Митрофанов Юрий Евгеньевич : другие произведения.

Кантри. Альбом Новелл

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

Юрий Митрофанов

КАНТРИ. АЛЬБОМ НОВЕЛЛ

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГАЛЕРЕЯ

(expositio)

  
   Не люблю я зануд. Свяжешься с ними - жизни не станет. И рад бы уже попуститься, и не так тебе все это надо, а может быть, и не надо совсем, но пути-дорожки пересекутся - упрешься в зануду этого, будто в стенку, и пока-азываешь характер! А ради чего?! И уступить-то никак нельзя - марку ронять не хочется. И усугублять да утрировать ситуацию некрасиво, если зануда - друг детства и юности, а теперь уже даже - старый друг. И относится он к тебе хорошо. И ты к нему тоже неплохо. И общие интересы, как будто, у вас. И много у вас за плечами того, что роднит. Но вот вечно он поперек дороги - даже смешно - в четвертый, кажется, раз!..
   Когда приближается это время, мне даже нехорошо делается. Не ехал бы никуда - надоело до смертушки - но если я вовремя не появлюсь, он ведь черт знает что о себе возомнит и обо мне черт-те-что подумает. Хочешь не хочешь, а ехать надо. Не одни только мы с ним, к тому же, в эту игру заигралась. Уже и болельщики появились негласные - как пить дать! - держат на нас пари, кто-кого в этом случае переупрямит.
   Выхожу я во двор, к своему мотоциклу: двухцилиндровый двигатель, нижнеклапанный - семьсот сорок шесть "кубиков",.. свечная подвеска, кардан - классическая модель! Ключ втыкаю в замок зажигания, срываю носком сапога педаль запуска...
   Сапоги у меня ухарские - двойная кожа, мельхиоровые носы, титановые подковы - встали они мне в копеечку! И он ведь тоже не отстает - кожаный комбинезон где-то урвал - черный, весь в молниях. Этакий байкер калифорнийский - с восторженней добродушной рожей - на задрипанном "ижаке" с коляской. Этот его "ижак" и без коляски-то еле живой, а с ней когда пылит по дороге, только "коробкой" клацает - с третьей на четвертую передачу, а с четвертой опять на третью. Но зануда, он ведь и есть зануда - люблю, говорит, "ижаки"! У него их два - "Иж-Планета" да "Иж-Юпитер". На одном он ездит, с другого запчасти снимает для первого. Умора!
   Выруливаю я со двора на дорогу, именуемую "Подлеткой" и разлетаюсь по галерее сараев, складов, гаражей, пилорам, мастерских. На самом выезде - в одно и то же время, изо дня в день, секунда в секунду, колесо в колесо - упираюсь в зануду: в любителя мотоциклеток с цепной передачей, в обладателя черного комбинезона в молниях и в заклепках - в старого друга, в общем. "Подлетка" сужается в этом месте - даже если б хотели, и то б не разъехались - он своим "ижаком" с коляской всю дорогу перегораживает. Справа забор высоченный - не перескочишь, слева канава - не перелетишь. Глушим двигатели одновременно. Рты до ушей.
   - Привет! - орет он мне радостно, как ни в чем не бывало, будто бы тысячу лет не виделись.
   - Привет! - отвечаю, со знаком, естественно, восклицания.
   - Как жизнь?- он спрашивает каждый день.
   - Нормально. А у тебя?
   - И у меня!..
   Взгляды одновременно в сторону скашиваем - он влево, я, соответственно, вправо - будто бы невзначай. Закуриваем. У него, как всегда, спичек нет. Я ему спички свои бросаю, он прикуривает, и коробок, как всегда - в карман.
   - Э-э! - говорю, - Спички верни!
   - Извини, - отвечает, - дурная привычка!
   И опять глазами в сторону - зырк. И я тоже. Хотя зыркай, не зыркай глазами - рано еще - пара минут в запасе. Эти вот пара минут - просто мука - говорить совершенно не о чем.
   - Ты когда корыто железное выбросишь? - спрашиваю. - "Ижак"-то и без него чуть живой!
   - Зато ты все понтишь! - отзывается он. - На этаком громыхале, и без коляски! На хрен он нужен, если на нем никого прокатить нельзя - никто не отважится?!
   - Можно подумать, твое "корыто" кого-нибудь привлекает! Вот если б к комбинезону ты еще шлем прикупил тевтонский - с рогами - другое дело!
   - А ты еще одни сапоги купи - последние штаны снимешь! Без штанов - зато в сапогах, которые дороже "громыхалы"!..
   Вот так беззлобно собачимся пару минут, пока двери - справа от меня, от него слева - не стукнут. Лицо у него мгновенно вытягивается. И у меня, боюсь, тоже.
   И вот тут его прорывает - просто словесный фонтан! - мне поддакивать только да подхохатывать остается. Если честно, плюнуть бы на все это, столкнуть бы его в канаву вместе с "корытом" цвета "морской волны" - да нельзя - старый друг все-таки, хотя и большая зануда. И у него, допускаю, в отношении меня такие же точно мысли. А справа - от него слева - чтение книжки на открытой веранде. Страницы, почему-то, при этом не переворачиваются, хотя чтение - видно по всему - сосредоточенное.
   У старого друга тема одна в таких ситуациях, будто его зациклило - вечная тема! - общий знакомец наш шапочный Вышня. Фамилия у него такая - через "ы" пишется.
   - Этот Чухонец! - орет старый друг восторженно. - Кто бы подумать мог - ха! - я его тысячу лет знаю!.. такого наворотил - я, братан, в полном недоумении!..
   Чухонец - это прозвище Вышни - мелкий, неказистый, с прямым поросячьим взглядом, буквальный будто параграф, книгочей и зануда прославился недавно тем, что в одиночку разметал полтора десятка лоботрясов на танцах, двое из которых оказались в больнице. Наш общий приятель по прозвищу Ляпкин-Тяпкин, отношение к тем лоботрясам имеющий неопределенное, по этому поводу повествовал:
   - Оказался я там случайно. Смотрю и глазам не верю: Чухонец всеми копытами машет - народ от него будто мячики отлетает! Подошел я поближе - темновато было - Чухонец ко мне подскакивает. Я - на всякий случай - бежать, он - за мной!.. Бегу от него и ору: "Это же я - Ляпкин-Тяпкин!.." Какое там! Как даст мне задним копытом между лопаток - я будто птица через штакетник перелетел!..
   И это был факт, в который не очень-то верили даже очевидцы произошедшего.
   - Я же с ним в школе - в одном классе - штаны протирал! - орет старый друг с "ижака" своего. - Давно-о это было, братан!..
   Это к тому, на всю округу - давно, мол, было - что человек он взрослый уже и во всех отношениях положительный.
   - Я плохо его в школе помню! - ору я в ответ погромче. - В младших классах все на одно лицо были!
   - А ты, я помню, был лоботрясом в школе, оболтусом! - не остается в накладе старый друг.
   - Можно подумать, что ты был паинькой! - отзываюсь я. - Из дневника листы выдирал - с колами и неудами - да покуривал втихаря за сараями!..
   Впервые мы с другом уперлись лбами тогда еще - в школе. Помню, зимой дело было. Выскочишь утром со двора на "Подлетку" - с папкой подмышкой - и чешешь по свежему снежку, в кедах. В одном месте - за пилорамой - приостановишься, подождешь. Дверь в морозном воздухе громко стукнет. До семи про себя посчитаешь и выходишь от пилорамы неспешной походочкой - на счет восемь. Под ноги смотришь, насвистываешь непринужденно. На свежем снегу - следок - узкий, в елочку. На самом выходе, в самом узком месте, выворачивает из-за сарая друг - каждое утро, секунда в секунду - орет:
   - Привет!
   - Привет! - ответишь восторженно.
   - А ну-ка, - говорит приглушенно он и в лицо дышит с силой, - не пахнет от меня?
   - Нет, - отвечаешь, - не очень.
   - Этот Чухонец!.. - орет друг, на следок в елочку поглядывает, что бы кедой своей, ненароком, не наступить. - Стоим вчера на перемене кружком - Ляпкин-Тяпкин как всегда повествует о чем-то - мы слушаем. Вдруг, как черт из бутылки, из-за спин, вылетает Чухонец с честными поросячьими глазами - в них хоть плюй, хоть кулаком между ними вваливай, все ему до фонаря - доказывает с пеной у рта: не так это было, не там, не тогда и не с теми даже, о ком Ляпкин-Тяпкин повествовал. Дословно кого-то цитировать принимается, авторитеты какие-то называть, источники!.. Представляешь?!.. А что остается делать рассказчику, которого он обломал прилюдно, как освистал?!.. Вот и досталось опять Чухонцу вчера - на орехи!..
   Ходили мы с другом всю зиму почти вот так - снег уже стал сереть, проседать, мякнуть. Следок этот, в елочку, надоел - и мне, и ему - до смертушки. А мы, как ни в чем не бывало, вдоль него ходим - он слева, я справа подошвы кед своих на снегу отпечатываем. Из окон школы на нас пялятся - рты до ушей: держат пари, кто из нас поупрямее - я или друг мой, зануда.
   Потом я школу закончил. Трудоустроился. А он продолжал еще в школу бегать - в выпускной класс. Вечерами, однако, встречались. А с некоторых пор - каждый вечер, в одно и то же время - на танцах, возле одной и той же скамейки.
   - А Чухонец-то!.. Вот умора!.. - рассказывал друг восторженно, вправо, на скамейку, глаз скашивая, а я, соответственно, влево поглядывал, на ту же скамейку. - Сидим на уроке вчера... Училка новенькая, смущается - молодая еще. А Чухонец на задней парте энциклопедию какую-то поглощает - только страницы хрустят! Училка новый материал дает. Скука!.. Я толкаю Чухонца в бок - Вышня, к доске!.. пятый параграф - он, как выстреленный из ружья, взлетает с места и прет по проходу, пятый параграф на бегу изрыгая! Училка - в полном недоумении, братан, класс - в экстазе!..
   К нам, на танцах, подходят и спрашивают - не у нас - на скамейку глядя:
   - Вы танцуете?..
   А мы с другом в ответ дружно:
   - Н-нет!!
   Спрашивающие шарахаются, ворчат:
   - Вот ведь, соб-баки - ни себе, ни людям!..
   Потом и они все школу закончили - поразлетались кто-куда. И друг пропал ненадолго. А с Вышней я однажды в автобусе ехал - попутчиками оказались - в большой культурно-административный центр. Я - за новым аккумулятором, Вышня - за новыми знаниями. Намеревался он там образование продолжать. В автобусе тряска - всю душеньку вытрясает. А он - хоть бы что - читает себе какую-то книжку толстенную. Она в руках у него прыгает, он сам на сидении подлетает то и дело - но не попускается. Дочитал до конца - и эту же книжку читает сначала.
   - Вышня! - говорю. - Ты же ее вот только что прочитал?!
   - Ну и что, - отвечает, - все равно читать больше нечего.
   Пока друг мой отсутствовал, я беспрепятственно у калитки одной подолгу простаивал. Хотя и без друга, но не в одиночестве. Все у меня хорошо было, дела шли на лад, настроение каждый вечер приподнятое - весна.
   Но случилось мне отлучиться по делу - на несколько дней. В тот же культурный центр ездил на мотоцикле. Вернулся когда - только в гараж въехал - дождь весенний пошел. Ливень - с грозой и с громом. Если б меня не воспитывали как атеиста, я бы перекрестился - так удачно я до гаража своего долетел. Еще бы немного - увяз бы в солончаках и в суглинках намертво. Это - грунты такие: талые воды, осадки в них не просачиваются, и если осадки выпадут - на дорогах грязь, будто бетон загустевающий. Пока солнце влагу из грязи не выпарит, никакая техника по дорогам пройти не может.
   Переждал я дождь - солнце выглянуло. Влез в сапоги резиновые - выхожу на "Подлетку". На ней грузовики воют, елозят задними колесами в грязи - с места не сдвинуться им. Когда к заветной калиточке подходил, предчувствие тревожное меня посетило. Смотрю - так и есть! Сидит напротив калитки, на заборе, мой друг - покуривает. Наверстывает упущенное! И откуда он только прознал про эту калитку?! Не иначе как нашептали ему про нее любители пари!..
   Ах, ты! - думаю - чухонец ты драный! сейчас я тебя с забора-то уроню! зарою тебя в суглинках!..
   Он увидел меня - обрадовался.
   - Братан!.. - орет мне с забора. - Как жизнь?
   Я хоть и был на него сердит, но тоже обрадовался.
   - Нормально! - ору. - А у тебя?..
   - И у меня!.. - отвечает.
   Повзрослел он, возмужал, расширился, вытянулся. Подбородок слегка синевой отливает, а рожа такая же все - добродушная.
   Пальцем тыкает в грудь мою - в футболку - и читает на ней латинский шрифт побуквенно вслух:
   - Д-Е-Е-П-П-У-Р-П-Л-Е...
   Спрашивает:
   - Это что?..
   - Как, что?! - удивляюсь. - Ты в лесу, что ли, жил?!
   - Нет, - говорит, - в степи.
   И спрашивает опять:
   - А ты эти несколько дней пропадал где? Я как только вернулся, сразу - к тебе. Спрашиваю у них - где он? Они отвечают - а пес его знает!..
   - Да вот, - объясняю, - ездил туда-то.
   А сам на калитку поглядываю с тоской - поскрипывает она на ветру сиротливо.
   - А-а, - говорит друг, на калитку косясь, и спохватывается, - там же Чухонец образование продолжает!.. не видел его?.. не встречал?..
   - Встречал, - говорю, - совершенно случайно.
   - Да ну-у! - завидует мне друг. - И как он?
   - Да, знаешь - не очень.
   - Да, что ты?! Рассказывай!
   - Ну, еду я по бульвару, - рассказываю я другу, - остановился на светофоре - жду. А с тротуара мне кто-то руками машет - два человека в стройотрядовских куртках, в штормовках. Не узнаю их я - выезжаю на тротуар, движок заглушил - любопытно же, что им надо. Один - высокий, худой. Другой - мелкий. А лицо у него, у мелкого!.. Приходилось, конечно, видеть битые лица мне, но чтоб до такой вот степени!.. - да еще чтоб с такими вот лицами по бульварам прогуливались!.. - никогда. Этот мелкий из себя исторгает что-то, шамкает, бьет себя в грудь ладонями, пальцами на себя показывает.
   - Шам-шням-ням-выш-ш-шня!..
   Кое-как разобрал я - признал его - даже глаза у меня увлажнились, так стало жалко беднягу.
   - Кто его так? - спрашиваю у длинного. - За что-о?!
   - Да ну его, этого Вышню, ей богу!.. - говорит в сердцах длинный. - Стояли на остановке позавчера вечером - возле училища авиционного - там истребитель на постаменте стоял. А на скамейке компания лоботрясов - портвейн пьют, спорят между собой: это "Миг - пятнадцать"! - одни доказывают, а другие - нет! это "Миг-шестнадцать"! Вышня - черт его дернул! - к ним подлетел и орет: это "Миг-один", идиоты! - оперение!.. лонжероны!.. фюзеляж!.. вооружение!..
   - Шам-шням-ням! - перебивает длинного Вышня.
   А длинный как бы переводит:
   - Он говорит, что Истину надо уметь защищать.
   И от себя добавляет:
   - Долдон зачуханный!..
   Я спрашиваю у них:
   - А что это вы с таким вот лицом по бульвару гуляете?
   - Мы не гуляем - ходили в клуб восточных единоборств - записывались, - поясняет длинный, на Вышню показывает, - его, блин, идея, а я - за компанию.
   Сидим на заборе мы с другом, а калитка скрипит на ветру сиротливо - и в этот день, и на следующий, и через неделю. Потом на ней надпись возникла - мелом - большими-большими буквами, с наклоном, с нажимом правильным: 3-А-Н-У-Д-Ы! Мы с другом с забора слезли и не сговариваясь, калитку проигнорировали - он ее стороной обходить стал, и я тоже.
   - Этот Чухонец!.. - орет старый друг с "ижака" своего. В спортзале позавчера!.. Шака ему говорит:
   - Ты зачем людей покалечил на танцах, Вышня?!
   А он в ответ:
   - Это не люди - слоны! - танцевать не умеют. И ты, между прочим, неправильно при ударе мышцы бедра группируешь!..
   - Ну-ну! - Шака заводится. - Может быть ты еще и поучишь меня?!
   А Чухонец:
   - Давай научу!
   Все ему до фонаря! - Шака ведь в страшном авторитете, особенно у спортсменок.
   Подпрыгивает перед Шакой Чухонец и врубает ему по шее пяткой - Шака чуть ли не замертво рухнул - водой отливали! А спортсменки, две волейбольные команды, бросились на Чухонца - еле живой ушел, весь поцарапанный - с ними, братан, лучше не связываться!..
   С "Подлетки" грузовик с прицепом подлетает к открытой веранде - подруливает. В него грузятся вещи - мебель, узлы, чемоданы. Мы с другом пялимся на погрузку недоуменно. А за канавой общий приятель наш Ляпкин-Тяпкин проходит - кричит он нам, над головой руки перекрестив:
   - Эй, чухонцы! Финал! Ноль-ноль!..
   - За чухонцев получишь сейчас! - грозит ему старый мой друг.
   А я добавляю:
   - Через канаву перелетишь - как птица!..
   Ляпкин-Тяпкин посмеивается, знает - теоретически за "чухонцев" получить может, а практически - вряд ли. Наше с другом упрямство на посторонних не распространяется.
   - Пока! - говорит мне друг облегченно. - Когда еще свидимся!..
   - Век бы тебя не видеть! - отвечаю я радостно.
   Запускаем двигатели одновременно, перегазовываем, разворачиваемся и разлетаемся по "Подлетке" в разные стороны.
   Надолго ли?..
   Не люблю я зануд, ей богу!..
  
