешь сделать наоборот?
  - Наоборот? Как наоборот?
  - Я знаю одну матрону. Она влюблена в Цезаря и мечтает принадлежать ему. За такое счастье эта женщина не пожалела бы и ста тысяч.
  - Я смогу увидеть её и говорить с ней?
  - Она будет сегодня на пиру. Я сведу вас.
  - А какую ты хочешь долю?
  Марк опять поморщился. Тон, взятый рабыней, резал патрицию слух. Не хватало ещё, чтобы эта потаскушка определяла, какую часть прибыли она ему выделит. Да и торговаться с ней сегодня не хотелось:
  - Оставь всё себе. За сегодняшнее свидание.
   ..................................................
  Наблюдая за беседой двух женщин, Марк не мог надивиться, сколь многолика была жрица Кибелы. Меняя собеседника, она, казалось меняла не только манеру, но и лицо, и мысли. Тень императора, наглая выскочка, страстная любовница, коварная интриганка, любовница холодная... и вот теперь перед ним была Посвящённая в тайну. Жесты, интонации и даже молчание обрисовывали образ обладательницы некоего, ужасного для непосвящённого знания. Даже браслет рабыни, который она носила с тем же откровенным бесстыдством, с каким предстала перед Цезарем в первый день, только усиливал эту таинственность. Высокомерный взгляд, коим встретила рабыню матрона, не продержался и пяти минут. Теперь женщина говорила, глядя на свою собеседницу со смешанным чувством страха и восхищения. Марк ничуть не удивился, когда десять огромных, оправленных в золото рубинов, обвили шею бесцветной рабыни. Удивило Марка то, как Лаодика выполнила взятое на себя обязательство.
   Рубины, на светло-синей ткани, горели так ярко и так вызывающе, что даже Калигула снизошёл до вопроса: "Что за красавец не обошёл тебя вниманием на этот раз?". Взгляд рабыни нёс в себе предощущение некой сладостной тайны, но миг, - и дрогнувшие веки скрыли карие, лучащиеся сладострастием глаза. Склонившись в ниц, жрица Кибелы ответила сколь почтительно, столь и проникновенно: "Не красавец, мой господин. Красавица. Прекраснейшая среди матрон передала мне это ожерелье, чтобы я передала его моему господину и поведала бы ему о той любви, что зажёг он одним лишь своим взглядом в теле прекрасной, жаждущей его женщины".
   Заворожено глядя, как покрытая загаром рука расстёгивает золотые крючки застёжки и, собрав драгоценные камни в горсть, передаёт ему, Калигула протянул руку, а, когда камни в золоте оказались в ней, спросил восхищённо: "Где она?".
   Утром, покидая Лаодику, Лепид поинтересовался с едва прикрытой издёвкой:
  - Ну и сколько тебе заплатили за свод... услугу?
  - Ничего.
  - Почему так?
  Глядя любовнику в глаза, Лаодика ответила серьёзно:
  - Мне стало стыдно брать деньги, после того, как ты отказался от них. Я одета, обута, сыта и согрета. У меня есть всё необходимое. Так почему бы мне ни оказать бескорыстную услугу? Конечно, это моя прихоть, но разве это плохая прихоть? Тем более что сегодня я заработаю двадцать пять тысяч.
  - Значит, от двадцати пяти тысяч ты не отказываешься?
  - Нет, они мне нужны. Я хочу заказать себе украшения, а с деньгами это сделать проще.
   Теперь Лепид посмотрел на рабыню с одобрением: зверушка-то оказывается не жадная и за свои прихоти собирается платить сама:
  - Украшение ты уже присмотрела?
  - Да.
  
  Глоссарий:
  Карнифкс* (лат) - служитель цирка, убирающий трупы
  
  Подглава 3.3.
   ...................................................
  Флавий и его сын стали первыми, но не единственными из тех, на кого император обрушил свой гнев. После казни подозревающий взгляд прицепса не медля, отметил всех, кто был хоть чем-то связан с казнёнными. Второй день бились, заходясь воем, распятые на железных решётках рабы и отпущенники. Калёное железо должно было вырвать из их уст признания, опираясь на которые, потом (и очень скоро), умелые законники построят обвинения. В чём? Не важно. Цезарю нужны были наследства, и, под страхом смерти, палачи старались вовсю. Жутковатый и стойкий чад прижигаемого человеческого тела не мог подняться в роскошные дворцы патрициев и всадников, крики пытаемых не могли потревожить сон хозяев, но мало кто, из владевших сколь-нибудь значительным состоянием, безмятежно проводил свои ночи. Холодный, липкий страх охотился в узких улочках и на площадях Рима, как вырвавшийся из клетки хищник. Неслышный, неотвратимый, безжалостный. Скрыться от его объятий мог только человек, лишённый мыслей и чувств.
   Лаодика была среди тех, кто спал спокойно. Жрицам Кибелы не полагались ни мысли, ни чувства, такие, например, как совесть, сострадание, сомнения. Ну почему она должна была сомневаться в правильности своих поступков? Чего должна была стыдиться? Служанка только предоставила Цезарю повод, чтобы он смог сорвать свою ярость, а заодно и ограбить кой-кого под условно благовидным предлогом. Не предоставь повода она, - его бы предоставил кто-то другой. Другими бы были имена жертв. Вот и всё. Неважно, что благородные римляне смотрят на неё с отвращением. Пока с неё довольно и "дружбы" Марка. Да и отвращение это не на долго. Гнев прицепса могут пробудить многие, а вот отвести его, не говоря о том, чтобы остановить - почти никто. День, другой... Большее - неделя, и её заступничества будут искать. И она в заступничестве не откажет. Не всем, конечно, но ведь и не все будут просить. И не даром. Кто и что делает даром? Марк уже один раз пробовал заговорить с ней на эту тему. Так, между прочим. Она тогда не сказала ни да, ни нет. Но это тогда и Марку.
   Широкий взгляд служанки давно отметил одного из актёров. То ли раб, то ли отпущенник, выбритый, завитой под мальчика, хотя ему не меньше сорока, он, время от времени, цеплял её взглядом. Правда, пока дальше взглядов дело не шло. Мимов сменили акробаты и сорокалетний "мальчик" оказался рядом с ней, у ложа императора. Цезарь, увлечённый зрелищем, не обратил на пришельца никакого внимания и тот сразу смог начать разговор: "Жрице понравилось представление?" Лаодика "сузила" взгляд. Собеседнику не приятно, если тот, с кем он говорит, смотрит сквозь него: "Мне думается, что вы потратили немало дней, чтобы сделать ваш танец столь совершенным". Актёр самодовольно улыбнулся
  - Да, добиться совершенства нелегко. Я рад, что наша пантомима понравилась тебе. Моё имя - Гелий.
  - Я - Лаодика. Ты отпущенник?
  - Да.
  - А я - рабыня императора. Но ты знаешь это и не только это. Я права?
  - Ты права. Я знаю не только это, хотя знаю я не много. Не на много больше других. Я знаю, что Марк Лепид, возлюбленный императора, так же и твой возлюбленный.
  - Это знают многие.
  - Но не прицепс?
  - Он не знает. И мне жаль того, кто раскроет ему глаза.
  - Мне тоже, - взгляд Гелия лучился добродушием. - Я и в мыслях не держал угрожать тебе. Я хотел лишь спросить: ты любишь Лепида?
  Лаодика неопределённо пожала плечами:
  - Он - патриций. Я - рабыня.
  Актёр понял верно:
  - Тебе лестно иметь столь знатного любовника?
  - Ты сказал.
  - Рабыни любят патрициев, а матроны любят рабов. Это известно всем, хотя невозмутимости жрицы можно только позавидовать. Мой патрон* не патриций, но он достаточно богат, чтобы оплатить ласки, приглянувшейся ему женщины.
  - Ну что ж... - взгляд Лаодики стал широким. - Передай своему патрону, что я не "волчица" и не иеродула при храме, чтобы зарабатывать телом. Я ценю прелесть любовных игр и подарки, но, не увидев твоего патрона, не хочу ничего обещать.
  Пристально глядя на неё, Гелии ответил:
  - Мой господин может сделать очень дорогой подарок.
  - Я люблю подарки, но я не люблю тех, кто рассчитывает только на подарки. Если твой господин молод, если у него красивое лицо и соразмерное тело, - я, возможно, соглашусь и назначу ему свидание. Если же, кроме дорогого подарка, ему нечем привлечь женщину, - пусть идёт к "волчицам" или к жене.
  - Ты говоришь не как рабыня.
  - Я говорю не как рабыня твоего господина?
