Аннотация: Дважды музей чуть не ограбили. Оба раза спасло лишь чудо. Чудо звалось собака Гавка.
НЕЧТО
1. Река. Начало.
И вот оно опять пришло.
При определенном стечении обстоятельств возникала раздвоенность, которую назы-вают дежавю. Сколько я ни вспоминал, когда, почему, какими ветрами судьба меня ранее забрасывала на этот берег, память отказывалась мне служить. И с другой стороны, я отлично знал скрытые подробности пейзажа, а также то место, где была спрятана фотография моих родителей и сестры.
Початая бутылка сомнительного кагора пыталась прекратить безобразие. Если бы было что покрепче... Но нет. Приходилось идти дальше. Знакомый берег, гладкие валуны, церкви по вершинам холмов и одна - алая, самая красивая - прямо у кромки воды.
Моя мать утверждала: тяжело только первые три дня.
По мнению древнекитайских мудрецов, понять, счастлив ты или нет, можно не раньше, чем через три года.
Сестра неопределенно отмалчивалась, потому как была глупая.
Или умная.
Наконец, Она считала, что любовь - большой и тяжкий труд на многие десятилетия, на всю жизнь, и лишь вначале это радость, а потом ответственность, а потом бессонница, а по-том страдание, возведенное в привычку, и, наконец, просто привычка. Так-то.
От церкви отплывал плоскодонный катер-водомет. Когда-то он гордо бороз-дил реку вверх и вниз, но обветшал, был перекрашен, снабжен допотопными троллейбус-ными сидень-ями и низведен в ранг парома.
Сей знакомый мне город, в который я приехал впервые, располагался на обоих высоких бе-регах реки. Однако, ни там, ни тут города в нормальном смысле слова не было. Бесконечные пляжи белого песка, паромная переправа, разбитая асфальтовая дорога, ползущая на холмы, да кривой ряд каких-то невразумительных построек. Все это утопало в зелени тополей, яб-лонь и берез, и только церкви, розовеющие в вечернем солнце, были видны с Волги.
На катере ехала коза.
Весь день она паслась на левом берегу, а жила на правом. Кроме козы и капитана на борту никого не было. Я остановился, провожая исторгающее гордую струю воды судно. До другого берега был почти километр, но фигуры на нем выделялись отчетливо. Вернее, их от-сутствие. Судьба козы меня заинтересовала, и я решил посмотреть, что дальше. Капитан вышел из катера, держа козу за винтовой рог, сиявший, как руль гоночного велосипеда. Те-перь, даже издалека, было видно, что это не коза, а козел. Он был крупный, бородатый и бодливый. Капитан привязал козла к колышку, вернулся на катер и повез в мою сторону двух велосипедистов. Изогнутые рули велосипедов напоминали козлиные рога. Козел что-то задумчиво жевал, глядя вслед сородичам. Потом был уве-ден восвояси не то девочкой, не то старушкой в красном платке и черной долгополой юбке.
Сестру мою когда-то звали Анной. Шесть лет назад она вышла замуж. Избранник, ро-дом из Баварии, туда ее и увез. В Мюнхене сестра решила взять себе второе имя, как это принято у них, и назвалась Анной-Кристиной. Муж стал звать ее по-немецки, а русское имя отошло на задний план. Теперь сестра окончательно привыкла к Кристине. На Анну даже не реагирует. Их дочь называется Марта. А сын - Александр. Им пять и три.
Но тогда ее звали Анной. Она была белобрысой, веснушчатой, с задранным носом, чел-кой и двумя чудесными косичками. Создавалось впечатление, что из года в год она не меня-ется. Лишь росла коллекция стоптанной обуви на полке, от двадцать девятого до тридцать восьмого размера, да платья ее самопроизвольно укорачивались.
Однажды летом они с матерью и отцом поехали отдыхать. Был июль, стояла страшная жара, Москву сразил глобальный тепловой удар, а на севере, на берегах рек и озер, воздух звенел чистотой, солнечной прохладой и молчанием притаившихся до вечера птиц.