  
  
  

ДРУГАЯ ЖИЗНЬ

  
   Я лежу на спине и я рассуждаю: если не выдержит сердце - брошу курить, а если не выдержит легкое - курить не брошу. Из полутьмы надо мной возникает лицо медицинской сестры, у нее большие испуганные глаза.
   - Ты идиот?!
   Ее вопрос означает, что я рассуждаю вслух.
   - Нет, оптимист.
   - Последнее средство, - скептически произносит она, - если другого не остается.
   Я возражаю:
   - Не так. Просто я верю в завтрашний день и ни о чем во вчерашнем стараюсь не сожалеть.
   От собственных слов мне делается конфузно вдруг, и я зарекаюсь вслух рассуждать.
   - Болит?.. - участливо спрашивает она.
   - Да, - признаюсь я честно.
   Реанимация, все же, не место для демонстрации великолепия.
  

***

  
   Мне вспоминается автовокзал, буфет, чай в граненом стакане, который я пью за высокой стойкой и смотрю в широкое, будто витрина окно.
   Полдень. Жара. Выжимает Ярилушко из земли последние капли влаги. В воздухе колыхается удушливых испарений марево, искажает окрестные виды - деформирует, покачивает, приподнимает ввысь. Асфальтированная дорога и пересекающий ее, разбитый грузовиками, грейдер пусты. Только велосипедист с заправленной в носок штаниной направляется в сторону озера. Оно висит миражом в небе. И вскоре велосипедист - по мере удаления - отрывается от тверди земной и едет, как будто по воздуху.
   Я ничего не жду - просто чай пью в буфете автовокзала. За окном - на площади привокзальной - мой мотоцикл. Тяжелый, приемистый, скоростной. Позади у меня - километры и километры, впереди у меня - километры и километры... Сколько же их?
Я думаю - надо б засечь по спидометру - посчитать. Но тут же от этой затеи отказываюсь: сколько ни есть - все мои. И я, как всегда - где-то посередине: чай пью, смотрю в окно...
И все у меня в порядке.
   Меня окликают. Я верчу головой, и с трудом узнаю в представшем передо мной высоченном парне шкодливого дворового пацаненка из прошлого.
   - Это же я! Не помнишь?..
   - Вымахал-то - и не узнать!
   - И ты изменился! - в радостном возбуждении констатирует он, - хотя и не очень. Ну, как живешь?
   - Живу, как живется. А ты?
   - Да все хок-кей! Теперь вот здесь - отца с повышением перевели - квартира шикарная, перспективы... Школу окончил, в институт документы отдал. Думаю, примут! Учился я,
в общем, неплохо. Да и папаня мой в авторитете - должны понимать!
   На отца своего он очень похож, черты материнские неотчетливы в нем, едва уловимы. И когда я спрашиваю о ней, он сбивается с тона восторженного, мрачнеет.
   - В больнице она.
   - На работе?
   - Если бы!..
   Вздыхает. Долго молчит. Закусив нижнюю губу, блуждает рассеянным взглядом по сторонам.
   - Вот живет человек, живет. Все у него нормально. Вдруг - бац! - как кирпичом по голове... В "онкологии" она лежит. Второй уже год. Не выпускают даже. Безнадежное дело. Извелась уже вся. Черная вся, исхудала. И жить не живет, и не умирает. И мы с папкой тоже - как виноватые. Жалко ее - да как-то даже привыкли уже. Ходим к ней каждый день почти, делаем вид, что "все хок-кей", а она все знает - делай, не делай...
   Помолчав, говорит спокойнее, доверительным приглушенным тоном:
   - Отец с другой живет женщиной. Почти открыто. Я его, в общем, не осуждаю - дело житейское. Мамку жалко - да что поделаешь... Я к ней как раз направляюсь. Цветов купил. Конфет коробку - в этом буфете - для отца здесь всегда придерживают... А знаешь, папаня мой - ничего! - крепкий мужик, духом не падает. Машину купил недавно - последняя модель! - здесь ни у кого такой еще нету. А ты на колесах?..
   Я показываю на мотоцикл за окном.
   - Вот это да! Это что же за экспонат?! Я что-то не помню такого в твоей "конюшне"! - с восторгом и одновременно с иронией в голосе спрашивает он.
   - Недавно завел. "Харлей".
   - Ой, какое старье! Трофейный, что ли?
   - Ну, не совсем... Ленд-лиз, наверное. Старик один отдал мне его - почти задаром.
   - И что - неужели бегает?
   - Еще как!
   - Ну, так подбросил бы до больницы - по старой дружбе.
   - Отчего ж не подбросить - запросто.
   Выходим на привокзальную площадь - постояли у мотоцикла. Он спрашивает, указывая пальцем на сердитый профиль Блекмора на баке:
   - А это кто? Король Скорости, какой-нибудь?
   - Не какой-нибудь, а самый-самый!
   Обходит вокруг мотоцикла - выскребая в памяти детские впечатления, демонстрирует эрудицию:
   - А движок-то форсированный, конечно?..
   - Ну, в общем, пришлось повозиться с ним. Что говорить... ты, помнится, не слишком-то увлекался.
   - Да! - охотно отзывается он. - К мотоциклам я как-то не прикипел. Автомобиль - другое дело - это я уважаю! Ну, а ты, я смотрю, из чего угодно конфетку слепишь! А вот на дыбы-то его, пожалуй, тебе не поднять - тяжеловата железина! Я помню как ты давал - на одном колесе - когда-то!..
   Отходит чуть в сторону и, склонив к плечу голову, смотрит на мотоцикл оценивающе.
   - Н-нет! Этот, конечно же, не поднять - тяж-желый зараза!..
   - Куда тяжелей самому подняться, - говорю я, - над обстоятельствами.
   Он бросает взгляд на меня - неожиданно-неприкаянный и я понимаю вдруг, что в нем есть от нее - этот взгляд.
   Знал я ее как женщину нервную, жесткую, но, вместе с тем, привлекательную. Была в ней какая-то исключительность, потаенность - но, может быть, исключительность в ней я только предполагал.
   Она стройна была, смуглолица, невысока. С румянцем на скулах - не на щеках.
   Являясь главным врачом больницы, слыла за начальницу властную, ее побаивались больные и медперсонал.
   Наблюдая ее, не могу утверждать, что я озадачивался вопросом: отчего это люди бывают жесткими, даже злыми - по рождению, или под воздействием обстоятельств. Отчего необщительны, нелюбопытны. Отчего сокрывают восторг, удивление, интересы - или, может быть, просто нечего сокрывать?
   И задумывался я вряд ли о ее исключительности - в чем она состоит. Подозревал иногда, наверное, что жесткость ее и замкнутость по большей части декларативны, хотя и вполне убедительны.
   Однажды я подвозил ее - на мотоцикле - случай, в общем-то, невероятный, если учесть, какою она была.
   Я увидел ее еще издали - на перекрестке - либо она опоздала на рейс, либо рейс отменили. Увидел, как резко она обернулась на звук мотора, представил себе, как безнадежно вздохнула: день был такой же знойный, дороги были пусты, а мотоцикл - транспорт не комфортабельный. Я, тем не менее, остановился.
   На лице у нее - растерянность, не свойственная ей, но вполне объяснимая. Она - перед выбором: либо садиться в седло мотоцикла, наплевав на репутацию строгой начальницы, либо торчать на немилосердной жаре и дальше, в ожидании неизвестно чего.
   Решившись все-таки, она приподняла подол узкой юбки, несколько оголив те части ног, которые недоступны солнцу, и села в седло за моей спиной.
   Я спросил:
   - В больницу, или домой?..
   - В больницу, - ответ последовал.
   Обстоятельства иногда определяют поведение. Плохую дорогу можно бы было считать одним из них, но плохих дорог не бывает. Это утверждение мотоциклиста, и на тех, кто предпочитает четыре колеса двум, оно не распространяется. В каждой дороге есть след, который скорее предощутим, чем виден, позволяющий развивать хорошую скорость, не разбивая амортизаторов, не взлетая ежесекундно с седла. Со стороны, возможно, такая езда выглядит бесшабашной, а для тех, кто оказался на заднем сидении вследствии обстоятельств - откровенным лихачеством.
   Об этом я, к сожалению, вспомнил не сразу. Потом. Когда ощутил спиной, как плотно ко мне прижимается пассажирка и это ничем, в данном случае, кроме боязни не объяснить.
   Я сбросил скорость и через несколько километров свернул на поросший травой проселок, почти параллельный грейдеру. Он был ровный, прямолинейный, и ничего в нем не нужно было предощущать.
   Въехали в березняк. Колея углубилась, запетляла, стебли травы защелкали по щиткам.
   И вдруг, неожиданно для себя, я торможу. Реакция проявилась раньше, чем успел я сообразить, что меня, собственно, остановило.
   В колее, у переднего колеса мотоцикла, сидел огромный седой еж. Не прятался под колючки, не убегал.
   Объехать его я не мог, выдернул ключ из замка зажигания - заглушил двигатель.
   - Что-то случилось? - спросила она.
   Увидев ежа, взвизгнула как девчонка:
   - Ой! Ежик!..
   Сошла с мотоцикла, а я закурил и стал ежу выговаривать:
   - А если бы я тебя задавил?! Ну, что расселся? - освобождай дорогу!
   Он нехотя прошел вперед, выбрался из колеи - полный достоинства, отправился восвояси.
   - Смотри-ка, какой бесстрашный! - удивилась она, - а я вот трусиха.
   - Вы?! - не поверил я ей. - Чего же боитесь вы?..
   - Себя.
   - Как это?
   - А никак, - ушла она от ответа, - а ты, между прочим, страшно гоняешь.
   - Что значит, страшно гоняю?! - возмущенно я возразил. - Технику я не гроблю, никого не калечу, соседских кур не давлю - что страшного-то?!
   Она не ответила. Смотрела вверх, в высокое синее небо. Долго смотрела.
   В березняке гулял ветерок, трепетала листва, свистали разнообразные птахи.
   И вдруг она с чувством сказала то, чего от нее я никак не ждал:
   - Боже!.. какой я была - давно и не здесь - ты себе даже не представляешь!..
   И другим уже тоном, безнадежным каким-то, спросила - не у меня - вообще:
   - Для чего это все?!..
   И что именно - не уточнила: березы, гнезда грачей, бездонность июльского неба, или что-то еще, ко всему перечисленному не относящееся.
   Посмотрев на меня оценивающе, она улыбнулась.
   - Какой-то ты окаянный!..
   Хорошо это, или плохо, я не решился тогда спросить.
   Решиться войти в палату непросто, но я вхожу - вслед за ее сыном. Он ведет себя несколько странно, на первый взгляд, но в принципе, правильно - делает вид, что "все хок-кей". Ведь если она все знает - не следует усугублять. И он заявляет с порога, указывая на меня:
   - Представляешь?.. я ему, как дурак, говорю - не поднимешь ты свой мотоцикл на дыбы, слишком тяжелый! А он как даст - на одном колесе! - от вокзала до перекрестка. У меня до сих пор коленки дрожат!..
   - А-а, это ты, - говорит она тоном, как будто мы виделись только вчера, - лихачишь все?..
   Обращается к сыну:
   - Воду в вазе смени, пожалуйста.
   Он берет со стола вазу с увядшими цветами и выходит за дверь.
   Она стоит у окна, долго смотрит в одну, видимую только ей, точку над горизонтом. Не поворачиваясь ко мне, произносит:
   - Запомни, что я скажу: когда случается то, что однажды должно случиться, главное - не сожалеть.
   - О чем? О прожитой жизни?
   - Не о прожитой... о другой.
  

***

  
   Прошло трое суток. Сестра говорит:
   - А ты - молоток! Я думала, что не выберешься.
   - Да, молоток, - соглашаюсь я с ней, - тяжесть во мне железная.
   - Теперь уж не ной - поднимешься - самое страшное позади. Легкое зарубцуется и все забудешь.
   Оглядев мои распухшие, в синяках, руки, она добавляет:
   - А меня ты забудешь еще раньше - как только сойдут синяки на руках.
   Я возражаю ей:
   - У меня хорошая память.
   - Это да! - подтверждает она. - Понаслушалась!..
   Садится у тумбочки на табурет, пошуршав в ней свертками и пакетами, спрашивает:
   - Хочешь, что-нибудь?.. Тебе всякой всячины нанесли.
   - Хочу. Угости-ка меня, большеглазая, сигаретой!..
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