  Гелий некоторое время с непониманием глядел на неё, но приказ патрона толкований не допускал.
  - Я не буду спорить, - выговорил он наконец. - Тем более что мой господин не стар и не уродлив. Впрочем, взгляни сама. Видишь Грацию? Она в голубом одеянии и в ушах у неё сапфировые серьги?
  - Я знаю эту гетеру. Она сегодня лежит недалеко от Пиралиды.
  - Мой господин среди тех, кто её окружают.
  - По твоим словам он не патриций. Таких рядом с Грацией только двое и оба они недурны собой. Можешь передать твоему патрону, что я согласна встретиться с ним. Хорошо будет, если он не станет слишком хвалиться моим согласием. Лепиду это не понравится, - весь этот короткий монолог Лаодика произнесла, чувствуя на себе пристальный взгляд актёра. Несмотря на собственное зависимое положение, на неприглядную роль сводника, которую ему приходилось играть, конечно же, не в первый раз, мужчина с трудом скрывал брезгливую гримасу: женщина - всегда только женщина. Жадная, суетливая, бесчувственная. Благородному человеку больше подходит мужская любовь. Напрасно патрон добивается этой шлюхи. Совершенно напрасно.
  Привычно скрывая отвращение за маской подобострастия, актёр преувеличенно почтительно поблагодарил "жрицу за великую милость" и испросил "позволения покинуть её". Не более пяти минут понадобилось Гелию, чтобы дойти до патрона и, переговорив с ним, вернуться:
  - Мой господин хочет знать, когда жрица примет его?
  - Хоть сейчас.
   Цезарь только что выбрал очередную красотку и удалился с ней в отдельную комнату. Множество подобных комнат примыкало к пиршественной зале, позволяя гостям при первом же позыве желания уединяться в них с приглянувшейся танцовщицей или акробатом. В такой-то комнатушке-кубикуле с роскошным ложем, Лаодика и встретилась с добивавшимся её внимания гостем. Первое, что сделал всадник, как только закрыл за собой дверь, - попытался обнять её. К его изумлению рабыня холодно отстранилась:
  - Не надо притворяться и лгать, Сальвидий Планк. Не надо прикидываться влюблённым. Тебе нужна услуга, мне нужны деньги. Всё остальное - лишнее.
  - Какая услуга! - возмутился римлянин. Речь рабыни звучала мягко и твёрдо одновременно. Она всё понимала и всё принимала. Но именно такое всепонимание и возмутило Планка, привыкшего прикрывать простые желания пышными оборотами слов, но Лаодика прекрасно знала, кто и к чему здесь стремится, и потому не желала играть в слова:
  - Ты хочешь просить за Сальвидия Криспа, твоего родственника. Его сегодня арестовали и бросили в тюрьму.
  - Да, но...
  - Я возьму за его освобождение семьдесят пять тысяч аурелий.
  -Семьдесят пять? - глаза у Сальвидия полезли на лоб.
  - Я сказала. - Отрезала Лаодика. - Впрочем, если у тебя сейчас нет такой суммы, - я подожду. Достаточно, если ты пообещаешь принести деньги в течение этой недели. Я прошу немного. Состояние Криспа пока не тронуто. А вот если его будут пытать, - он может оговорить, в том числе и тебя.
  - Его не будут пытать! - возмутился римлянин. - Закон запрещает пытки римских граждан...
  - Ты сказал, - перебила его Лаодика таким тоном, будто услышала невероятную глупость. Сальвидий смутился
  - Ты не ошиблась, - взгляд римлянина бегал. - Я хотел просить за Криспа. Он мой друг и родственник. Я даже приготовил подарок. Дорогой подарок. Дорогой и красивый. Но если ты настаиваешь, - я добавлю к нему десять... нет, двадцать тысяч! Для этого я должен буду заложить...
  Лаодика отрицательно покачала головой. Снисходительная улыбка придавала её лицу добродушный вид, но ответ рабыни прозвучал твёрдо:
  - Я спасу твоего друга, а ты в течение недели пришлёшь мне семьдесят пять тысяч золотом. Если я не получу деньги в срок, - заплатишь вдвое больше. Конечно, сейчас ты можешь отказаться от моей помощи, тогда я ничего не потребую.
  К горлу римлянина подступало клокочущее бешенство. Рабыня ранила его в самое уязвимое место - в кошелёк. Рабам дома придётся несладко, но Лаодика не была рабыней этого римлянина и потому смотрела ему прямо в глаза. Ни страха, ни сомнения, ни угрозы. И это спокойное сознание женщиной собственной силы бесило благородного мужа боле всего. И всё-таки здравомыслие взяло верх. Римлянин буркнул, отводя глаза:
  - Хорошо, пусть будет семьдесят пять.
   Никто, кроме Марка, не обратил внимания на краткое отсутствие рабыни. Он, единственный пока что, старался не спускать с неё глаз. Вот и сейчас он спросил: "Куда ты уходила?" Лаодике не нравилось такое, слишком уж навязчивое внимание, но, вопрос пришёлся кстати, и она ответила: "Я была с Сальвидием Планком. Сальвидий Планк просил меня замолвить слово перед моим богоравным господином за Сальвидия Криспа".
  - Которого? - Калигула отвлёкся от созерцания гостей и обратил свой взор к рабыне.
  - Я не знаю, о Божественный. Я запомнила только имя, - спокойно ответила Лаодика. Калигула недовольно скривился и, щёлкнув пальцами, приказал подбежавшему на зов рабу:
  - Доставить сюда Сальвидия Криспа.
  Супруга Цезаря, возлежащая на ступеньку ниже супруга, спросила: "Кто это?", на что Юлий ответил: "Я хочу видеть его".
   Приказы Калигулы исполнялись быстро. Не прошло и четверти часа, а обвиняемый в оскорблении Божественной Сущности Прицепса сенатор предстал перед светоносными очами самого Прицепса Рима, Гая Юлия Августа Германика Калигулы. Рассмотрев обвиняемого со всем тщанием, (сорокалетний патриций после нескольких часов, проведённых в нечистой тесноте тюрьмы, мало, чем отличался от простолюдина из грязного квартала) - Цезарь объявил свою волю: "Убирайся". Римлянин поспешил исчезнуть, а Калигула принялся опять разглядывать гостей.
   Итак, начало и на этот раз оказалось удачным. Так что хотя Лаодика оценила свои услуги достаточно дорого, недостатка в ищущих её внимания она не ощущала. Ведь отказа не было никому. Никому кроме тех, кто счёл в своё время выгодным вместо обещанных двухсот пятидесяти тысяч преподнести ей подслащённые ядом плоды айвы. Все они, как связанные деловыми отношениями с Флавием Домицилом, попали под подозрение и все, как люди богатые, оказались отмечены недобрым вниманием судей. Первым из них искал спасения Постум Макр - богатый всадник, нажившийся на торговле и ростовщичестве, но даже полтора миллиона сестерций, обещанные им Лаодике, не заставили ту изменить своё мнение. Не изменила она его и тогда, когда, подкупив слуг, римлянин пришёл к ней и, ползая в ногах у презираемой рабыни, умолял о спасении. Хотя бы детей! Лаодика не смилостивилась, и ещё через три дня Цезарь забрал всё имение, целиком.
  
  Глоссарий:
  Патрон* - покровитель или глава рода.
  Клиент* - человек, пользующийся покровительством и защитой.
  
  
  
  
  Подглава 3.4.
  
   Сегодня Лаодика чувствовала себя особенно уставшей. Благо, Цезарь никогда не вставал ранее полудня, так, как только надежда на долгий сон поддерживала её теперь. Ванна, приготовленная Наидой, разнежила её окончательно, и до ложа иберийке пришлось девушке почти нести. Уложив госпожу на ложе, старуха заботливо укутала её покрывалом. Дремота плавно переросла в сон, - сладостный и нежный, полный образов и видений. Лаодика любила сны, потому, что во сне душа её освобождалась от железных оков правил и обычаев. Только во сне скрытые и подавленные чувства могли хоть немного напомнить о себе, только во сне могла она увидеть то, что было ей дорого и тех немногих, кого она успела полюбить. Но всё-таки досмотреть самый богатый и яркий из снов, - сон поздний, - ей и на этот раз не удалось. Два чувства: искренняя досада и неискренняя радость столкнулись на грани сна и яви, но сон улетел, унося досаду с собой, и Лаодика улыбнулась, выдохнула, ещё не открыв глаз: "О! Марк!".
   Губы, до этого осторожно касавшиеся её, высвободившейся из-под покрывала руки, жадно прижались к запястью.