Мать, отец и Анна прятались в спасительно-глубоких складках приволжских холмов, откуда наблюдали, как сверкают и плавятся корабли на реке. Сестра убегала купаться, а ро-дители пили пиво из больших пластмассовых бутылок. Кто-то местный в кирзовых сапогах - вероятно, послед-ний житель так называемого города - подзадорил мою сестру поплавать, и ее чуть не смыло в Астрахань. Отец плавать не умел. Мать обозвала отца слюнтяем, местного жителя забулдыгой, взяла в руки дубину и погнала обоих в воду. Затем полезла сама.
Через пять минут Анна благополучно высадилась на пляж в двух сотнях метров ниже, миновав устье небольшой быстрой речки. Отца течение этой речки понесло на середину Волги, и мать с забулдыгой спасали уже его. После успешного окончания операции местный житель сфотографировал всю троицу в сем памятном месте.
Родители стояли по щиколотку в воде, сестра забралась между ними на гладкий валун, а за горизонт уходила спокойная, сияющая река с зелеными берегами и васильковым треугольником неесте-ственно ясного неба. Обнявшись, все смотрели на забулдыгу, мокрые и счастливые. Рядом с камнем в кадре плескалась рыба. Вода у ног родителей была золотисто-желтая, абсолютно прозрачная, очень теплая и странно переходила в волнистую синеву.
Я в то лето готовился к экзаменам и жил с бабушкой на далекой даче.
Это происходило давным-давно, все с тех пор изменилось совершенно безвозвратно.
Но сейчас оно опять пришло, то лето.
Вернее, это нечто. Дежавю.
Стемнело. Катер встал на прикол к другому берегу. Церковь чуть больше склонилась над устьем, кагор не действовал, пищали летучие мыши.
А я знал, где спрятана фотография.
2. Анна-Кристина.
Когда она уезжала в Германию, в Москве оставался ждать симпатичный молодой человек. Они должны были вскоре пожениться и совершить кое-какие махинации с квартирами. В отсутствие сестры жених сделал подготовительные процедуры, занял и выплатил авансом необходимые суммы, после чего спокойно ждал, когда Анна вернется с практики. Раз-другой она звонила, разговаривала торопливо и резко, уклонялась от обсуждения прямых вопросов и важных тем. В третий раз, беспомощно-нахальная от ясного осознания своей неправоты, Анна заявила, что передумала, выходит в Мюнхене замуж, а ее бывший друг пусть как-нибудь сам выкрутится.
Подобное Анне было не свойственно, но что-то подсказывало бывшему другу возможность такого поворота событий заранее.
Он пришел ко мне и посетовал. Я ему посочувствовал и обещал подумать.
У меня денег не было. Повидавшись с Аниным другом, я позвонил отцу и просил его с Анной переговорить. Отец, Анну как огня боявшийся, со мной согласился, но сестру к ответу так и не призвал. На сем дело провисло и стало тянуться.
Тем временем, с Аниным бывшим женихом мы сдружились. Он перенес испытание философски и сумел отложить долги в долгий ящик. Последствия показали, что он прав.
Анна, выйдя замуж, приехала на день в Москву, вызвала меня телеграммой на переговоры в аэропорт и объяснилась. Причинами, оказалось, были - внезапная страсть и финансовые проблемы. Вернее, наоборот. В новом избраннике счастливо сочетались любвеобильность, некоторое наличие денег и редкостное мотовство.
А дальше было так.
Раскрутив своего Хельмута на полную катушку, Анечка за три года отдала долги, причем не только свои, но частично и бывшего жениха. К тому времени Марте уже стукнуло полтора. Смешно было осознавать, что косички с веснушками в стоптанных сандалиях где-то там, в далекой неметчине, кормят с соски маленькую голубоглазую фройляйн...
Здесь следует отметить, что бывший жених, будучи философом и от рождения, и, так сказать, поневоле, замечательно отнесся к факту рождения племянницы. (А как ее еще назвать?) Он прислал Анне письмо, в котором предложил дружбу, помощь и все остальное, что только в его силах. Удивленная сим фактом, ожидавшая подвоха Анна напряглась, некоторое время отмалчивалась, делая вид, что никакого письма не получала. Потом позвонила мне и после серии дежурных вопросов-ответов начала рыть под ситуацию подкоп. Я быстренько вывел ее из-под земли на свет Божий, сказал ей, что я с Михаилом общаюсь и дружу, и что, во-первых, он ей не враг, а во-вторых - не они первые, не они последние, и если она думает, что изобрела что-то уникальное, - то пусть она так и думает.