РЖАВАЯ ВОДА

  
   - Как же все это произошло?!
   - Произошло вот...
   - И что же дальше?
   - Дальше - все как всегда.
   - Глупость какая-то! Ерунда!
   - Не думай об этом. Вспомни-ка лучше, как мы целовались.
   - А что - вполне могло быть.
   - Неужели не помнишь?..
   - Я помню, как мы купались. В озере Белом.
   - Это было потом. А сначала мы встретились.
   - То есть как?! Мы ведь знаем друг друга всегда!
   - И тем не менее, все началось в тот день. Нам было тогда по шестнадцать. Я шла себе просто так. Вижу - один идиот окунается в бак со ржавой водой. Рядом с баком - мотоциклет - весь рыжий от пыли. Вот идиот был ты.
   - Почему, идиот?
   - Да потому что вода ржавая. И вообще, разве в водопроводной воде голову моют? - жесткая - надо мыть дождевой водой. Я так тебе и сказала тогда.
   - А я и не мылся. Была жара. Я пропылился на мотоцикле, вот и нырял в этот бак. Я так тебе тогда и ответил.
   - А помнишь, что было потом?
   - Потом было озеро Белое.
   - Да нет же - далось тебе озеро это! - потом мы в лесу гуляли. Ты держал меня за руку. Повыше локтя. Как бы поддерживал. И в то же время - повыше локтя, это уже - покушение.
   - Ну, конечно! Скажи еще - мы целовались в лесу!
   - А что - считаешь, не может быть?
   - Я же сказал - может. А потом было озеро.
   - Да. Но был уже вечер. Закат. Камыш золотой стоял. С него летел пух и над водой стелился. Вода не была прозрачной - черной была, и казалась она тяжелой.
   - А на тебе был купальник черный - такой, как на всех девчонках - но сама ты была не такая, как все.
   - И какая же я была?
   - Взрослая. Я помню, как я стеснялся.
   - А на тебе были плавки хипповые - вызывающие такие! - и взрослым ты мне не казался.
   - Мне было шестнадцать.
   - Да. Ты был обалдуй. Разгильдяй, В клешах с колокольчиками. С мотоциклетом. И волосы ржавой водой мыл - они торчали потом в разные стороны будто чертополох.
   - И это тебя раздражало.
   - Мне это нравилось. И врешь ты про то, что стеснялся меня на озере - я этого не ощущала - ты был обгорелый на солнце, обветренный, опасный.
   - Я просто таким казался. Да, шут с ним, с озером. Помнишь, потом поляна была. Музыка. Фонари. И мы танцевали. Я страшно гордился собой тогда - на нас смотрели - ты, знаешь, какая была?!
   - Какая?
   - Красивая. Недоступная. Ироничная. И даже почти надменная. Я бы даже сказал, роковая. Я танцевал с тобой, купался в озере, гулял в лесу... и на нас смотрели!..
   - А мне нравилось слушать, что говорили подружки. Да как ты можешь?! - говорили они - да знаешь, он кто?! да знаешь ли ты его окружение?!.. И окружение это твое они иначе чем "бандой" не называли.
   - Так уж и "банда"!.. Просто вид у нас был угрожающий да азартный. Но были мы, можно сказать, пацифисты - с чертополохом на головах.
   - Рас-сказывай! Мне ли не знать?..
   - Да что ты знать можешь - не было ничего - грохотали ночами да песни горланили: "смог над водою, пламя ин зе скай!" - всего лишь. Если и были разборки - не беспричинные, не от скуки, не просто так.
   - А на поляне в тот вечер - на танцах - из-за чего?..
   - Скажешь, из-за тебя?
   - Нет, не скажу. Не из-за меня, к сожалению. Ты в одну девочку был влюблен и еще двум женщинам симпатизировал.
   - С чего ты взяла?! Это ведь он всяким женщинам симпатизировал! А я - просто так - за компанию.
   - Он?..
   - Извини - не хотел о нем вспоминать - вырвалось.
   - Да ладно - что уж теперь - говори.
   - Что говорить?.. Он вечно на что-то претендовал, в лидеры рвался - через огни и воды - я ему не препятствовал, не соперничал с ним, за мной и так по пятам куча-мала катилась.
   - Выходит, что он затевал все драки?
   - Не все - исключая разборки мотоциклетные - у него мотоцикла не было.
   - А что у него было?
   - Прорва идей. И все идеи он в жизнь воплотить стремился - я не во всем участвовал, кое-что мне претило.
   - Что, например?
   - По чужим огородам не лазал, во всяком случае - не любил. В издевательских розыгрышах не участвовал, а если и было такое - удовольствия не испытывал. Девчонок жалел, над которыми он измывался. Все они чем-то не подходили ему - не соответствовали - но он их не отпускал, дергал, как за веревочки.
   - Послушай, но он ведь казался таким положительным, основательным.
   - Да он и был основательным. Такой и есть.
   - Таким я его и знала тогда. Не понимаю, что вас с ним связывало? Ты совсем другой был, вместе с "бандой" своей - отвязанные, расхристанные - и что вы только не вытворяли!..
   - Было времечко - йес-с! - да прошло.
   - Уже ностальгируешь?
   - В общем, да. Хотя, не особенно. Всему свое время, как говорится, и место.
   - Что до места, то оно здесь у нас не самое привлекательное. Когда я вернулась - после училища - первое время сама не своя была. Сверстников нет никого, а кто и есть - замуж выскочили, переженились. На танцах - одни подростки. А потом и ты объявился, с мотоциклом своим.
   - Да с каким еще мотоциклом - зима ж была?!
   - И осень была. И весна. Ты же месяцев восемь здесь ошивался. Курил уже. Пил портвейн. О тебе неприличные сплетни ходили - о связях с женщинами.
   - И ты из-за этого мифотворчества меня сторонилась.
   - Не из-за этого... Да и не сторонилась я вовсе. А то, что на мотоцикл к тебе не садилась, так это, знаешь ли, удовольствие не для каждого. И докататься с тобой до чего-нибудь запросто можно было.
   - До чего же?
   - До славы скандальной - она ж за тобой как куча-мала катилась.
   - Что-то не замечал.
   - Потому что ты не оглядывался.
   - Не выдумывай - не было ничего особо скандального, даже если и было что-то - лучше признайся, что во мне основательности ты не нашла, что всегда ко мне иронически относилась, и свысока.
   - Неправда! Я всегда к тебе была расположена, не взирая на мифы и сплетни! Помнишь, ты даже "Кружок" один вел у меня - технический?
   - Как же не помнить!.. Вся "мелочь" окрестная в него записалась сразу - даже девчонки! Сидели, глазами преданно поедали, а я им - про карбюраторы, про цилиндры, про "степень сжатия" да про "рабочий объем"!..
   - У тебя, между прочим, к этому расположенность.
   - К чему?
   - К наставничеству.
   - Фу-у! - наставничество - словечко какое-то барабанное, из передовиц!
   - Не фукай. Ты легко можешь быть уважаемым, авторитетным.
   - Не болтай ерунды - авторитетным! - да меня каждый шкет до сих пор своим "дружаном" считает.
   - А впрочем, ты прав, пожалуй. Таким ты и будешь всегда - отвязанным - люди ведь не меняются. Можно лишь спрятать себя на время.
   - Правильно говоришь. Вот сколько я знаю тебя, всегда ты правильная - всегда ты выше, старше, мудрей!
   - А ты, как будто, иронизируешь?
   - Ты в самом деле такая.
   - Я просто кажусь такой. Просто выдерживаю дистанцию. Чтобы не обмануться. Ну, что усмехаешься? Считаешь, не выдержала дистанцию?.. А ты - не при чем?!
   - Я?!
   - Ты! Это ты мне его "сосватал"!
   - Скажешь тоже - "сосватал"!.. Ведь ты же сама просила! Представь, мол, меня - самой не удобно, как будто навязываюсь.
   - А что ты мне про него наплел?!
   - То, что хотела! На чувства сложные намекала, на противоречивые впечатления сетовала. Ну, я тебя и проинформировал - по старой дружбе. Положительный, основательный, фундаментальный. Всегда в курсе - по всем вопросам: что хорошо и что плохо, как надо жить, а главное - для чего. Эгоцентрическими раскопками не занимается. Мысль от дела не отделяет. Такой он и есть. Скажешь, что не такой?!
   - Не скажу - успокойся.
   - Да мне-то что?! Я спокоен. Меня вообще здесь не было. Много месяцев. Какой здесь пожар полыхал - не знаю - я поспел лишь на пепелище. И все, что было меж вами - ваше!
   - Звучит, как цитата. Откуда содрал?
   - Из послания твоего - откуда ж еще-то. Как вспомню - обидно даже - что за то-он!..
   - Но ведь это был просто ответ на твое письмо.
   - Почему ж такой резкий?!
   - Потому что, письмо бестактное, бесцеремонное.
   - Я привык изъясняться естественно - без виньеток и вензелей. Просто хотелось знать, как у тебя дела. И у него. Мы с ним огни и воды прошли, и с тобой не с шестнадцати лет знакомы. Просто полюбопытствовал по-приятельски. Что в этом бесцеремонного?
   - Не прикидывайся простачком. В письме, между строк, очень ясно прочитывалось - не желаю! не допущу!
   - Скажешь тоже - между строк - это не факт! И не повод, чтобы посылать старого приятеля куда-подальше.
   - Я не посылала тебя.
   - Но в отповеди твоей - и не между строк, кстати - это ясно прочитывалось. Ты даже не озаботилась, за каким же чертом письмо я тебе накатал - с вопросами - я никогда тебе не писал, ни разу. Я только с ним переписывался.
   - И что он тебе писал?
   - Разное.
   - Я не про разное спрашиваю - про себя.
   - И про тебя. С подробностями.
   - С какими?
   - С разными. Не желаю цитировать. Впрочем, один фрагмент - так сказать, обобщающий вывод - "любовь есть мешок чувств, который со временем опустошается".
   - Мешок?!
   - Именно так - процитировано дословно.
   - И ты с ним согласен?
   - В известной мере. У каждого свой мешок: у одних он опустошается, у других разрывается от перенагруженности, у третьих совсем не мешок - бездонная бочка, сколько в нее не грузи - как в прорву.
   - И у тебя, конечно, бездонная бочка?..
   - У меня - беспредельная степь.
   - Ты несусветный позер, конечно. И фанфарон редкостный. Но, самое удивительное - не врешь. Степь, как я понимаю - образ. Скажи, ты бы взял меня с собой в свою степь?..
   - Вряд ли... Ты бы все время назад оглядывалась. И степь мне не степь тогда, а болото... со ржавой водой.
  

***

  
   Над черной тяжелой водой озера Белого едкий стелился дым. Я смотрел на пожар - горела бензоколонка. Грохотал, разрываясь, шифер, стреляя осколками в ночь.
   Кто-то взял меня за руку - повыше локтя - я обернулся и увидел ее глаза. Расширенные, встревоженные. В черных зрачках ее глаз плясали отблески пламени.
   - Отойдем, - предложила она, - здесь опасно.
   Мы отступили с ней в темноту. Долго молчали. Стояли рядом. Смотрели на пожар.
   "Как же все это произошло?!" - хотел я спросить у нее, но не спросил.
   - Как ты здесь оказался?!..
   - Проездом.
   - Задержишься?
   - Вряд ли.
   - Как страшно горит! Давно?..
   - Догорает уже.
   - Удачи тебе в пути.
   - И тебе - счастья.
   Догорала бензоколонка. Мне было холодно. Было темно. Я остро чувствовал одиночество - голодное, волчье.
   - Знаешь, - сказала она, - я иногда с тобой разговариваю. Мысленно... Про себя.
   - И я.
   Она резко повернула голову и мне почудилось, что глаза ее влажно блестят.
   - Дым, - сказала она, - такой едкий...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

КРУЖНОЙ МАРШРУТ

  
   Скажем, жила-была девушка - смуглоликая, кареглазая - в одном городке дурацком. Гуляла она вечерами по улицам со штакетниковыми полисадами - не в одиночестве, ясное дело, а уж как водится, стайкой. Сирени благоухали, цвели белым цветом яблони. Если была весна. Если - лето. Зимой же, напротив, падали белые хлопья снега. Или не падали - так лежали, в виде сугробов.
   Истаивали сугробы. Сирени благоухали.
   Пролетал по сиреневым улицам мотоциклист - мимо стайки девичьей - на мотоцикле. С грохотом. С визготней тормозов на крутом развороте. Вставало намертво переднее колесо возле носков лакированых туфелек, заднее - над асфальтом подскакивало. Стайка переполошенная разлеталась - с визгом. И оставалась только одна кареглазая. Смотрела бесстрашно на мотоцикл. И на мотоциклиста.
   - Ну, что - прокатимся? - он предлагал.
   - Запросто! - отвечала она с вызовом, - а куда?
   - Какая разница - разве об этом спрашивают?! Видишь, дорога? Через степь. За горизонт улетает. В небо. Так, что - комм он спейс такинг, беби!..
   И садилась на мотоцикл она. Прижималась к широкой спине мотоциклиста. Летели они по дороге. Через степь. Навылет. И стучалось в широкую спину трепетное маленькое сердечко - комм он!.. комм он!..