  - О, Дейра*! Как ты рано, Марк! - Она повернулась, расцепляя склеенные сном ресницы...
  Юношу, целовавшего её руку со всей страстью, на какую только способен, желающий быть услышанным, она видела впервые. Удивление, отразившееся на лице рабыни, было почти естественным. Впрочем, все чувства, отражавшиеся на её лице, были "почти естественными", что не мешало оставаться абсолютно фальшивыми, ибо ни одно из них не шло из души, будучи всего лишь игрой мускулов.
  - Госпожа! Смилуйся! Не гневайся на то, что я разбил твой сон! Выслушай. Умоляю.
  Отчаяние в голосе гостя опять-таки "почти тронуло" её, что, кстати, не помешало рабыне, бесцеремонно приподняв голову гостя за подбородок, внимательно рассмотреть его лицо.
   Юноше, как она поняла ещё в первое мгновение, был почти её ровесником и потому сразу же попал в категорию "мальчишек". Чистенький, ухоженный, светловолосый и светлоглазый, он, если и не был прекрасен, то уж точно был приятен. Белая, с узкой пурпурной полосой тога, прибранные по последней моде волосы, запах дорогого масла и та покорность, с какой этот, по виду знатный и богатый юноша перенёс её бесцеремонное прикосновение, значили немало.
  Желая ещё больше утвердиться в своей догадке, Лаодика властным жестом потянула вниз складчатую ткань тоги, обнажая мальчишке плечо. Римлянин оцепенел, как птица под змеиным взглядом. Тело его била дрожь, взгляд остекленел, а в голосе не осталось ничего, кроме мольбы: "Госпожа...". Высвободившись из-за покрывала, Лаодика села, стиснув обеими руками тогу на плечах юноши, спросила, глядя ему в глаза:
  - Ты кто?
  - Авл Галий, госпожа.
  Всё встало на свои места. Выпустив юношу, Лаодика поднялась с лежака и в задумчивости прошлась по комнате, нимало не заботясь о том, что гость стал свидетелем её наготы, оглянулась, спросила через плечо: "Ну и что тебе нужно, Авл Галий, сын Квинта Галия?".
  Вопрос был чисто риторический, так как ответ на него крылся уже в самом перечислении имён, но юноша не задумался ни о чём подобном. Поспешно обняв колени рабыни, он попросил: "Смилуйся, не губи отца".
  Лаодика бесстрастно смотрела на просителя сверху вниз. Квинт Галий был фактически последним, оставшимся ещё на свободе отравителем. Остальные, если и были живы, то исправно кормили тюремных клопов. Галий владел солидным состоянием, но ведь и другие были не беднее, однако их это скорее погубило, нежели спасло. Короче, глупо было бы щадить поверженного врага из-за каких-то там пары сотен тысяч. Такие деньги она легко могла бы получить, продав помощь кому-нибудь другому. Иное дело этот мальчик.
   Наклонившись, Лаодика рванула ткань тоги, обнажая тело юноши:
  - Встань!
  - Госпожа, умо...
  - Я приказываю: встань!
  Юноша поднялся. Лицо его пылало, в глазах блестели слёзы.
  - Развяжи пояс. Сними тогу, тунику. И не трясись!
  - Да, госпожа, да... - путаясь в складках, он разделся, отдавая своё тело придирчивому взгляду рабыни. О, если бы только взгляду! Не довольствуясь сторонним осмотром, Лаодика ощупала юноше мышцы на руках, на спине, на груди и даже на ногах. Сложен мальчик был безупречно. Спасая остатки гордости, он пробормотал с мольбой:
  - Зубы у меня все целые...
  - Верю, - Лаодика похлопала его по щеке. - Хорош. Ничего не скажешь.
  - Госпожа хочет, чтобы я стал её любовником?
  Не глядя на сгорающего от стыда римлянина, Лаодика ответила, думая о чём-то своём:
  - Возможно, - сдёрнув с ложа одно из покрывал, она приказала. - Ложись.
  - Да, госпожа, - юноша боком пристроился на роскошном, но жёстком, дощатом лежаке. Лаодика бросила ему покрывало, велела:
  - Накройся, - а, понаблюдав, как он зябко кутается, дёрнула ткань на себя. - С головой. Натяни на голову. Лицо спрячь!
  - Но, госпожа...
  - Ты хочешь, чтобы я исполнила твою просьбу?
  - Да...
  - Тогда делай то, что я говорю.
  - Но...
  - Или ступай вон.
  - Нет, нет, госпожа, я не...
   Небрежно натягивая одежду, Лаодика не без интереса наблюдала за тем, как юноша путается в сбившееся покрывало. Кое-как он умудрился замотать в него голову, прикрыл плечи, поясницу, и всё-таки тело его наполовину оставалось голым.
  - Лежи так, кто бы ни пришёл и что бы ни говорил. Понимаешь? Лежи молча. Кто бы и что бы ни говорил. Когда всё кончится, - поймёшь почему. - Окунув в воду бронзовое зеркало, она принялась не спеша расчёсывать свои короткие волосы. Впрочем, нет. Она успела только запустить в них гребень. В комнату вошёл Марк, а с ним ещё один римлянин.
   Наткнувшись взглядом на брошенную в беспорядке одежду, на небрежно разбирающую волосы рабыню, на полуголого мужчину на ложе, Лепид в первое мгновение оцепенел, во второе же, забыв о спутнике, схватил девушку за плечо и развернул к себе:
  - Что это значит?
  Вспыхнувшие щёки и потемневшие от гнева глаза любовника не произвели на Лаодику ни малейшего впечатления. Глядя на римлянина невинным до бесстыдства взглядом, она ответила вопросом на вопрос:
  - А разве ты не знаешь?
  - Потаскуха! - Марк задыхался. Гнев его был нелеп, но он ничего не мог с ним поделать, и присутствие свидетеля только ухудшало его состояние. - Кто это?! - Протянув руку, Лепид хотел сдёрнуть покрывало, но Лаодика с неожиданным проворством преградила ему дорогу. В глазах её сверкнула угроза:
  - Не делай этого, Марк.
  В гневе он опять схватил её за плечи:
  - Я убью тебя!
  - И не говори глупостей.
  - Кто он? Признавайся! - пальцы любовника отпечатались на её коже тёмными пятнами.
  - Может быть раб, а может быть патриций. Прекрати истерику, Марк.
  - Потаскуха.
  - Марк, мы поссоримся.
  Спокойная невозмутимость рабыни и сдерживала и бесила его. Задыхаясь от не находящего выхода гнева, Лепид поддел кресло, с размаху грохнув его об пол:
  - Да чтоб тебя!..
  - Марк, такое не подобает даже мужу, не говоря уже о любовнике.
  - Волчица! Похотливая тварь! Путаться с рабами!
  - Ты тоже спишь не только со мной. Успокойся. Мы скрепили наш союз и не больше. Клятв верности не было.
  - Да провались ты в Коцит! Сука! С той ледышкой, что у тебя вместо сердца тебе там самое место! - выкрикивая последнее проклятие, Марк выскочил прочь из комнаты. Спутник его за ним не последовал. Растягивая губы в подобострастной улыбке, он начал извиняющимся тоном:
  - Ах, молодость, молодость... Беда, когда у юноши слишком горячая кровь...
  Лаодика подняла руку, останавливая его:
  - Довольно. Квинт Галий пришёл не за тем, чтобы кого-то оправдывать или осуждать. Беспокойство тенью пронеслось по лицу всадника, но он скрыл его за грустной озабоченностью:
  - Я принёс деньги, госпожа. Двести пятьдесят тысяч. Всё, до последнего обола, как и было обещано госпоже.
  - Было. И так давно, что впору забыть.
  - Купец не должен забывать того, что обещал, - беспокойство опять вынырнуло из серой глубины глаз. Слишком прям и тяжёл был взгляд рабыни. - Я понимаю, жрица обижена пропажей...
  - Ничуть. Нельзя быть обиженным тем, чего не было.
  - Чего не было?
  - Не было пропажи, потому, что не было денег.
  - Не было? Да, да, не было. Я виноват. Я не прислал деньги в срок. У меня как раз не было денег, но я не нарушил обещания. Я не прав. Я должен был предупредить, я не подумал. Нет, я подумал, что если я обещал... - Глаза римлянина молили о снисхождении. - Госпожа, я продал всё... Всё, что смог. Многое - за половину, за треть цены. Госпожа, - всадник бухнулся ей в ноги, ничком замер на полу, - не губи, смилуйся. Хотя бы над сыном. Я - старый человек, но он-то, он... Госпожа, ради... ради возлюбленного твоего. Госпожа!