Анечкин Хельмут обо всем этом узнал и вздумал ревновать. Оказалось, он подслушивал на другой трубке. Вот тогда-то фундаментальная баварская изобретательность и подсказала ему совершенно уникальный выход из ситуации - по имени Кристина. Странно было лишь то, что сей нордический Отелло ни слова не знал по-русски.
3. Дед Егор.
Городок Романово-Борисоглебск Ярославской губернии, оказывается, во все времена считался просвещенным. Сначала там правили какие-то весьма почтенные купцы, потом бурную карьеру уготовил своей мануфактуре знаменитый на всю Россию промышленник-овцезаводчик, наводнивший Европу дешевой шерстью и гордившийся однофамилием с царствующей династией и городом, дальше... Увы, дальше случился катаклизм. Романово-Борисоглебск почил в бозе, а на свет появился названный в честь революционного деятеля Тутаев. Между тем, расположение близ Ярославля, Рыбинска и Данилова делало здешнюю пристань отличным перевалочным пунктом. Короче говоря, до известных событий, во времена овцезаводчика Романова, города Борисоглебска и наших прадедов, жизнь здесь кипела бурная, строились белокаменные присутственные дома, школы, частные особняки и красивейшие на всей Волге церкви. Отнюдь не брезговала наезжать по делам и порой оседать в городе образованная провинциальная и московская интеллигенция.
Нынче от всего этого остался лишь пшик. Будто насмешкой громоздились руинированные футляры церквей в соседстве с милым, но одиноким и совсем недавно открытым музеем в один домик, два этажа. И еще остался - дед Егор, который, в кирзовых сапогах и рубахе а ля Лев Толстой, целыми днями смотрел, как речной трамвайчик и частные перевозчики переправляют с одного берега на другой старушек, домашнюю скотину да японских туристов.
Зимой дед Егор - опять же а ля - ходил в валенках и овчинном полушубке, оставшемся от романовских времен, и выжидающе наблюдал, как рыбаки-камикадзе сидят на полыньях с непонятным упорством и смешными короткими удочками. Однако, ни один из них на памяти деда Егора так и не утонул.
Этот самый дед Егор работал в музее сторожем. Посетителей, кроме японских туристов, не наблюдалось. Сторожить было особенно нечего и абсолютно не от кого. Изнывая от многолетнего бездействия, дед Егор заводил случайные знакомства. Многие из них заканчивались приключениями. В частности, музей дважды чуть не ограбили. Оба раза спасло лишь чудо. Чудо звалось собака Гавка.
А туристы на больших кораблях, летевших вверх по волнам из Ярославля, с изумлением разглядывали в бинокли безлюдные берега, покрытые лиственными деревьями, и десятки изумительных храмов, будто по волшебству произросших в совершеннейшей пустыне.
Приплыв в Углич, увиденное мимоходом туристы забывали. Никто из них Тутаев более не вспомнил. И даже не знал, что есть такой город. И что в нем живет дед Егор.
А зря.
4. Я.
Вообще-то, эта тема неинтересная. Желающие могут пропустить главу, которая еще больше запутает и без того невнятное повествование.
Со мной иногда случаются странные веши. Медики утверждают, что это болезнь. Но это не болезнь.
Я на четыре года старше сестры. Говорят, я до трех лет не желал ходить, до пяти - говорить, и все куда-то смотрел.
Куда смотрел - помню. На стене в моей комнате был нарисован паук, и я его боялся. Чтобы не пропустить момента, когда паук на меня прыгнет, я старался не отводить от него глаз. Потому и сидел на месте, не желая ходить. Но пожаловаться на паука мне представлялось неудобным. Потому я и молчал. Только и всего.
Между тем, странная слава, закрепившаяся за мной у медиков и психологов, до сих пор делает меня объектом для досужих наблюдений.