   Дурацкий город! С сиреневыми улицами. Со штакетниковыми полисадами. Я появляюсь в нем изредка. Мимоходом. Проездом. Без особой нужды. Без особенного желания. И всякий раз, как только ступает нога моя на перрон, во мне прорезается недоумение - зачем?.. за каким еще чертом я снова здесь?!
   Меня в этом городе знают и помнят, хотя появляюсь изредка - раз в несколько лет, на несколько дней - и логичнее было бы, если б уже не помнили. Но дня не бывает, чтобы не хлопнули по плечу, приветствуя. Едешь, скажем, в троллейбусе - кто-то здоровается и выходит, а ты полдня потом вспоминаешь, кто это был. Вспомнишь и сплюнешь. Окажется, что за пивом стояли вместе, в позапрошлом году - или за подшипниками для распредвала - и все про себя друг другу успели порассказать.
   Брожу я по городу, глазею по сторонам.
   Апрель. Сугробы растаяли окончательно. Газоны зазеленели. Но все еще может вернуться - мокрые снегопады, иней на проводах и ветках. Зыбкое все - во мне и вокруг - неопределенное. И опять прорезается - зачем я здесь?!.. скорее отсюда!.. куда-нибудь... сначала в троллейбусе до автовокзала... а там, возле кассы очередь отстоять, купить билет!..
   - Этот маршрут отменен, - говорит мне девушка в билетной кассе, - дорогу где-то перемело.
   Скуластенькая. С сердитой черточкой меж бровей. С красивыми когтистыми пальчиками. Ни дать, ни взять - Таня Такер. Этакая деваха из вестернов - кантри гелл - и я бы не удивился даже, назовись она тоже Таней.
   Теребит меня за рукав старушонка из очереди.
   - Сынок, другой еще есть автобус - вкругаля.
   - Куда?.. - переспрашиваю я.
   - Туда жа. Кружной.
   Таня Такер услышала - глаза ее как две буквы "о" становятся. Хлопнув себя по лбу ладошкой, она восклицает - ах! извините - и заносит пальцы над клавиатурой.
   - Стоп! - выдохнул я в окошечко кассы. - Вы как работаете?
   - Два через два, - отвечает она машинально.
   - Часов до восьми? - уточняю.
   Сообразив, к чему я клоню, она хмурится, но все-таки говорит:
   - Чуть дольше. Кассу нужно сдавать.
   Нервно постукивая коготками по пластиковой столешнице, спрашивает:
   - Ну, что, берете билет, или нет?..
   - Нет, не беру, - отвечаю я и в сторону отхожу.
   Хорошо, что я никуда не еду. Потому, что некуда, по большому счету. Если б не Таня Такер, куда б меня занесло? Сиди в ожидании рейса да поедай себя этим - а что там?.. да как там?.. да зачем я туда?.. Завидуй тому, кто не едет, кто пирожки продает на вокзале, билеты, кто по малой нужде на вокзал заходит - если приспичит вдруг: забежал, опростался, и дальше пошел - мимо - легкой походочкой, с ясной головушкой. Я - человек независтливый, а сейчас, когда до восьми полтора часа остается - тем более.
   Этот вокзал мне как отчий дом, я все в нем - от запахов до щербин на гранитных ступенях - знаю. И лица все те же вокруг, хотя люди все разные. И я здесь бывал разный - уезжающий навсегда, возвратившийся окончательно - в этом вневременном околотке, между прошлым и будущим, с кассами, скамейками, буфетом.
   - Над чем задумался? - спрашивает меня буфетчица. - Лимонад, печенье, бутерброды с сыром - над чем тут думать?!
   - А "Шампанское" есть?
   Она хмыкает полупрезрительно - мол, пижон хренов - говорит:
   - Сушняк есть болгарский - "Бычья кровь". Налить?
   - Название дурацкое, - говорю я, - для сушняка. И буфет у тебя дурацкий.
   - Ну, скажи еще, что и сама я дура! - предлагает буфетчица с вызовом.
   - Нет, ты не дура, но и не Таня Такер.
   - Да, - она соглашается, - я больше на Линду похожа.
   - Надо же! - восклицаю я удивленно, - в какой-то дыре, на вокзале, в буфете - родственная душа! - бутерброды дурацкие продает, печенье... Слушай-ка, а нельзя ли все же "Шампанского" - по-родственному?
   - Да какое тебе "Шампанское"?! - искренне она удивляется. - Новый Год, что ли?! Хочешь вина марочного?
   И с иронией добавляет:
   - Дорого-о-ое!..
   - Хочу.
   - Налить? Или с собой возьмешь?
   - С собой. И бутербродов твоих не надо.
   Отойдя от буфета, послонявшись по автовокзалу, я выхожу на платформу. Вдоль платформы - скамейки, заставленные сумками и коробками, которые прижимают к бокам тетки, ожидающие автобусов. К теткам льнут утомленные, замотаные по магазинам ребятишки. Там и сям покуривают мужички - отстраненно, обособленно - от теток, сумок, ребятишек. Я закуриваю тоже, привалившись спиной к бетонной колонне. Глазею по сторонам - непредвзято, с ощущением собственной исключительности - мне никуда не надо, меня ни что не томит.
   Но что-то случается. Обеспокоиваюсь я вдруг. Непонятно чем. Чувствовать начинаю затылком холод бетонной колонны. Что-то во мне ерзает, прорезается что-то маетное. Что-то цепляет меня - здесь, сейчас, на платформе.
   Я верчу встревожено головой - влево, вправо - и натыкаюсь на взгляд. Даже вздрагиваю. И не от того даже, что взгляд знакомый - от того, что испуганный.
   На меня смотрит женщина. Очень красивая. Смуглая, кареглазая. Напряженно смотрит.
   - Привет! - говорю я ей.
   - 3-здравствуй, - отвечает, с заминкой, она.
   - Как поживаешь? - я спрашиваю.
   - Обыкновенно, - она отзывается, - работа, семья... А ты? Все так и гоняешь на мотоцикле?
   - Гоняю - изредка - когда прижмет...
   - А что тебя прижимает?
   - Иней на проводах, например - не люблю.
   - Ну-у, это ведь ерунда!
   - Конечно. Но считаться приходится.
   - С чем-то всегда считаться приходится, - говорит умудрено она.
   - Да, вообще-то, - я соглашаюсь, - но это как раз и жмет.
   Она замолкает в задумчивости - я ощущаю неловкость - наугад предлагаю:
   - Выпьем за встречу? - по чуть-чуть - у меня вино приличное есть, по знакомству досталось.
   - Давай, - легко она соглашается. - а у меня закусить чем найдется. А может, "Шампанского"?..
   Я говорю пристыжено:
   - Вообще-то, не Новый Год... но было бы лучше, конечно.
   - У меня есть.
   - Надо же! - отмечаю я с ироническим одобрением. - Все у нее есть!
   - В четверг у свекрови моей именины, - она поясняет, - набегалась, пока нашла!..
   - Если "Шампанское" откупорим, чем свекровь-то потчевать станешь?
   - Уж я бы ее попотчевала! - не скажу, чем. - Говорит она и спрашивает. - Во что разольем?..
   - Найдется, во что, - отвечаю, - посиди-ка, я - мигом.
   Отправляюсь на автовокзал, к буфету.
   - Опять призадумался? - спрашивает буфетчица. - Большие проблемы?
   - Средние. Надо бы пару емкостей, грамм на двести - очень.
   Она выставляет на стойку два граненых стакана.
   - Нашел, что ли, с кем марочное распить?
   - "Шампанское".
   - Из стаканов? - буфетчица удивляется.
   - Ну, что же делать, если в твоем буфете бокалов нет.
   - Так ты ведь и не со мной распивать собрался, - резонно замечает она, - и за стаканы скажи спасибо.
   - Спасибо, - говорю я.
   Возвращаюсь опять на платформу - с другой стороны - чтобы понаблюдать за красавицей кареглазой исподтишка. Она поглядывает встревожено в ту сторону, куда я ушел. Состояние у нее, судя по всему, взбаламученное. Лицо ее, голос, движения неторопливые - такие привычные и так легко узнаваемы.
   Увидев меня, она удивляется:
   - Ты откуда?..
   - Оттуда, - показываю я на вокзал.
   Усаживаюсь напротив, чтобы видеть лицо, она протягивает мне бутылку "Шампанского". На коленях ее - пакет с шоколадными конфетами.
   Выпили. Закусили.
   - Ты без вещей? - спрашивает она.
   - Да.
   - Не любишь таскаться, или просто не с чем?..
   - Просто я никуда не еду.
   - Встречаешь кого-нибудь?
   - Жду.
   - Странно.
   - Что странного-то?
   - Ну, чтоб ты - ждал - выходит, что изменился?..
   - Не мне судить - внешне, во всяком случае, наверняка.
   - А я, - спрашивает она, - изменилась?
   Посмотрев на нее пристально, я пожимаю плечами.
   - Ты красива - это я точно могу сказать - а изменилась ли?..
   - Наверняка! - вздыхает она тяжело, - сколько уж лет миновало!..
   Помолчав, пораздумывав о чем-то своем, невеселом, спрашивает:
   - Значит, не любишь иней на проводах?
   Я хмыкаю.
   - Да это так - к слову пришлось: сегодня - иней, а завтра, глядишь - газоны зазеленели.
   - А я не люблю белье на веревках - изо дня в день, из года в год. Свекровь не люблю... Да и его, наверное, тоже.
   - Кого?..
   - Ты знаешь, кого - видел его однажды - помнишь?.. Ты выходил из дома напротив - я стояла возле заборчика - а он рубил топором дрова. Сидя. Ты спросил у меня тогда - что это он дрова рубит сидя?! А я ответила - так ведь работа "сидячая" у него, ни в чем привычкам не изменяет. Помнишь?..
   - Н-нет... А ты изменяешь привычкам?
   - Могла бы, наверное - если с тобой - как прежде.
   - Со мной - не получится - как и прежде не получалось.
   - Но почему?
   - Потому, может быть, что ты, наверное, спрашивала - а куда это мы?.. да зачем нам все это нужно?!.. Не верила на слово, не полагалась, в сомнениях маялась...
   - Но мы бы притерлись, - перебивает она, - со временем.
   - Со временем - поженились бы: я б попивал втихаря, ты бы погуливала - или наоборот - ссорились да мирились бы. Состарились бы потом, угомонились. Сидели бы вечерами на лавочке под сиренями, смотрели бы вдаль - на дорогу. И было бы в душах наших темно, а на дороге, которая перед нами - пусто.
   - Но, миленький, почему?! Чего ж не хватало нам?!
   - Вероятно, самого главного - родства душ, которое чаще всего именуют Любовью.
   - Ты так уверенно говоришь, будто бы знаешь, что я не любила!
   - Если б любила, я бы запомнил... Автобус вон, кстати, подруливает. Не твой?..
   Она встрепенулась было, засуетилась, но как-то враз успокоилась - говорит:
   - Но ты, бога ради, не думай, что все у меня так уж плохо. Скорее, наоборот - неплохо. Просто, я не люблю вспоминать - страшно грустно становится - когда я тебя увидела, испугалась даже... Но все в порядке со мной теперь - все хорошо - весна вот опять начинается...
   Она огляделась вокруг с улыбкой и повторила:
   - Опять весна!.. А ты все такой же.
   - Разочарована?
   -Ну, что ты!.. Просто в жизни моей все уже по-другому, и ты в мой автобус не сядешь уже.
   - Прости.
   - Простила - давным-давно, а сегодня нахлынуло что-то вдруг - наговорила, понаплела...
   Она поднимается со скамейки, собирает вещи, направляется в автобус - помахала мне из окна рукой. И я ей рукой помахал - автобус трогается.
   А я еще долго сижу на скамейке. Курю. Ни о чем не думается - разрозненные отрывки мыслей роятся в мозгу, фразы случайные, какие-то неотчетливые, невнятные воспоминания...
   Вдруг, вспоминаю - надо б стаканы в буфет возвратить. Встаю со скамейки, направляюсь в автовокзал.
   - А я уж решила, что ты уехал, - буфетчица говорит, - и стаканы с собой прихватил!..
   - Уехал - да, как видишь, вернулся - маршрут был кружной.
   - Надо говорить, круговой, - поправляет она, - что за словесный анохронизм?!
   - Именно, - говорю я, думая о своем, - анохронизм. А стаканы я все-таки возвращаю, как видишь. И вообще, возвращаюсь - к буфету - опять и опять. С чего бы это?
   - А может быть, не к буфету? - уточняет она, - к буфетчице, которая, между прочим, не Таня Такер...
   - А как тебя, кстати, зовут?
   - Не поверишь - Таней!
   - Ну, почему же - это закономерно как раз. Можно тебя подождать?
   - Жди. Я только кассу сдам.
   Через четверть часа она появляется на крыльце - походка упругая у нее, взгляд лукавый, ироническая улыбка - спрашивает:
   - Пойдем?
   - Пойдем, - говорю я.
   И мне нравится, что она не спрашивает - куда.
   Хрустит апрельский вечерний ледок под ногами, повизгивают тормозами таксомоторы на перекрестках, в сквере у автовокзала дерутся подростки.
   И этот город больше не кажется мне дурацким.
   - Комм он!.. - прорывается из меня неожиданно.
   - Ты что это?! - Таня спрашивает.
   - Ничего, - говорю, - теперь все в порядке.
  