  Босой ногой Лаодика поддела его под подбородок, заглянула в закаченные глаза. Довольно. А то мальчик весь дрожит. Того и гляди не выдержит и скинет покрывало.
  - Хорошо, раз ты ТАК просишь, я сделаю это.
  - Госпожа, - то ли от пережитого унижения, то ли от счастья, слёзы заливали Квинту глаза, а руки, держащие кошель тряслись. - Пусть боги вечно хранят тебя от всех бед и несчастий, пусть... - Он поднялся с пола взмокший, приниженный, готовый в любой момент рухнуть обратно.
  - Деньги не забудь отдать, - прервала его Лаодика.
  - Всё здесь, госпожа, всё здесь, - трясущимися по-прежнему руками купец передал ей кошель. Разложив золотые на столике, Лаодика дотошно пересчитала их, отделила часть денег, ссыпала остальные обратно, протянула кошель купцу:
  - Твоя доля тогда равнялась пятидесяти тысячам, и я не вижу причины брать с тебя всю сумму целиком.
  - Госпожа, госпожа, раб... До конца дней моих... И дети мои, и внуки... Госпожа,..
  - Довольно, - опять перебила его Лаодика. - Оставь нас.
  Это "нас" заставило купца метнуть взгляд в сторону укутанного. Понимающе закивав, римлянин попятился:
  - Так, госпожа, всё правильно, госпожа. Конечно, я здесь лишний...
   Лаодика убрала деньги и, выждав достаточно времени, чтобы Квинт ушёл, стянула с юноши покрывало, спросила:
  - Ты доволен?
  - Да, госпожа, - прошептал он.
  - А я - нет, - отрезала она, глядя в полные слёз и покорности глаза юноши.
  - Но, госпожа...
  - Ради того, чтобы скрыть твоё присутствие от твоего отца, я рассорилась с Марком Лепидом. Конечно, Любовник он не слишком умелый, но он мой единственный любовник.
  - Я, я понимаю, госпожа, я... - юноша поспешно вскочил, распутывая последнюю тряпку. - Я... - в глазах его явно читалась мольба и Лаодика смилостивилась, остановила его:
  - Не спеши. Ты, конечно, необыкновенно красивый мальчик, но... - она провела ладонью ему по груди и, усмехнувшись, показала ладонь. - Ты же мокрый, как мышь и маслянистый, как кусок сала. Не обижайся, но как любовник ты меня сегодня не привлекаешь, хотя, надо честно признаться, не явись ты сегодня, подкупив Наиду, первым, - отец твой ничего хорошего от меня не услышал бы. Даже за всё золото мира. - Рука рабыни потрепала его по волосам, снисходительно похлопала по щеке, замерла перед губами, почти требуя поцелуя, а когда он потянулся к ней, - стала медленно опускаться. Только стоя на коленях, римлянин сумел коснуться губами её запястья. - Я рада, что ты всё понимаешь правильно. - Высвободив руку, она несколько раз щёлкнула пальцами, позвала:
  - Наида! - Приказала служанке, - Наида, помоги моему гостю одеться. Сегодня вечером он придёт опять. Не такой маслянистый и не такой испуганный, как сейчас, и ты сразу приведёшь его ко мне. Если я, конечно, вернусь к этому времени. И ещё, постарайся сохранить всё в тайне. Особенно от Марка.
  
  Глоссарий:
  Дейра* (Знающая) - одно из прозвищ богини весны Персефоны
  
  Подглава 3.5.
   * * * * *
   Этой ночью она впервые спешила избавиться от императора. Разумеется, причиной её жестокой снисходительности был такой же жестокий расчёт, и всё-таки, пусть на краткое время, равнодушие покинуло её. Юноша не мог затронуть душу живого капкана, зато он затронул её любопытство. До него тело её принадлежало многим, но ни один из этих многих не интересовался: хочет ли она близости с ним. Ни один! Даже Марк. Право выбора - вот что принёс юный римлянин в её опочивальню сегодня утром. Право выбора и право отказа. Отпустив Авла до вечера, она впервые осуществила это право, неотъемлемое от настоящей свободы. Право это сохранялось за ней и теперь. Впрочем, об отказе она не думала. Зачем? Авл Галий не был противен ей, а издеваться ради издевательства живой капкан не умел. Это не обещало ни выгоды, ни удовольствия. Зачем же изводить мальчика ненужными оттяжками? Право на отказ и обязанность отказать - не одно и то же.
   Авл Галий ждал её, как ему и было велено: чистый, нарядный. Приветствуя рабыню Цезаря, он опустился перед ней на колени, поцеловал руку в знак того, что накрепко усвоил какое положение и какое место занимает в этих комнатах: "Хайрете о деспойна". "Salve, Авл, - освободив руку, она потрепала его по волосам. Мальчик не вздрагивал, не уклонялся и даже попытался улыбнуться. Такую покорность нельзя было не поощрить и потому, убрав руку, Лаодика закончила фразу тоном гостеприимной хозяйки, - Проходи в спальню. Наида поможет тебе снять тогу". Сама она прошла в ванную.
   Иберийка постаралась, готовя ложе будущей любви. По широкой, застеленной покрывалами кровати, лежали небрежно разбросанные маленькие пуховые подушечки. Туго натянутые ремни сетки были не чета доскам лежака, на котором Лаодика обычно проводила свои одинокие ночи. Она редко спала на кровати. Ей всегда казалось, что это связано с возней и ненужными заботами, но сегодня - иное дело, заботливость служанки была приятна, тем более что Наида, приведя юношу в спальню, помогла ему раздеться, оставив разве что набедренную повязку. Оказавшись в спальне, Лаодика осторожно присела на край кровати, с удовольствием ощутив её податливую упругость. Авл тут же сел рядом с ней. Чтобы не смущать юношу сверх необходимого, служанка Цезаря ещё в ванною закуталась в покрывало, из которого теперь выглядывали лишь голова да кончики пальцев. Осторожно, чтобы её одеяние раньше времени не распахнулось, она высвободила руку и погладила загорелое плечо римлянина, ощутив его закаменевшие и напряжённые мышцы. Авл пытался улыбаться, но взгляд у него был затравленный, а дыхание неровное, как у испуганного зверя.
  - Какое у тебя красивое тело, - комплиментом Лаодика попыталась успокоить гостя. Юноша вздрогнул от прикосновения, закивал, почти затряс головой:
  - Оно покорно вашей воле, деспойна.
  - Ну, если это так, - она ещё раз погладила его, на этот раз вдоль ключицы, спросила. - Можно я на тебя просто полюбуюсь? - И, дождавшись кивка, попросила. - Ляг на кровать, на спину.
  Закусив губу, словно ожидая, что ему причинят боль, юноша выполнил просьбу. Рука рабыни прошлась по всему его телу от горла до колена и, уловив миг, когда тело это немного расслабилось, сдёрнула с его бёдер последний лоскут. Юноша вздрогнул, сжался, и Лаодики спросила, подпустив с голос лёгкое капризное неудовольствие:
  - Послушай, малыш, мне начинает казаться, что ты впервые пришёл к женщине. Но ведь так не может быть. Ты принадлежишь к богатой и знатной фамилии, дом ваш в Каринах*, а в каждом таком доме всегда найдётся немало красивых и покорных рабынь. Ну не насилую же я тебя!
  - Простите, деспойна, - в глазах римлянина блестели слёзы. В горле клокотали задавленные рыдания. - Проклятая служанка во всём права: есть у него дома комнатная прислужница для ночных утех, совсем юная девушка, лет тринадцати, не больше и такая покорная, что, кажется, без приказа не дышит, но она на то и куплена, а вот то, что он, мужчина, римлянин благородных кровей должен...
  - Ну, хорошо, - оборвала паузу Лаодика. - Я знаю, что ты не женат.
  - Да, деспойна, - отвечать Авлу было тоже больно. - Мы были помолвлены, а два дня назад её родители расторгли помолвку... Из-за обвинения.
  - Они испугались за своё будущее?
  - Они предали! Предали нас! - Авл вскочил и тут же сел рядом с ней, стиснул её руку. - Ты жрица! Жрица Кибелы! Ты угодна Богам и потому знаешь всё! Скажи: почему люди предают?
  - От страха. Реже из-за денег. А ты оказывается горяч, как уголь. Право, не стоит. Люди слабы.
  - Слабы? Ты оправдываешь трусость слабостью? Люди должны быть выше своих слабостей, иначе они не имеют права называться людьми!