Каждый мой шаг трактуется превратно, кое-кто даже защитил диссертацию. Например, некая экзальтированная психиатричка считает, что детские страхи и недостаток ласки, как это называется, превалируют над взрослым настоящим, что я несчастный человек, вечный мальчик и раб родительских комплексов.
Быть может, быть может. Однако, третьего года последовавший нелепый суицид упомянутой психиатрички - внезапный и неудачный - сделал ученую даму посмешищем в глазах её Альма-Матера и моих.
Но - обо мне. Все-таки обо мне, уж извините.
Так вот, любовь. Это, как бы сказать, лирическое чувство. В детском саду я был влюблен в девочку из подготовительной группы по имени Лиза Ивашина. Родственников и знакомых предупреждаю: не ищите аналогий! Девочку, правда, звали Лиза Ивашина. Влюблен я был молча - я ведь до пяти лет вообще не хотел говорить. А о чем тут было говорить!? Помимо того, что ее прямые темно-льняные волосы, когда она распускала косу, закрывали ее до пят, помимо того, что на занятиях детсадовского хора она старательно и совершенно беззвучно открывала рот, воздев лопатно-ресничные карие очи к небу и сжав пальцы на прилежно сдвинутых коленях (это было трогательно до слез), помимо того, что воспитательницы обожали расчесывать перед дневным сном Лизины русалочьи пряди - помимо всего этого устраивало меня то, что девочка не обращает на меня внимания. То есть - совершенно никакого. Не то, что я то ли существую, то ли нет - а вообще. Ощущая себя муравьем, ползущим по краю тарелки, из которой ей почему-то не хочется есть кашу, я испытывал истинное удовлетворение от того, что она, в принципе, могла бы и посмотреть вниз, оторвавшись от своих подпотолочных мечтаний, заметить меня, ползущего по кругу, и... Что бы в итоге прекрасная Елизавета сделала с муравьем?
Психиатричка ничего про Лизу Ивашину не знала. Еще бы! Стал бы я такой дуре доверять самое сокровенное, дорогое и незамутненное! Я думаю, в итоге, психиатрический суицид был следствием того, что никакой юный балбес мысленно не расчесывал в детстве ее пегие волосики...
Кажется, сейчас я жесток. А что делать? Не жестока ли была со мной судьба по имени Лиза Ивашина? И не прошла ли её густо-ощущаемая, тяжело стекающая с моей ладони расплетенная коса через всех моих последующих - и предыдущих - женщин - бабушку, мать, сестру, еще кое-кого-то - и, наконец, Ее?.. А еще - через паука на стене, через всю жизнь, через физически желаемую недостижимую любовь и тот знаковый несостоявшийся вечер на берегу реки...
А ведь вот что: сколько ни влюблялся я впоследствии - все проходило. Будто кто-то свыше подсказывал подсознанию путь в воронку, куда, закруживаясь, исчезали бесследно все, как я доселе их называл, чувства.
Минули годы, и вывел я сам для себя некий Круговой Закон Адреналина. Звучит он примерно так: адреналину надо протечь по замкнутому контуру приблизительно полторы тысячи витков. По два-три оборота в день. А потом... Всякий раз, с удивлением разглядывая образовавшуюся воронку, я ощущал на руке нечто весомое, иллюзорное и стремительно текущее. И будто молодел. Будто предрассветная неторопливая река, в которой несколько раз плыл во сне, сухо утекала назад сквозь пальцы, рассвет всё не наступал, девушка на берегу зовуще махала вслед, но вскоре вместо воды в ладонях струились шелковые кроны деревьев, и вот я уже взмывал над ними, горизонт отодвигался, река уходила вниз, я трудным усилием поднимался все выше, и плыл, плыл - вверх, к безрассветным небесам, и боялся удивляться, что лечу...
Наутро то, что я считал любовью, проходило. До сей поры - всякий раз. Такой вот я.
5. Она.