МОНТАНА

  
   Как это замечательно - ничего особенного не происходит, а жить не скучно. Течешь себе, не напрягаешься, по сторонам смотришь, взгляд не упирается ни во что, нет зацикленности - так, чтобы до раздрая - нет проблем.
   Мы бездельничаем на лавочке - я и Кучумов - после бани. Млеем. Дымим сигаретами. Кучумов воспоминает.
   Личность он пестрая, многое повидавшая, нахватавшаяся чего-попало - где-то там. Много чего рассказывает - про лагеря, например, которые охранял когда-то, про курение анаши.
   Я спрашиваю про анашу:
   - А в чем, собственно, кайф-то?.. а также нирвана - какая она?
   - Так ржач ведь сплошной! - говорит Кучумов. - Обкуримся плана - ржем!.. а начальничек караула уж тут как тут - а-а, мол, опять обкурились, с-суки!..
   Проходящая мимо, больничная повариха делится с нами новостью на ходу:
   - Смыч убежал!..
   - Куда-а?! - удивляюсь я.
   - Откуда?! - вторит Кучумов мне.
   - В степь, - она отвечает, - из каталажки.
   - Далеко-то не убежит, - говорит убежденно Кучумов, - пай-мают!
   На лавочке хорошо посидеть - после бани. Шаловливый утренний свет и пока еще не утративший ночную прохладу воздух - щемящее сочетание.
   - Хорошо, бляха!.. - говорит Кучумов, громко хлопая ладонями по разукрашенной татуировками голой груди. - Сходишь вот так поутрянке в баню и тащишься как удав весь день!
   - Да, - соглашаюсь я, - течешь себе без напряга.
   - Вот видишь, а ты упирался ведь! - напоминает он. - Чего, дескать, я в бане не видел - в восемь утра?!.. Просторно, стерильно, свежо!.. Никто кальсонами не трясет!..
   - И пар, - дополняю я, - что надо!
   - И пар, - вторит Кучумов, - а ты еще спрашиваешь, что она есть - нирвана!..
   Бежит по улице на работу Раечка. Не то, чтоб бежит - торопится. Раскраснелась от спешки. Конфузится, что опаздывает. Юбка ее внизу на две пуговицы недозастегнута впопыхах - подол комбинации видно.
   - У стенки спала врачиха! - комментирует Кучумов.
   - С тобой, что ли?! - я спрашиваю.
   - Ну... так говорят, - поправляется он.
   - Вы что это тут?! - налетает на нас Раечка. - Распаренные какие-то, будто б из бани!..
   Я, сделав большие глаза, показываю ей взглядом на подол.
   - Ой! - пугается Раечка, резко поворачивается к нам спиной, застегивается, смущенно бормочет. - Тьфу, ты, зар-раза...
   - Смыч убежал, - сообщаем мы ей.
   - Из тюрьмы?! - удивляется Раечка.
   - Оттуда не убежал бы - в районе недосмотрели, - говорит со знанием дела Кучумов и добавляет пренебрежительно, - фрайера-а!..
   - Страсти какие! - поражается Раечка, напрочь позабыв, что опаздывает. - А Зинка-то, Зинка!.. кто бы подумать мог?!.. я ж принимала первенца у нее - помнишь?..
   - Как же не помнить, - я отзываюсь, - чуть ли не сутки орала на всю округу, как резаная.
   - А Володя, - она говорит, - под окошками маялся, переживал!..
   - Ра-иса-мак-си-миль-я-нна!.. - доносится заполошный призыв с больничного крыльца, - из района звоня-ят!!
   - Ой! - спохватывается Раечка, устремляется на зов.
   - Вот, чудачка! - говорит восхищенно Кучумов и замечает ревниво. - Вам с ней есть что вспомнить.
   - А ты как будто намекаешь на что-то?! - я спрашиваю.
   - Ну, вот еще! - возмущается он. - Это к тому, что зинкиных воплей мне слышать не довелось, я здесь не жил тогда.
   - Услышишь еще, - обещаю я, - она эмоций не сдерживает.
   - По части эмоций, кстати, врачиха тоже, - говорит Кучумов, осекается на полуслове, помолчав, пораздумывав, продолжает скомканно, - ну... это... не очень-то, как бы, сдержанная...
   - А именно?..
   - Да, так, фигня...
   - Если начал - говори - или не начинай вообще!
   - Ну, я и говорю... Прихворнул как-то - положили в больницу меня. Не так, чтоб давно было - в том месяце. Давление, бляха!.. Я ведь здоровый. Поэтому, поваляться в больнице - кайф! Чисто, стерильно, кормят. Не делаешь ни хрена, не надо вкалывать. Читаешь книжки. Спишь себе. Врачих кадришь. Башка закружится, перед глазами заскачет все - бах в койку! - и давишь подушку до ужина. Покормят - гулять пошел. "Козла" забьешь. Побеседуешь. А разгово-оры!.. - понаслушаешься, как врут - нирвана полная!..
   - И сам, - добавляю я, - повоспоминаешь!
   - А как же - не без этого.
   - Ну, а она-то что же?..
   - Кто?
   - Раечка.
   - А-а... Ну, она... это... Обход как-то был. Слушает меня - этим... как его?.. А тут, как раз, ты заходишь. И она это, которым слушают...
   - Стетоскоп, что ли?
   - Ну, да... из рук выронила.
   - Ну и что - уронил человек стетоскоп - при чем тут несдержанность?!
   - Так я ведь и говорю - фигня. А зачем ты тогда приходил-то, кстати - ты ведь здоровый?
   - Тьфу-тьфу-тьфу!.. - сплевываю я трижды. - Раечка тоже мне говорит, хоть бы ты, мол, прихворнул иногда.
   - Ей-то зачем?!
   - А она бы меня вылечила. Шутит так.
   - Ни хрена себе шуточки! - поражается Кучумов. - Чудачка она - еще та!
   - Не без этого, - я соглашаюсь, - и водительница - та еще!.. Один мой сосед обзавелся недавно частной собственностью на колесах - Доктор Бай - руки растут из задницы у него, а на плечах то, из чего руки растут. Подкатывает по-соседски "на мягких шинах" - простите, мол, ради аллаха - не посмотрите ли? Ну, что с него взять - мужчина он положительный, в общем, не посылать же его к аллаху - посмотришь: то зажигание, то карбюратор, то колодки отрегулируешь...
   - И она ведь соседка тебе?
   - Раечка-то? - почти. Доктор Бай говорит про нее - добропорядочная!.. А она про него спрашивает - сосед-то хороший водитель? Классный! - говорю - однажды он в картер нигрол заливать пытался, я сам видел. Она спрашивает - а что, разве не надо было?..
   - Ха-ха-ха! - смеется Кучумов. - Во дают! А ты-то, что же, и за ее "частной собственностью" смотришь? Поэтому, что ли, в больницу-то к ней приходил?
   - Ну, что ты несешь?! Там и без меня есть кому "посмотреть". И с чего ты взял, что к ней приходил - заклинивает тебя, что ли?! Приятеля навещал я - он же рядом с тобой, на соседней койке, бездельничал.
   - Фотограф, который?.. - уточняет Кучумов.
   - Ну, не только фотограф... в общем, да.
   - У него ж сотрясение мозга было, - вспоминает он.
   - Было.
   - Побили его как будто.
   - Да ну, побили - просто удар пропустил случайный, исподтишка.
   - Ты-то почем знаешь, что исподтишка?
   - Как же не знать, если сам видел? Мы тогда вместе были - я да он - а их, почитай, дюжина.
   - С тобой не соскучишься! - восклицает Кучумов. - Вдвоем против дюжины - это ж надо так вляпаться!.. Недаром, стало быть, говорят про тебя - ненормальный.
   - Не вдвоем - еще наши были - две подруженьки дорогие. Правда, когда началось-завертелось, они свалили, заразы, по-тихому. Мы их спрашиваем потом: ну, как не стыдно, а?! - бросили - из-за вас завертелось-то! Они говорят: а, что же нам - ждать, когда изнасилуют нас - недоумки эти?!..
   - А что, могли изнасиловать? - спрашивает Кучумов.
   - С какой стати? Как потом в глаза-то смотреть? Мы же выросли вместе все - и недоумки, и умники. Так подруженькам мы и ответили. А Смыч? - говорят - он ведь может!.. А мы-то на что?! - спрашиваем - Смычу было сказано, когда подкрепление к нам поспело, чтоб валил, и чтоб не высовывался.
   - Так, стало быть, Смыч - не местный? - спрашивает Кучумов.
   - Залетный. И вся их семейка - залетные.
   - А Зинка?
   - Местная. Коренная даже.
   - А как же она со Смычом-то пересеклась - какой он и какая она?!
   - Какая? - я спрашиваю.
   - Добропорядочная.
   - С чего ты взял-то?!
   - Ну, как же?! - в конторе ведь служит, и выглядит так, и одевается... И муж у нее - Володя.
   - Вот он-то, как раз, добропорядочный. Но только не муж он ей больше - давно уже - ребеночек у них общий, только и всего.
   Кучумов молчит - призадумался, видимо. И я замолкаю.
   Сидим. В разные стороны смотрим. Покуриваем.
   Округу медленно и необратимо заполняет зной. Свет поутратил призрачность акварельную - становится определенным, слепящим. Воздух - вязким, плотным. 'Кажется, можно лечь на него и плыть - без всякого напряжения мышц и мысли - знай, себе проплывай над округой.
   Вдоль по улице Саранчиха плывет - как гусыня - в нашу сторону. Белая, гладкая. В фартуке, в цветастой косынке, в платье ситцевом. В вырезе платья влажно лоснится шея, между грудей - испарина.
   - Сидите? - ворчит она. - Делать вам нечего!
   - Мы же не просто сидим, - отвечаю я ей, - размышляем.
   - Мыслители, тоже мне! - фыркает Саранчиха. - О чем вам, беспечные, размышлять-то?!
   - Да вот, - киваю я на Кучумова, - "ковбой" наш не в силах уразуметь, как благонравная личность такая - Зинка - могла убийце пособничать.
   - Это Зинка-то благонравная?! - удивляется Саранчиха, - скажешь тоже!.. Сколько помню ее - стерва, и в девках была - оторва чистая! А замуж когда приспичило - состроила из себя мамзель, техникум кончила, чтоб не копаться в навозе. Володю вон окрутила. Да только природу-то никуда не денешь - пошла куролесить опять.
   Над нами оглушительно застрекотало. Железная стрекоза со звездой на брюхе сделала круг над больницей и унеслась в степь. В воздухе пострекотало еще и затихло - по мере удаления вертолета.
   - Смыча ловят, - прокомментировала Саранчиха, - сидел бы уж лихоимец - бегай за ним теперь, лови, в этакую жару!..
   - А тебе-то что не сидится дома? - я спрашиваю. - Куда направляешься с вилами?
   - Клумбы в больнице перекопаю, - она отвечает, - цветов посажу.
   - В жару-то не перекапывают, - напоминаю я.
   - Ты мне указывать будешь?! - сердится Саранчиха. - Никому ничего не надо!.. сидят, от безделья пухнут!.. только командовать мастера!..
   - Да я командую разве? Ты что?!
   - Можно копать, умник - там тень всегда!
   - Ну, и копай, на здоровье.
   - Ну, и буду - вас, что ли, ждать? - у вас ведь, если общественное, значит, ничье!
   - Не обобщай.
   - А ты не указывай!..
   Саранчиха обиженно отворачивается и спешно идет в сторону больничного полисадника. Крутые бока ее и объемистые ягодицы ритмично перемещаются под платьем вверх-вниз, вверх-вниз.
   - Крутая тетка! - шутит Кучумов.
   - Круче видали, - шучу я.
   - Сидите тут, припухаете!.. - налетает она с ходу на сестричек в белых халатиках на крыльце. - Пигалицы!.. хоть саксаулами все зарасти - до л-лампочки!..
   Халатики исчезают - как ветром с крыльца сдуло.
   - И сплетница злостная ведь она, - продолжает Кучумов о Саранчихе, - зашел как-то я в гастроном за пол-литрой - не так, чтоб давно было, на той неделе - а там вокруг нее бабы рты пораззявили: она про врачиху рассказывает и про ...
   Кучумов закашлялся, будто бы поперхнувшись табачным дымом, помолчал.
   - Мне-то нет никакого дела, конечно, я бы все это не пересказывал - тебе говорю только: будто видела вас Саранчиха - тебя и ее - заполночь, дескать, под ручку шли, ворковали... Так и сказала - ее слова.
   Я молчу - он ждет, хотя и делает вид, что ему все равно, даже зевнул для убедительности разок-друтой.
   - Было, - я говорю, - но не заполночь, а пораньше. На улице - ни фонарика - Раечка в темноте ни черта ж не видит, пришлось ее под руку взять. Но не ворковали мы - с какой стати? - и как нас видеть могла Саранчиха, если ни зги видно не было?! Детектив какой-то!..
   - А вот и наш "детектив", кстати! - говорит Кучумов, показывал на приближающийся "газик".
   "Газик" останавливается поодаль - пропыленный, жаркий - водитель выскакивает, поднимает капот, копается в моторе. Из "газика" выходит капитан Петрович - с автоматом в руке - направляется к нам, садится на лавочку, закуривает.
   - Ну, бля! - говорит он, - не езда - мука - с жиклером этим!..
   - Плохой жиклер? - участливо спрашивает Кучумов.
   - Да разве в жиклере дело - салажат понабрали - ни ездить, ни караулить!..
   - Как там Смыч-то? - спрашиваю. - Бегает?
   - Отбегался. В соломе сидел - в скирде. Как только вылез на божий свет, тут же его с "вертушки" и засекли.
   Помолчал Петрович, глубоко затягиваясь табачным дымом, спрашивает:
   - Ты на суде-то был?
   - Нет, - отвечаю, - не привелось.
   - И я тоже не был, - говорит Кучумов, - как случилось-то все?
   - Ну, а как это все случается?.. завелись они с выпивкой - Смыч, родительница его и Зинка - нарезались, ясное дело, и устроили, будто шведы какие, группен-секс!.. А тут мужичонко является - родитель Смыча. Может, и не родитель - хрен его знает - а только по документам числится. Так-то он никакой - пьянчужка просто - а тут, сдуру, выступил. Не по нраву ему оказалось то, чем они втроем занимаются. Ну, а они его - мордовать. Мужичонко - спасаться. Раму вышиб, почти уж выскочил - бабы за штаны его ухватили - держат. Он по пояс наружу торчит - не вырваться. Смыч через дверь на улицу выбежал, вилы схватил... На суде Смыча спрашивают: да как же ты мог отца-то родного - вилами?!.. Смыч говорит - а хули он их бросат где-попало?!..
   Кучумов удивляется:
   - А как он мог - с матерью?!
   - Вот и там удивлялись, - говорит Петрович, - как его с родительницей-то угораздило. Один мужик - учитель - сказал: это потому вышло, что у Смыча - этот... как его... комплекс какой-то - забыл.
   - Эдипов комплекс? - я спрашиваю.
   - Во-во! - вспоминает он. - Скотство, в общем.
   Водитель опускает капот "газика" - стоит в ожидании у открытой дверцы.
   - Ну, починился, вроде, - говорит Петрович, - поеду.
   Поднимается с лавочки, вешает автомат на плечо, добавляет:
   - С вечера ведь по округе мотаемся... Сейчас бы в баньку!
   Садится в "газик" - "газик" трогается.
   А через час, примерно - около полудня - Зинка нарисовалась.
   - Гляди! - восклицает Кучумов, - легка на помине!.. из бани чапает.
   - Ну, что, соколики, - говорит нам Зинка, - загораете?..
   Мы ей не отвечаем, так как она ни о чем и не спрашивает.
   Останавливается Зинка, ставит на землю сумку с веником - между ног - прижимает ногами, чтоб не упала. Забросив за голову руки, поправляет влажные волосы. Короткий подол ее платья поднимается вверх - так, что трусики видно.
   - Какие ляжки!.. - произносит одними губами Кучумов. - С ума сойти!
   - Да уж, - я соглашаюсь, - не обидела Зинку природа!..
   Заметив в полисаднике Саранчиху, Зинка кричит ей:
   - Привет, подруга! В навозе все ковыряешься?
   - Подругу нашла!.. - откликается та. - Человека убили - и хоть бы что!..
   - Я что ли убила-то?! - возмущается Зинка.
   - А кто?! Ты ж его за штаны держала! - Саранчиха напоминает.
   - А за что мне было его держать? - Зинка спрашивает. - За яйца, что ли?!
   Саранчиха не отзывается больше. Зинка нам говорит:
   - Разморило вас тут. Сходили бы в баню. Пар сегодня - что надо!..
   Поднимает сумку с земли и неспешно отчаливает восвояси.
   Кучумов говорит:
   - Тоже, видать, любительница - с утра париться.
   - Утро давно прошло, - говорю я.
   - Действительно! - спохватывается он. - Мне ж вкалывать надо - как бы потравы не вышло!
   - Да, что тебе вкалывать-то? - качайся себе в седле, подремывай. Никто не дергает, не докучает. Только сбруя звякает да овода гудят. Покой, пространство - удовольствие ведь, блаженство даже - монтана этакая!..
   - Да, - говорит Кучумов, - хорошо, бляха! А как на людей посмотри-ишь - ржач сплошной!.. Поеду.
   С лавочки поднимается - спрашивает:
   - А ты?..
   - И я - чуть погодя - блаженствовать тоже.
   Чуть погодя появляется Раечка, рядом со мной присаживается.
   - Один скучаешь? - спрашивает она.
   - Я не скучаю.
   - А пастух-то где?
   - В прериях - где ж еще...
   - Что сердитый такой? - Раечка удивляется.
   - Не сердитый, а озадаченный.
   - Чем?
   - Сплетничают про нас - с какой-то стати. Саранчиха-вон говорит, что видела ночью нас - воркующих, якобы...
   - Да ничего Саранчиха не видела, - говорит Раечка.
   - Откуда ж взяла-то?..
   - Я ей сама сказала.
   - Зачем?! - поражаюсь я.
   - Чтоб посплетничали.
   - Но, зачем?..
   - Тебе неприятно, что сплетничают? - спрашивает она.
   - Все равно - я ведь не про себя беспокоюсь - только неясно, зачем...
   Раечка не отвечает, долго молчит, смотрит перед собой - вдаль - улыбается про себя чему-то.
   - Я умру, - мечтательно говорит она.
   - Тьфу, ненормальная - ну и шуточки, ё мое!..
   - Почему, шуточки - умру ведь - когда-нибудь. Важно, не забывать. И жизнь тогда замечательной станет, даже если она такая - какая есть... Ясно?
   Я ей не отвечаю, просто слушаю ее голос - такой молодой - как у девчонки-девятиклассницы. Странный голос - особенно, в темноте: помнить, кто она и слышать одновременно - щемящее сочетание.
   - Но почему - я?!
   - А кто же?..
   - Н-не знаю... Скажем, Володя. На него ведь заглядываются - женщины многие, девчонки даже.
   - Просто, им замуж пора, - говорит Раечка, - а мне Володя неинтересен - он такой же, как я.
   - Послушай, - я спрашиваю, - а почему он в другой раз не женится?
   - Да, наверное, не на ком, - пожимает плечами Раечка, - Зинку никем заменить не может.
   - Любовь, что ли?!
   - Считаешь, так не бывает?..
   - Ну-у!.. бывает по-разному. Почему ж он ее отпустил-то? Почему же не возвращает?
   - Не хочет, наверное. Может, ему достаточно знать, что она просто есть - где-нибудь - вот такая, какая есть.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ДЖАЭЛЬ

(long long story)