  - Успокойся, не надо кричать, - она обняла его, словно желая передать ему частицу своей холодности и взять немного его жара. Ничем не удерживаемое покрывало поползло в стороны, обнажая плечи и грудь. - Если у людей нет слабостей, то они не люди.
  - Не люди? А кто?
  - Не знаю, - Лаодике хотелось рассмеяться, так нелепо всё должно было выглядеть со стороны, но она сдержалась, ответила почти серьёзно. - Философы ещё не нашли названия этому уродству.
  - Уродству? По-твоему, герои древности, на примере которых воспитывается молодёжь Рима, - уроды?!
   Итак, от робости юношу она избавила, но взамен он решил прочесть её панегирик личному мужеству и героизму. Что и говорить: итог сомнительный. Вздохнув, Лаодика перебила:
  - Твой отец знает, где ты?
  Ораторский пыл римлянина пропал вдруг и сразу.
  - Я думаю, не стоило бы обманывать его. - Холодно добавила жрица Кибелы. Она действительно так думала, хотя и не видела резона сразу выполнять задуманное. - Правда, Марк разозлится ещё сильнее... Глупость, право, но рвать с ним до конца мне не хотелось бы. - И опять Лаодика сказала правду. Пока что окончательный разрыв с Марком не обещал никакой прибыли.
  - Отец умрёт от стыда, - взглядом и голосом юноша молил о сохранении тайны. - Если он узнает, что я наложник рабыни...
  Не давая договорить, Лаодика толкнула его ладонью в грудь. Словно очнувшись от наваждения, юноша прижался к ней всем телом, обнял, ласкаясь. Губы его скользили по её плечам, по шее.
  - Прости, я знаю, я не должен надоедать тебе своей болтовнёй, я должен любить тебя, а не жаловаться на судьбу, ведь если ты рассердишься...
  Ладонь закрыла ему рот, не дав закончить:
  - Ни слова больше. Ты не столько надоедаешь мне, сколько пугаешь себя сам. Зачем? Ты так красив, а брать назад данное обещание, - не в моём обычае. - Рука рабыни скользнула по широкой спине, по плечу, поднялась вверх по позвоночнику, ероша волосы. Извернувшись, он поцеловал её руку на изгибе возле локтя:
  - Твой раб, деспойна, твой раб, госпожа моя...
   ..........................................................................................
  
   Авл не впервые возвращался домой на рассвете. Сонный раб-привратник, впуская его в дом, только вздохнул: всю ночь он провёл под дверью, ожидая молодого господина, а теперь и ложиться вроде бы некогда. Утро. Стойко выдерживая хмурый и недовольный взгляд отца за завтраком, Авл безрадостно жевал мучную кашу. Каша, горох, бобы, кажется, надолго обосновались на недавно столь изыскано убираемом столе.
  - Где шлялся всю ночь? Опять по девкам бегал?! Дома не сидится! Надушенный, завитой, как белокурая шлюха, а делом заниматься, - нет его!
  Но сын молчал, опустив глаза, и хозяин, не имея сил оборвать поучения, продолжал браниться, лишь бы продолжать:
  - Чтоб он к Плутону провалился, этот Лепид. Миллион ему выложил, только чтобы с этой подстилкой императорской увидеться. И ей ещё заплатил. Слава Меркурию, на девку добрый стих нашёл. Это надо же! Двести тысяч вернуть! А я уже думал, что всё состояние прахом пойдёт! Теперь же мы хоть и в долгах, а главное сохранили!
  - Говорят, у неё любовник новый.
  Квинт свысока покосился на управителя - отпущенника, но, поскольку вопрос давал ему возможность рассказать то, чему он был свидетелем, недовольства не выказал:
  - Да, раб какой-то. Я и Лепид вошли, а он лежит. В покрывало с головой закутан. Лепид чуть не поколотил обоих, а она, ну и бесстыжая же баба, довольнёхонька. Словно так всё и должно быть. Да будь я не месте этого императорского любимчика, я бы её тут же за такое распутство и убил бы! А он только креслом об пол грохнул и прочь. Нет, перевелись Квирины! Выродились. Рабы Римом правят. У доброй половины сенаторов - уши дранные. К чему идём?!
   Авл, стиснув зубы, слушал отца. Сонливость его как-то перегорела. Да и не впервые проводит он ночи без сна. Отец бранил Рим, новые нравы, бранил безденежье, долги, а Авл думал, что скажет его суровый и справедливый отец, если узнает какой ценой куплено спасение фамилии и состояния? Вынесет ли он этот позор? Да, позор. Потому что никак иначе нельзя назвать его, Авлово, покорное потворство наглым желаниям рабыни Цезаря. Тени Цезаря, как её называли при нём некоторые. Ночью он опять придет к ней. Придёт, как бы не унижала его эта обязанность, потому что так захотела Тень.
   Полные страсти ночи не могли захватить душу живого капкана. Четыре дня, считая с того самого, когда прикосновение трепещущих губ к запястью разбудили её, промелькнули и закончились. Изученный внутренне и внешне нелюбимый любовник потерял для Лаодики всякий интерес, но, ценя его покорность, она всё-таки не хотела быть грубой. Потому-то, отдыхая после любовной игры, она спросила:
  - Ты хвастался кому-нибудь? Говорил ты кому-нибудь обо мне?
  - Нет, - юноша смотрел ей в глаза, пытаясь понять, что кроется за озабоченностью его любовницы. Глупейшее занятие. Лаодика равно владела искусствами разгадывать чужие замыслы и скрывать свои.
  - Сегодня в сплетнях кто-то упомянул твоё имя. Это плохо. Ты никому не говорил обо мне?
  - Нет, клянусь щитом Миневры. Никому и нечего. Может быть, твоя рабыня проболталась?
  - Нет, она слишком стара, чтобы испытывать судьбу. Скорее всего кто-нибудь из слуг видел тебя с ней и додумал остальное. Грустно. День, два и догадку все станут повторять как непреложную истину. И, самое неприятное, - твой отец тоже не останется в неведении.
  - Нет, только не это, - приподнявшись, юноша сверху вниз смотрел её в глаза. - Он не переживёт такого позора. Придумай что-нибудь.
  - Что придумать?
  - Как задержать сплетню. Клянусь смертоносной стрелой Феба, я никому и никогда ничего не говорил. Ведь если отец узнает...
  - А если он уже знает?
  - Нет. Он умрет от горя. Лаодика, ты была милостива ко мне, ты скрыла всё... Ну, сделай же что-нибудь!
  - Авл, - Лаодика крепко стиснула руку юноши, - если он узнает это от других, то да, он может не перенести такую новость. Ну а если он узнает всё от тебя и без свидетелей? Неужели твой отец не сжалится над тобой?
  - Он убьёт меня на месте.
  - Он что? Носит при себе нож?
  - Нет, но...
  - На места он тебя не убьёт. Не захочет огласки. Может прогнать из дома. Но в любом случае ему будет много легче, если он всё впервые узнает от тебя.
  - Отпусти меня, - Авл опять с мольбой заглянул ей в глаза.
  - Ты думаешь, это остановит сплетню?
  - Но что мне делать?
  - Поговори с отцом. Сегодня же утром.
   .....................................................................
   - Госпожа зря волнуется. Никто ничего не узнает...
  Лаодика серьёзно посмотрела на обычно безмолвную иберийку, ответила:
  - Наида, я хочу, чтобы об этом знали все.
  - Простите, госпожа, - смутилась рабыня. - Я, старуха, думала...
  - Думала, что я хочу сохранить всё в тайне? Так оно и было. Вчера. Но сегодня я хочу, чтобы тайна раскрылась. Ты поступала мудро, скрывая, и будешь поступать мудро, продолжая скрывать. Отец мальчика разболтает всё и без нашей помощи.
  Иберийка заговорщически улыбнулась, словно постигла некую тайну:
  - Госпожа хочет, чтобы все знали, какой у неё красивый и знатный любовник?
  - Это так, Наида. К чему покупать украшения, если нельзя их надеть? К чему заводить красивого любовника, если нельзя им похвастаться? Да и Марк возомнил, будто может приказывать мне. Впрочем, с Марком я помирюсь. Позже. Когда он поймёт, какое место в моём сердце занимает.
  - Да, госпожа, - иберийка поняла (или подумала, что поняла). - Оба они красивы, знатны...
  - Ты умно заметила, Наида. Именно "знатны"! Красота важна, но важна и знатность. Впрочем, с уродом или стариком, даже если он знатен и богат, я не буду ложиться. Ни за какие деньги. Патриции покупают себе на забаву красивых мальчиков и девочек, а я выберу самых красивых среди их сыновей. Для той же забавы. И ты поможешь мне.