Сочинять мемуары - занятие соблазнительное. Согласитесь, уже в самой этой формулировке заключено нечто скользкое, двусмысленное и порочное. Я, например, испытываю острейшее эротически-злорадное чувство, когда усаживаюсь за мои записи. Оно, чувство, сродни растянутому на всю ночь (и последующий день) удовольствию - с кем-то случайным, или, вернее, нежданным-негаданным, или, еще вернее, давно жданным-гаданным, но бывшим не по зубам. Никто тебя не проверит, а если проверит и даже уличит, можно сказать что-то насчет Художественного Видения. Если в море прекрасной лжи плавает ложка правды, отпереться твоим персонажам уже тяжело... Да и зачем отпираться? Твое Идеальное мнение, которое визави очевидно не заслуживает, конечно же, льстит, а женщины - на то и женщины, чтобы смотреть ушами, слушать глазами, чувствовать чем-то таким, что чувствовать не должно, а предназначено совсем для иного. В смысле, чувствовать поэтически, интеллектуально, как бы это сказать, сообразно Вечности Бытия, а не на уровне морской свинки...
Однако, я запутался, перехожу к теме.
...Нет, еще одно. С другой стороны, что плохого в подобном чувствовании и морских свинках? Ничего. Надо сказать, память иногда выдает такие фортели, что любо-дорого. Самая сильная эмоция, призванная духовно улучшить тебя и вместе с тобой весь мир, после двух-трех витков кажется обыденной и плоской. Ну и что, думаешь, чего я так расквасился, мало ли, с кем не бывает... У любого русского писателя подобные сопли на каждой странице, а колесо уже давно изобретено матушкой-природой. А вот незаметная на глаз шероховатость стены, податливость подушки, случайный свет из-за тучи или, особенно, выхваченный из уличного шума знакомый запах... - Боже мой! И что с того, что это принадлежит только тебе, что оно у каждого свое и никакой надежды нет передать это другому, - все равно! Высшие материи мгновенно капитулируют перед физиологией. Наверное, оно и есть награда и наказание - награда от того, кто яблоко подсунул, наказание от того, кто за яблоко изгнал, а как воспринимать, разберется каждый сам...
Теперь все.
...Нет, еще продолжу. Понимаете, когда речь идет о Ней, то смешные занудство и святошество, которыми Она прикрывает довольно обычные, если не сказать очевидно-порочные мотивы, постоянно выводят из себя, начинаешь искать Высший Смысл буквально во всем, и копаешься, копаешься, а Ей только того и надо, лишь бы ты отстал... Ан нет. Чуть только отстанешь, упомянутые не ко сну мотивы берут верх, и часто всю ночь тебя (и особенно себя) между ощущениями шершавой стены, мягкой подушки и прочего отмывают такой высшей мотивацией, что банальность доводит до тошноты. После этого уже хочется по-настоящему помыться, очиститься, поумнеть, что ли, найти нормальную логику в отношениях, и тут садишься сочинять мемуары, будь они неладны...
Так вот, Она. Не надо думать, что Она - Бог весть какая красавица. Иногда, взглянув на нее искоса, украдкой или случайно, я удивляюсь сам себе: ну, что я в Ней нашел?! Она и вправду похожа на розетчатую морскую свинку. При том не толстую, раскормленную, а наоборот отощавшую. Какие-то завитушки, ручки-лапки, ножки - тоже, опять же, лапки... Эта манера есть, пить, курить, поглядывая по сторонам, будто сейчас отнимут,
(to be continued)
Персонажи:
Мать. Отец. Я (Андрей). Она (Соня). Анна. Хельмут. Александр. Собака. Новый персонаж. Козел. Марта. Дед Егор. (...)
Главы:
6. Фотография. 7. Михаил. 8. Туристы на больших кораблях. 9. Хельмут. 10. Дед Егор-2 (Собака Гавка). 11. Лиза Ивашина. 12. Новый персонаж. 13. Круговой закон адреналина. 14. Опять Она. 15. Опять я. 16. И опять Аня. 17. История Козла. 18. Убийство. 19. Дежавю. 20. (...) 21. А зря?! 22. Детектив. 23. Река. Продолжение. 24. Мюнхен. 25. Лев Толстой как корабль для интуристов. 26-34. (...) 35. Река. Занавес. 36. Нечто.