  
   Декабрь. Исключительный, в своем роде. Подобного декабря не помню. Чтобы дождь. Чтобы грязь по колено. Чтоб на дороге глина - шевелящаяся, вспученная. Вездеход через глину ломится по оплывшему грейдеру - встает поперек, сползает в кюветы - рвется в окрестности Есмурзы.
   - В душеньку! в бога! - свирепо кроет водитель погоду, дорогу, меня - бешеный от напряжения, взмокший.
   Я молчу. Смотрю в окно. На отвалы сверкающей в свете фар глины. Смотрю в дождь.
   А наутро - зима. Вид из окна: ослепительное ничто, ошеломляющее белизной первородной и беспредметностью. Теплое дыхание подоконника, шершавые на ощупь ребра батареи.
   Гречка. Стакан топленого молока. Флобер. Сергей Баруздин.
   Ночью - Майн Рид - при свете тусклого ночника: креолы, мустангеры, степи Техаса - лето.
   - Про что читаешь?
   - Про степи.
   - Посмотрите-ка на него - про степи читает - мало ему степей!..
   Несуетное житье-бытье. Замкнутое пространство. День, другой, третий...
   Творожные сырники. Мед на полу - из опрокинутой нечаянно банки - тягучая вязкая гадость.
   - Творог надо есть.
   - Не хочу.
   - То есть, как это - не хочу?! И мед надо есть!
   - Ненавижу.
   - Ишь, какой - ненавидит он!.. Отправляйся-ка ты, дружок, в станицу Пресногорьковскую.
   - Почему, я?
   - Ну, а кто же еще-то? - посмотри - тебя только и можно отправить, ты самый самостоятельный. Иль разлучаться не хочешь с пассией со своей?..
   - Не пассия она мне - так, балаболка.
   - Значит, договорились?
   - Договорились... А почему остаться нельзя?
   - Мест не хватает, дружок. Все в Есмурзу едут - отовсюду - сам понимаешь.
   И снова дорога. Будто стекло. Ледяная, опасная. Через дорогу поземка скользит. Каленый мороженый воздух крошится, сталкиваясь с машиной, воет, свистит угрожающе в щели. За окном, на сколько хватает взгляда, голубоватые кудри поземки: уку-y-утаем - выходи-ка - опу-у-утаем!..
   Станица Пресногорьковская. В сугробах улицы. Дом старинный. Рубленый. Двухэтажный. Крыльцо высоченное. Приемный покой
   - Это откуда ж такого джигита к нам?!
   - Из Есмурзы. Вам позвонить должны были.
   - К нам дозвонишься, пожалуй!.. Что там они - совсем зашились?
   - Да. Не хватает мест.
   - И у нас ведь не очень-то разбежишься. Даже хуже - совсем ложить некуда. Ну, да ладно, не отправлять же обратно. Пойдем.
   Коридор полутемный. Дверь, дерматином обшитая. Сбитый порог. Просторная, в четыре окна, комната. Стены бревенчатые, выбеленные. Четыре койки - две заняты, две свободны.
   - Выбирай место - хоть у того окна, хоть у этого.
   - У того.
   - Придется тебе с детьми полежать. Пацанята квелые - хворые - спят целый день, или в окошки смотрят, не шумят, не пакостят. Рукомойник - там. Бачок с водой - здесь. "Удобства" - под койкой.
   - То есть, как - под койкой?!
   - А вот так. Ночная ваза. Выходить нельзя. Вынес вазу в сан-комнату - во-он, та коморка - и пулей обратно. Карантин у нас - чтоб и носа не показывать из палаты!.. Все. Располагайся, устраивайся.
   Так прошел день - дорога, поземка, снега, койка возле окна, "удобства" под койкой...
   Вечер. Тусклая лампочка с неустойчивым напряжением. "Квелые" пацанята.
   - Парни, конфет шоколадных хотите?
   - Не-а,
   - Книжек вам дать?
   - Не-а.
   А ночью - возня - не спится на новом месте. Маетно, непривычно. Фонарь за окном качается на ветру - тревожные всполохи света в комнате. Глаза закрываешь - белое, бесконечное, шевелящееся, живое - укутывает-опутывает. Глаза открываешь - фонарь качается снова. Закрываешь глаза - бесконечность становится вдруг серебряной, то молочной, ковыльной, то вдруг серебряной, и летят табуны, гулко-гулко, летят... летят... - это сон.
   Утро ясное. Хотя, нет - сначала, утро как утро. Та же гречка, с расплывшимся по тарелке кусочком масла. То же топленое молоко. Кровь на анализы из проколотого безымянного пальца. Врачебный обход. Женщина-врач - неторопливая, немолодая. И медсестра - другая уже, не вчерашняя - такая же немолодая и такая же неторопливая.
   - Дыши... не дыши... больно здесь?.. а вот здесь?.. куда отдает?.. а сюда?.. никуда?.. ну, и ладно... и хорошо.
   В общем, утро как утро сначала. А потом открывается дверь и входит она. Точнее, так: я слышу, как открывается дверь, оборачиваюсь - она!.. Спокойная. Взгляд внимательный. Спина ровная, ну, то есть, прямая, то есть, осаночка - просто, ах! - струнка. И сразу же, ощутимое сразу же - не наносное, подлинное - внутреннее достоинство.
   - Рукомойник там, - говорит медсестра, - бачок с водой здесь, "удобства" под койкой.
   - То есть, как - под койкой?!
   - А вот так.
   И так далее.
   И вот тут я увидел, что утро - ясное. Такое ясное утро - как я сразу-то не увидел?!
   - Все, - говорит медсестра, - рас-полагайся.
   Она садится на койку и думает про себя, наверное - вот это да!.. Вот это вот ничего себе - располагайся!.. А "удобства" - под койкой!.. И палата не женская. И дети какие-то вялые. Один почему-то спит - и это утром?! Другой у окошка стоит, чешется как малахольный - ухо красное - расчесал. Дети какие-то ненормальные. А этот, который напротив - у того окошка - он-то как же... с ним-то как?! И вообще - ничего себе!.. вот это вот ничего себе!..
   Так вот она сидит и вот так вот, наверное, думает про себя, а взгляд спокойный и все в ней достоинства преисполнено.
   Т-так... Надо бы тоже устраиваться. В тумбочку позаброшено как попало, что попало. Т-тэк. Пачку с печеньем - сюда. Открытая пачка, початая. Печенье рассыпчатое, хорошее. Если его в молоко макать - в самый раз. Мед, опять - опять этот мед! - ненавижу. Говорят, что надо. Что, обязательно, мол, необходимо. Подальше его, подальше - чтоб и глаза не видели. Сырки с изюмом - гадость какая! - выброшу. А это тетради, карандаши - в верхний ящик. Ну, что тут еще - конфеты, банки всякие, всячина всякая, чернослив, книжки... Книжки - на тумбочку: Флобер, Баруздин, Рид, приключения разные, путешествия, немного фантастики, Рабле - ну и толстенная! - Гоголь, конечно, Борис Житков...
   - Сколько книг у тебя!
   Это она сказала.
   И спрашивает:
   - Любишь книжки читать?
   Я хотел ответить - люблю, очень даже люблю. Но почему-то ответил:
   - А что еще делать-то остается?..
   Она про себя, должно быть, подумала - ишь, бука какой!
   А я подумал - что это я, в самом деле, как бука?!
   - Здесь интересные книжки есть, - похлопал я по стопке книг, - занимательные... Про пограничных собак - "Карай. Сын Карая" - про Карацупу. И познавательные - про Америку, например - про открытие, освоение. Приключения разные, так же, путешествия... Повести есть - про женщин, которые на войне...
   - Дашь почитать?
   - Бери, конечно!
   - Я - потом... Хорошо?
   - Хорошо.
   Посмотрела по сторонам, вздохнула, похлопала ладонями по одеялу, говорит - не мне - просто так:
   - Как-то надо устраиваться...
   - Устроимся как-нибудь, - бодро я отзываюсь.
   - Что ж еще делать-то остается, - добавляет она не в тон с энтузиазмом моим - спокойно.
   Потом она спала - весь день - поверх одеяла. Отвернувшись лицом к стене - тихо-тихо, почти без движений. Может, и не спала - так лежала. Даже наверняка не спала совсем - что ей спать-то весь день без просыпу?!..
   Пообедала. Без аппетита. Глядя в окно. Неотрывно в окно смотрела - осторожно, одними губами, откусывала, осторожно проглатывала. Первое - лапшу молочную - не ела. Не дотронулась даже. Подержала ложку над ней - глядя в окно - неудобно ведь, глядя в окно, лапшу есть. Второе - котлету - вилкой расковыряла меланхолически. Наколола на вилку кусочек котлеты - съела - с кусочком хлеба. Компот выпила - но не весь - только жидкое. А самое вкусное не стала вытряхивать в рот из стакана - оставила.
   Я же не удержался, вытряхнул в рот чернослив - компот с черносливом был, с абрикосами - по дну ладонью похлопал даже, чтоб ничего в стакане не оставалось. И стал косточки - по одной - обратно в стакан выплевывать. Заз-вякало!..
   Она от окна отвернулась, на меня глянула.
   Я замер. Выплевывать косточки перестал, подумал - что это я расплевался как мустангер какой-нибудь?!..
   Посидел, посидел с набитым ртом - полез будто бы в тумбочку. И незаметно в бумажный кулек - чтоб не звякало - выплюнул все. Кулек в вазу ночную бросил.
   В тумбочке пошуровал. Спрашиваю:
   - Парни, меду хотите? Сырков?..
   - Не-а.
   - С изюмом сырки-то!..
   "Парни" поморщились, будто им гадость какую-нибудь навязывают.
   Я на нее глянул - просто так.
   - Я тоже ни мед, ни сырки не хочу почему-то, - сказала она, будто бы упреждая, чтобы не предлагал.
   Я сконфузился - выброшу!.. ко всем чертям?
   Сырки достал и в "вазу" бросил. Мед оставил пока, выбрасывать не решился - на тумбочку выставил - пусть постоит, что ему сделается, а может, кому-то захочется.
   Она на койку легла опять и к стене опять отвернулась. Так и лежала до ужина. Потом ужинала - так же, как и обедала. Но уже не в окно смотрела - в пол. За окном ничего видно не 6ыло - фонарь погас - или лампочка перегорела, или мальчишки раскокали лампочку из рогатки. А может, снежком фонарь загасили. Хотя, нет - снег на улице хрупкий, рассыпчатый - таким не загасишь. В общем, ничего за окном не было видно - в пол смотрела - а что в пол-то смотреть? Поэтому, может быть, она ничего и не съела. Даже чай почти не пила - только губы в него обмакнула - отставила.
   Потом, когда свет погасили, под одеяло она легла, наверное. И халат свой сняла, наверное. Я утром халат увидел - на спинке стула, когда медсестра будила ее - палец прокалывать, чтобы кровь на анализ взять.
   Теплый халат, фланелевый. Когда он на ней был - вчера - когда входила она, когда обедала, ужинала, когда она в нем лежала, спящая будто бы, халат был темно-оранжевый, цветастый. А утром - на спинке стула - матовый: как молоко парное - когда оно теплое - будто живое еще. Халат этой матовой стороной касался ее, облегал, согревал - он тепло ее тела помнил.
   Мне стало стыдно вдруг, как будто бы я к чему-то такому - интимному, сокровенному - не спросясь приобщился.
   Как она одевала халат, когда поднялась, я, конечно, не видел - отвернулся - лицом к стене.
   Медсестра увела ее в процедурную.
   Пока ее в комнате - ну, то есть, в палате - не было, я все, что хотел, сделал. Когда вернулась она, я на койке уже сидел - с мытым лицом, со сверкающими зубами и без проблем.
   Она тоже на койку села, стала в окно смотреть. Потом из тумбочки щетку достала, мыло, полотенце со спинки стула взяла - повесила на плечо - направилась-было в сторону рукомойника, но почему-то вернулась, села опять, и опять в окно смотреть стала. И вдруг повернула голову резко, посмотрела прямо в меня. Большими глазами. В больших-пребольших глазах ее отчаянье было, была мольба.
   И я - как будто бы из рогатки - из койки вылетел. Завалил пацанят подушками, одеялами в койках. Пригрозил, чтоб и носа не смели показывать - пока не дозволю. Сам под одеяло влез с головой, под подушки.
   О-ох, болван! Ну и болван!.. Человеку повеситься хочется, а ты дела свои сделал и рад! Давно бы уже спросил - может быть, есть проблемы?.. Но, с другой стороны, как спросить про такое - чтобы вот так вот запросто - вон ведь она какая... Такая, аж - ах!.. А какие глаза! С разрезом - тонким, узким, длинным-длинным. Как у лисы. Но не хитрые, как у лисы. А в разрез глаз зрачки смотрят - черные, бесконечно черные, с искрой серебряной в глубине - как бы с прищуром, будто через прицел. Мол что же ты смотришь-то все, пялишься, а того, что надо б увидеть - не видишь - эх, ты!.. А глянула как! Будто выстрелила дуплетом - мольбой и отчаянием. Нет, иначе - наоборот - отчаянием и мольбой: мол, ну, что ж такое-то, а?!.. ну, что же ты, а?!..
   Когда завтракали, она в окно не смотрела, в пол не смотрела - то в тарелку поглядывала, то на меня - улыбалась смущенно. И я улыбался смущенно, как будто бы между нами возникло что-то - общее, секретное - до чего остальным никакого дела быть не должно.
   Спросила:
   - Любишь гречку?
   Хотелось ответить - люблю, но не очень, надоела уже - но вспомнилось, как в Есмурзе говорили несколько дней назад балаболки всякие: посмотрите-ка на него - гречку любит!.. Потому и ответил:
   - Я все люблю, а гречку - особенно.
   - А как же?.. - хотела она спросить про мед и про творог, но не спросила, сказала, - ну, да... и я ведь тоже.
   И опять мы с ней улыбнулись - смущенно и понимающе - друг-другу.
   Утренний обход начался с нее. Входят в комнату женщина-врач и медсестра - не вчерашняя, а позавчерашняя, помоложе, порасторопнее - оглядели с порога нас, говорят:
   - Ну, что ж - хорошо обустроились, все прекрасно - порядочек!
   А я про себя подумал: насовали в одну палату всех без разбора и рады - поррядочек, елки!..
   Подумал так, но вслух не сказал, потому, может быть, что не нашел в себе возмущения, по этому поводу, настоящего и чувства протеста не испытал. Я, вообще-то, способен выступить иногда, так, что челюсти отвисают. А тут сдержался. Даже, нет - скорее, не захотел выступать. Наоборот, даже - кое-в-чем был согласен с ними - и в том, что порядочек, и в том, что, действительно, все прекрасно.
   - Дыши... не дыши, - говорит монотонно врач, - больно здесь?.. а вот здесь?.. куда отдает?.. а сюда?..
   И тут я пить захотел - просто невмоготу - пересохло во рту, аж даже горит будто! Из-под одеяла вылез и с кружкой в руке пошел себе прямо к бачку с водой - мимо ее койки. И так это - на ходу - нечаянно глянул вбок. Екнуло что-то внутри у меня. И почему-то в висках застукало. Или, может быть, не в висках - может быть, просто врач ей живот простукивала. Она на врача не смотрит. И на меня не смотрит. Врач двумя пальцами стукает по животу - вокруг пупка - она в потолок глядит. Стесняется. А я как раз мимо иду. И понимаю вдруг: хоть она на меня и не смотрит совсем, но распрекрасненько видит все - и то, куда я иду, и за чем.
   Я к койке своей вернулся, в кружку глянул - пустая - к бачку с водой направляюсь опять. А медсестра говорит:
   - Ну, что ты как маятник заходил - пшел на место!..
   Я - "пшел". Книжку какую-то с тумбочки взял, раскрыл ее где попало - смотрю на буквы, думаю: во-от позорник-то!.. Пупка, что ли, не видел?! И сам себе отвечаю: такого вот - нет - чтобы такой вот!.. Какой-то особенный у нее пупок. И кожа смуглая. Но не темная - в смысле, темная да и все, как у всех у них - а особенная, опять же. С пупырышками. А пупырышки от того, что прохладно. И от того еще, может быть, что стесняется... И талия у нее - против бедер - много уже. И грудь... хотя грудь не видно - ведь не видно же, фантазировать-то зачем?! - но если предположить... то, конечно, и грудь...
   - Про что хоть книжка-то? - медсестра меня спрашивает.
   - Про это... про, как его...
   - Карай сын Карая, - читает она с обложки, говорит, - надо же!.. есть тут у нас Карай тоже - сады сторожит - злющий-презлющий, будто собака.
   После обхода мы книжки читаем - я и она - мои книжки. Пацанята - то спят, то в окошки смотрят. Санитарка заходит - моет пол. Медсестра порошки приносит. Потом санитарка опять - обед принесла. После обеда - "тихий час". Пацанята - как и положено - спят. Мы с ней книжки читаем. А вечером, после ужина, мы чаевничаем - я и она. То есть, наоборот - она и я - потому, что она предложила первая:
   - Почаевничаем?..
   - Давай.
   - Ты, наверное, чай не любишь?
   - Я все люблю...
   Видимо, мой ответ не показался ей убедительным. Предположила она:
   - Ты настоящего чая, наверно, еще не пробовал.
   Налила в кружку - душистого, густого - мне протягивает. Я взял в обе руки - обжигающий, терпкий. Она вздохнула.
   - Правда, и этот не настоящий - на электричестве - и сливок нет.
   Спрашивает:
   - Ты хотел бы, со сливками?
   - Не знаю, - ответил я честно.
   - Это потому, что со сливками ты не пробовал.
   - А как называется чай - "Зеленый"?.. - спросил я из вежливости, чтоб поддержать тему.
   - Почему, "Зеленый"?! - удивилась она.
   - Но у вас ведь "Зеленый" любят - коробками покупают - я видел.
   - Это в жару! - говорит она, - летом: для бодрости - чтоб охлаждал. А этот вот для зимы, и вообще... например, для беседы. Вкусный?
   - Очень вкусный! И какой-то еще...
   Я смутился.
   - Так, какой же?..
   - Душевный, - сказал я.
   Мы помолчали, чай поотхлебывали, поотдувались, мимо друг-друга поглядывая. Я осмелел потихоньку, стал на нее поглядывать - прямо.
   Она на меня не смотрит пока, дует на чай - пальцами по кружке перебирает - горячий. Халат ее темно-оранжевый меж двух пуговиц разошелся - смуглая кожа виднеется, и пупок.
   И тут она взгляд мой перехватила - щелку эту задернула в миг - чуть было кружку с чаем не выронила из рук. А я чуть на месте не провалился -- от стыда. В окно уставился - сижу, как болван, пялюсь во тьму кромешную за окном на свое идиотское отражение.
   Во тьме за окном замигал огонек, заподпрыгивал, стал приближаться, превращаясь в луч, выхватывая из ничего сугробы - сугробы сверкали.
   - Ты песню вольных мустангеров знаешь? - спрашиваю.
   - Какую?
   Я пропел:
   - Прожектор шарит осторожно по пригорку, и ночь от этого нам кажется темней...
   - Знаю, - она отзывается, - только это ведь про войну песня - из фильма...
   Помолчала, пораздумывала.
   - Хотя, может, ты прав. Война-то уже окончилась, всех отпустили - иди, куда хочешь, живи, как нравится - счастье. А ты про Джаэль песню знаешь?
   - Нет.
   - Она про войну тоже - но война не кончается в ней.
   Потом мы молчали. Как-то не говорилось нам ни о чем. Как-то так хорошо нам молчалось.
   - Знаешь, когда-то я маленьким был - давно-давно - и как-то однажды старуха древняя проворчала вслед: ишь, какой - ханское отродье!.. Странно, да?
   - Странно... И странно еще, что я ничего в том не вижу странного.
   Вот так я спросил - о главном - и вот так вот она ответила.
   А ночью мне снился сон. Как будто нет ничего - земли, неба, света, тьмы, звука - как будто перед рассветом в степи. Будто бы за мгновение до рассвета. Из ничего появляется всадник. У него строгий, с прищуром, взор. На луке седла - карабин.
   - Ты кто? - спрашиваю.
   - Карай сын Карая внук Карая правнук Карая. А ты кто, чужак?
   - Какой я тебе чужак?! Меня свояки называют джигитом, обзывают ханским отродьем - свой я - мустангер Й-ес-мурза!
   - Я знал Есмурзу, - говорит Карай, - в его роду никогда таких вот "мустангеров"не было.
   - Каких это таких?!
   - Русоголовых.
   Я проснулся. Услышал: влюбился!.. чаф-чаф.. втюрился!.. чаф-чаф.. - это беседуют пацанята. На койке сидят - ко мне спинами - болтают ногами, раскачиваются, головенками в разные стороны вертят. Лопают мой мед - опрокидывают в рот банку по очереди, по дну ладошками хлопают.
   - Влюбилась!.. чаф-чаф..
   - Втюрилась!.. чаф-чаф..
   Ожили, черти - зачирикали, заегозили!.. Стало быть, выздоравливают. Значит, их скоро отпустят - выпишут. А мы с ней останемся - вдвоем - еще надолго... долго еще... долго-долго!
  

***

  
   Мы повстречались случайно в окрестностях Есмурзы в закусочной придорожной напротив вокзала.
   - Возвращаешься?.. Уезжаешь?..
   - И возвращаюсь, и уезжаю - как посмотреть.
   - А я вот замуж, наверное, выхожу...
   Глянула прямо в меня - как когда-то - и я не выдержал этого взгляда, опустил глаза.
   Помолчали.
   - Знаешь, мне ведь пора уже...
   Я понимал - она говорила не про автобус, что подошел - не только лишь про автобус.
   Она была все такая же. И не такая. И все разделилось теперь на до и на после, но ничего не окончилось...
  

***

  
   - Нас отпускают, - сообщила она, но не радостно, а так, как дурные новости сообщают, и добавила - совсем уж потерянно, тихо, - за мной приехали.
   Мы постояли возле окна - рядышком, напоследок - за окном раскатисто грохотали выстрелы.
   Перед выпиской - сдача крови - из вены. Медсестра - та, что неторопливая, немолодая - тыкает толстой иголкой, не попадает. Упругие синие ветви вен вздулись рельефно, наполненные, напряженные - она тыкает - не попадает. Бурчит растерянно:
   - Что за вены?.. ну, что за вены такие, господи?..
   Я восстал:
   - Да, не вены! Руки твои такие - коррявые - только корову за дойки дергать!..
   - Ты что, взбесился?!
   - Взбесишься тут!.. Дай - я сам!
   - Ну, вот еще - сам!..
   Это другая сестра сказала - та, что порасторопнее - на смену пришла. Взяла она шприц и с размаху с первого раза попала. Я отвернулся к окну.
   За окном отстреливали собак. В санях по улице ехали и стреляли - всех без разбора - собачьи трупы бросали в сани.
   - Ты, что это плачешь, джигит - неужто так больно?!
   - Не называй меня больше джигитом, пожалуйста.
   - Ну, хорошо - да больше и не придется.
   И вот я отпущен.
   Улицы - станица Пресногорьковская - сугробы, сугробы, снега, снега. Ворота, наличники. Печные дымы.
   Вокзальчик. Раскаленная печка. Дверца не закрывается. Горит антрацит. Огонь золотой, оранжевый, красный. Синий огонь. Фиолетовый.
   Двое беседуют - один рассказывает другому:
   - ... и говорит, значит: а ну-ка, дыхните!.. Тот ка-ак дыхнет - пламище изо рта - во-о!.. Ха-ха-ха!..
   Автобус. Сиденья скрипят. Воет, свистит разрубленный воздух. Девчонка - узкоглазенькая, скуластенькая - дышит на промороженное стекло. Поглядывает украдкой. В диковатых степных глазах ее - беспросветная глубина. Я смотрю - мимо глаз ее, мимо губ ее - в оконце, которое она надышала. Взгляд мой скользит по слепящему насту вдаль, взгляд мой летит по линялому небу вдаль. Там, вдали, наст и небо сливаются воедино, в одно бесконечное серебро. И одно серебро вдали, серебро, серебро...
   Конец января. Дорога в степи. Я отпущен.
  