  - Всё, что прикажет госпожа, будет исполнено.
  - Всё?
  - Да, госпожа.
  Лаодика улыбнулась. Дерзко, зло:
  - Мы с тобой будем владеть Римом, Наида. Немало рабов служат этому городу, а мы заставим его служить нам!
   Ложь. До последнего слова ложь. Что капкану до Рима, власти и любовных утех?! Но и объяснять служанке она это не будет. Пусть та упивается иллюзией власти и силы, пусть думает, что постигла замыслы Тени. Иносказание - одежда истины, нагота - достояние лжи. С Авлом придётся расстаться. Жаль немного, но это неважно. Ушёл он, - придут другие. Столь же красивые, знатные и покорные. Или непокорные. Это будет так, как она захочет. Пусть глупцы думают, что всё решают сами. Ей же легче будет ими управлять. Правда, странно, что власть над людьми доставляет так же мало радости, как и любовь. Может быть потому, что даётся слишком легко? Впрочем, радость или наслаждение ей ничего не доставляет: ни лакомства, ни вина, ни наряды, ни украшения. Единственное, что трогает её, что, задевает чувства и хоть как-то оживляет бесчувственное существование - дело. Когда она задумывает смелую и сложную интригу, приступает к её исполнению, и задуманное получается, - она довольна. Не долго, но довольна. Как собака, поймавшая дичь, которая... которая ей не нужна, потому, что рядом нет того, к чьим стопам она может эту дичь положить... Довольно! - Лаодика резко вытянулась на ложе. - Сегодня она пойдёт на рынок, купит здорового, крепкого раба и отдастся ему раз, два, три... До тех пор, пока не уйдут мысли, как это было в те дни, когда она зарабатывала медяки храму!
   .....................................
   Домой Авл Галий вернулся поздно и даже опоздал к завтраку. Растерянный и несчастный он бродил вокруг дома, не смея коснуться двери. Мысль о предстоящем разговоре с отцом заранее терзала его, приводя в ужас. То, что он, ради спасения фамилии вынужден был ублажать рабыню-чужеземку, стало для римлянина подлинной трагедией. Он принял это, как всякий сильный человек принимает беду, но переложить свою беду на плечи близкого человека, казалось, было свыше его сил. И вот он должен сделать это. Рабыня права. Будет лучше, если отец узнает всё от него.
   Почти вбежав в открытую привратником дверь, Авл не останавливаясь, бросился в триклиний и, даже не поприветствовав родных должным образом, плюхнулся в кресло. Слуга поставил перед ним миску с бобовым супом. Отец недобро покосился на сына, но сдержался, сказал только: "После завтрака - останься".
   Покончив с едой, домашние поспешно расходились по своим делам. Авл ждал, исподлобья следя за отцом. Взгляд сына ещё больше рассердил Квинта:
  - Что ты прячешь глаза, как провинившийся раб? В глаза смотри! Сын! Наследник! - Жалкий вид Авла только распалял его гнев. - Днями и ночами ты пропадаешь неизвестно где! Тратишь последние деньги, окончательно разоряя фамилию! Беспутный мальчишка! Я не знаю покоя ни днём, ни ночью, а он, вместо того, чтобы как положено взрослому сыну принять часть тягот на свои плечи, бегает по белокурым девкам все ночи напролёт и является лишь к завтраку! Где ты был всю ночь?! Отвечай, щенок, когда тебя отец спрашивает!
  Сглотнув ком. Авл ответил:
  - В Палатийском дворце, отец.
  - В Палатийском дворце? Великолепно! Что ты позабыл в этом вертепе разврата? Что ты там делаешь третью ночь? Не пируешь же с императором! Уж тебя-то туда не пригласят. Знаю.
  - Прости, отец, прости! - Авл едва держался на ногах. - Я (А, будь, что будет.), я знал про Лаодику. Про ту самую. Любимую рабыню императора.
  Гнев слетел с почтенного отца семейства, словно сдутый внезапным порывом ветра:
  - Что ты узнал о... ней?
  - Я узнал, кто её любовник.
  - Ты? - Квинт недоверчиво смотрел на сына. - Ты узнал?
  - Я, отец. Я узнал и теперь...
  - Кто он? Говори же, сынок, говори. Нас никто не слышит.
  - Он... Он наш родственник, отец, - лицо юноши горело от стыда, но восхищённый новостью купец, не замечал этого:
  - Родственник? О, конечно! Конечно родственник! Теперь я всё понимаю! Понимаю, почему она стала такой сговорчивой, почему согласилась помочь, взяла деньги и даже вернула большую их часть!
  - Да, отец, - почти без сил прошептал Авл, - Она согласилась именно поэтому.
  - Но кто он? Кто, сынок? Кому наша фамилия обязана своим спасением? Говори же! Надо немедленно нанести ему визит. Немедленно! С тем, кто держит в руках сердце этой... девушки просто необходимо поддерживать дружеские отношения. Конечно! Помню, как она сказала Лепиду: "Может быть раб, а может быть и патриций"! Он из нашего сословия, сынок? Из нашего сословия?
  - Из нашего, отец, - радость отца приводила Авла в недоумение, которое, однако, ничуть не уменьшало его ужаса перед тем, что он должен будет сказать.
  - О, этому патрицианскому выродку такое придётся не по вкусу! Он ведь неплохо нажился на оказываемых девушкой... услугах. Говори же, сынок, говори. Кто он? Надо поспешить на рынок за подарком... Ах, как, кстати, я сберёг двадцать тысяч! Как кстати!
  - Не надо, - почти беззвучно прошептал последние слова Авл. - Не надо никуда спешить...
  - Да как ты смеешь, мальчишка! Как ты смеешь спорить?! Любовник Тени Цезаря - наш родственник! Мы же сможем с его помощью восстановить состояние! Мальчишка.
  Юноша затрясся, как осиновый лист, съехал на пол, обнял отцу колени:
  - Отец, прости, отец. Не надо покупать подарки. Отец...- получив удар ногой в лицо, он отшатнулся, прикрыл ладонью разбитую губу. - Отец, прости, это я...
  - Что? - Взгляд всадника стал колючим. Наклонившись, он вцепился сыну в плечо. - Ты солгал мне? Он не наш родственник? Или ты ничего не знаешь?
  - Отец, - простонал юноша, - прости, это я. Я любовник Тени.
  Глаза Квинта расширились, из-за приоткрытых губ вырвалось хриплое восклицание:
  -Ты?!
  Видя, что отец отшатнулся, юноша поспешно обнял его колени:
  - Прости, отец, прости. Я не мог поступить иначе. Я сделал это только ради фамилии, ради тебя, ради... Прости.
  - Ты? - Новость ошеломила Квинта настолько, что он, казалось, онемел. Взгляд его метался, пока не зацепился за влажную красную полоску, вьющуюся между пальцами сына. Он опустился рядом с ним на плиты пола, отвёл руку юноши от его лица. - Я разбил тебе губу, Авл. Все эти ночи ты был у неё?
  Юноша закивал. По лицу его текли прозрачные капли слёз.
  - Я разбил тебе губу... Асклепий! Где Асклепий?! - закричал Квинт, вскочив, и, тут же, присев к сыну, спросил. - Больно? Сынок?
  Авл отрицательно замотал головой:
  - Нет, отец, простите.
  - Молчи, сынок, молчи. Ни слова.
  Прибежавший на зов раб - врачеватель осторожно обмыл кровь, присыпал ссадину порошком чемерицы. Квинт озабоченно следил за его действиями, спросил:
  - Сегодня вечером это будет заметно?
  - Ну,.. - раб с раздумьем посмотрел на хозяйского сына. - Конечно, сейчас губа распухнет, но если прикладывать лёд или холодные монеты, - опухоль через час спадёт, ссадина присохнет, и, если её припудрить, - будет незаметна к вечеру.
  - Шли раба за льдом, - приказал хозяин и, обращаясь к сыну, заговорил ласково. - Пойдём в спальню, сынок. Тебе надо отдохнуть. Рабы принесут лёд... Ты наверно голоден? Разве жидкий бобовый суп это еда для крепкого, молодого мужчины. Асклепий! Позаботься о подкрепляющей еде и вине.
  - Можно дать молодому господину настойку валерианы. Она успокаивает сердце, делает сон лёгким и сладостным, но за корнями надо идти на рынок.
  Квинт поспешно развязал кошелёк и, отсчитав пятнадцать денариев, передал их рабу:
  - Иди и сделай так, чтобы через час всё нужное было на месте.
