Летний, по-городскому душный вечер постепенно сгущал краски. Ночи были такими короткими, что, раскаленный за день асфальт даже не успевал толком остыть. Если бы не автоматические поливалки, то зеленым насаждениям пришлось бы худо. Но мэрия исправно следила за исполнением предписаний и тенистые парки по утрам и вечерам наводнялись толпами молодежи и родителями с детьми. Макушка лета, встреченная в городе, была сильным испытанием для иного жителя мегаполиса. Особенно тяжко приходилось старикам, однако Иннокентия Матвеевича Горохова это не касалось. Заботливые дети установили систему климат-контроля по последнему слову техники и обязались оплачивать счета за электричество. Дачи у Горохова не было, а в деревню, которая находилась в пятистах километрах от столицы, ему не хотелось. Подумаешь! Пропустит один огородный сезон, зато поднакопит сил для будущего года.
Напротив дома, в котором проживал Горохов, через четырехполосную дорогу, возвышалась веселенькая новостройка. В квартире на пятом этаже отсутствовали шторы. Вечерами свет люстры заливал кухню, отражаясь в глянцевых ярко-оранжевых стенах. Матвеевич, коротающий вечера у подоконника, становился невольным свидетелем кусочка жизни, 'показанном' в том самом незашторенном окне. Каждый вечер он, по-стариковски умиляясь, наблюдал за тем, как молодая мамочка кормит розовощекого ребенка, а затем бело-рыжего кота. Или кошку? Скорее всего, кота, потому что котик был очень крупный и мордастый. Слезящиеся, подслеповатые глаза видели простую картину счастья. Мать танцевала с малышом, обнимала, убаюкивала. Затем тискала котика, а затем сажала на окошко и о чем-то с ним говорила. Кот внимал, виляя хвостом. Далее следовала проза жизни - молодая женщина мыла грязную посуду. Ее мужа Горохов не видел. Но и без мужского присутствия было понятно, что в апельсиновой кухне царят гармония и уют.
'Я перестану существовать, а колесо жизни по-прежнему будет вращаться', - думал старик, прижимаясь лбом к холодному стеклу. От подобной мысли в душе Иннокентия Матвеевича начинали порхать бабочки вселенского умиротворения.
Виктория, пыхтя от натуги, закатила прогулочную коляску в прихожую и шваркнула на пол снятый с плеч рюкзак.
- Тя-тя-тя! - сказал сидящий в коляске Павел, кидая на пол игрушку.
- Скоро будешь называть меня мамой, а не тетей, - с каменным лицом ответила Вика. Этим летом поводов для радости было всего лишь два: то, что она съехала из университетского общежития (временно, конечно) и что у нее был полный холодильник дармовых продуктов.
С горем пополам умыв упиравшегося Павла, она плюхнула на конфорку кастрюлю с молоком. Раздался вой. Перепуганная тетка дернулась, и едва не выронив бутылку с остатками молока, устремилась на 'зов'. Племянник сидел на перевернутом кошачьем лотке и крепко держал за хвост орущего Бонифация.
Подметая пол, она услышала характерное шипение убегающего молока.
- Черт побери! - рявкнула Виктория, отбрасывая совок и веник. Племянник устремился за ней на кухню, вообразив, что с ним играют в догонялки.
- Паха, - она покосилась на хитрую мордашку карапуза, - отвечай, как есть: какую кашу варить?
- Бабан! - важно заявил Павел, пытаясь стянуть со стола пачку сахара.
- Банан после каши получишь! - отрезала тетя, сграбастав с полки первую попавшуюся пачку детской каши.
Кормление, как обычно, проходило под 'танцы с бубном', а закончилось тем, что большая часть каши очутилась на одежде и на полу.
- Поделом мне! - едва не плача говорила Виктория. - Три раза в жизни я сглупила: первый - когда поступила на истфак, второй - когда согласилась встречаться с Вовиком, и третий - когда согласилась сидеть с тобой, Паха. Целых две недели твои дражайшие предки греют пузо у моря, а я словно крепостная девка, нянькающая барского отпрыска. Спасибо моей дражайшей сестрице.
Притихший Пашка флегматично жевал долгожданный банан и копил силы для очередного штурма кошачьего лотка. Тетка, тем временем, увещевала привередливого Бонифация обратить внимание на вывернутый в миску корм. Бонифаций был очень странным котом: он мог воротить нос от дорогущего корма и жадно набрасываться на содержимое самого дешевого пакетика. Иногда он вообще ничего не ел. Только заставлял открывать новые пачки, содержимое которых оставалось нетронутым целыми днями. Вика звонила отдыхающей сестре за границу и жаловалась на кота. Сестра неизменно отвечала, что у Боньки-де тонкая душевная организация и нужно положить разного корма в разные мисочки. Тогда он может быть поест.
Виктория тихо материлась и отсчитывала дни до приезда сестры и свояка.
- Ну, что, гад, - спрашивала она, беря на руки презрительно морщившегося кота, - жрать соизволишь?
Бонифаций висел безвольной, пушистой сосиской и загадочно молчал. Предложенный ассортимент кормов его не заинтересовал. Вика разжала руки, и освобожденный кот вскочил на широкий подоконник.
- Была б я твоей хозяйкой, - мечтательно молвила примостившаяся рядом девушка, - ты бы всё ел как миленький! К счастью, нам осталось терпеть друг друга всего четыре дня.
Виктория вздохнула и, мысленно представив себя на берегу моря, побрела мыть посуду.