ЛИРИЧЕСКИЙ РОКЕР

  
   Мы лежим в кукурузе и смотрим на облака.
   - Ответь, - она просит, - ну, что ты за человек?!
   - Хороший, - я отвечаю.
   - Почему ж мне так маетно иногда? - спрашивает она, - с хорошим таким тобой!..
   - Не со мной, - возражаю я, - к сожалению, не со мной вы.
   - Это не тема для разговора, - одергивает она меня, - помолчи!
   И я молчу.
   Хорошо в кукурузе лежать! Не то, что в комнате у нее. Когда позашторена комната. И полный во всем интим. И он, как обычно, по экспедициям. Но все же как-то не по себе там. К тому же, попугивает она, подтрунивает: мол, если не стану в комнату к ней ходить - "пожалуется" Петру.
   Плевать я, конечно, хотел на ее Петра. В том смысле, что мне не боязно. Просто, неловко как-то.
   Когда я впервые увидел ее, то сразу - чуть ли не нагишом - на пляже. И обалдел слегка. Поразмечтался даже - впоследствии. И не то, чтоб не свойственно это мне, но как-то не по фактуре. Разгильдяйская, все-таки, репутация. Философский склад. И вроде б мечтательность, при складе этаком, не возбраняется. Но только земной я весь, почвенный. И "крышу" мою не сносит - так, чтоб за облака - при всех прибамбасах сентиментальных.
   Пляж у нас дикий здесь. Неокультуренный. Бутылки битые всюду. Бумажки всякие. Железяки. Волейболисты, на пляже, пьяней вина. Да разгильдяи еще - навроде меня - тополики жидкие долу гнут, прислоняя к ним мотоциклы.
   И вот она - по пояс в воде - плещется. И все вокруг, как контуженые. Попритихшие все, нематюжные. И вечер знойный.
   Выходит на берег - будто бы Афродита! И шествует мимо всех к тополикам. И хоть пялиться даме вслед - невоспитанность обнаруживать - не сдержаться мне, пялюсь. И ямочки отмечаю, пониже спины - цокаю языком восторженно: ямочки - чтоб вот этакие - редкость на нашем пляже, чуть ли не эксклюзив!..
   Полотенцем, к тому же, воспользовалась она - сроду сюда с полотенцем никто не хаживал! Халат одевает пляжный. И трусики влажные, то есть плавки, стаскивает с себя - из-под халата.
   Кто-то рядом со мной стонет даже - ах, бедолага!..
   А я вдруг чувствую - расколюсь сейчас. Оповещу всех и каждого - и всех сразу - как мне здесь хорошо лежать! Как люблю я здесь все - тополики эти несчастные, железо это, безбрежный этот вечерний зной!..
   Но не колюсь, конечно - "крышу" за облака не сносит.
   Тыкаю я кого-то, кто рядом, в бок - кто, мол, такая? Откуда взялась Афродита эта - на занюханном побережье нашем?!
   Соседка твоя, объясняют мне. Появилась, когда отсутствовал. Пока по дорогам мотался, как Роллинг Стоун. Учительница начальных классов. С мужем, по имени Петр. С отпрыском малолетним...
   Этот отпрыск ее - Сереженька - чистый гад!..
   Пробил колесо я однажды - на родимых просторах - въехал на борону. Вулканизирую камеру - во дворе у себя. Матюгаюсь, естественно. Ведь вот тоже гады!.. Бросят куда попало - в стерню, кверху зубьями - а ты потом езди по их бороне сраной! Хорошо, самого не пробило зубьями этими - скорость была приличная - перелетел.
   Наливаю бензин я в ванну вулканизатора и спичку зажженную подношу к нему. А Сереженька этот - невесть откуда взявшийся - рожу свою любопытную, в этот же самый момент, и точно туда же, подносит. Вспыхивает бензин. И рожа вспыхивает. Сбиваю я пламя с нее моментально - смотрю: а на ней - ни ресниц уже, ни бровей, ни висков, ни челки - только разводы копоти вместо них, будто раскрас боевой, туземский. Ожогов, впрочем, на коже нет. Отвешиваю затрещину я ему - от всей души - с перепуга. И в зад, с оттяжкой, пинаю - задаю ускорение, так сказать. И Сереженька - с ускорением этим моим, и с ревом на всю округу - домой летит.
   Сажусь я на бревнышко, отдышаться - сердце колотится, руки потрясывает слегка - и слышу вдруг: ах, вот ты где!.. И она предо мной! В домашнем халатике, в фартучке накрахмаленном. И в гневе праведном вся - что понятно. Хватает за волосы меня - на бревнышке восседающего - и ну трепать-приговаривать: да я, мол!.. да ты!.. да он!..
   Не стал дожидаться я, пока она волосы повыдергивает из головы моей, как сорняки из грядки - сбиваю с толку: вот вы впопыхах, мол, да с перепугу, даже халатик не запахнули - и носом тыкаете меня, неловко сказать, куда!..
   Она за халатик себя хватает, а мне только это и нужно. Да еще два прыжка понадобилось: один - на крышу сарая соседского, другой - на соседнюю улицу. За мной только гаечный ключ последовал - через сарай - "девятнадцать на двадцать два". Да ее обещание гневное, изловить все равно меня и повыдергать все-таки "лохмы сальные"...
   Ну, уж это неправда, кстати - про "лохмы" мои - что, сальные! Сгоряча она так сказала тогда. Чистоплотен, как Роллинг, которого "Мистер Шампунь" дразнили, а точнее, как Кении Роджерс - хоть сейчас на обложку альбома-кантри - для милых дам!..
   Есть во мне что-то от кантри - от ковбоев нерефлексирующих. Будто родился в Теннесси - возле Нэшвилла - и вырос, бегая без штанов в кукурузных плантациях.
   Кукурузы здесь тоже хватает. И прочих угодий кантри-хозяйственных. Лежим в кукурузе мы - спрашиваю ее:
   - А помните, как началось?
   - Как?
   - Вы по улице шли откуда-то, а я, соответственно, ехал куда-то - встали на полдороге, разговорились. Вы про волосы мне напомнили - не слишком ли пострадали, мол. А я отмахнулся - дескать, и не страдали вовсе. Про Сереженьку вас спросил - как он, оброс ли уже? Оброс - вы ответили - паршивец этакий!.. Разговариваем мы с вами, а окрестные кумушки поглядывают на нас - щурятся неодобрительно: ведь он, мол, чуть отпрыска ей не спалил, а она с ним еще и любезничает!..
   - Ну, положим, мне было не до любезностей, - припоминает она, - перепугалась я, по первоначалу... А ты, ничего - смекалистый!
   - И вы, - говорю я ей, - ничего!
   - Это какая же? - опрашивает она. - Не уточнишь ли?
   - Обалденная! - уточняю.
   - Ой ли? - сомневается будто она. - Тебе ведь и верить нельзя - вон ты как вывернулся тогда!..
   - То был просто прием, - объясняю я, - фокус - а лицемером я сроду не был.
   - Лицемерить нехорошо, - замечает, к слову, она.
   - Само собой, - соглашаюсь я с ней, - да вот только приходится мне теперь - с Петром вашим!
   - А что такое?
   - Да выпивали с ним по-соседски, - рассказываю я ей, - и он, вдруг, выспрашивать взялся - про вас, про меня - про нас с вами. И не то, чтобы напрямик, конечно - с намеками разными. Дескать, вот то, что о нас говорят - не врут ли? Я чуть не ответил ему, что не врут. Мстительность, что ли, какая-то чуть ли не подтолкнула к этому. Но одумался вовремя - сказал, что врут.
   - Сожалеешь, что так сказал?
   - Да не то, чтобы сожалею, а просто неловко как-то.
   - Ну, так сказал бы ему, как есть!
   - Про что?! Как рога ему делаем, что ли? И чем дальше вот - тем развесистее рога!..
   - Не надо об этом, - просит она.
   - Не буду, ладно.
   Магнитофончик звучит - на сидении мотоцикла - чуть слышно, чтоб внимание постороннее не привлечь.
   - Что это? - спрашивает она, - звучит...
   - Рокер, - я говорю.
   - А что это - рокер?
   - Песенка просто, - я поясняю, - но только, со свингом, от которого - кровь вскипает.
   - Песенка ты моя! - треплет она мне волосы.
   - Вы б еще зайкой меня назвали! - ворчу я, - будто бы отпрыска своего!..
   - Мой отпрыск тебя не касается! - обрывает она меня жестко. - Помолчи!
   Не касается, как же! - думаю про себя.
   Зазывает меня однажды - через раскрытое настежь окно - для серьезного, якобы, разговора. Вхожу я к ней в дом. Она на диване сидит - и чуть ли не нагишом опять - дескать, жарко.
   - Ну, вы, уж совсем!.. - выговариваю я ей, - за мужчину меня не считаете, что ли?!
   - Может, как раз, считаю, - отвечает она игриво, - может, поэтому я такая.
   - А вдруг да ребенок ваш в дом влетит, - предостерегаю ее, - застукает мамку свою в неглиже, с дяденькой посторонним!..
   - Дяденька, тоже мне!- она фыркает. - Не влетит!.. Еще с фонарями поищешь - ребенка этого, окаянного - до полуночи!
   Не следовало бы ей так фыркать, конечно - может, иначе бы все сложилось.
   - Ну, а звали-то для чего? - спрашиваю, - для какого такого серьезного разговора - о чем?
   Оказалось, что о Сереженьке. Уехать ей надо на курсы очередные - на переподготовительные. А Петр, как на грех, в экспедиции.
   - А я-то при чем? - удивляюсь.
   - Ну, а кто здесь за ним уследит, - говорит она, - соседкам моим со своими б управиться. К тому же, хозяйства у них немеряно - крутятся день-деньской.
   И не спрашивая меня, согласен ли я с ее сыном нянчиться, показывает свое хозяйство - то есть, что у нее, да где. И я хожу за ней, как привязанный, не выступаю.
   - А деньги вот здесь, - говорит, открывая шкаф платяной - сунула руку под стопку белья, - отсюда и будешь брать. Белье у меня в порядке - так, что ты не тушуйся - незаношенное, непозастиранное. Наволочки вот здесь,.. трусы Сережкины,.. полотенца...
   А я стою у нее за спиной, и на ямочки "эксклюзивные" пялюсь, как бык. И чувствую, как закипаю весь - еще немного, и с тормоза соскочу - в разнос пойду.
   И в первый момент не осознал я даже, что в охапку ее сграбастал, что на диван валю. А она подо мной возмущается:
   - Да что же ты делаешь, гад такой?! - Петру скажу!..
   Однако, чувствую - ну, ни какого ж сопротивления! - только попугивает слегка, для проформы. К тому же, при чем тут Петр?.. Где он?! Другая б взывать принялась - хелп ми, мол!.. Окна-то настежь. Соседки б отреагировали - на призывы о помощи - народ сердобольный у нас, отзывчивый.
   Потом выговариваю я ей:
   - Сами и виноваты!.. Нечего было меня дразнить - что я вам здесь - табуретка?!..
   - Да ладно, - успокаивает она меня, - будем считать, что это - как бы медаль тебе - за будущие заслуги.
   Петр ее появляется - в ее отсутствие - на несколько дней. И даже не удивляется, что я в их доме. Конечно, на лбу у меня не написано, что за гусь, но другой бы посомневался слегка, для порядка. А этому - хоть бы что - будто бы так и надо. Может, ему плевать на меня, конечно, но если так, то ведь - и на нее, соответственно.
   Странноватый какой-то. В ботинках обыкновенных, И в пиджаке. В экспедиции все мотается. Видно, ему кантри-хозяйство здешнее не по душе - со всеми его угодьями. А в хозяйстве у самого ни одной захудалой скотинки нет - даже, пса.
   И как вот таким парням, никаким, такие вот женщины достаются?!
   Уехал вскоре. А я его сына пасу - гада Сереженьку. То в яму с гудроном влезет, то с новостройки какой-нибудь свалится - в кучу щебня. То с ровесниками передерется. И домой не загнать по пол-ночи. И не жрет ничего - силой пичкаю... Когда она с курсов своих вернулась - через месяц - видуха была у него самая, что ни на есть убойная. Покачала она головой - говорит:
   - Ладно, что хоть живой!..
   Осматривает свой дом с пристрастием - отмечает:
   - А ты - ничего, хозяйственный.
   Хозяйственного нашла! - фыркаю про себя - да зарасти б оно все этим самым!..
   Однако, чувствую все же - приятно мне - будто, медаль получил, в самом деле. И даже мелькает мысль одна в голове - нелепая, может быть: приятеля, в этой связи, вспоминаю, который моложе отчима своего на несколько лет, всего лишь.
   А вечером разговорились мы с ней. По душам. Когда Сережка угомонился. За чаем, с вареньем смородиновым.
   - А что вы здесь делаете? - я спрашиваю,
   - Как это, что? - удивляется. - Проживаю.
   - Hy, в смысле, что - в кантри-местности.
   - Так я ведь в такой же местности родилась, - говорит она, - когда в институте училась, в городе, тянуло меня туда - день за днем - целыми днями. Кончила институт - вернулась. Решила, что никуда не уеду оттуда...
   - А почему же сюда переехали?
   - Вынуждена была, - говорит, - не расспрашивай только.
   Не стал, конечно, расспрашивать. Однако, подумалось мне, ни с того ни с сего, что такие, как я, разгильдяи, наверно и там имеются. И это предположение не обрадовало особенно.
   Есть у меня подружка одна - надежная, безотказная - по прозвищу Мисс Рикошет. Ни чем ее не пронять, не сбить с толку. Обратился я к ней прошлой осенью за советом - будто к специалисту в интимной области.
   Выспрашивает Мисс Рикошет для начала:
   - На чем же ты прокололся-то, бедолага?
   - На ямочках, - говорю.
   - Это которые?.. где?
   - У тебя таких нету. А еще, - говорю, - глаза. И вроде б глаза, как глаза - ясные, светлые - но столько в них жути таинственной, и чуть, в них, печали необъяснимой. Если, конечно, не напридумывал я себе, эту ее печаль. Ну, и все остальное. И вообще...
   - Несчастная баба! - констатирует Мисс Рикошет.
   - Почему? - удивляюсь я. - Отчего?
   - Потому, что не знает чего хотеть - от красы своей несусветной. У таких, как она, амбиции до небес. И мечты эксклюзивные - как ты выражаешься - соответственные их формам. А жизнь обламывает. Только такими вот проходимцами и спасаются.
   - Так ты, что - в проходимцы записываешь меня?!
   - Записываю, - Мисс Рикошет подтверждает, - а чего ж ты хотел - чужая жена, все-таки, хоть и несча-асненькая!..
   - Ну, и как же мне быть-то?! - развел я руками, в недоумении.
   - Не боись, - она успокоила, - любовь, как война - все спишет!..
   Именно так и сказала Мисс Рикошет тогда - будто черту подвела.
   Я не ханжа, конечно, но как быть с принципами? Которые, будто сваи в меня забуханы - давно-предавно когда-то - может быть, тысячу лет тому...
   Лежим в кукурузе - смотрим на облака.
   - Знаете, что, - обращаюсь я к ней, - поговорить надо.
   - О чем-то серьезном? - спрашивает она.
   - Более чем, - подтверждаю.
   - Ну, говори...
   - Есть у меня приятель один, - говорю, - так он помоложе отчима своего на каких-нибудь несколько лет, всего лишь...
   - Ты это к чему?
   - А вам непонятно, что ли?
   - Да, что ты мне "выкаешь" все?! - ворчит она, - будто намеренно подчеркиваешь дистанцию между нами!..
   - Могу и на "ты" перейти, если вы бросите своего Петра.
   - Чего ради?!
   - Ради меня.
   - Нет уж! - говорит она твердо, - мне бы чего-нибудь, что попроще.
   - Ну, а со мной вам не просто, что ли?
   - С тобой - хорошо! А стоит убрать препятствия между нами - растворишься в тебе без остатка - измаешься!
   - А по-вашему, что - женщина не должна растворяться - не бывает так, что ли?
   - Бывает, - она говорит, - и такие женщины тоже бывают - да только они попроще.
   Помолчала немного и говорит опять - будто бы тоже черту подводит:
   - Вот и весь разговор. И не тревожь меня этим больше - не мучай - молчи про это.
   И я молчу. И думаю про себя: выходит, права была Мисс Рикошет - я попросту проходимец.
   Закачалась вокруг кукуруза, запотрескивала - свежачок-ветродуй поднимается.
   - Сматываться пора, - говорю я, - как бы тучи не натянуло.
   - Пора, действительно, - соглашается.
   Собираться стала.
   - По дороге-то не ходите, - предостерегаю ее, - держите туда - на водонапорный гусак - это ориентир ваш. А там - только дорогу перебежать...
   - Да знаю я, - говорит она, - хаживала...
   И уходя уже, обернувшись, сказала:
   - Ты - моя песенка, и может быть - лебединая даже. Помни об этом, ради Христа, мой нежный рокер!..
   Вот так новости! - думаю про себя - вот так вляпался, блин, в лав-сторию!..
   А впрочем, история, как история - стара, как мир. Не первая, не последняя... Лежу в кукурузе я: почва знойная, как постель, облака проплывают... Мне тысяча тысяч лет...
  