   В спальне Квинт самолично проследил, чтобы ложе было приготовлено наилучшим образом, удалил рабов и, придвинув кресло, сел у изголовья сына.
  - Вы прощаете меня, отец?
  Квинт бережно погладил волосы Авла:
  - Знал я, что ты у меня красавец, но что всё сложится именно так... Она унижает тебя?
  -Только в первый день, точнее утром, когда я пришёл. Тогда она раздела меня и ощупала всё тело. Как у раба на рынке.
  - Говорят, Лепид до сих пор не может смотреть в её сторону. Он на каждом углу кричит, что любовница она никуда не годная, даром, что учили её в храме.
  - Она достаточно искусна, если хочет быть искусной, - во взгляд юноши всё ещё отражалось чувство осознанной вины. - Отец, она говорила... Кто-то узнал, что я её любовник.
  -Что-либо изменить здесь, не в наших силах, - успокоил его Квинт. - Такую связь долго не утаишь. Хорошо, что ты решился открыться мне.
  - Это она мне посоветовала.
  - Она? Она приказала?
  - Нет, нет, советовала. Она говорила, что так, по её мнению, будет лучше. Она права? Так действительно лучше?
  - Она права. Пусть она и распутная рабыня, но она не глупа. Ты ей очень нравишься?
  - Не знаю, отец. Я не понимаю её. Она говорит, что я красив, а потом вспоминает Лепида и, ругая его, как любовника, клянётся помириться с ним, как только он начнёт искать мира.
  - С этим придётся смириться. Она распутна и бесстыдна, но именно за это император и любит её. Ты дарил её что-нибудь?
  - Нет. У меня нет денег.
  - Это плохо, сынок, но это поправимо. Как только ты отдохнёшь, мы сразу пойдём на рынок и выберем её подарок.
   Авл не отрываясь смотрел на отца. Признавшись, юноша словно скинул с плеч нелёгкий груз. Отец простил его, понял, и всё-таки Авл повинился:
  - Я хотел сделать как лучше. Я слышал, будто и Лепид так же купил своё спасение и подумал, что я не хуже его.
  - Ты сделал хорошо, Авл. Очень хорошо. Теперь мы восстановим состояние. И невеста твоя не посмеет второй раз отказать. Тень, как ты сказал её имя?
  - Лаодика, - юноша изумлённо смотрел на отца
  - Лаодика? Так она гречанка?
  - Кажется. Но она не из Аттики, а откуда-то из Ионии
  - Хорошо, что она не из варваров. Варвары мстительны, жестокосердны и ничего не смыслят в любви, а греки - они умные. И она не глупа. Её боятся. Все уже знают, что безопаснее взять в руки ядовитую змею, нежели поссориться с Тенью Цезаря. А теперь все будут бояться и нас.
  - Отец, - на лице Авла отразились изумление и ужас. - Как можно?! Это же позор для всей нашей фамилии!
  - Позор? - Взгляд хозяина дома стал жёстким. - Вот как? Может быть, ты уже скажешь, что не пойдёшь к ней сегодня? Или ты уже сказал ей это?!
  - Я? Нет, отец, но...
  - И не вздумай даже заикнуться! Позор... А нищета - не позор? А тюрьма? А верёвка и крюк? А воды Тибра вместо могилы?
  
  Глоссарий:
  Карины - аристократический район в древнем Риме.
  
  Подглава 3.6.
  
  
   Лаодика любила сны, но просыпалась сразу. Вот оборвалось действо ночи, и глаза распахнуты. Одно движение, - и она на ногах. Таз с холодной водой и полотенце - рядом. Крепкий роговой гребень всеми зубьями вгрызается в сбитые во сне волосы. На смоченное водой бронзе отражается её лицо. Несколько лент, - и волосы прибраны. Весь туалет от пробуждения до выхода из спальни занимает не более десяти минут. Сегодня Цезарь занят с танцовщиками и мимами. Тень понадобится ему не раньше ночного пира, а это будет не скоро. Что ж, самое время пройтись по городу, потолкаться на площадях, посмотреть, послушать. Неяркая одежда рабыни из зажиточного дома. Лицо прикрыто покрывалом. В руках - корзинка. На запястье - медный браслет. А под одеждой - кошелёк. На что нужны деньги. Если не на то, чтобы их тратить? Покупка же - лучший повод завести разговор.
   На улице Лаодика присоединилась к толпе, спускающейся с Палатийского холма. Заглядывая по пути чуть не во все, встречающиеся на её пути лавки, она постепенно наполнила свою плетёнку разной мелочью, а, когда ручка корзины стала резать ладонь, - без сожаления вытряхнула содержимое в одну из мусорных куч, позаботившись лишь о том, чтобы поступку этому не было свидетелей. Ей нужны были не покупки, а сплетни, и уж их-то она наслушалась достаточно. Владельцы и приказчики охотно пускались в рассуждения перед серьёзной, пользующейся доверием хозяев, рабыней. Право, она так обстоятельно выбирает покупки, а, поговорив, её так легко забыть. Не менее приятны её речи и приезжим купцам. Кому не приятно услышать в чужом городе родную речь? Да притом речь правильную, почтительную. А как внимательно слушает она рассказы о далёкой и, увы. Потерянной для неё родине! Сразу видно, что девушка она благоразумная, не какая-нибудь вертихвостка. И ещё, если с ней поторговаться, как следует, то она, из уважения к соотечественнику, конечно же, заплатит чуть-чуть больше. А ведь так оно и бывает. Унция к унции...
   На рынке рабов Лаодика сменил маску. Рабы стояли на подмостках, полуголые, дрожащие от холода. Мужчины, женщины, подростки, дети. Ноги девушек были выбелены мелом или гипсом, но слишком доверять этому знаку не следовало, и покупатели дотошно проверяли: точно ли девственницу им предлагают. Рассеянный взгляд Лаодики скользил по людям вокруг неё, задерживаясь на рабах, которые, как ей казалось, могли бы ей подойти. Но каждый раз чуть более пристальный взгляд отмечал в приглянувшемся теле какой-нибудь порок, и девушка, ничем не выдав своего мимолётного интереса, шла дальше. Кроме выставленных поодиночке, торговцы предлагали и партии: по три, пять, а то и дюжине рабов или рабынь, скованных одной цепью. Именно среди таких Лаодика приглядела подходящий на её взгляд товар.
   Молодой мужчина был высок, крепок, но не тяжёл. Для беспристрастного зрителя выглядел он ничуть не лучше товарищей по несчастью: такой же измученный и обросший. Масло, которым он натёрся буквально поверх грязи, ничуть не прибавляло ему обаяния, особенно в глазах Лаодики, недолюбливавшей притирания. Конечно, у него было, в общем-то, приятное лицо с правильными чертами, большие, золотисто-карие глаза, но ввалившиеся щёки и щетина лишало его и этой привлекательности. Однако взгляд Лаодики зацепился за него, большего же сейчас и не требовалось. Остановившись перед партией скованных мужчин, Лаодика щёлкнула пальцами, окликнула: "Эй! Хозяин!"
   Хозяином, а точнее посредником, оказался довольно молодой римлянин из плебейского сословия. Он подошёл не спеша, покосился на медный браслет, спросил без почтительности:
  - Уж не дружка ли себе надумала купить, красотка?
  - Да, - ответ прозвучал твёрдо, но без вызова. Ткнув пальцем в приглянувшегося раба, Лаодика потребовала, - Этого.
  В ответе посредника прозвучало откровенное презрение богатого продавца к бедному покупателю:
  - Этот, красотка, продаётся вместе с прочими и цена всей партии - девять тысяч.
  "По полторы тысячи за голову" - механически подсчитала в уме Лаодика и тут же предложила:
  - За него одного две тысячи. Остальных - оставь себе.
  - Ты случаем не оглохла, красотка? По одиночку тут никто не продаётся
  - Две с третью за него одного, но цепь снимут за твой счёт.
  - Иди-ка ты, красотка к хозяевам, - презрительно скривился римлянин. - Сама недавно с помоста сошла, а торгуется, как свободная.
  - Что наёмник, что раб, - не велика разница. Оба хозяйский хлеб едят, - отпарировала Лаодика.
  Посредник онемел, а, справившись с возмущением, выплеснул на рабыню поток такой брани, что редкий слушатель не захлебнулся бы в нём. Лаодика невозмутимо выслушала всё до конца, усмехнулась, сказала с сочувствием:
  - Выгонит тебя хозяин со дня на день и прав будет. Любой раб лучше тебя с делом справится.