КАНТРИ

  
   Ситру вели на расстрел. Через станцию Березань, по единственной улице. Конвоировали, с ружьями наперевес. Взяли у дома матери - вели на базу.
   - Рятуйте! - взывала ситрина мать из окошка. - Рятуйте, людыны добры!..
   "Людыны" - пять, или шесть, толкущихся спозаранку у станционного магазинчика, выпивох - попытались-было отбить Ситру. Но ружейный дуплет упредительный - поверх голов - пресек сей порыв благородный.
   Ситра шла под конвоем, философским спокойствием преисполнена: ну, расстрел, мол, так пусть расстрел - подумаешь, удивили!..
   Перед выстрелом упредительным, в магазинчике, продавщица Анюта тетрадку свою штудировала - со списками должников: кому, де, из них напомнить пора, что долг платежем красен. И мне, заодно, выговаривала - не в первый раз:
   - Не захо-одишь почти совсем!..
   - А что мне сюда заходить? - я ведь не здесь живу.
   - И я, - говорила она, - не здесь.
   - А там, - говорил я, - пес.
   - Да что он тебе? - удивлялась Анюта. - Боишься, что ли?!
   - Не боюсь, - объяснял я, - просто повод такай - чтобы не заходить.
   И вот тут громыхнуло как раз.
   И один человек в магазинчик влетел - Дурилой его зовут - сообщает нам радостно:
   - Ситру ведут расстреливать!..
   - Да ид-ди ты!.. - не поверили мы.
   - Сами гляньте! - он предлагает.
   Глянули мы в окошко - действительно! Пара парней - оба с ружьями - Ситру по улице конвоируют. Но все же как-то не верилось - может быть, шутят просто.
   - Ни хрена себе, шутят! - Дурила вскричал, - чуть в лоб мне заряд не влепили, сволочи!
   Вышли мы на крыльцо - смотрим.
   Ситра неторопливо по улице шествует, спешить ей некуда - да и конвоиры не поторапливают ее.
   - Парни-то вроде нормальные, - дивится на них Анюта, - женатики, с ребятишками - ополоумели, что ли, от водки своей?!
   - От твоей, - уточняет Дурила, - ты ведь водку-то нам продаешь.
   - Но не вливает ведь вам, - вступаюсь я за Анюту.
   - И то правда, - соглашается он со мной.
   Уважает меня Дурила. Как и я его, впрочем. Мы даже кореши с ним. Только однажды когда-то поссорились-подрались - из-за Анюты - из-за того, что Дурила матерно обозвал ее.
   - Ты задолжал мне, кстати, - напоминает ему Анюта, - когда занесешь?
   - Занесу, - обещает Дурила, - потом.
   И кричит он с крыльца конвоирам ситриным:
   - Придурки!.. да разве ж можно так измываться над человеком?!
   - Человека нашел! - один из них отзывается, - сделанная по пьянке на куче назьма - вот в назем ее и зароем!..
   А другой повернулся к нам и на полном серьезе предупреждает:
   - И всех вообще блядей порешим - так и знайте!..
   - В-во дают! - восхищается рядом со мной Дурила.
   А Анюта прячется за меня.
   - Чего ты прячешься-то?! - я удивляюсь.
   - Да, ну их, - она говорит, - мало ли что припомнят!..
   Когда Анюту из школы выперли - припоминается мне - на базу она попала. Ведь чуть ли не в каждом классе числилась второгодницей - а куда после этого попадешь? - на базу только. Сколотила там шайку-лейку - из бывших таких же вот второгодниц - устроили там вертеп. Я-то, конечно, звать ничего не знал - так, чтоб наверняка. Но разное говорили о них - много чего. Носились там стаей, по базе - горластые все, голенастые - чисто сучки!..
   - Делать-то будем что? - Дурилу спрашиваю.
   - А что тут поделаешь? - разводит руками он. - На ружья-то не попрешь!.. Вызвали участкового - из конторы, по телефону - у него, как-никак, "Макаров". Да вот только поспеет ли?
   - Поспе-ет!.. - говорит, без особой уверенности, Анюта.
   И меня, персонально, предупреждает:
   - А ты не лезь!.. И не вздумай к ним подходить даже - не образумишь - только пуще их раззадоришь: ты ж у нас, этот... как его - морали-ист!..
   - Правильно, - соглашается с ней Дурила, - и я подходить не стану - издаля погляжу: придурками обозвал их - припомнят ведь, чего доброго!
   - И я - "издаля", - порываюсь с крыльца.
   - Не ходи! - вцепилась в меня Анюта. - Мне боязно!
   - Да чего тебе боязно-то?!
   - Ну, мало ли,.. - говорит.
   Садимся мы с ней на крыльцо.
   Дурила без нас отправляется - вслед за конвоем, в числе других - на почтительном расстоянии.
   - Пока по улице проведут, пока через поле,.. - отсчитывает Анюта вслух время для участкового, - пока по базе... Ох, походила ж я так когда-то!..
   - Да уж, - я ей поддакиваю.
   Тогда я обрат приворовывал там - на базе. Впрочем, сказано сильно - ведь не считалось, что воровство. Пойдешь через поле на базу - зачерпнешь там из бака - несешь два ведра. Едут мимо тебя, идут, и нет никому никакого дела - неси себе - все так носили.
   Пришел я однажды на базу, и только собрался лишь зачерпнуть из бака - голос услышал сзади:
   - Держите вора!..
   Во мне ничего не екнуло даже - ведь не считалось, что вор. Оглянулся я: шайка-лейка! Обступают меня - берут в кольцо.
   - Давайте его отбузгаем! - говорят.
   - Давайте сдадим, куда следует!..
   И Анюта, конечно, с ними - во главе их, если точней - предлагает им:
   - Не будем сдавать - сами попользуемся!
   И двинулась на меня враскачку. Подол руками приподняла: ножки стройные у Анюты - блеск! И подружки ее подолы приподнимают тоже - сжимается их кольцо.
   - Отстаньте, девки, - я говорю, - ну вас к ляду!..
   - Нет уж! - они говорят. - Не выпустим, раз попался!
   Тут я струхнул маленько: а вдруг и вправду попользуются - вон ведь они какие - с них станется! Анюта, особенно - со взглядом ее особенным. Взгляду этому она и была обязана своей славой - блядскому, как говорят про такой. И, может быть, исключительно только взгляду - свечку, как говорится, не я держал - если были они вообще, те свечки. Но это я так рассуждаю сейчас, а тогда не до этого было. Ну, а когда резинкой трусов Анюта поигрывать стала - оттягивать-отпускать - не выдержал я. Метнулся к выходу - сбил парочку сучек с ног, на ходу - вон вылетел. Они не преследовали меня - ржали там, ухохатывались. Плюнул я, матюгнулся, и пошел через поле, с пустыми руками - без ведер. Не стал возвращаться на базу.
   Ведра Анюта сама принесла потом. Я и глазам своим не поверил сначала. В окошко гляжу - несет! - полны-полнехоньки. Вышел я - встал у заборчика - жду, что будет.
   - Ну, что я тебе - нанялась таскать?! - ворчала Анюта, когда к заборчику подошла. - Боязливый какой - поброса-ал! - слямзят ведь, пропадут! На вот. И расплачивайся давай. Чем платить будешь?
   - А чем возьмешь? - осмелев, я спросил - на своей территории мне ничего не грозило.
   - Натурой, желательно, - говорит, - но подрасти сперва, а пока - на дружбу согласна.
   Вот так вот и подружилась тогда.
   Сидим на крыльце с Анютой. Спрашивает она:
   - Как ты думаешь, порешат ее?
   - Будем надеяться, - говорю, - туда и дорога ей, Ситре этой!..
   - Ты, что, сдурел?! - восклицает Анюта.
   - Да нет - просто юмор такой у меня, дурацкий.
   - Вот именно! - подтверждает она.
   - А с другой стороны, - говорю, - что с ней делать-то?!.. Видел ночью ее вчера - возле барака. Сидела пьяная на крыльце, в чем мать родила - в одеяло суконное куталась. Да еще и девчушек окрестных на путь наставляла: да я в ваши годы, мол!.. да меня, в ваши годы!.. а вы, мол!.. эх, вы!.. А в комнате у нее, в бараке - шабашники - чуть ли не вся бригада! А она вот на воздух вышла, перекурить!.. Животина поганая - Ситра эта!
   - Да уж, - поддакивает Анюта, - но что же ее теперь - из берданок стрелять?! Это разве по-христиански?!
   - Нет, конечно, - я соглашаюсь, - к тому же, как говорится, а судьи кто?!
   - Вот именно! - подхватывает Анюта. - Ворье, алкоголики, блядуны!.. а туда же - других судить!.. Помнишь, как нам с тобой косточки перемывали? - ш-шагу ж нельзя ступить!..
   - Как же не помнить, - я отзываюсь, - славное было время!
   Действительно, время было!.. Носили о нас с Анютой всякие страсти-мордасти бабские - по всей округе. А так как мы не открещивались ни от чего: больно надо! - как выражалась она тогда - пуще злословили.
   А что там было на самом деле?.. Дороги были: чтоб скорость - сто двадцать! И звездочки в небе, и млечный путь. И разговоры тревожащие - друг с другом - в степной безбрежности. И приближения небезопасные - друг к другу - в тиши ночной. И вольно нам, и раздольно!..
   А потом, вдруг, Анюта замуж засобиралась. За приезжего одного.
   - Что за пожар?! - удивлялся я. - Влюбилась, что ли?
   - Да пош-шел ты! - она ответила. - Просто пора пришла.
   - А как же я-то?!
   - А ты - подрасти сперва...
   Ее избранника я и раньше знавал - там еще, где и жил он раньше. Потом сюда переехал. Устроился сварщиком. Мне он котел паровой варил, для отопления - классный сварщик. Ну, не то, что бы именно мне, конечно, варил - попросили: мол, тебе не откажет, не поскупится казенные электроды жечь. Расплатился я с ним за котел тогда. За бутылочкой сбегал еще. Посидели, да выпили. Про отопление поговорили с ним, про котел. И он так это, издалека, о нас с ней заговорил: мол, ты ведь дружок ей.
   - Ну, да, - подтвердил я.
   - Разное говорят про вас... Ты только не думай, что я сомневаюсь в чем, но дыма-то не бывает - так, чтобы без огня...
   - Тебе видней, - я съязвил, - как сварщику.
   - Ну, а серьезно, - он говорит, - ответь, не станут ли здесь надо мной смеяться?
   - Я за других не ответчик. А что до меня - я не стану - не над чем мне смеяться.
   Поженились они. Курсы она закончила - выучилась на продавца. Родила. Квартиру им дали хорошую - недалеко от меня. Машину купили потом. Зажили. И что удивительно - перестали о ней нести всякий бред по округе - будто всегда такой и была, какой стала. Да, впрочем, другой, наверное, и не была.
   Приснилась однажды мне. Будто подходит крадучись. С ножницами. А я притворяюсь во сне, что сплю. Пальцы в волосы запустила - пряди перебирает-отсчитывает:
   - Ван,.. ту,.. фри,.. фо...
   Я дернулся - вырвался - отстранился.
   - Ты что, дура, делаешь?!
   - Постричь хотела, - она говорит, - запущенный весь - совсем ты от рук отбился!
   - Не обманывай! - будто бы уличаю ее. - Силы лишить хотела - чтоб привязать!.. Да только ты не Далила, да и я - не Самсон!
   А она будто б знает, во сне моем, про Самсона - спрашивает:
   - Так, стало быть, ты - христьянин?
   - Само собой! - подтверждаю я будто бы.
   - А крестик твой где?
   - Если ты в джинсу нарядишься, - я говорю, - да в шляпу широкополую - это еще не значит, что ты - Долли Партон... И что ты здесь делаешь, вообще - на моей территории - пошла отсюда?..
   А она не уходит, будто бы. И выспрашивает - про мою территорию: а, что это, мол?
   - Это - Кантри, - я объясняю, - где и дорога, и ностальгия одновременно. И тянет вперед, и тянет обратно...
   - И куда ж перетягивает? - выспрашивает она.
   - В зависимости от устремлений, - я объясняю, - и от привязанностей.
   - А ко мне не тянет тебя?
   - Тянет, - признался я ей во сне.
   - Почему ж не заходишь?
   - Там - собака твоя, - говорю.
   - Да, нет у меня никакой собаки!..
   - Ну, не твоя, так - мужнина...
   Такой вот приснился сон. И отчетливо так запомнился.
   - Что-то долго нет никого оттуда, - Анюта с тревогой в голосе говорит.
   - Так ведь и выстрелов нет пока, - замечаю я.
   - Не надо бы выстрелов-то, - вздыхает она.
   - Да уж, конечно, - я с ней соглашаюсь.
   Подходит к нам Зоя Сергеевна - к магазину, то есть - медичка здешняя. Говорит нам:
   - Ужас что делается - ополоумел народишко!
   - Да уж! - мы ей поддакнули.
   - А чего они, вдруг - не знаете? - Анюта медичку спрашивает, - парни-то, вроде, нормальные.
   - Как не знать! - отвечает Зоя Сергеевна, - сама им уколы делала. Теперь уж чего скрывать... Нажрались вчетвером твоей водки и заезжую шлюху попользовали. А у ней - гонорея!..
   - Фу-у, погань какая! - Анюта морщится.
   - Двое влетели, - Зоя Сергеевна продолжает, - а двоих - пронесло...
   - Ой, перестаньте! - обрывает ее Анюта, - ужас, действительно!.. Скажите лучше, чего пришли. Надо что-нибудь?
   - А что там есть у тебя? - Зоя Сергеевна спрашивает.
   - Да все то же самое, - вздыхает Анюта.
   Встает она на ноги - поднимается, оправляет подол - направляется в магазинчик, к прилавку.
   - Ну, я поехал, - говорю я Анюте, - пока...
   - Не пропадай, - она отзывается, - заходи...
   А Ситру к стенке поставили - как рассказывали потом - да и заспорили: правомерно ли человека жизни лишать вот так. Один подтверждал правомерность, а другой - сомнению подвергал. Кулаки в ход пошли, когда словесные аргументы вышли. Потом - ружья. Разгорелся нешуточный поединок. Один за колодцем засел, другой, за углом сепараторной - перестреливались.
   Ситра стенку попотпирала спиной да и отправилась восвояси - никому до нее здесь теперь дела не было. Другой здесь решался вопрос теперь - философский.
   Участковый подъехал - на мотоцикле с коляской - место в укрытии занял. Выжидал, пока израсходуют боезапас. Выкрикнул из укрытия, когда позатихло:
   - Парни!.. ну, как там с патронами-то у вас?..
   - Баста! - от угла сепараторной донеслось.
   - Шабаш! - послышалось из-за колодца.
   - Выходите на середину! - участковый велел.
   Вышли - с ружьями через плечо, с опустошенными патронташами - попросили его:
   - Может, отпустишь нас, а?.. Петрович?..
   - Там поглядим! - ответил им участковый, с казенным в голосе холодком.
   Усадил обоих на мотоцикл - повез. И даже ружья не отобрал - так и ехали, с ружьями через плечи.
   Картинка была обыденная, со стороны - как рассказывали потом - будто бы на охоту едут...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   8
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"