  Посредник поперхнулся второй раз. Дрожащие пальцы его шарили по одежде, отыскивая толи нож, толи плеть. То и другое было заткнуто за пояс, но взбешённый плебей никак не мог их найти. Толпа, мгновенно собирающаяся, где бы и что бы ни случилось, как всегда была на стороне сильнейшего:
  - Ай да красотка!
  - Как отбрила!
  - Её и оловом не проймёшь, не то, что бранью.
  - Что, красавчик, не поменяться ли вам местами?
   Столпотворение длилось не долго, и когда посредник наконец-то нашёл рукоятку ножа, несколько стражников во главе с эдилом*, раздвигая уличный сброд, пробрались к месту ссоры.
  "Стоять!" Торговец поспешно спрятал нож. "Чья?" - это уже Лаодике. "Лаодика. Квинта Галия" - без запинки ответила девушка. Признаваться в том, кто она на самом деле не имело смысла, тем более что римляне не собирались возиться с рабыней. Причина скопления людей была абсолютно ясна, а само дело не стоило ореховой скорлупы: торговец обругал девку, та не стала молчать... Такие ссоры происходили на рынке десятками в день и разговор с нарушителями был очень не долог.
  - За нарушение порядка заплатить по пять сестерций, - вынес своё решение старший. Рабыня вздохнула, тут же покорно отсчитала серебро, а вот посредник то ли не остыл, то ли от рождения дурак, вздумал спорить:
  - За что? Эта сука будет оскорблять меня, гражданина Рима, а я должен молча слушать?!
  Декан отряда махнул рукой, и торговец замолк, - кулак стражника заткнул ему рот.
  - За что его? - спросил один из только что пробившихся к месту ссоры зевак над самым ухом у Лаодики.
  - За жадность, - ответила она. - Сын патриция сберёг дураку не менее десяти тысяч, а он монету за науку жалеет.
  Эдил обернулся. Рабыня, назвавшаяся собственностью Галия, казалась знакомой. Где-то он её видел. Но где? И почему при этом воспоминании ему становится не по себе?
   Лаодику тоже покинул покой. Она тоже увидела знакомое лицо и теперь, во что бы то ни стало, хотела удержать толпу, для чего добавила:
  - А, может быть, он просто захотел даром выпить красного вина?
  Грубая шутка заставила спросившего фыркнуть:
  - Вина выпить и кулаком закусить?
  "О, Кибела, Мать Богов и владычица зверей, помоги. Не оставь служанку свою. Ради чести твоей, не ради прихоти...". Взгляд Лаодики расширился настолько насколько это возможно, разум - распахнутая пасть капкана: "О, госпожа далёких земель, помоги, не дай потерять, не дай упустить..." - и спасение пришло. Зубоскальство рабыни вызвало у эдила чувство близкое к раздражению. Кроме того, даже самый широкий взгляд не мог охватить всю панораму в целом. За спиной рабыни, на самом краю толпы страж порядка заметил знакомых ему Квинта и Авла Галлиев.
   Где бы ни возник скандал, вокруг него обязательно соберётся толпа, и, если не вмешаться, толпа эта будет расти, становясь источником новых свар и ссор. Вокруг места, где Лаодика разругалась с посредником, образовалась большая толпа и на эту толпу притянуло всадника с сыном. Эдил указал на них одному из стражников и, дождавшись, когда тот дойдёт до цели, рявкнул: "Разойдитесь, бездельники! Где что не случиться, - всё тут как тут!". Тупыми концами копий стража принялась раскидывать зевак. Лаодика рванулась в рассыпающуюся толпу, но эдил скомандовал: "Стоять!". От досады Лаодика крутанулась на месте и только тут заметила, подходящих к ней со спины, отца и сына. Досада исчезла, словно её и не было.
   После обмена приветствиями с благородными соотечественниками стражник спросил: "Это ваша рабыня?". Квинт, мгновенно оценивший ситуацию и словно бы растерявшийся от волнения, ответил вопросом на вопрос: "В чём она провинилась?". "Нагрубила торговцу, - эдил не заметил, что не получил ответа, а, так как Галлий потянулся к кошельку, остановил его, - Штраф она заплатила. Пять сестерций". Квинт благодарно кивнул, спросил: "Я могу её забрать?". "Да, идите", - страж порядка потерял к истории остатки интереса, тем более что в стороне опять кто-то повздорил.
   - Мы, как я вижу, подоспели вовремя? - заметил Квинт и счёл нужным добавить, - Я как чувствовал.
  - Да, - согласилась Лаодика, - Мы встретились вовремя. - Покосившись особым образом на Авла, она добавила, - Мне надо поговорить с вашим сыном. Я хотела зайти сама, но не решилась.
   Авл во время разговора отца успел только удивлённо округлить глаза, на что начальник отряда городской стражи просто не обратил внимание. Теперь, услышав высказанное вслух желание любовницы, он приблизился, неуклюже поприветствовал её, спросил из вежливости:
  - Как случилось, что стража задержала тебя?
  - Пустяки, - отмахнулась Лаодика, направляясь в сторону одной из улиц, ведущих к Палатию. - Римский рынок хорош уже тем, что на нём можно выбрать не только товар, но и продавца.
  - Ты хотела купить раба? - с прежним равнодушием задал вопрос Авл.
  - Было такое желание, - опять отмахнулась Лаодика и спросила уже с интересом. - Ты всё рассказал отцу?
  - Да, всё, - лицо юноши затвердело.
  - И он, конечно, запретил тебе встречаться со мной? - глядя перед собой, спросила Лаодика и, опережая ответ, закончила. - Я так и предполагала, - всё ещё не поднимая головы, она опять задала вопрос. - Ты послушный сын и теперь, конечно же, ломаешь голову, как исполнить волю отца и не рассердить меня? Надеюсь, наше расставание не будет сверх всего прочего омрачено ссорой? Встречи наши были всего лишь прихотью. Я не думаю, что нам стоит расходиться врагами, тем более, что твой отец только что на деле доказал мне своё дружеское расположение. Я не хочу платить за добро злом. Одним словом, - лицо Лаодики приняло печальное и вместе с тем горько - насмешливое выражение. - Ты уж не забывай меня, здоровайся хоть иногда.
  Авл не понимал, точнее не смел поверить. Рабыня шла быстро и ему, чтобы не отстать, приходилось спешить. Скривившись так, как давят наворачивающиеся на глаза слёзы, девушка вдруг попросила с напускной весёлостью: "Окажи мне напоследок одну услугу? Не молчи. Говори. Хотя бы... Хотя бы о тех, мимо кого мы проходим".
   Последним, мимо кого они прошли, оказался Марк Лепид. Патриция и сенатора перекосило при виде, давшей ему отставку любовницы и её кавалера. Марк был придворным. Он был фаворитом Калигулы и не мог не владеть своими чувствами, своим лицом, но прочность любого материала имеет придел. Этот-то придел и нащупала Лаодика. Слабым местом римлянина оказалась банальная гордыня. Потомок консулов без сомнений и колебаний пресмыкался перед вышестоящими соотечественниками, но быть столь демонстративно отвергнутым какой-то безродной рабыней, пусть даже и всесильной, ради неизвестно кого, оказалось свыше его сил. Марк знал Авла Галия и потому не позволил себе взорваться, как в прошлый раз, но и молча уступить паре дорогу тоже не смог.
  - Salve, красотка. Я вижу, у тебя новый возлюбленный? Сперва - патриций, потом - раб, теперь - всадник? Не хватает лишь плебея и отпущенника.
  - Salve, Марк, - Лаодика не обиделась на бесцеремонность. Обиделся Авл. Марк же продолжал:
  - Ну и как он в постели? Или ещё не попробовала?
  - Ты напрасно оскорбляешь Авла, Марк.
  - Ну, конечно! Я оскорбляю его. Тебя оскорбить невозможно. Ну, так как он в постели? Лучше раба или нет?
  - Раба не было, Марк. Хотя, честно признаюсь: я хотела купить раба. Мне сводит челюсти, будто я ела лимон, от таких кислых острот и от столь же кислых сцен ревности, и раб, который просто и добросовестно любит, мне не был бы противен. К сожалению, Авл - свидетель, замыслам моим сегодня не суждено было исполниться, и сейчас у меня любовника нет. Вот так, Марк. Прощай Авл, всего тебе самого наилучшего. Далее провожать меня не надо. Дойду сама. Предай отцу, чтобы не тревожился. Я умею быть благодарной. Ни ты, ни он мне более не враги. Прощай.
  
  Глоссарий:
  Эдил* - начальник отряда городской стражи, выборная должность.
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"